пути к отступлению, сохраняет возможность переменить ориентацию. Он и служению 
церкви отдается лишь временно, не целиком, так же как впоследствии он отдавался 
революции, Директории, консульству, империи или королевству; даже богу, а тем 
более человеку, не дает Жозеф Фуше обета верности на всю жизнь.
 Десять лет, от двадцатого до тридцатого года жизни, бродит этот бледный, 
необщительный полусвященник по монастырским коридорам и тихим трапезным. Он 
преподает в Ниоре, Сомюре, Вандоме, Париже, едва ощущая перемену места, ибо 
жизнь монастырского учителя во всех городах протекает одинаково тихо, бедно и 
незаметно, всегда за немыми стенами, в стороне от событий. Двадцать, тридцать, 
сорок школьников, обучаемых латыни, математике и физике, – бледные, одетые в 
черное мальчики, которых водят к обедне и стерегут в дортуаре, – чтение научных 
книг в одиночестве, скудные трапезы, жалкое вознаграждение, черное поношенное 
платье, скромное монашеское существование. Словно в оцепенении, вне 
действительности, вне времени и пространства, бесплодно и бесстрастно прошли 
эти десять тихих, затененных лет.
 Однако эти десять лет монастырской школы научили Жозефа Фуше многому, что 
пошло на пользу будущему дипломату, – главным образом технике молчания, 
важнейшему искусству скрывать свои мысли, мастерству познания душевного мира 
человека и его психологии. Тому, что всю жизнь, даже в минуты страстных порывов,
 он владеет каждым мускулом своего лица, тому, что никогда не удается 
обнаружить признаков гнева, озлобления, волнения в его неподвижном, словно 
окаменевшем в молчании лице, тому, что он одинаково ровным, монотонным голосом 
спокойно произносит и самые обыденные, и самые ужасные слова, и одинаково 
бесшумными шагами проходит и в покои императора и в неистовствующее народное 
собрание, – своей бесподобной выдержкой и самообладанием он обязан годам, 
проведенным в монастырских трапезных; еще задолго до того, как он вступил на 
подмостки мировой сцены, его воля была воспитана дисциплинарными упражнениями 
последователей Лойолы [12] и речь его отшлифована тысячелетним искусством 
проповедей и религиозных диспутов. Быть может, не случайно все три великих 
дипломата французской революции – Талейран, Сийес [13] и Фуше – вышли из 
монастырской школы, став тончайшими психологами задолго до появления на трибуне.
 Древнейшая общая традиция, далеко выходящая за пределы их личных судеб, 
придает в решительные минуты их обычно столь противоположным характерам 
известное сходство. У Фуше к этому присовокупляется еще и железная спартанская 
самодисциплина, отвращение к роскоши и блеску, умение скрывать свою личную 
жизнь и свои чувства; нет, годы, проведенные Фуше в сумраке монастырских 
коридоров, не потеряны даром, он бесконечно многому научился, пока был учителем.

 За монастырскими стенами, в самой строгой изоляции, воспитывается и 
развивается этот своеобразный гибкий и беспокойный дух, овладевая высоким 
мастерством в постижении человеческой психологии. Долгие годы он вынужден 
действовать лишь незаметно в самом тесном церковном кругу, но во Франции уже в 
1778 году начался тот общественный ураган, который проникал и за монастырские 
стены. В монашеских кельях ораторианцев так же спорят о Человеческих правах, 
как и в масонских клубах, новое по своему качеству любопытство влечет монахов 
навстречу буржуа так же, как любопытство преподавателя физики и математики 
влечет его к удивительным открытиям тех времен, к монгольфьерам – первым 
летательным машинам, к замечательным изобретениям в области электричества и 
медицины. Духовенство ищет сближения с образованным обществом, и вот в Аррасе 
оно осуществляется в очень своеобразном кружке под названием «Розати» – нечто 
вроде «Шлараффиа», – в котором интеллигенция города общается в обстановке 
непринужденного веселья. Нет ничего особенно замечательного в этих собраниях: 
скромные буржуа декламируют стишки или произносят речи на литературные темы, 
военные смешиваются со штатскими, и там же охотно принимают монастырского 
учителя Жозефа Фуше, так как он может рассказать о новейших достижениях физики. 
Он часто проводит там время в кругу приятелей и слушает, как, например, капитан 
инженерных войск Лазар Карно читает шутливые стихи собственного сочинения или 
бледный, тонкогубый адвокат Максимильен де Робеспьер (он тогда еще гордился 
своим дворянством) держит за столом цветистую речь в честь общества «Розати». 
Ибо в провинции еще наслаждаются последним дыханием философствующего 
восемнадцатого века: господин де Робеспьер вместо смертных приговоров спокойно 
пописывает изящные стишки, швейцарский врач Марат сочиняет не суровые 
коммунистические манифесты, а слащавый сентиментальный роман, и где-то в 
провинции маленький лейтенант Бонапарт трудится над новеллой – подражанием 
Вертеру. Все грозы еще незримы за Чертой горизонта.
 Какая игра судьбы: именно с этим бледным, нервным, безудержно честолюбивым 
адвокатом де Робеспьером больше всего подружился монастырский учитель; им уже 
даже предстоит породниться, ибо Шарлотта Робеспьер, сестра Максимильена, 
собирается отвлечь учителя школы для ораторианцев от мысли о духовном сане, – 
повсюду болтают об их помолвке. Почему, в конце концов, этот брак не состоялся, 
остается тайной, но, быть может, именно здесь скрыт корень той ужасной, ставшей 
исторически значимой, взаимной ненависти этих двух людей, которые некогда 
дружили, а затем вступили в борьбу не на жизнь, а на смерть. Но в ту пору они 
еще не знали ни о якобинстве, ни о ненависти. Напротив: когда Максимильена де 
Робеспьера посылают в Версаль депутатом в Генеральные штаты, чтобы он принял 
участие в составлении проекта нового государственного строя Франции, то именно 
полумонах Жозеф Фуше ссужает тщедушного адвоката де Робеспьера деньгами на 
дорогу и на новый костюм. Характерно, что Фуше держит ему, как впоследствии 
многим; другим, стремя, когда тот готовится к скачку в мировую историю. Но 
именно он же в решительный момент предаст своего прежнего друга и беспощадно 
низвергнет его.
 Вскоре после отъезда Робеспьера на собрание Генеральных штатов, кото