либо другим делам, но все же – какая зияющая 
пустота там, справа, где сидели вожди жирондистов, блестящие ораторы революции! 
Куда они исчезли? Двадцать два самых отважных, среди них – Верньо, Бриссо, 
Петион – погибли на эшафоте, покончили самоубийством или растерзаны волками во 
время бегства. Шестьдесят три соратника, осмелившиеся их защищать, изгнаны 
решением большинства – одним ударом Робеспьер освободился от сотни своих 
противников справа. Но не менее энергично обрушился его кулак на собственные 
ряды, на «гору»: Дантон, Демулен, Шабо, Эбер, Фабр д'Эглантин [49] , Шометт и 
десятка два других – все, кто сопротивлялся его воле, его догматическому 
тщеславию, отправлены им в могилу.
 Всех устранил этот невзрачный человек, низенький, тощий, с желчным лицом, 
невысоким, скошенным назад лбом, маленькими, водянистыми, близорукими глазами, 
так долго остававшийся незамеченным за гигантскими фигурами своих 
предшественников. Но коса времени расчистила ему путь: с тех пор как устранены 
Мирабо, Марат, Дантон, Демулен, Верньо, Кондорсе, то есть трибун, мятежник, 
вождь, писатель, оратор и мыслитель молодой республики, все эти функции 
объединились в одном лице, и он, Робеспьер, стал Pontifex maximus [50] , 
диктатором и триумфатором. С тревогой смотрит Фуше на своего противника: все 
депутаты заискивающе толпятся вокруг него с назойливой почтительностью, а он с 
невозмутимым равнодушием принимает их славословия; защищенный своей 
«добродетелью», как панцирем, неприступный, непроницаемый, оглядывает 
Неподкупный своим близоруким взором арену, в гордом сознании, что никто уже не 
осмелится восстать против его воли.
 Но один все же осмеливается – единственный, которому нечего терять, – Жозеф 
Фуше: он требует слова для оправдания своих действий в Лионе.
 Это желание оправдаться перед Конвентом – вызов Комитету общественного 
спасения [51] , ибо не Конвент, а Комитет потребовал от него объяснений. Но он 
обращается к высшей, к основной инстанции, к собранию наций. Смелость этого 
требования очевидна, однако президент предоставляет ему слово. Ведь Фуше не 
первый попавшийся: слишком часто произносили его имя в этом зале, еще не забыты 
его заслуги, его донесения, его подвиги. Фуше поднимается на трибуну и читает 
обстоятельный доклад. Собрание выслушивает его, не прерывая, не выказывая ни 
одобрения, ни порицания. Но кончилась речь – и никто не хлопает. Ибо Конвент 
напуган. Год работы гильотины лишил этих людей душевного мужества. Некогда 
свободно отдававшиеся своим убеждениям, как порывам страсти, смело бросавшиеся 
в битву слов и мнений, все они теперь не любят высказывать свою точку зрения. С 
тех пор как палач, словно Полифем [52] , вторгся в их ряды, хватая людей и 
справа и слева, с тех пор как гильотина мрачной тенью стоит за каждым их словом,
 они предпочитают молчать. Каждый прячется за другого, каждый бросает взгляды 
то направо, то налево, прежде чем сделать малейшее движение; страх, подобно 
гнетущему туману, кладет серый отпечаток на их лица; ничто так не унижает людей 
и в особенности толпу людей, как страх перед незримым.
 И на этот раз они не осмеливаются высказать своего мнения. Лишь бы не 
вторгаться во владения Комитета, этого незримого трибунала! Оправдательная речь 
Фуше не принимается, но она и не отвергается, ее пересылают на рассмотрение 
Комитету. Другими словами, она причаливает к тому берегу, который Фуше 
тщательно старался обойти. Его первая битва проиграна.
 Теперь и его охватывает страх. Он слишком далеко забрел, не зная местности: 
лучше всего побыстрее отступить. Лучше капитулировать, чем вступить в 
единоборство с самым могущественным. И вот Фуше в раскаянии, преклонив колени, 
склоняет голову. В тот же вечер он отправляется на квартиру к Робеспьеру, чтобы 
высказаться или, говоря откровенно, просить пощады.
 Никто не присутствовал при этом разговоре. Известен лишь его результат, но по 
аналогичному посещению, с жуткой отчетливостью описанному в мемуарах Барраса, 
можно его вообразить. Прежде чем подняться по деревянной лестнице маленького 
дома на улице Сент-Оноре, где Робеспьер выставляет напоказ свою добродетель и 
свою нищету, Фуше должен подвергнуться допросу хозяев, оберегающих своего бога 
и жильца, как священную добычу. Вероятно, Робеспьер принял его так же, как и 
Барраса, в тесной, тщеславно украшенной лишь собственными портретами комнате, 
не пригласив сесть, стоя, холодно, с нарочито оскорбительным высокомерием, как 
жалкого преступника. Ибо этот муж, страстно любящий добродетель, столь же 
страстно и прочно влюбленный в собственную добродетель, не знает пощады и 
снисхождения к тому, кто хотя бы однажды держался иных взглядов, чем он. 
Нетерпимый и фанатичный, Савонарола разума и «добродетели», он отвергает всякое 
соглашение, не признает даже капитуляции своего противника; даже там, где 
политика властно требует соглашения, упорство ненависти и догматическая 
гордость не позволяют ему уступить. Что бы ни говорил тогда Фуше Робеспьеру и 
что бы ни отвечал ему судья, одно несомненно: его встретили не добром, а 
уничтожающим, беспощадным разносом, неприкрытой холодной угрозой, смертные 
приговором en effigie [53] . И, возвращаясь по улице Сент-Оноре, дрожа от гнева,
 униженный, отвергнутый, обреченный, Жозеф Фуше понял, что с этой поры лишь 
одно может спасти его голову: голова Робеспьера должна раньше свалиться в 
корзину, чем его собственная. Война не на жизнь, а на смерть объявлена. 
Поединок между Робеспьером и Фуше начался.
 Этот поединок Робеспьера и Фуше – один из самых интересных, самых волнующих 
психологических эпизодов в истории революции. Оба незаурядно умны, оба политики,
 они все же оба – и вызванный и вызывающий – впадают в общую ошибку: они 
недооценивают друг друга, каждый полагает, что давно уже знает другого. Для 
Фуше Робеспьер все еще изможденный, тощий, провинциальный адвокат, 
забавлявшийся вместе с ним шутками в аррасском клубе, фабриковавший слащавые 
стишки в духе Грекура [54] и впоследствии утомлявший Национальное собрание 1789 
года своим пустослови