Примерно той же степенью надежности и обоснованности отличается увязывание 
«святого Ильи Муромца» с двенадцатым столетием. Лясотта упомянул между делом, 
что-де «Элия Моровлин» геройствовал не то четыреста, не то пятьсот лет назад. 
Православные сочинители быстро отсчитали от времен Лясотты четыреста лет — и 
пожалуйста, двенадцатый век! Что никаких точных дат в преданиях, услышанных 
иноземным послом, не было и не могло быть, что, наконец, писания немецкого 
иезуита не самый лучший источник для поисков сведений о православном святом — 
это, по-видимому, никого не смутило. Главное — во благо церкви, во славу Христа.
 А истина — дело десятое. Что ж, наш современник Андрей Кураев, готовый и Гарри 
Поттера привлечь к делу православной проповеди, имеет достойных 
предшественников. Да они и не были первыми — разве не становились христианскими 
святыми языческая богиня кельтов Бригитта (родственница скандинавской Фригг, 
супруги Одина, и нашей Берегине) и александрийская язычница Ипатия, убитая 
христианами?

Как мы увидим еще, главный богатырь русского эпоса был «христианином» ничуть не 
лучше, чем эти достойные женщины.

Стоит еще заметить, что в связи с культом приписанных Илье Муромцу мощей в 
народе сохранялась очень устойчивая легенда, что мощи эти обретаются в пещерах 
на днепровском берегу со времен, предшествовавших заложению Антонием 
Киево-Печерской обители в начале XI века. Я прошу вас, читатель, запомнить это 
— мы вернемся к этому преданию, когда будем говорить о времени и месте 
возникновения русского эпоса.

Так создавалась, в некотором роде, атмосфера, в которой пришлось работать 
последующим исследователям эпических преданий русского народа.



Глава 2 Как ученые открывали былины

Образованному российскому обществу и впрямь пришлось открывать эпос 
собственного народа, как какую-то неведомую страну. Впрочем, во времена 
возникновения исторической науки эта страна и интереса-то особого не вызывала. 
И Татищев, и издатель «Слова о полку Игореве» упоминали былину лишь в 
примечаниях, комментариях, а Карамзин затрагивает их вскользь, в нескольких 
словах. Уж такое это было время, читатель. Время, когда царица Екатерина 
всерьез рассматривала архитектурные проекты Баженова, предусматривавшие 
"разрушение части кремлевских стен, и молодой Карамзин с восторгом писал об 
этих планах в своем дневнике, а митрополит Филарет недрогнувшей рукою 
подписывал распоряжение о сносе древнейшего храма Москвы. Век классицизма и 
ампира с их идолопоклонническим преклонением перед «правильными» формами 
античности, век «Разума» и идей «Просвещения», овладевших напудренными головами.
 Национальный эпос с этих позиций представлялся осколком дикости и суеверий и 
не мог иметь никакой научной ценности.

Уж, казалось бы, минули конец XVIII — начало XIX столетий, когда благостные 
бредни просветителей заскрежетали ножами гильотин, когда напудренные головы 
покатились — во имя Разума, естественно! — с эшафотов. Когда «светоч Прогресса» 
обернулся заревом пылающей Москвы, а в русский язык вошло словцо «шаромыжник», 
обозначавшее перемазанного в крови и саже поджигателя и мародера, славного сына 
революционной Франции — казалось бы, пора было и протрезветь! Но нет — мысли 
радетелей прогресса и просвещения косны и неповоротливы, почитатели «Разума» 
менее всего склонны считаться с реальностью. Еще в 1815 году престарелый 
Державин — тот самый Гаврила Державин! — охарактеризовал первое издание русских 
былин в сборнике Кирши Данилова, как «нелепицу, варварство и грубое неуважение» 
к вкусам «чистой публики». Известный в то время фольклорист князь Н.А. 
Церетелев презрительно припечатал былины: «грубый вкус и невежество — 
характеристика сих повестей». Все тот же Карамзин — и снова в примечаниях, как 
бы в людской, чтоб не омрачать слуха благородной публики в «чистых» комнатах, — 
посмертно отчитал Михаилу Васильевича Ломоносова, вздумавшего провести 
параллели между эллинскими мифами и — «какой моветон!» — русскими сказками. 
Дворянин, потомок крещеных золото-ордынских мурз, цедил через губу этому 
неотесанному мужлану, нордическому великану из Холмогор — мол, Баба Яга и 
Морской Царь это мужицкие, простонародные басни, не могущие, конечно, и 
сравниться с мифологией эллинов и не представляющие никакого интереса. Сравнить 
леших с фавнами, нимф — с русалками?! Как можно-с?! Уж не хотел ли господин 
Ломоносов сказать, что приемные и парки дворянства российского украшены 
изображениями тех же существ, про которых врут ваньки и маньки в людских?!

Фи!!

Прошло полтора столетия. Уже давно стали аксиомой общие индоевропейские истоки 
славянского язычества и эллинской мифологии. Уже давно выяснены мифологические 
корни образов Бабы Яги и Морского Царя. Уже давно «низшая мифология» с ее 
лешими, домовыми и русалками — предмет пристальнейшего изучения этнографов и 
мифологов. Но до сих пор в чести у историков напудренный сентиментальный 
ордынец, а на прозревавшего, как обычно, через века вперед, Русского Гения