|
Уилсону Берретту,
исполнявшему роль жреца. Будучи небольшого роста, он вынужден был играть в
башмаках на подошве в пять дюймов толщиной. «…Что такое христианство, мне
неведомо. Но коль оно рождает женщин, подобных Мерсии, я верю, что Рим, да и не
только Рим, но целый мир сподобится спасения!» Хотя моя мать имитировала
Берретта с оттенком юмора, все же чувствовалось, что она глубоко ценит его
талант. Мама всегда безошибочно умела распознать настоящее дарование. Была ли
это драматическая актриса Эллен Терри или Джо Элвин из мюзик-холла, — она
всегда очень тонко ощущала их искусство и понимала тайну мастерства. Она
говорила о театре так, как может говорить о нем только тот, кто его
по-настоящему любит.
Еще мама любила рассказывать в лицах исторические анекдоты. Например, такой
эпизод из жизни Наполеона: однажды Наполеон поднялся на цыпочки, чтобы
дотянуться до какой-то книги в своей библиотеке; в эту минуту вошел маршал Ней
и сказал (мама изображала все это очень забавно): «Сир, разрешите мне достать
вам книгу. Я выше вас». «Выше?! — негодуя вскричал Наполеон. — Длиннее!» Она
изображала Нелл Гвин, как та с ребенком на руках стоит на дворцовой лестнице и,
перегнувшись через перила, говорит Карлу II: «Вы дадите этому ребенку имя или я
брошу его вниз!» И король торопливо соглашается: «Хорошо! Он будет герцогом
Сент-Албанским!»
Я вспоминаю один вечер в нашей комнате в подвале на Окли-стрит. Я лежал в
постели, выздоравливая после гриппа, Сидней ушел в вечернюю школу, и мы с
матерью остались вдвоем. Уже смеркалось, и мать, сидя спиной к окну, читала мне
Новый завет, играя и объясняя в своей неподражаемой манере, как любил и жалел
Христос бедняков и маленьких детей. Может быть, эта прочувствованность была
вызвана моей болезнью, но мамино толкование Христа было самым понятным и самым
трогательным из всех, какие мне когда-либо доводилось слышать или видеть. Она
говорила о его терпимости и умении прощать, о грешнице, которую толпа хотела
забросать камнями, а он сказал: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в
нее камень».
Она читала дотемна, прервав чтение только затем, чтобы зажечь лампу, а потом
рассказывала о вере, которую Иисус вселял в больных, — им достаточно было
коснуться лишь края его одежды, чтобы тут же излечиться.
Рассказывала она и о ненависти, зависти первосвященников и фарисеев, описывала,
как схватили Христа и с каким спокойным достоинством держался он перед Понтием
Пилатом, когда тот, умывая руки, сказал (это она уже играла актерски): «Я
никакой вины не нахожу в нем». И дальше рассказывала, как они раздели его
донага и стали бичевать, возложили на голову терновый венец, издевались и
плевали ему в лицо, говоря: «Радуйся, царь Иудейский!».
Мама продолжала рассказывать, и слезы лились из ее глаз. Она вспоминала о
Симоне, который помог Христу нести крест на Голгофу, и о том, как Христос
благодарно взглянул на него, о раскаявшемся Варавве, который умирал вместе с
ним на кресте, прося у него прощения, на что Христос ответил ему: «Сегодня же
будешь со мной в раю». И о том, как распятый на кресте Спаситель смотрел па
свою мать и говорил ей: «Женщина, се — сын твой!». И как в предсмертную минуту
воскликнул: «Боже мой, для чего ты меня оставил?» И мы оба плакали.
— Вот видишь, — говорила мать, — он был такой же, как и все мы. Он тоже
мучился сомнениями.
Мать так увлекла меня своим рассказом, что мне захотелось умереть в эту же
ночь, чтобы скорее встретиться с Христом. Но мать умерила мой пыл: «Иисус
Христос хочет, чтобы ты жил и сперва выполнил на земле то, что тебе
предназначено», — сказала она. В этой темной комнатке в подвале на Окли-стрит
мать озарила мою душу тем светом доброты, который подарил литературе и театру
самые великие и плодотворные темы: любовь, милосердие и человечность.
Теперь, когда нас окружала бедность, мы неизбежно переняли бы корявую речь
трущоб, если бы мать перестала за этим следить. Но она всегда внимательно
прислушивалась к нашей речи, исправляла наши ошибки и давала нам понять, что мы
не должны говорить так, как наши соседи.
Мы становились все беднее и беднее, и часто, по своей детской наивности, я
упрекал мать за то, что она не возвращается на сцену. В ответ она улыбалась и
говорила, что в театре царят притворство и ложь и что в такой жизни легко
забывают бога. Однако стоило ей самой заговорить о театре, как она увлекалась и
вспоминала о нем с восторгом. Иногда эти воспоминания вызывали в ней грусть, и
она надолго умолкала над своим шитьем. Я тоже впадал в дурное настроение,
горько сожалея о том, что эта волшебная жизнь была уже не для нас. Но тут,
бывало, мать взглянет на меня, заметит, что я огорчился, и начнет весело
утешать меня.
Приближалась зима, а у Сиднея не было теплой одежды. Мать смастерила ему
пальто из своего старого бархатного жакета. К несчастью, рукава в нем были
сшиты из красных и черных полос, собранных на плечах в складку. Мать пыталась
убрать складки, но ей это не очень удалось. Сидней горько плакал, когда ему
пришлось надеть новое пальто:
— Что скажут мальчишки в школе?
— А разве это так важно, что люди скажут? — спросила мать. — К тому же пальто
выглядит отлично.
Впоследств
|
|