ь со своим собственным номером, и не только потому, что это 
приносило бы больше денег. Я инстинктивно чувствовал, что это дало бы мне 
гораздо больше удовлетворения, чем наши танцы. Мне хотелось бы стать 
мальчиком-комиком, но я не знал, хватит ли у меня духу выйти на сцену одному. 
Как бы то ни было, мне хотелось смешить, а не танцевать. Моей мечтой был парный 
номер — двое мальчишек в костюмах комических бродяг. Я рассказал о своем 
замысле одному из мальчиков в ансамбле, и мы решили стать партнерами. Мы долго 
лелеяли эту мечту: назовем номер «Бристоль и Чаплин — бродяги-миллионеры», 
наклеим лохматые бороды, как у бродяг, и наденем перстни с большими 
бриллиантами, как у миллионеров. По нашему мнению, этот план обещал большой 
успех и большие доходы, но, увы, ему не суждено было осуществиться.
 Публике нравились «Восемь ланкаширских парней», потому что, как утверждал 
мистер Джексон, мы были совсем непохожи на других выступавших в театре детей. 
Он всегда подчеркивал, что мы не гримируемся и наши щеки румяны от природы, 
Если перед выходом кто-нибудь из нас был бледен, он приказывал нам пощипать 
щеки. В Лондоне, где нам приходилось за один вечер выступать в двух-трех 
мюзик-холлах, мы все-таки иногда забывали об этом благодетельном совете и 
стояли на сцене усталые, со скучающим видом. Но стоило нам встретиться глазами 
со следившим за нами из-за кулис мистером Джексоном, который выразительно 
улыбался, указывая пальцем на свое лицо, и мы сразу расплывались в сияющих 
улыбках.
 Во время наших турне мы посещали школу — по неделе в каждом городе, но это 
мало способствовало моему образованию.
 На рождественские праздники нас пригласили играть кошек и собачек в пантомиме 
«Золушка», которая давалась в лондонском «Ипподроме». Тогда это был новый театр,
 соединявший в себе черты варьете и цирка, поражавший воображение зрителей 
роскошным убранством и чудесами техники. Пол арены опускался, арена заполнялась 
водой и начинался весьма замысловатый балет. Хорошенькие девушки в блестящих 
доспехах выходили ряд за рядом и исчезали под водой. Когда в воду погружалась 
последняя шеренга, появлялся Марселин, знаменитый французский клоун в 
мешковатом фраке и цилиндре. Он входил с удочкой, садился на складной стул, 
раскрывал большую шкатулку с драгоценностями, насаживал на крючок бриллиантовое 
ожерелье и закидывал удочку в воду. Потом он пытал счастье с драгоценностями 
помельче, насаживая на крючок браслеты и броши, пока наконец шкатулка 
оказывалась пустой. Внезапно леска натягивалась — «рыбка» клюнула. Марселин, 
очень смешно кружась и подпрыгивая, изображая азарт рыболова, боролся с 
непокорной удочкой. Наконец он «подсекал» и вытаскивал из воды маленького 
дрессированного пуделя, который повторял все его движения: Марселин садился, 
собака тоже садилась, когда он вставал на голову, собака повторяла и этот 
акробатический трюк.
 Оригинальные и смешные номера Марселина покорили Лондон. В сцене на кухне, в 
крохотном комедийном эпизоде я был партнером Марселина. Я изображал кошку, 
которая пьет молоко, а Марселин, пятясь от собаки, спотыкался об меня и падал. 
Он всегда жаловался, что я плохо выгибаю спину, и он ушибается. Кошачьей маске, 
которую я носил, было придано несколько удивленное выражение. На первом же 
детском утреннике я подошел с хвоста к собаке и принялся ее обнюхивать. Когда 
зрители засмеялись, я повернул к ним свою удивленную мордочку и, дернув за 
ниточку, приводившую в движение глаза, лукаво подмигнул. Потом я снова понюхал 
и снова подмигнул. Режиссер из-за кулис делал мне отчаянные знаки, чтобы я ушел 
со сцены. Но я продолжал свое и, обнюхав собачку, начал обнюхивать просцениум, 
а затем поднял лапку. Публика захлебнулась смехом, возможно, потому, что жест 
был совсем не кошачий. В конце концов режиссеру удалось перехватить мой взгляд, 
и я прыгнул за кулисы под гром аплодисментов. «Никогда больше не смей этого 
делать, — прошептал он. — Добьешься того, что лорд-камергер закроет наш театр!»
 «Золушка» пользовалась огромным успехом. Но гвоздем спектакля был все же 
Марселин, хотя его вставные номера не имели никакого отношения к сюжету 
пантомимы. Несколько лет спустя Марселин выступал в нью-йоркском «Ипподроме» и 
здесь также завоевал огромную популярность. Но когда «Ипподром» отказался от 
цирковой арены, Марселина быстро забыли.
 Примерно в 1918 году в Лос-Анжелос приехал цирк братьев Ринглинг. С ними был и 
Марселин. Я полагал, что он выступит с сольными номерами, и поразился, когда с 
трудом узнал его в толпе клоунов, суетившихся на колоссальной арене. Великий 
артист был погублен погоней владельцев цирка за дешевой сенсацией.
 В антракте я зашел к нему в уборную, назвал себя и напомнил, что играл кошку в 
лондонском «Ипподроме», когда он там выступал. Однако он отнесся к моим словам 
с полным равнодушием. Даже в гриме он казался мрачным и подавленным.
 Через год он покончил самоубийством в Нью-Йорке. В маленькой газетной заметке 
сообщалось, что сосед Марселина прибежал на выстрел и увидел, что тот лежит на 
полу с револьвером в руках, а граммофон еще играет песенку «Луна и розы».
 Многие знаменитые английские комики кончали жизнь самоубийством. Т.-Е. Данвилл,
 превосходный комик, услышал, входя в бар, как кто-то сказал о нем: «Этот уже 
сошел», — и в тот же день застрелился на берегу Темзы.
 Марк Шеридан, один из самых выдающихся английских комиков, застрелился в 
городском парке Глазго, потому что тамошние зрители принимали его недостаточно 
хорошо.
 Актер Фрэнк Койн, с которым мне однажды довелось выступать, был веселым и 
жизнерадостным комиком. Он прославился исполнением куплетов:



   Вы больше не увидите меня на том коне.
   Не тот коняга, чтоб на нем скакать хотелось мне.
   Теперь лишь одного коня взнуздать решился б я:
   Конягу женушки моей — подставку для белья.



 В жизни он был настоящий весельчак и милейший человек. И вот, в один 
прекрасный день, собравшись поехать с женой на прогулку, он вдруг вспомнил, что 
оставил дома что-то нужное, и поп