Толкование былин, как «замаскированных мифов», было очень натянутым. 
Сохранилось немало культур, в которых отдельно и независимо существовали мифы и 
эпические предания о героях. Пураны и итихасы Индии, мифы и легенды Эллады, 
мифологические и героические песни «Старшей Здды». Зигфрид побеждал дракона — и 
Тор побеждал Змея, но Зигфрид явно не был «историфицированным Тором», как и 
Геракл, победитель Лернейской Гидры, не представлял собою очеловеченную, 
приземленную версию змееборца Аполлона. Наивные методы мифологистов позволяли 
свести к все той же солнечно-погодной схеме жизнь любого исторического 
персонажа. Первым это подметил француз Жан Батист Перес — и с истинно 
французской легкостью и остроумием сочинил памфлет, в котором с серьезным видом,
 по всем правилам «мифологической» теории, доказывал, что Наполеон Бонапарт не 
кто иной, как... солнечный миф. В самом деле — его имя означает Наи Аполлон, 
Истинный Аполлон, фамилия Бонопарте, «благая часть», обозначает власть Солнца 
над светлой частью суток, днем, и летом — теплой половиной года. Кстати о Лете 
— мать Наполеона звалась Летицией, а мать Аполлона — Латона или Лето — не ясно 
ли, что это одно и то же?! Двенадцать маршалов Наполеона — это знаки Зодиака, 
его дети — времена года, поверженная им гидра революции (ре-волюта, 
извивающаяся!) — это змей Пифон, пораженный Аполлоном, и так далее и тому 
подобное. Английский этнограф Эдуард Тэйлор писал в 1871 году: «Нет такой 
легенды, аллегории или детской песенки, которая была бы в безопасности от всюду 
проникающего мифолога-теоретика... Нетрудно также указать на солнечные эпизоды, 
олицетворенные в исторических характерах, выбранных с известной 
осмотрительностью. Так, Кортес, высаживающийся в Мексике и принятый ацтеками за 
самого Кетцалькоатля, жреца Солнца, возвращается с Востока для возобновления 
своего царства света и славы. Подобно Солнцу, покидающему Зарю, он покидает 
жену своей молодости и в более зрелую пору изменяет Марине ради другой невесты. 
Подобно Солнцу, блестящая, победоносная карьера его только на закате жизни 
омрачается тучами печали и немилости.

Даже жизнь Юлия Цезаря может быть подведена под схему солнечного мифа. В какую 
бы страну он ни являлся, он приходит, видит, побеждает. Он покидает Клеопатру, 
устанавливает солнечный год, умирает от руки Брута, подобно Зигфриду в песне о 
Нибелунгах, умирающему от руки Хагена, и, падая под множеством ударов, 
обагренный кровью, он завертывается в тогу, чтобы умереть во тьме».

В том же самом году очень схожие вещи писал корифей русской и мировой 
мифологической школы Федор Иванович Буслаев. С горечью он вспоминает о своем 
увлечении солнечно-погодной символикой: «По этой теории все объясняется легко, 
просто и наглядно, какое бы событие ни рассказывалось... Где в былине поется о 
горе, по этой теории разумеем не гору, а тучу или облако; если богатырь 
поражает Горыню, это не богатырь и не Горыня, а молния и туча». Другой русский 
мифологист, А.А. Котляревский, писал годом позже в рецензии на трехтомник 
Афанасьева, с его стрелами-молниями, сокровищами-светилами: «Чем опровергнет 
нас автор, если мы в стрелах увидим обыкновенное боевое орудие доогнестрельного 
периода, а в золотой казне Соловья-разбойника — поэтическую прибавку фантазии к 
понятию о разбойнике, живущем грабежом, разбоем?»

Критика мифологической школы шла, не в последнюю очередь, изнутри. Ее 
последователи — по крайней мере многие из них — отлично видели ее слабости и 
недостатки. Однако не только недостатки были в ней. Конечно, на том уровне 
изучения мифа как явления о его правильном понимании, о правильном понимании 
его места в культуре и сознании народа, его взаимосвязи с эпосом говорить не 
приходилось. Изначально ложным был взгляд мифологической школы на саму сущность 
мифа, который воспринимался как «болезнь языка», результат «непонимания» 
природных явлений и так далее. Но мифологи собрали и обобщили огромное 
количество материалов. Именно они показали, что эпос существует, так сказать, в 
мифологическом контексте — до понятия «мифологического сознания» остались еще 
многие десятилетия. Многие наблюдения ученых этой школы и в наши дни не 
потеряли значения. В первую очередь это исследование Ф.И. Буслаевым былины о 
Вольге и Микуле. Отождествление Вольги-Волха с чародеем Волхвом новгородских 
преданий, к сожалению, отвергнуто позднейшими исследователями; между тем, как 
мы увидим, это отождествление — единственный ключ к этому былинному образу. 
Неоцененными остались и очевидные параллели, проведенные Буслаевым, между 
образом волшебного пахаря Микулы и пахарями-князьями западнославянских преданий.
 «Народобесие» нашей интеллигенции не позволило ей отказаться от столь 
сладостно созвучной ее сознанию трактовки былины, как унижение князя и его 
дружины этаким архетипическим воплощением не то славянофильской «земщины», не 
то «трудового народа» социалистов всех мастей. В результате единственное, 
насколько мне известно, убедительное объяснение этой былины пропало втуне.

Мифологическая школа не совсем исчезла в конце XIX века. Многое в ней 
использовал В.Я. Пропп. Во второй половине XX века лингвисты-языковеды В.Н. 
Топоров и В.В. Иванов создали теорию «основного индоевропейского мифа», 
удивительно напоминающего построения Афанасьева, в любом сюжете усматривавшего 
битву Громовержца с его змееподобным противником.

Наконец, неожиданное продолжение идеи мифологистов XIX века получили в трудах 
так называемых русских ведистов, весьма произвольно «реконструирующих» русскую 
мифологию из былин и «узнающих» в Илье Муромце Перуна, а в Добрыне отчего-то