терпишь ни рисунка, ни картины, ни  даже тени на стене перед собой. В каждой
из наших квартир рабочий  стол ставится к стене, и ты сипишь спиной  к окну,
предпочтительно  -  в  маленьком  углу,   отгороженном  с   помощью   шкафа,
поставленного  поперек, или этажерки,  которая  служит  ширмой. И  всегда  -
гладкое, белое и пустое пространство перед глазами.
     Из двадцати  четырех часов слишком коротких  для  тебя суток три-четыре
часа  ты  проводишь  за  рабочим  столом.  Особенно  ночью.  Когда  в  нашем
распоряжении только одна комната, я пристраиваюсь сбоку на кровати. Позже, в
нашей большой квартире, я жду на диване твоего кабинета, чтобы ты прочел мне
написанные  только  что стихи,  и иногда  засыпаю. И вот  в тишине  ночи  ты
ласково гладишь меня  по щеке, чтобы разбудить. У тебя покраснели глаза и от
выкуренных сигарет немного сел голос. Ты читаешь мне стихи  - и это одна  из
самых полных минут нашей жизни, сопричастность, глубокое  единение. Это твой
высший  дар  мне.  Когда  я  спрашиваю,  откуда  это,  что вызывает  в  тебе
настоятельную  потребность написать  на  бумаге слова  в точно  определенном
порядке,  иногда  без единого  исправления, - ты не можешь  ответить. Видно,
тебе  и  самому  это не особенно понятно: "Так  выходит  -  вот  и  все".  И
добавляешь: "Иногда это трудно, знаешь..."
     Часами  ты  куришь, раздраженно  бросаешь скомканные  шарики  бумаги  в
корзину, литрами пьешь обжигающий чай,  пощипываешь струны' гитары в поисках
новых аккордов, а  потом сидишь неподвижно, будто зачарованный белым сиянием
лампы. Вдруг раздаются самые ужасные ругательства и смех - готово, ты нашел!
Иногда  стоит найти лишь  одну  строфу  - и  все  складывается и связывается
воедино,  и  на  рассвете,  когда  комната  окрашивается  цветом  зари  и  я
просыпаюсь,  дрожа  оттого, что не выспалась,  ты  читаешь  мне, торжествуя,
результаты ночной работы.  Иногда мелодия влечет за собой слово. Тогда мы не
спим, потому  что ты беспрерывно  наигрываешь  один  и тот же мотив,  упорно
повторяя слова до  тех пор, пока они не подладятся друг к другу и  не станут
песней. Как  чувствительная  пленка,  ты  записываешь  эмоции,  накапливаешь
высказывания.  Ты питаешь  свое вдохновение пережитыми событиями,  ничего не
оставляя  в   стороне.  Любая  тема   вызывает   в  один   прекрасный   день
стихотворение:  война,   спорт,  лагеря,  болезнь,   любовь,  смерть...   Ты
считаешься мастером в подражании блатным песням. Воры, шпана,  бичи уверены,
что  ты   сам   долго   сидел.  Некоторые  из   твоих  песен,  написанные  в
пятидесятые-шестидесятые  годы,  составляют  часть  лагерного  фольклора,  и
старики  говорят,  что  помнят  эти  песни,  что  они  написаны  задолго  до
революции. Тебя это смешит, но в  то же  время наполняет гордостью. Моряки и
летчики знают наизусть многие твои песни - страшную "Спасите наши души!" или
потрясающий монолог истребителя в воздушном бою. Ты получаешь  тысячи писем,
хранишь  свидетельства  мужчин  и  женщин,  которым  твои  песни  помогли  в
трагические минуты. Я их читала. Тебе пишут подводники,  оказавшиеся однажды
взаперти  в  стальном  гробу,  альпинисты, заблудившиеся  в  бурю,  водители
грузовиков, потерявшие дорогу  в  степи, космонавты, которых поддерживали  в
звездной  пустоте  твои  шуточные  песни,  молодые  преступники,  к  которым
возвращалась   после   тяжелого   наказания   способность   жить,   женщины,
разучившиеся было смеяться под тяжестью горя и забот,  старики, благодарящие
тебя  за то, что ты так хорошо почтил память их товарищей, павших за Родину,
начинающие  артисты, берущие  тебя в  пример и клянущиеся  работать изо всех
сил. И еще - солдаты из контингента, воюющего на  границе  с Китаем, или те,
кто  вернулся после "нормализаторской миссии"  из  Чехословакии, или  просто
призванные на три года - их искренность  и  смятение вызывают  у тебя слезы.
Эти  письма оправдали  задним числом твои предшествующие  песни. Ты говорил,
что они будут лучшим адвокатом  в  процессе, который  беспрерывно возбуждают
против  тебя твои цензоры. Но письма исчезли, потому что  показались кому-то
слишком скандальными.
     Ты  писал мне  в семидесятом году: "Я  позвонил  матери, оказалось, что
сегодня она ночевала у одной из моих знакомых с радио. Могу представить себе
их разговор!... Идея все та же, чтобы люди  знали, "какая она исключительная
мать" и т.д. Она могла пойти  как минимум в- пять мест - к родственникам, но
она пошла к моим "друзьям", бог с ней!... Я сегодня злюсь, потому что к тому
же она снова рылась в моих бумагах и читала их".
     Исчезли также  около полутора тысяч  моих  писем,  которые, безусловно,
грешили  преувеличенной влюбленной  восторженностью,  так  же  как  и  сотни
телеграмм  - голубых  бабочек нашей жизни, летевших  к  тебе со всех  концов
света, чтобы поддержать, успокоить, рассказать тебе о моей любви. К счастью,
остались твои песни. В них сохранятся эти сокровища.
     Иногда ты просыпаешься, шепча  бессвязные слова, встаешь с постели, и я
вижу, как  ты стоишь раздетый, переминаясь с ноги на ногу на  холодном полу,
вырисовываясь  в  бледном проеме  окна,  словно одноногая  цапля.  Ты  долго
остаешься в такой позе, пишешь на всем, что  тебе  попадает под  руку, потом
холодный  как  ледышка  ныряешь  под  одеяло, а утром  мы  вместе  разбираем
скачущие строчки.  А бывает,  что ты, кажется,  задремал, но по тому, как ты
ворочаешься с  боку на бок, я понимаю,  что сейчас  ты начнешь говорить.  Ты
лежишь с закрытыми глазами и едва успеваешь скороговоркой описывать все, что
мелькает  в твоем  воображении,  -  цветные  картины  с  шумами,  запахами и
множеством персонажей, характер и внешность которых тебе удается передать  в
нескольких словах. Мы  называем  это "снами наяву". Обычно  они предшествуют
большому стихотворению, в котором  почти  всегда речь идет  о  России. "Кони
привередливые",  "Купола",  "Дом", "Как но Волге-матушке" были  написаны под
впечатлением таких видений.