фыркали во сне коровы и лошади да тихонько покудахтывали куры.

     На увеличенной фотографии  красивый  светловолосый  сероглазый  ребенок
вопросительно  смотрит  в  объектив. Возле  него - большая  овчарка.  Это  в
Германии,  в маленьком городке, где стоит гарнизон  советских  оккупационных
войск. Тебе  семь  лет. Мать,  прожив  с  тобой  всю  войну, решила на время
поручить  тебя отцу - военному  в  невысоком чине,  жизнь которого приобрела
неожиданную  значительность в этом  замкнутом мирке. Его новая жена  - Женя,
женщина  мягкой восточной красоты, сразу же полюбила тебя. У  нее никогда не
будет  детей.   Ты  останешься  единственным.  Несмотря  на  тоску  ребенка,
оторванного от матери, ты  быстро  понимаешь преимущество твоего положения -
ты одет, как принц, мачеха кормит  тебя  разными вкусностями... Правда, если
все  дети у тебя на  Родине учатся в  это время жизни но правилам сталинской
эпохи,  то  ты  воспитываешься прямо-таки  на суррогате  этих догм.  В своем
замкнутом кругу десяток офицерских семей живет под перекрестным наблюдением.
От них несет лицемерием пополам с водкой.  Твой отец играет в провинциальном
драмкружке,  что позволит ему через много лет говорить, что он был артистом,
а заодно И объяснить твою одаренность, как естественное продолжение своей...
Все, что разрешалось бы русскому  мальчику  в твоей стране,  тебе совсем или
почти совсем  запрещено. Ты не можешь сам себе выбирать товарищей для игр  -
только приятелей  из  твоей  касты,  равных  тебе  по  привилегиям.  Никаких
прогулок  в  одиночку,  контролируется  каждый  твой  шаг,  тебя  ежеминутно
проверяют, опасаясь  покушения или  детских  шалостей, которые "всегда плохо
кончаются".  И  правда,  однажды вы  с  ребятами  находите  склад  оружия  и
взрываете  запалы гранат. Трое  мальчиков  на всю  жизнь остаются  слепыми и
изуродованными. По чистой случайности ты единственный остаешься невредим. Ты
перестаешь выходить на улицу, и все преимущества, которые мать усматривала в
твоем пребывании в Германии, обернулись на деле серьезными потерями.
     Ты  острее,  чем другие  ребята  твоего поколения,  чувствуешь  на себе
сталинские наставления, клевету,  чванство и произвол. Ты заклеймишь все это
в  своих  песнях.  Придавленный  окружающей  тебя  обыденностью,  отмеченный
исторической обстановкой  -  "победителей  не  судят",  -  ты  искалечен  не
физически, как твои товарищи, но душевно. Твои поэтические и чисто юношеские
фантазии, уже тогда сложные и противоречивые, похоронены под слоем  "хороших
поступков", торжественных выходов  в свет -  "на  людей  посмотреть  и  себя
показать".  А  после  сытного  ужина  никто  даже не  подумает  поговорить с
обеспокоенным ребенком, который ложится  спать  и  мечтает.  К счастью, есть
нежная  и  любящая  мачеха. Она  смягчает  для  тебя этот  период терпеливой
заботой  и тем, что осталось в ней  от древней культуры Армении -  ее родной
земли.
     Только ради нее я заставляла  тебя видеться с отцом. Все  это  время  я
тянула тебя за рукав,  я назначала эти  встречи,  я водила тебя  на  скучные
ужины. Тебе не о чем было с ним говорить, и говорила я.
     Гораздо позже я поняла: из-за  всего этого - отца, матери, обстановки и
уже тогда изгнания - ты начал с тринадцати лет напиваться.

     Все  начинается обычно  с  рассказов или анекдотов. Ты  с удовольствием
возвращаешься  к смешным деталям - и  бог его знает, смешно ли это? - но все
смеются.  Таково твое искусство  актера.  Любая  рассказанная тобой  история
становится  комическим  номером.  Сначала я  тоже  смеюсь,  прошу рассказать
снова.  Я  люблю,  когда  ты   рассказываешь,  искоса  поглядывая  на  меня,
изображаешь разных  людей,  с которыми где только ты не знакомился. Я люблю,
когда ты словно светишься от радости.
     Теперь наступает  следующий этап. Ты  заказываешь  мне  пантагрюэльские
ужины,  ты  зовешь  кучу приятелей,  тебе хочется, чтобы  в доме всегда было
много народу. Весь вечер ты суетишься возле гостей и буквально спаиваешь их.
У тебя блестят глаза, ты смотришь, как кто-нибудь пьет, с  почти болезненной
сосредоточенностью. На третий или четвертый день почт непрерывного застолья,
наливая гостям  водки, ты начинаешь нюхать ее с видом гурмана. И вот  ты уже
пригубил стакан.  Ты говоришь: "Только попробовать" Мы оба знаем, что пролог
окончен.
     Начинается трагедия. После одного-двух дней легкого опьянения, когда ты
стараешься во что бы то ни стало меня убедить, что можешь пить, как все, что
стаканчик-другой не повредит, что ведь ты же не  болен, -  дом пустеет.  Нет
больше ни гостей, ни праздников. Очень скоро исчезаешь и ты...
     В начале нашей с тобой жизни я часто попадалась на эту удочку. И всегда
возникал один и тот же вопрос:
     - Я же вижу, да ты и сам чувствуешь, что  начинается очередной приступ.
Почему не разбить эту проклятую бутылку, когда еще не поздно?
     Ответ будет ясно сформулирован годами позже:
     - Потому что я  уже пьян до  того, как выпью. Потому  что меня заносит.
Потому что на самом деле я болен. Это обычно случается, когда ты уезжаешь из
Москвы, Марина, особенно, когда ты уезжаешь надолго.
     Действительно, мы перебираем  в памяти мои спешные  возвращения,  почти
всегда в  самой середине съемок, гастролей или именно в тот момент, когда  я
должна заниматься детьми.
     Как только ты исчезаешь, в Москве я или  за границей, начинается охота,
я "беру след". Если  ты не уехал из города, я нахожу тебя в несколько часов.
Я  знаю все дорожки, которые  ведут к тебе.  Друзья помогают мне, потому что
знают: время - наш враг,  надо торопиться.  Если  на  беду  я  приезжаю лишь