м. Фуше слишком поздно заметил, или, быть может, вовсе не 
заметил, как в результате упорной, беспрерывной работы над собой, 
воодушевленный своей задачей Робеспьер из демагога превратился в 
государственного деятеля, из ловкого интригана – в прозорливого политика, из 
краснобая – в оратора. Ответственность большей частью возвышает человека, и 
Робеспьер вырос от сознания важности своей миссии, ибо среди жадных стяжателей 
и шумливых крикунов он чувствует, что судьба возложила на него одного спасение 
республики, и в этом задача всей его жизни. Осуществление именно своих, 
представлений о республике, о революции, о нравственности и даже о божестве он 
считает священным долгом человечества. Эта непреклонность Робеспьера составляет 
и красоту и слабость его характера. Потому что, опьяненный собственной 
неподкупностью, зачарованный своей догматической твердостью, он всякое 
инакомыслие считает уже не разногласием, а предательством и ледяной рукой 
инквизитора отправляет каждого противника, как еретика, на современный костер – 
гильотину. Нет сомнения: великая и чистая идея воодушевляет Робеспьера 1794 
года. Вернее сказать, она его не воодушевляет, она застыла в нем. Она не может 
покинуть его, так же как и он ее (судьба всех догматических душ), и это 
отсутствие теплоты, способной передаваться другим, отсутствие человечности, 
способной увлечь других, лишает его подвиг подлинной творческой силы. Его мощь 
только в упорстве, его сила – в непреклонности: диктатура стала для него 
смыслом и формой его жизни. Либо он наложит отпечаток своего «я» на революцию, 
либо погибнет.
 Такой человек не терпит противоречий, не терпит несогласия, не терпит даже 
соратников, а тем более противников. Он выносит лишь тех людей, которые 
отражают его собственные воззрения, пока они остаются рабами его духа, как 
Сен-Жюст и Кутон, всех же иных неумолимо вытравляет едкая щелочь его желчного 
темперамента. Но горе тем, кто не только не разделял его воззрений (он 
преследовал и таких), но и сопротивлялся его воле или же сомневался в его 
непогрешимости. Именно в этом провинился Жозеф Фуше. Он никогда не спрашивал у 
него совета, никогда не склонялся перед бывшим другом, он сидел на скамьях его 
врагов и смело перешагнул установленные Робеспьером границы умеренного, 
осторожного социализма, проповедуя коммунизм и атеизм. Но до сих пор Робеспьер 
не интересовался им всерьез. Фуше казался ему слишком незначительным. В его 
глазах этот депутат оставался скромным монастырским преподавателем, которого он 
помнил еще в сутане, знал как жениха своей сестры, как ничтожного честолюбца, 
изменившего своему богу, своей невесте и всем своим убеждениям. Он презирает и 
ненавидит его так, как только может непоколебимость ненавидеть изворотливость, 
непреложное постоянство – беспринципную погоню за успехом, со всей 
недоверчивостью, с какой религиозная натура относится к неверию; но эта 
ненависть была направлена до сих пор не на личность Фуше, а лишь на ту породу 
людей, представителем которой тот был. Робеспьер высокомерно пренебрегал им до 
этих пор; зачем трудиться из-за интригана, которого можно раздавить в любую 
минуту? Робеспьер до сих пор наблюдал за Фуше, но не боролся с ним всерьез лишь 
потому, что так долго его презирал.
 Только теперь оба замечают, как недооценивали они друг друга. Фуше видит 
огромную силу, приобретенную Робеспьером за время его отсутствия: все 
подвластно ему – армия, полиция, суд, комитеты, Конвент и якобинцы. Побороть 
его представляется невозможным. Но Робеспьер принудил его к борьбе, и Фуше 
знает, что погибнет, если не победит. Великое отчаяние всегда порождает великую 
силу, и вот он, в двух шагах от пропасти, с мужеством отчаяния набрасывается на 
преследователя, как затравленный олень на охотника.
 Военные действия открывает Робеспьер. Сперва он собирается лишь проучить 
наглеца, предостеречь его пинком ноги. Как предлогом он воспользовался своей 
знаменитой речью 6 мая, призывавшей все духовенство республики «признать высшее 
существо и бессмертие как руководящую силу вселенной». Никогда Робеспьер не 
произносил речи прекраснее, вдохновеннее той, которую он словно писал на вилле 
Жан-Жака Руссо: здесь догматик становится почти поэтом, туманный идеалист – 
мыслителем. Отделить веру от неверия и в то же время от суеверия, создать 
религию, возвышающуюся, с одной стороны, над облачным идолопоклонническим 
христианством, а с другой – над бездушным материализмом и атеизмом, соблюдая 
таким образом середину, которой он всегда пытается придерживаться в 
идеологических вопросах, – такова основная идея его обращения, которое, 
несмотря-на напыщенную фразеологию, исполнено искренней нравственности и 
страстного стремления возвысить человечество. Но, даже витая в высоких сферах, 
этот идеолог не сумел освободиться от политики, даже к этим его рассчитанным на 
вечность мыслям желчная, угрюмая злоба присоединяет личные нападки. С 
ненавистью вспоминает он о мертвых, которых сам толкнул на гильотину, и 
издевается над жертвами своей политики, Дантоном и Шометтом, как над 
презренными образцами безнравственности и богохульства. И вдруг он обрушивает 
сокрушительный удар на единственного проповедника атеизма, пережившего его гнев,
 – на Жозефа Фуше. «Поведай нам, кто дал тебе миссию возвестить народу, что 
бога нет! Чего хочешь, ты достигнуть, убеждая людей, что слепая сила определяет 
их судьбу, случайно карая то добродетель, то порок, и что душа не что иное, как 
слабое дыхание, угасающее у врат могилы! Несчастный софист [55] , кто дает тебе 
право вырвать у невинности скипетр разума, чтобы доверить его рукам порока? 
Набросить траурное покрывало на природу, сделать несчастье еще отчаяннее, 
оправдать преступление, затемнить добродетель и унизить человечество!.. Только 
преступник, презренный для самого себя и отвратительный для всех других, 
способен верить тому, что лучшее, чем может нас одарить природа, – это ничто, 
небытие…»
 Несмолкаемые аплодисменты звучат после блестящей речи Робеспьера. Конвент 
внезапно чувствует себя освобожденным от мелоч