ой, нескончаемой 
человечности. Трогательный фантазер, когда Бастилия пала, он собственными 
руками относит камень из стены крепости в Лион; шесть дней и шесть ночей 
добирается пешком из Парижа и делает из этого камня алтарь. Он обожает 
пламенного язвительного памфлетиста Марата, как бога, как новую Пифию [35] : он 
знает наизусть его речи и статьи и как никто другой в Лионе воспламеняет своими 
мистическими и наивными речами рабочих. Народ инстинктивно чувствует его 
пылающее и сострадательное человеколюбие, а лионские реакционеры понимают, что 
этот чистый духом, одержимый человеколюбием человек во много раз опаснее самых 
шумливых зачинщиков мятежей – якобинцев. К нему тянутся все сердца, против него 
направлена вся ненависть. И когда в городе вспыхивают первые волнения, в тюрьму 
бросают, как зачинщика, этого неврастенического, немного смешного фанатика. 
Против Шалье, с трудом использовав поддельное письмо, состряпали какое-то 
обвинение и, в устрашение другим радикалам, бросая вызов парижскому Конвенту, 
его приговаривают к смертной казни.
 Тщетно возмущенный Конвент посылает в Лион гонца за гонцом, чтобы спасти Шалье.
 Он увещевает, он требует, он угрожает непослушному магистрату. Но, решившись 
наконец показать когти парижским террористам, городской совет самовластно 
отвергает все протесты. Нехотя выписали в свое время лионцы орудие террора – 
гильотину – и поставили, ее в сарай; теперь они решили дать урок сторонникам 
террора, впервые испытав это так называемое гуманное орудие революции на 
революционере. И так как машина не опробована, а палач неопытен – казнь Шалье 
превращается в жестокую, гнусную пытку. Трижды опускается тупой нож, не отсекая 
головы осужденного. С ужасом смотрит народ, как закованное, обливающееся кровью,
 еще живое тело его вождя корчится в мучениях позорной пытки, пока наконец 
палач милосердным ударом сабли не отделяет голову несчастного от туловища.
 Но эта голова мученика, трижды раздробленная топором, скоро становится 
палладиумом мести для революции и головой Медузы [36] для убийц.
 Конвент встревожен известием об этом преступлении. Французский город 
осмеливается в одиночку открыто выступить против Конвента! Такой наглый вызов 
должен быть потоплен в крови. Но и лионские правители понимают, что им 
предстоит. Они переходят от сопротивления к открытому мятежу; они собирают 
войско, строят укрепления против сограждан, против французов, и открыто 
сопротивляются республиканской армии. Теперь оружие должно решить спор между 
Лионом и Парижем; между реакцией и революцией.
 С логической точки зрения гражданская война в такой момент должна казаться 
самоубийством молодой республики, ибо никогда ее положение не было опаснее, 
отчаяннее, безвыходнее. Англичане заняли Тулон, завладели арсеналом и флотом, 
угрожают Дюнкирхену; в то же самое время пруссаки и австрийцы продвигаются 
вдоль берегов Рейна и в Арденнах, и вся Вандея охвачена пожаром. Битвы и мятежи 
сотрясают, республику от одной границы до другой. Но эти же дни – поистине 
героические дни Конвента. Следуя грозному роковому инстинкту, вожди решают 
победить опасность, послав ей вызов: после казни Шалье они отвергают всякое 
соглашение с его палачами. «Potius mori quam foedari» – «Лучше гибель, чем 
соглашение», лучше, ведя семь войн, начать еще одну, чем заключить мир, 
свидетельствующий о слабости. И этот неистовый энтузиазм отчаяния, эта 
нелогичная, бешеная страстность спасли в момент величайшей опасности 
французскую революцию, так же как впоследствии – русскую (одновременно теснимую 
с запада, востока, юга и севера англичанами и наемниками со всего мира, а 
внутри страны – полчищами Врангеля, Деникина и Колчака). Напуганная лионская 
буржуазия открыто бросается в объятия роялистов и доверяет свои войска 
королевскому генералу, но это не может помочь ей – из деревень, из предместий 
стекаются пролетарские солдаты, и 9 октября республиканские полки штурмом берут 
охваченную мятежом вторую столицу Франции. Этот день, быть может, самая большая 
гордость французской революции. Когда председатель Конвента торжественно 
поднимается со своего места и сообщает о капитуляции Лиона, депутаты вскакивают 
со скамей, ликуя и обнимая друг друга; на какое-то мгновение кажется, что 
улажены все споры. Республика спасена, всей стране, всему миру дано 
величественное доказательство неотразимой мощи, силы гнева и напора 
республиканской народной армии. Но гордость, возбуждаемая этой отвагой, роковым 
образом влечет победителей к заносчивости, к трагическому стремлению завершить 
свое торжество террором. Столь же грозной, как и стремление к победе, должна 
быть месть победителей. «Надо показать пример того, как французская республика, 
как молодая революция всего суровее карает тех, кто восстает против 
трехцветного знамени». И вот Конвент, выступающий поборником гуманности, 
позорит себя перед всем миром декретом, первыми историческими образцами 
которого могут служить варварское нападение Барбароссы на Милан [37] или 
подвиги калифов. 12 октября председатель Конвента берет в руки тот ужасный лист,
 в котором содержалось ни много ни мало как предложение разрушить вторую 
столицу Франции. Этот очень малоизвестный декрет звучал так:
 «1. Национальный Конвент назначает, по предложению Комитета общественного 
спасения, чрезвычайную комиссию из пяти членов, чтобы немедленно наказать 
лионскую контрреволюцию силою оружия.
 2. Все жители Лиона должны быть разоружены и их оружие передано защитникам 
Республики.
 3. Часть этого оружия будет передана патриотам, угнетаемым богачами и 
контрреволюционерами.
 4. Город Лион должен быть разрушен. Все дома, где жили состоятельные люди, – 
уничтожить; могут быть сохранены лишь дома бедноты, квартиры убитых или 
осужденных патриотов и сооружения, служащие промышленным, благотворительным и, 
педагогическим целям.
 5. Название Лиона вычеркивается из списка городов Республики. Отныне поселение,
 объединяющее оставшиеся дома, будет называться Ville affranchie.
 6. На развалинах Лиона возвести колонну, которая будет вещать грядущим 
поколениям о преступлениях и наказании роялистского