днако и у нас бывали небольшие осложнения. Как-то мы выступали 
в одной программе с двумя юными акробатами, примерно моего возраста, которые 
под секретом рассказывали нам, что их матери получают за их выступления по семь 
шиллингов и шесть пенсов в неделю, да еще им самим выдается по шиллингу на 
карманные расходы — в понедельник утром они находят монетки под тарелками с 
яичницей на сале. «А мы-то, — пожаловался кто-то из наших мальчиков, — получаем 
всего два пенса и на завтрак только ломоть хлеба с джемом».
 Джон, сын мистера Джексона, услышав, что мы жалуемся, не выдержал, расплакался 
и рассказал, что по временам, оставаясь без ангажемента и давая представления в 
предместьях Лондона, его отец едва выколачивает семь фунтов в неделю на всю 
труппу, и ему очень трудно сводить концы с концами.
 Однако роскошная жизнь юных акробатов внушила нам желание тоже стать 
акробатами. И вот по утрам, как только открывался театр, кто-нибудь из нас, 
обвязавшись веревкой, пропущенной через ворот, отрабатывал кульбиты, пока 
другой натягивал веревку. У меня все шло очень хорошо, но потом я упал и 
вывихнул большой палец. На этом закончилась моя карьера акробата.
 Мы все время пытались пополнить свой репертуар какими-то другими номерами. Мне,
 например, хотелось стать жонглером. Я скопил немного денег, купил четыре 
резиновых мяча и четыре жестяные тарелки и часами тренировался, стоя подле 
кровати.
 Мистер Джексон был добрым человеком. За три месяца до моего ухода из ансамбля 
мы приняли участие в бенефисе в пользу моего отца, который был тогда очень 
болен. Многие артисты варьете соглашались помочь товарищу, выступив бесплатно, 
и в их числе были и джексоновские «Восемь ланкаширских парней». Мой отец вышел 
на сцену и, с трудом дыша, через силу произнес речь. Я стоял за кулисами, 
смотрел на него, не подозревая, что ему уже недолго осталось жить.
 Когда мы приезжали в Лондон, я по субботам и воскресеньям гостил у матери. Ей 
казалось, что я все бледнею и худею и что танцы вредны для моих легких. Ее это 
так тревожило, что она в конце концов написала мистеру Джексону, а он так 
возмутился, что отправил меня домой насовсем, сказав, что я не стою волнений 
такой любящей мамаши.
 Через несколько недель я заболел астмой. Припадки были жестокими, и мать, 
решив, что у меня туберкулез, сразу повезла меня в Бромптонскую больницу. Там 
меня очень тщательно осмотрели, в легких ничего страшного не нашли, но астма 
продолжала меня терзать. Еще долго я страдал от удушья, испытывая страшные муки,
 — иногда мне даже хотелось выброситься из окна. Накрывшись с головой одеялом, 
я вдыхал запах сушеных трав, но это мало помогало. Однако, как и предсказывал 
доктор, с возрастом астма прошла.
 Этот период моей жизни вспоминается мне то ясно, то словно в тумане. Ярче 
всего запомнилась мне наша тогдашняя нищета. Не помню, где тогда был Сидней. 
Из-за разницы в возрасте я как-то терял его из виду. Возможно, он жил тогда у 
деда, чтобы матери было полегче. Мы, помнится, часто переезжали и в конце 
концов поселились на чердаке дома номер три на Поунэлл-террас.
 Я уже сознавал, что нищета делает нас отщепенцами. Даже самые бедные ребята по 
воскресеньям ели домашнее жаркое. Домашний обед был ритуалом респектабельности. 
По этому признаку бедные отличались от нищих. Те, кто по воскресеньям не ел 
домашнего обеда, были нищими, как мы. Мать посылала меня в ближайшую обжорку 
купить обед за шесть пенсов (мясо и гарнир из овощей). И какой же это был стыд 
— особенно по воскресеньям! Я буквально изводил мать, упрекая ее за то, что она 
не может приготовить что-нибудь дома, и не желал слушать ее объяснений, что 
домашняя готовка обходится вдвое дороже.
 Однако, выиграв в одну счастливую пятницу пять шиллингов на скачках, мать, 
чтобы доставить мне удовольствие, решила в воскресенье приготовить нам обед 
дома. В числе прочих деликатесов она купила довольно подозрительный кусок мяса 
— нечто среднее между говядиной и нутряным жиром. Кусок весил около пяти фунтов 
и был снабжен этикеткой «для жаренья».
 Так как у нас не было своей плиты, мать воспользовалась плитой хозяйки, но, 
стесняясь часто заходить на кухню, определила «на глазок» время, которое могло 
понадобиться, чтобы мясо ужарилось. В результате, к нашему великому огорчению, 
оно «ужарилось» до размера крикетного шара. Тем не менее, несмотря на уверения 
матери, что с нашими обедами за шесть пенсов гораздо меньше возни и к тому же 
они гораздо вкуснее, я в полной мере насладился воскресным домашним обедом и 
почувствовал большое удовлетворение оттого, что и у нас все было, как у людей.
 Неожиданно в нашей жизни произошла перемена. Мать встретилась со своей давней 
приятельницей, которая жила теперь в полном достатке. Эта красавица, пышная и 
величавая, как богиня, оставила сцену ради того, чтобы стать любовницей 
богатого старого полковника. Она жила в фешенебельном квартале Стокуэлла. Очень 
обрадовавшись встрече с матерью, она пригласила нас пожить у нее все лето. 
Садней тогда батрачил где-то на сборе хмеля, и мать не пришлось долго 
уговаривать. Зная, что иголка в ее руках может творить чудеса, она была уверена,
 что даже в этой обстановке будет выглядеть вполне прилично, так же как и я в 
своем воскресном костюме, оставшемся у меня со времени выступлений в ансамбле 
«Ланкаширских парней».
 И вот мы очутились в роскошном доме на углу Лэнсдаун-сквер, в котором были 
слуги, розовые и голубые спальни, кретоновые занавески и белые медвежьи шкуры 
на полу. Жили мы как в сказке. Я очень хорошо помню огромные лиловые гроздья 
тепличного винограда, украшавшие буфет в столовой, помню и свое чувство вины, 
которое возникало каждый день при виде ощипанных веточек.
 Штат прислуги состоял из четы