как Норвуд.
 Нас опять посадили в хлебный фургон, и надзиратель повез нас к дому 287 на 
Кеннингтон-роуд, в палисаднике которого я видел однажды отца. Дверь нам открыла 
та самая дама, с которой тогда шел отец. Вид у нее был несвежий и угрюмый. Но 
собой она была хороша — высокая, стройная, с полными красивыми губами и 
большими грустными, как у лани, глазами. Лет ей было, наверное, около тридцати. 
Оказалось, что мистера Чаплина нет дома. После того как были выполнены 
необходимые формальности и подписаны все бумаги, надзиратель уехал, оставив нас 
на попечении Луизы. Она провела нас на второй этаж и усадила в гостиной. Там на 
полу играл малыш лет четырех, очень хорошенький, с большими глазами и густыми 
темно-каштановыми кудрями. Это был сын Луизы, мой сводный брат.
 Семья отца жила в квартире из двух комнат, и хотя в гостиной были большие окна,
 свет проникал через них слабо, словно сквозь воду. Все в этой комнате 
выглядело так же мрачно, как сама Луиза, — мрачные обои, мебель с мрачной 
обивкой и стеклянный ящик, в котором было чучело щуки, проглотившей другую щуку,
 чья голова торчала у нее из пасти, — зрелище и вовсе жуткое.
 В задней комнате Луиза поставила еще одну кровать для нас с Сиднеем — мы 
должны были спать вдвоем, но кровать оказалась слишком узкой. Сидней сказал, 
что он может спать на диване в гостиной.
 — Ты будешь спать там, где тебя положат, — отрезала Луиза.
 Последовала небольшая пауза — резкость Луизы привела нас в замешательство.
 Встреча была не слишком приветливой, но это было естественно. Нас с Сиднеем 
навязали Луизе совершенно неожиданно, а к тому же мы были детьми законной жены 
отца.
 Мы молча смотрели, как Луиза накрывала на стол.
 — Ты мог бы помочь, — сказала она Сиднею. — Принеси-ка ведерко угля. А ты, — 
обратилась она ко мне, — сбегай в лавочку возле «Белого оленя» и купи на 
шиллинг солонины.
 Я с большим облегчением выбежал на улицу: Луиза и вся эта давящая атмосфера 
внушали мне страх, и я уже жалел, что мы уехали из Норвуда.
 Потом пришел домой отец и очень ласково поздоровался с нами. Меня он очаровал. 
Во время обеда я следил за каждым его движением, смотрел, как он ест, как 
держит нож, словно перо, когда режет мясо. Многие годы я подражал ему.
 Когда Луиза сказала отцу, что Сидней жалуется, будто кровать слишком узка, 
отец посоветовал уложить его на диване в гостиной. Победа Сиднея разозлила 
Луизу — с тех пор она его невзлюбила и постоянно жаловалась на него отцу. 
Несмотря на свою угрюмость и раздражительность, Луиза ни разу не ударила меня и 
никогда не угрожала мне побоями, но я все равно отчаянно ее боялся, потому что 
она не любила Сиднея. Она пила, и от этого мой страх стал еще сильнее. 
Напившись, Луиза делалась совершенно невменяемой. Она весело улыбалась своему 
малышу, глядя на его прелестное, ангельское личико и слушая, как он ругался 
самыми страшными словами.
 Не знаю почему, но я никогда не мог сблизиться с этим мальчиком. Хотя он 
приходился мне сводным братом, я не помню, чтобы я когда-нибудь обменялся с ним 
хотя бы единым словом — правда, я был почти на четыре года старше его. Иногда, 
напившись допьяна, Луиза становилась еще более мрачной и подолгу сидела на 
диване, уставившись глазами в одну точку, — это приводило меня в трепет. Сидней 
не обращал на нее никакого внимания и почти всегда возвращался домой очень 
поздно. Мне же было приказано приходить домой сразу после школы, чтобы я мог 
сбегать за покупками и выполнить все дела по дому.
 Луиза отдала нас в школу на Кеннингтон-роуд. Это уже было каким-то 
развлечением — в присутствии других ребят я чувствовал себя менее одиноким. В 
субботу школьников отпускали раньше, но я не ждал этого дня, как все ребята, 
потому что мне надо было бежать домой, мыть и скрести полы и чистить ножи. К 
тому же в субботу Луиза неизменно напивалась. Пока я чистил ножи, она сидела со 
своей приятельницей, пила и становилась все мрачнее и мрачнее, жалуясь вслух, 
что ей неизвестно за какие грехи приходится заботиться о Сиднее и обо мне. Я 
помню, как, указывая на меня, она (говорила:
 — Ну этот еще ничего, зато другой — просто негодяй, его надо в исправительный 
отдать. Мало того, он даже не сын Чарли.
 Ее нападки на Сиднея пугали и угнетали меня. Я печально ложился в кровать, но 
долго не мог уснуть от огорчения. Мне тогда еще не было восьми, но эти дни 
навсегда остались в моей памяти самыми долгими и самыми грустными в моей жизни.
 Иногда субботними вечерами под окном спальни внезапно раздавались звуки 
веселой шотландской жиги — кто-то играл на концертино; вместе с музыкой 
доносились возгласы парней, женский визг и смех. Никому дела не было до моей 
тоски и печали, и тем не менее мне было жаль, когда веселье и музыка затихали 
вдали. Порой по улице проходили разносчики. Особенно хорошо я запомнил одного — 
каждый вечер он кричал что-то вроде: «Правь, Британия!» Потом он еще что-то 
приговаривал, видимо, расхваливал свой товар — свежие устрицы. Я слышал, как 
гурьбой высыпали на улицу пьяные, когда закрывалась соседняя пивная. Они во все 
горло распевали унылую чувствительную песенку, которая тогда была очень 
популярна:



   В память прошлого пусть наша сгинет вражда,
   И скажите, что все прощено навсегда.
   Жалко жизни для ссор,
   Жаль для злобы сердец.
   И в честь дружбы старинной
   Всем распрям — конец!



 Смысл песенки был мне далек, но мотив казался подходящим аккомпанементом моим 
грустным настроениям, и песня убаюкивала меня.
 Если Сидней возвращался домой поздно — а это случалось почти каждый вечер, — 
он, перед тем как лечь спать, устраивал набеги на кладовую, чем приводил Луизу 
в неистовство. И как-то ночью Луиза совершенно пьяная вбежала в комнату, 
сорвала с Сиднея одеяло и стала кричать, чтобы он убирался вон из дому. Но 
Сидней был готов к этому — он быстро выхватил из-под подушки свой «стилет», 
дл