Уилсону Берретту, 
исполнявшему роль жреца. Будучи небольшого роста, он вынужден был играть в 
башмаках на подошве в пять дюймов толщиной. «…Что такое христианство, мне 
неведомо. Но коль оно рождает женщин, подобных Мерсии, я верю, что Рим, да и не 
только Рим, но целый мир сподобится спасения!» Хотя моя мать имитировала 
Берретта с оттенком юмора, все же чувствовалось, что она глубоко ценит его 
талант. Мама всегда безошибочно умела распознать настоящее дарование. Была ли 
это драматическая актриса Эллен Терри или Джо Элвин из мюзик-холла, — она 
всегда очень тонко ощущала их искусство и понимала тайну мастерства. Она 
говорила о театре так, как может говорить о нем только тот, кто его 
по-настоящему любит.
 Еще мама любила рассказывать в лицах исторические анекдоты. Например, такой 
эпизод из жизни Наполеона: однажды Наполеон поднялся на цыпочки, чтобы 
дотянуться до какой-то книги в своей библиотеке; в эту минуту вошел маршал Ней 
и сказал (мама изображала все это очень забавно): «Сир, разрешите мне достать 
вам книгу. Я выше вас». «Выше?! — негодуя вскричал Наполеон. — Длиннее!» Она 
изображала Нелл Гвин, как та с ребенком на руках стоит на дворцовой лестнице и, 
перегнувшись через перила, говорит Карлу II: «Вы дадите этому ребенку имя или я 
брошу его вниз!» И король торопливо соглашается: «Хорошо! Он будет герцогом 
Сент-Албанским!»
 Я вспоминаю один вечер в нашей комнате в подвале на Окли-стрит. Я лежал в 
постели, выздоравливая после гриппа, Сидней ушел в вечернюю школу, и мы с 
матерью остались вдвоем. Уже смеркалось, и мать, сидя спиной к окну, читала мне 
Новый завет, играя и объясняя в своей неподражаемой манере, как любил и жалел 
Христос бедняков и маленьких детей. Может быть, эта прочувствованность была 
вызвана моей болезнью, но мамино толкование Христа было самым понятным и самым 
трогательным из всех, какие мне когда-либо доводилось слышать или видеть. Она 
говорила о его терпимости и умении прощать, о грешнице, которую толпа хотела 
забросать камнями, а он сказал: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в 
нее камень».
 Она читала дотемна, прервав чтение только затем, чтобы зажечь лампу, а потом 
рассказывала о вере, которую Иисус вселял в больных, — им достаточно было 
коснуться лишь края его одежды, чтобы тут же излечиться.
 Рассказывала она и о ненависти, зависти первосвященников и фарисеев, описывала,
 как схватили Христа и с каким спокойным достоинством держался он перед Понтием 
Пилатом, когда тот, умывая руки, сказал (это она уже играла актерски): «Я 
никакой вины не нахожу в нем». И дальше рассказывала, как они раздели его 
донага и стали бичевать, возложили на голову терновый венец, издевались и 
плевали ему в лицо, говоря: «Радуйся, царь Иудейский!».
 Мама продолжала рассказывать, и слезы лились из ее глаз. Она вспоминала о 
Симоне, который помог Христу нести крест на Голгофу, и о том, как Христос 
благодарно взглянул на него, о раскаявшемся Варавве, который умирал вместе с 
ним на кресте, прося у него прощения, на что Христос ответил ему: «Сегодня же 
будешь со мной в раю». И о том, как распятый на кресте Спаситель смотрел па 
свою мать и говорил ей: «Женщина, се — сын твой!». И как в предсмертную минуту 
воскликнул: «Боже мой, для чего ты меня оставил?» И мы оба плакали.
 — Вот видишь, — говорила мать, — он был такой же, как и все мы. Он тоже 
мучился сомнениями.
 Мать так увлекла меня своим рассказом, что мне захотелось умереть в эту же 
ночь, чтобы скорее встретиться с Христом. Но мать умерила мой пыл: «Иисус 
Христос хочет, чтобы ты жил и сперва выполнил на земле то, что тебе 
предназначено», — сказала она. В этой темной комнатке в подвале на Окли-стрит 
мать озарила мою душу тем светом доброты, который подарил литературе и театру 
самые великие и плодотворные темы: любовь, милосердие и человечность.
 Теперь, когда нас окружала бедность, мы неизбежно переняли бы корявую речь 
трущоб, если бы мать перестала за этим следить. Но она всегда внимательно 
прислушивалась к нашей речи, исправляла наши ошибки и давала нам понять, что мы 
не должны говорить так, как наши соседи.
 Мы становились все беднее и беднее, и часто, по своей детской наивности, я 
упрекал мать за то, что она не возвращается на сцену. В ответ она улыбалась и 
говорила, что в театре царят притворство и ложь и что в такой жизни легко 
забывают бога. Однако стоило ей самой заговорить о театре, как она увлекалась и 
вспоминала о нем с восторгом. Иногда эти воспоминания вызывали в ней грусть, и 
она надолго умолкала над своим шитьем. Я тоже впадал в дурное настроение, 
горько сожалея о том, что эта волшебная жизнь была уже не для нас. Но тут, 
бывало, мать взглянет на меня, заметит, что я огорчился, и начнет весело 
утешать меня.
 Приближалась зима, а у Сиднея не было теплой одежды. Мать смастерила ему 
пальто из своего старого бархатного жакета. К несчастью, рукава в нем были 
сшиты из красных и черных полос, собранных на плечах в складку. Мать пыталась 
убрать складки, но ей это не очень удалось. Сидней горько плакал, когда ему 
пришлось надеть новое пальто:
 — Что скажут мальчишки в школе?
 — А разве это так важно, что люди скажут? — спросила мать. — К тому же пальто 
выглядит отлично.
 Впоследств