которую брал с собой, куда бы ни ходил в поход. Он считал полезным всегда пить 
ее молоко. Эгвальд конунг бился с конунгом, которого звали Варин. В этой битве 
Эгвальд конунг пал. Он был погребен здесь, недалеко от усадьбы, и ему было 
поставлено два камня, которые и сейчас стоят. А в другом месте недалеко отсюда 
была погребена та корова. Такие вещи рассказывал гость и многое другое о 
конунгах и древних событиях.
Так как была уже поздняя ночь, епископ напомнил конунгу, что пора ложиться 
спать. Конунг так и сделал. Но когда он разделся и лег в постель, гость сел на 
ступеньку у его ложа и еще долго разговаривал с конунгом. Конунгу все хотелось 
услышать еще что-нибудь. Тогда епископ сказал конунгу, что пора уже спать. И 
конунг заснул, а гость ушел.
Некоторое время спустя конунг проснулся и спросил, где гость, и велел позвать 
его. Но гостя нигде не нашли. На следующее утро конунг велит позвать повара и 
того, кто готовил питье, и спрашивает их, не приходил ли к ним какой-нибудь 
незнакомец. Те говорят, что, когда они собирались стряпать, подошел к ним 
какой-то человек и сказал, что больно плохое мясо варят они к конунгову столу. 
Затем он дал им два больших и жирных куска говядины, и они сварили их вместе с 
другим мясом. Тогда конунг велел все это варево выбросить.

— Наверное, это был не человек, — сказал он, — это был, наверное, Один, в 
которого язычники долго верили. Но Одину не удастся перехитрить меня»
[6]
.

Показательно, что Олав не отрицает самого существования Оди- на, как подобало 
бы радетелю христианской веры, он лишь сомневается в искренности слов 
языческого бога. И эти «двойственные чувства» конунга, обычно безжалостного к 
врагам и язычникам, разделялись всем населением Скандинавии.
* * *

«Мифы создают впечатление, что мифологический мир гораздо больше того, что о 
нем рассказывается. Он как бы существует сам по себе, живет своей собственной, 
особенной жизнью, а тексты лишь приоткрывают нам отдельные его участки — 
отдельные сцены из жизни богов. Сцены эти замечательно разнообразны по тону — в 
них есть место и лирике, и поучениям, и самому грубому фарсу. При этом они не 
связаны общим сюжетом и неизвестна даже сама их последовательность. Нельзя 
сказать, что было раньше — приход Одина к конунгу Гейрреду («Речи Гримнира») 
или его перебранка с Тором («Песнь о Харбарде»). Для мифов, во всяком случае 
для громадного их большинства, не существует «до» и «после», но есть только 
«здесь» и «всегда». Поэтому мифологические события происходят в песнях как бы у 
нас на глазах, как своего рода представление, сценическое действо. Даже мудрые 
сведения об устройстве мира становятся частью этого действа, обыгрываются на 
"эддической сцене". Гримнир не просто в подробностях описывает Асгард и 
перечисляет его обитателей: всею силой своего духа он стремится перенестись в 
Асгард, воссоединиться с богами и снова стать самим собою — всемогущим Одином»
[7]
.


Для скандинавской мифологии — в том виде, в каком она дошла до наших дней, — 
характерно одновременное бытование в двух «измерениях». Первое — то самое 
существование вне времени, «здесь» и «сейчас», в круге вечного возвращения, как 
назвал этот мифологический принцип Мирча Элиаде: «Все повторяется до 
бесконечности и на самом деле под солнцем не случается ничего нового. Но это 
повторение… придает событиям реальность»
[8]
. Второе «измерение», напротив, наполнено временем; это внутреннее время 
мифологической системы, определяющее и описывающее ее возникновение, развитие — 
и гибель; вся мифология скандинавов, все действия богов и героев подчинены 
единому, разворачивающемуся во внутреннем мифологическом времени 
эсхатологическому сюжету о гибели мироздания в языках пламени (или, по другой 
версии мифа, во вселенской стуже). И эта «предустановленная эсхатологичность» 
проводит четкую разграничительную черту между скандинавской мифологией и 
другими индоевропейскими мифологическими системами. Эта «мифическая идеология» 
уникальна, и вряд ли будет преувеличением сказать, что в ней в полной мере 
отразилось мироощущение жителей европейской периферии, обитателей сурового 
Севера, где природа «грандиозна, как в первый день творения» (М.И. 
Стеблин-Каменский), где отсутствует даже погода в привычном понимании: «Погода 
здесь — не состояние атмосферы, а события, непредсказуемо и по несколько раз на 
дню меняющие картину земли и неба. Уцелеть. и дать начало новому народу можно 
было, только одушевив стихийную жизнь этой земли культурой»
[9]
.

Это мироощущение замечательно уловил Иван Бунин:


Он на запад глядит — солнце к морю спускается, Светит по морю красным огнем.
Он застыл на скале — ветхий плащ развевается
От холодного ветра на нем.