л три удара. 
Боль была столь мучительна, что у меня перехватило дыхание. Но я ни разу не 
вскрикнул. Скорченного от боли, меня перетащили на матрац, где я должен был 
прийти в себя, но я чувствовал себя победителем.
 Сидней работал на кухне и узнал о грозившем мне наказании, только когда его 
вместе с другими мальчиками пригнали в гимнастический зал. Он был совершенно 
потрясен, заметив, что из-за стола выглядывает моя голова. Он мне потом 
рассказывал, что когда меня пороли, он ревел от ярости.
 У нас в школе младший брат называл старшего «мой малыш». Говорилось это с 
гордостью и придавало тебе немного уверенности. Иногда, выходя из столовой, я 
встречал своего «малыша», и Сидней незаметно совал мне два ломтя хлеба, густо 
намазанных маслом, которые ему удавалось припрятать на кухне. Я быстро 
запихивал их под фуфайку, а потом делил с кем-нибудь из товарищей. Не могу 
сказать, чтобы мы голодали, но обильно намазанный маслом бутерброд все-таки был 
из ряда вон выходящей роскошью. Но такое баловство длилось недолго. Сидней 
вскоре оставил Хэнуэлл, поступив на учебное судно «Эксмут».
 Когда приютским мальчикам исполнялось одиннадцать лет, им предлагали пойти 
либо в армию, либо во флот. Если мальчик выбирал службу во флоте, его посылали 
на «Эксмут». Разумеется, никого не принуждали, но Сидней давно хотел стать 
моряком. И я остался в Хэнуэлле совсем один.
 Детям кажется, что волосы — это очень существенная часть их личности. Они 
горько плачут, когда их в первый раз стригут. Какие бы волосы ни были — 
кудрявые, прямые или стоящие дыбом, — все равно, лишаясь их, дети испытывают 
острое чувство потери. В Хэнуэлле началась эпидемия стригущего лишая, а так как 
эта болезнь очень заразна, детей отправляли в изолятор. Он помещался на втором 
этаже и окнами выходил на площадку для игр. Мы часто поглядывали на эти окна и 
видели несчастных узников, грустно наблюдавших за нашими играми, — их обритые 
наголо головы были к тому же вымазаны йодом. Вид у них был ужасный, и мы 
смотрели на них с отвращением.
 И вот в один несчастный день надзирательница остановилась позади меня в 
столовой и, приподняв прядь моих волос, вдруг объявила: «Стригущий лишай!» Я 
горько зарыдал.
 Лечение потребовало несколько недель, которые показались мне вечностью. Меня 
обрили, вымазали голову йодом и обвязали платком — я стал похож на сборщика 
хлопка. Но я никогда, ни разу не посмотрел в окно на ребят, — я знал, с каким 
презрением они к нам относятся.
 Во время моего заточения меня навестила мать. Ей удалось уйти из работного 
дома, и теперь она делала попытки снова устроить для нас дом. Когда она вошла, 
мне показалось, что в комнату внесли букет цветов, — она выглядела такой свежей 
и прелестной, что мне стало стыдно за свою обритую, вымазанную йодом голову и 
за свой неряшливый вид.
 — Вы уж извините, что он такой неумытый, — сказала надзирательница.
 Мама рассмеялась, прижала меня к себе и крепко поцеловала. И я на всю жизнь 
запомнил ее ласковые слова:
 — Какой бы ты ни был грязный, я все равно тебя люблю!
 Вскоре Сидней покинул «Эксмут», а я — Хэнуэлл, и мы вернулись к матери. Она 
сняла комнату неподалеку от Кеннингтонского парка. Некоторое время ей удавалось 
содержать нас. Однако продолжалось это недолго, и пришлось опять вернуться в 
работный дом — матери было очень трудно найти работу, а у отца тоже не было 
ангажемента. В течение этого короткого промежутка мы то и дело переезжали из 
одного угла в другой — это было похоже на игру в шашки, и последний ход запер 
нас в работном доме.
 Так как мы жили последнее время в другом приходе, нас послали не в Лэмбет, а в 
другой работный дом, а оттуда в Норвудский приют, который был еще мрачнее 
Хэнуэлла. Деревья там были выше, а листва еще темнее. Возможно, природа Норвуда 
была и величественнее, но атмосфера там царила мрачная, безрадостная.
 Однажды, когда Сидней играл в футбол, его отозвали две воспитательницы и 
сообщили, что наша мать потеряла рассудок и ее отправили в Кэнхиллскую 
психиатрическую больницу. Услышав эту страшную новость, Сидней и виду не подал, 
что расстроился, вернулся на поле и продолжал играть в футбол. Но, окончив игру,
 он забился в темный угол и заплакал.
 Когда он мне рассказал о нашем горе, я долго не мог поверить. Я не плакал, но 
мной овладело отчаяние. Зачем она это сделала? Мама, такая веселая и беспечная, 
как она могла сойти с ума? У меня было смутное чувство, будто она потеряла 
рассудок нарочно, чтобы не думать о нас. Мое сердце сжималось от отчаяния, и 
мне чудилось, что я вижу ее перед собой! Она жалобно смотрит на меня, и ее 
ветром относит куда-то в пустоту.
 Через неделю нам официально сообщили, что наша мать заболела душевным 
расстройством, и суд обязал отца взять на себя заботу обо мне и Сиднее. Я очень 
обрадовался тому, что теперь мы будем жить с отцом. До этого я видел его всего 
два раза — один раз на сцене, а другой — в палисаднике на Кеннингтон-роуд: он 
вышел из двери дома с какой-то дамой, а я остановился и стал смотреть на него, 
каким-то чутьем угадав, что это мой отец. Он поманил меня к себе и спросил, как 
меня зовут. Ощутив всю драматичность ситуации, я с притворным простодушием 
ответил: «Чарли Чаплин». Отец бросил на даму многозначительный взгляд и, 
пошарив в кармане, дал мне полкроны. Взяв их без дальних церемоний, я помчался 
домой и рассказал матери, что встретил отца.
 И вот теперь мы должны были жить с отцом. Что бы там ни случилось, 
Кеннингтон-роуд была нам родной, а не чужой и мрачной,