аким замкнутым человеком?» Именно в эти мрачные 
годы она научилась дорожить каждым днем и не особенно полагаться на будущее. 
«Мне кажется, что тогда я была старше, чем сейчас». Случайные встречи – и одна 
из них в особенности – заставили ее с потрясающей ясностью осознать, что другим 
людям гораздо меньше «посчастливилось» в жизни, чем ей.
 «Несколько раз я оказывалась на железнодорожной станции. Это был один из 
способов узнавать о том, что же происходит в других местах Голландии, от людей, 
с которыми вы перебрасывались парой слов за то время, пока длилась стоянка 
поезда и они выглядывали из окон вагонов». Однажды, вспоминала Одри, там 
остановился товарный состав. И она услышала какой-то странный шум внутри вагона,
 какие-то шаркающие звуки и звук человеческих тел, трущихся о деревянные стенки.
 «И тут я увидела лица… сквозь щель там, где вынули планку, чтобы внутрь 
проходил воздух». Это были голландские евреи, которых перевозили на восток в 
концлагеря, где предстоял рабский труд или что-то во много раз худшее. И пока 
она наблюдала, еще одну группу евреев перегнали из крытых грузовиков в уже и 
без того переполненные вагоны товарняка. «Я очень хорошо помню одного 
маленького мальчика, стоявшего со своими родителями на платформе, совсем 
светловолосого, в пальто, которое было слишком велико для него, и вот он тоже 
вошел в тот поезд. Я была ребенком, наблюдавшим за другим ребенком».
 От размышлений о судьбе окружающих был всего один шаг до ощущения причастности 
к этой судьбе. Позднее, когда Одри дали прочесть дневник Анны Франк, 
воспоминания о тех годах вновь нахлынули на нее. Только на этот раз ее потряс 
ребенок того же возраста, в котором она сама была тогда, ребенок, преображенный 
необходимостью постоянно скрываться до тех пор, пока фашисты не отыскали его и 
не поставили роковую точку в его страшной судьбе. Одри казалось, что 
способность Анны Франк выносить этот кошмар выходит за пределы человеческого 
понимания. Много лет спустя, когда ей настойчиво предлагали сняться в 
экранизации этой книги, Одри отказалась: «Я не хочу наживаться на святости».
 И все же здравый смысл подсказывал ей, что даже у Анны Франк были «счастливые 
дни», когда ей удавалось победить отчаяние. Сопротивление врагу со стороны Одри 
находило более практическое выражение. Она помогала распространять 
антифашистские листовки и копии нелегальных передач «Би-Би-Си» или подпольных 
голландских радиостанций. Она прятала эти листки в туфлях.
 Деятельность Одри в военное время успела обрасти мифами. К рассказам на эту 
тему нужно относиться с осторожностью. Многочисленные журнальные бумагомаратели,
 в особенности те из них, которые не ставили себе в труд добиваться интервью с 
Одри Хепберн, наносили довольно плотный слой детективных выдумок в голливудском 
стиле на описание тех реальных опасностей, которые Одри пришлось пережить. Но 
истинность одного случая подтверждает сама Одри, а она никогда не хвасталась и 
не лгала по поводу того, что совершала лично. В 1943 году в лесистых местах 
Кларенбеекше неподалеку от Арнема приземлился и затем скрывался английский 
парашютист. Одри согласилась передать ему информацию от группы Сопротивления. 
Ребенок, гуляющий в лесу, вызывал меньше подозрений, чем взрослый человек.
 Она подала знак скрывавшемуся парашютисту, пропев песенку по-английски рядом с 
его укрытием, оставила послание и направилась домой. Одри была сообразительной 
девочкой. Она по дороге собирала лесные цветы, которые могли бы ее выручить. 
Из-за холма появился пеший немецкий патруль и преградил ей путь. Она 
остановилась, сделала реверанс и протянула немцу свой букетик. Создавалось 
впечатление, что она делает свой привычный балетный поклон. Он улыбнулся тому, 
что ему показалось робкой демонстрацией хороших манер. А сама девочка вся 
тряслась от страха. Он пропустил ее с отеческой улыбкой и покровительственным 
взмахом руки в перчатке.
 Миссис Эвертс несколько скептически относится к рассказам биографов о том, что 
семья Одри переживала тяжелые лишения. «Многие из нас, жителей восточных 
районов, надевали болотные сапоги и шли по затопленным лугам или на лодках 
доплывали до отдаленных ферм и там покупали яйца и молоко у крестьян. Я не могу 
в точности припомнить, делали ли это члены семьи ван Хеемстра, но Одри, 
безусловно, пребывала в достаточно хорошей форме, чтобы участвовать в балетных 
спектаклях арнемского театра, а это было весной 1944 года».
 Но война добиралась и до здоровых людей. Вместе со всем своим семейством, 
состоявшим теперь из бабушки, дяди и тети, живших под одной крышей с ними, Одри 
перешла на одноразовый режим питания с повторявшимся практически ежедневно 
меню: водянистый суп из дикого салата и трав с «хлебом» из перемолотых 
гороховых стручков. Не было ни топлива, ни мыла, ни чистой питьевой воды, ни 
свечей. Нечего говорить о нехватке овощей и фруктов. Одри выросла уже до 5 
футов и 6 дюймов на диете, которая была явно не достаточна, чтобы поддерживать 
такой быстрый рост, и тут начали проявляться первые последствия хронического 
недоедания. Она стала страдать от малокровия. У нее начали распухать ноги от 
болезненных отеков. О танцах теперь не могло быть и речи. Нельзя, однако, 
сказать, что эти лишения, пережитые ею в последний военный год, и сформировали 
эту хрупкую, детскую фигурку, которая и по сей день остается одной из важнейших 
составляющих экранного образа Одри Хепберн. Тут были и другие факторы – гены, 
например. Но отсутствие самого необходимого, конечно, нанесло серьезный вред. 
Свою роль сыграли и эмоциональные стрессы. Однажды она оказалась свидетельницей 
того, как ее дядю, известного судью, уводили в гестапо. Его расстреляли как 
заложника после нападения на немецких военных.
 «В те дни я часто говорила себе: если это когда-нибудь закончится, я никогда 
больше не буду ворчать и капризничать, я буду всем довольна», – вспоминала Одри.

 И она сдержала слово. К той спокойной невозмутимости, с помощью которой 
защищалась от жизненных проблем и которую она сформировала в себе еще ребенком 
среди родительских ссор, присоединилось усвоенное во время войны осознание того,
 что кому-то где-то живется намного хуже