зеркальце,  как вся  погранзастава,  стоя  на дороге,  машет  нам  вслед. Мы
обнимаемся  и  смеемся, пересекая нейтральную  полосу. Ту  самую нейтральную
полосу...

     Поляки  держат  нас  недолго,  и,  как  только  граница  скрывается  за
деревьями,  мы  останавливаемся.  Подпрыгивая,  как  козленок, ты  начинаешь
кричать изо всех сил  от счастья, от  того, что все  препятствия  позади, от
восторга, от ощущения полной свободы. Мы уже по ту сторону границы, которой,
думал ты,  тебе  никогда  не  пересечь.  Мы увидим  мир,  перед нами столько
неоткрытых богатств! Ты  чуть не сходишь с  ума от  радости. Через несколько
километров мы снова останавливаемся в маленькой, типично польской деревушке,
где нас кормят кровяной колбасой с картошкой  и где крестьяне смотрят на нас
с любопытством - их удивляет наша беспечная веселость счастливых людей.
     Мы едем дальше, и  все совсем наоборот, чем в  твоей песне, где человек
умоляет  не  уводить его  из  весны, мы едем на Запад, весна увлекает нас за
собой, деревья покрываются бледно-зеленой дымкой, сквозь  прошлогоднюю траву
уже  пробивается  новая,  пригревает еще робкое  солнце. Ты  вслух сочиняешь
стихи.  Это будет  поэма о  первом  путешествии.  Ты  комментируешь все, что
видишь,  совсем  как  азиатский  акын.  Мы  приближаемся  к Варшаве,  и  тон
становится   драматическим.   Сначала   идут   сюрреалистические    описания
абстрактных  картин, образуемых  на  ветровом стекле раздавленными  мошками,
потом в  твоем воображении перед нами возникают, как часовые, солдаты второй
мировой  войны,  и,  наконец,  на  берегу  Вислы  ты  просишь меня  еще  раз
остановиться. Ты долго разглядываешь город-мученик  и рассказываешь мне, как
два нескончаемо  долгих  дня  Красная Армия ждала на этом самом берегу реки,
пока в городе не завершится бойня, - таков  был  секретный приказ. Тогдашнее
советское  правительство,  иначе  говоря  Сталин,  хотело,  чтобы  во  главе
государства  оказались  только польские коммунисты,  прошедшие  подготовку в
Москве. Поэтому не следовало мешать уничтожению местных коммунистов.
     Известный польский актер Даниэль  Ольбрыхский однажды вечером пробрался
в  Театр на  Таганке через  форточку, чтобы  посмотреть на тебя в "Гамлете".
Билета  у него,  конечно  же,  не  было,  а  спектакль  уже начался, и двери
закрылись. Он  был  поражен  тогда твоим мастерством, а потом  перевел  твои
песни и исполнял их перед польскими слушателями. Даниэль - неутомимый  борец
и всегда оказывается  в самой  гуще  всех  государственных  дел.  Сегодня мы
должны ему позвонить, как только станем  подъезжать к Варшаве, чтобы он  нас
встретил и отвез к себе. Мы заходим  в  первую попавшуюся гостиницу, говорим
по телефону  с  Моникой,  его женой. С ней мы пока не знакомы. Она сообщает,
что Данек снимается в Лодзи, это несколько  сот километров от Варшавы, и что
он будет  поздно вечером,  а она сама  сейчас  же выезжает нас  встретить. В
ожидании мы пьем кофе в баре гостиницы. Через некоторое время к нам подходит
красивая рыжая женщина,  которая почему-то страшно нервничает.  Приехав в их
дом,  где все  уже готово к приему гостей, мы понимаем, что  произошло нечто
ужасное.  Позже   выяснилось,   что  гостиница,  из  которой  мы  позвонили,
совершенно  случайно  оказалась  местом,  где  Данек  в это  же самое  время
проводил вечер  в  приятной  компании.  Несмотря ни  на  что,  твое прибытие
удалось отпраздновать. Все  твои польские друзья пришли тебя обнять - Вайда,
Хофман, Занусси и столько других, которые по-настоящему знают и любят  тебя.
Вечеринка кончается очень поздно. На следующий день мы в стремительном темпе
пробегаем  по  центру  Варшавы, ты бросаешь  в кружку  для  пожертвований на
реконструкцию старого города горсть монет, а я - одно из моих колец, как это
делают  поляки. Затем Данек садится в машину и едет впереди нас со скоростью
сто восемьдесят  километров в час по дороге на Запад. Я кое-как поспеваю  за
ним. 'В нескольких километрах от границы с Восточной Германией мы обнимаемся
на прощанье.
     Еще   несколько  раз  мы  будем  в  Варшаве,  и  каждый  приезд   будет
удивительным, как и все эти люди, стремящиеся вновь обрести достоинство.
     ...  После  бесконечных  объяснений  Данеку  удастся  получить  визу  и
приехать в  ночь  с двадцать седьмого на  двадцать восьмое июля 1980 года  в
Москву. Мы снова соберемся в нашей квартире, где все по-прежнему, только нет
тебя.  Мы  будем долго  говорить, и  я пообещаю исполнить  их просьбу: прядь
твоих волос и горсть земли с  твоей могилы  ныне захоронены на родине людей,
которые любили тебя и которым ты отвечал тем же.
     Из-за  твоего несгибаемого  патриотизма  все,  что  хоть сколько-нибудь
могло задеть  образ России,  причиняло  тебе  боль. Что  касается событий  в
Польше,  как  раньше в  Венгрии  и  Чехословакии, то здесь были и  споры,  и
горькая критика,  и осуждение. Но вот события  в Афганистане вызвали в  тебе
отвращение.  И такую  боль - словно ты осознал наконец  предел  переносимого
ужаса. Надо сказать, что документальные кадры, которые ты видел за  границей
по телевизору,  действительно  были  ужасны:  афганская  девочка,  сожженная
напалмом, как маленькая вьетнамка, и лица  солдат... На этот раз это были не
те  смущенные и  растерянные лица  танкистов,  оккупировавших  Будапешт  или
Прагу. Мы узнали потом, что в Афганистане  экипажи  танков  сменялись каждые
двадцать четыре часа - столько было случаев депрессии и помешательства.
     Нет, в восьмидесятом году у грязной войны больше не  было человеческого
лица. Это будет твоей последней горестью.

     Однажды вечером  в Париже  мы возвращаемся после  репетиции  "Гамлета",
которого ты должен играть через несколько дней в Шайо, и попадаем в огромную
пробку.  Час пик  в самом разгаре. Мы застряли  и  уже  минут двадцать стоим