, а потом пробормотала:
 — Иди ты тоже к черту! Все разом — к дьяволу!
 Тогда, схватив с буфета тяжелую платяную щетку, отец вдруг изо всех сил 
швырнул ее в Луизу. Удар пришелся по лицу, и она с закатившимися глазами упала 
без памяти на пол, словно радуясь этому беспамятству.
 Я был потрясен поступком отца — при виде такой жестокости я потерял к нему 
уважение. Я плохо помню, что произошло затем. Кажется, Сидней вернулся позднее, 
а отец, уложив нас в постель, ушел из дому.
 Впоследствии я узнал, что в это утро отец поссорился с Луизой и на целый день 
ушел в гости к своему брату Спенсеру Чаплину — владельцу нескольких пивных в 
Лэмбете. Остро чувствуя двусмысленность своего положения, Луиза не любила 
ходить в гости к богатым родственникам, и отец пошел один, а она из мести 
провела весь день где-то на стороне.
 Луиза любила отца. Хотя я был еще очень мал, я увидел это по ее взгляду в ту 
ночь, когда она стояла у камина, по тому смятению и боли, которые она испытала 
от жестокости отца. Я уверен, что и он любил ее, — я видел подтверждение тому 
много раз. По временам он бывал с ней ласков и нежен — тогда он не уходил в 
театр, не поцеловав ее на прощанье. А в воскресенье утром, если не слишком был 
пьян накануне, он садился с нами завтракать и рассказывал Луизе о 
мюзик-холльных номерах актеров, которые выступали с ним в одной программе. Мы 
сидели словно завороженные. Я следил за ним, как ястреб, высматривая и 
запоминая каждый жест. Однажды, придя в веселое настроение, он обмотал голову 
полотенцем и стал гоняться вокруг стола за малышом, приговаривая: «Я — султан 
турецкий, грозный Рыбий жир!»
 Вечером, часов около восьми, перед отъездом в театр отец проглатывал шесть 
сырых яиц, смешанных с портвейном, — больше он за целый день обычно ничего не 
ел. Домой он приходил редко и большей частью только для того, чтобы проспаться 
после пьянства.
 Однажды Луизе нанесли визит члены «Общества защиты детей от жестокого 
обращения», чем она была крайне возмущена. Они пришли, узнав из донесения 
полиции, что Сиднея и меня нашли в три часа ночи уснувшими подле костра ночного 
сторожа. В эту ночь Луиза выгнала нас обоих из дому, но полиция заставила ее 
открыть дверь и впустить нас.
 Несколько дней спустя — отец в это время был на гастролях в провинции — Луиза 
получила письмо, в котором сообщалось, что наша мать выздоровела и вышла из 
больницы. А через день или два к нам вошла хозяйка и объявила, что какая-то 
дама пришла навестить Сиднея и Чарли.
 — Это ваша мать, — сказала Луиза.
 После минутного замешательства Сидней бросился вниз, чтобы обнять маму, а я 
побежал за ним вслед. Мать нежно расцеловала нас — она была все та же, наша 
милая улыбающаяся мама.
 Мать, как и Луизу, очень смущала возможная встреча, и она предпочла подождать 
нас с Сиднеем внизу, у двери, пока мы собирали свои пожитки. Никто из нас в эту 
минуту не испытывал обиды или какого-нибудь дурного чувства. Прощаясь, Луиза 
держалась приветливо не только со мной, но даже с Сиднеем.
 Мать сняла комнату на одной из уличек позади Кеннингтон-кросс, поблизости от 
консервной фабрики Хэйуорда, откуда по вечерам разносились острые и пряные 
запахи. Но комната была дешевая, и к тому же мы опять были все вместе. Здоровье 
матери совсем поправилось, и мы даже не вспоминали о ее болезни.
 Как мы существовали в то время, я понятия не имею. Однако никаких особых 
трудностей и лишений я не помню — видно, отец аккуратно платил свои десять 
шиллингов в неделю, а мать, конечно, снова взялась за шитье и возобновила свои 
хождения в церковь.
 Вспоминается мне один случай. В конце нашей улицы была бойня, и часто мимо 
нашего дома гнали овец на убой. Как-то одна из них вырвалась из стада и 
побежала по улице к великому восторгу прохожих. Кто-то бросился ее ловить, 
кто-то побежал и, споткнувшись, растянулся — словом, было весело. Я тоже 
смеялся, глядя, как мечется овца, в страхе и ужасе спасаясь от людей, — мне это 
казалось очень забавным. Но когда овцу поймали и повели на бойню, я вдруг 
осознал ужасный смысл происходящего и, рыдая, помчался домой к маме.
 — Они ее убьют! Сейчас убьют ее! — кричал я, обливаясь слезами.
 Этот ясный весенний вечер и смешная погоня надолго остались в моей памяти. 
Иногда я думаю, может быть, этот эпизод в какой-то степени предопределил 
характер моих будущих фильмов, соединявших трагическое с комичным.
 Школа открыла передо мной новые горизонты: историю, поэзию и естественные 
науки. Но некоторые предметы были слишком прозаичны и скучны, в особенности 
арифметика — сложение и вычитание немедленно вызывали в моем представлении 
образ клерка и бухгалтерской книги; от арифметики была только одна польза — в 
лавочке не так будут обсчитывать.
 История была летописью злобы и насилия, перечислением убиенных королей 
вперемешку с другими королями, которые сами убивали своих жен, братьев и 
племянников; географию составляли карты, поэзию сочиняли, наверное, 
исключительно для упражнения памяти. Факты и сведения не вызывали у меня 
особого интереса, сбивали с толку.
 Если бы только кто-нибудь из учителей сумел показать «товар лицом», сделав 
завлекательное предисловие к своему предмету, сумел бы расшевелить мое 
воображение и разжечь фантазию вместо того чтобы вбивать мне в голову факты, 
открыл бы мне тайны цифр и романтику географических карт, помог бы мне ощутить