то он сразу же присоединился бы к той сети 
иностранцев, которых нацисты использовали в пропагандистских целях против 
союзников. А так как он был британский подданный, то следствием этого могло 
стать обвинение в государственной измене, за которым последовало бы наказание, 
постигшее английских перебежчиков Джона Амори и Вильяма Джойса, другими словами 
– смертная казнь.
 Хепберн-Растону посчастливилось избежать этого, хотя, возможно, в момент 
ареста он так и считал. Документы, связанные с его делом, до сих пор не 
рассекречены, если они вообще сохранились. Вся информация, касающаяся его 
пятилетнего пребывания в заключении, основана исключительно на слухах или на 
упоминаниях о нем в письмах, дневниках или устных воспоминаниях его товарищей 
по несчастью.
 Первоначально Хепберн-Растон содержался в Брикстоне, затем, по сообщению 
одного очевидца, его перевели в пору первых воздушных налетов на Лондон в 
концентрационный лагерь, развернутый на ипподроме в Эскоте, который обнесли 
колючей проволокой. Там установили сторожевые вышки с пулеметами. Когда же и 
это место оказалось переполненным, его перевезли на север в Ливерпуль. Он там 
попал в мрачные, поистине в диккенсовские условия Волтонской тюрьмы.
 Есть какая-то странная ирония в том, что Одри, возвратившаяся, по мнению ее 
матери, в «безопасное место», теперь страдала от всех последствий вражеской 
оккупации, а ее отец, который, по его мнению, оставался в безопасной Англии, 
был обречен на годы тюремного заключения. Надежды Хепберн-Растона на скорое 
освобождение постепенно развеялись – Герберт Моррисон, министр внутренних дел, 
отклонил его апелляцию летом 1941 года на том основании, что действие акта 
habeas corpus, защищавшего граждан от тюремного заключения без предъявления 
обвинения или без суда, было приостановлено после вступления в силу 
«Постановления 18-В».
 Одри и ее семья в Нидерландах переживали военные тяготы. Жизнь их мгновенно и 
страшно переменилась. Остатки недвижимости семейства Хеемстра были захвачены 
оккупантами. Несколько ценных вещей, которые удалось спасти матери Одри и ее 
дяде, они зарыли в землю под покровом ночи. И они успели сделать это вовремя. 
Вскоре все золото и ценные металлы у частных лиц были конфискованы. Немцы, 
которые поначалу старались вести себя наилучшим образом в чужой стране, сразу 
же приняли крутые меры, как только начался саботаж и стало действовать 
подпольное Сопротивление. Если баронесса и рассчитывала на свои связи в 
Германии, и надеялась, что они помогут несколько облегчить тяготы ее семьи, то 
очень скоро ее постигло разочарование. Она предусмотрительно решила не 
прибегать к этим связям. В те тяжкие годы Эллу ван Хеемстра было трудно 
упрекнуть в непатриотизме, хотя и нет никаких доказательств, подтверждающих 
слухи о том, что она была участницей Сопротивления. Одри, уже лишившаяся отца, 
теперь потеряла другого близкого человека: одного из ее сводных братьев 
отправили в трудовой лагерь в Германию, и о нем ничего не было известно до 
самого конца войны. Одри приняла такие меры предосторожности, которые до войны 
выглядели бы просто абсурдом. Она не позволяла себе на людях произносить ни 
единого слова по-английски. Она попросила своих одноклассников называть ее 
только Эддой. В школах стали преподавать немецкий вместо английского. И хотя 
Одри умела говорить и по-голландски, ее познания в этом языке были весьма 
скудны. Она начала ощущать отставание от своих сверстниц. «Я даже не умела 
говорить так, как другие дети. Я вся была какая-то неестественная и 
застенчивая». Она с большим удовольствием пользовалась для самовыражения ногами,
 продолжая заниматься балетом.
 На уроки балета она ходила в арнемскую консерваторию, но вскоре занятия были 
прекращены. Баронесса старалась поддержать страстное увлечение дочери, 
установила перекладину для балетных упражнений в доме своей знакомой и наняла 
учителя для Одри и нескольких других девочек. Миссис Эвертс вспоминает, что 
мать Одри зарабатывала, давая уроки бриджа, и предполагает, что это и позволяло 
оплачивать уроки балета. Через некоторое время преподаватель вынужден был 
прекратить занятия. Тогда Одри сама начала давать уроки танца младшим детям. «В 
той маленькой квартирке, которую они занимали, не было места для балетной 
перекладины, но я помню, как Одри просила детей класть ногу на подоконник, 
используя его в качестве перекладины», – рассказывает миссис Эвертс. Одри 
всегда была изобретательным ребенком.
 «Я хотела танцевать сольные партии, – вспоминала она позднее. – Я страшно 
хотела исполнять эти роли потому, что они дали бы мне возможность выразить себя.
 А у меня не было такой возможности, когда я стояла в ряду из двенадцати других 
девочек и должна была синхронизировать свои движения с их движениями. А я не 
желала ни под кого подстраиваться. Я хотела сама добиться своей славы».
 Балет был не просто увлечением Одри, он был единственным развлечением, 
доступным ей в те годы. «Я не часто ходила в кино. А во время оккупации я 
просто перестала туда ходить. Ведь показывали только немецкие фильмы». 
Оставался только балет. За шторами затемнения в доме соседей, в войлочных 
тапках, поскольку ее балетные туфли уже окончательно износились и она не могла 
найти новую пару, Одри исполняла классические па под аккомпанемент фортепьяно. 
Иногда, если под окнами проходил немецкий патруль и мог заметить, что в доме 
собралось гораздо больше людей, чем позволялось по закону о военном положении, 
ей приходилось танцевать в полной затаенных восторгов тишине. Деньги, собранные 
в ходившую по кругу шляпу по окончании ее сольных концертов, шли в казну 
Сопротивления. Одри брала лишь небольшую сумму на нужды семьи.
 «У меня почти не было настоящей юности, – такой вердикт она вынесла позднее, – 
очень немного друзей, совсем мало радости в том смысле, в каком ее понимают 
подростки, и совершенно отсутствовало ощущение собственной безопасности. 
Удивительно ли то, что я стала