к двум мотивам — это либо первая борозда, открывающая пахоту, либо опахивание — 
проведение ритуальной границы поселения/страны, ритуально «своей» земли, 
отделяющей ее от «чужого», опасного мира. Так, белорусский князь Радар, победив 
змея Краковея, насланного враждебным королем Ляхом, запрягает его в плуг и 
пропахивает границу с польской землей, о чем отпущенный им змей уведомляет 
своего повелителя: «Ой, Ляше, Ляше, по Буг наше!» У западного Буга 
действительно существуют гигантские валы, наподобие Трояновых на Дунае или 
Змеевых валов Украины. У италиков (этрусков и латинян) также существовал обычай 
опахивания границ поселения медным плугом, за которым идет царь, «слева 
направо» (очевидно, по часовой стрелке, по направлению движения солнца, 
«посолонь») вокруг. При такой пахоте по благую, правую сторону царственного 
пахаря оказывалась своя земля, по левую, неблагую — чужой, внешний мир. В 
украинских легендах князь Борис (и его позднейшие сказочные подобия — Никита и 
Кирилла Кожемяки) опахивает землю, как и князь Радар, на запряженном Змее. При 
этом Киев остается внутри идущей по часовой стрелке дуги и с левой руки пахаря 
— в доле, которая символически отдается Змею, оказывается враждебная славянам 
степь:

« — ... Разделим всю землю, весь свет поровну: ты будешь жить в одной половине, 
а я в другой. — Хорошо, — сказал Кожемяка, — надо межу проложить.

Сделал Никита соху в триста пуд, запряг в нее Змея, да и стал от Киева межу 
пропахивать; Никита провел борозду от Киева до моря...» (Народные русские 
сказки. М.: Худож. лит., 1976. С. 174.).

Обряд опашки — один из самых красочных обрядов славян, давно привлекавший 
внимание этнографов. Он выполнялся для защиты селения от мора. Известен он и за 
рубежом — «в XVII и XVIII вв. во многих городах и деревнях Лаузица, Сербии, 
Трансильвании, Молдавии, Румынии (перечисляются области, заселенные славянами, 
или же когда-то бывшие таковыми. — Л.П.) существовал... обычай преграждать путь 
эпидемии: обнаженные девушки (иногда юноши) проводили борозду вокруг деревни 
или танцевали, прыгая (ср. прыжки Рема через проводимую Ромулом борозду будущей 
границы Рима. Вполне вероятно, что и они, и последующая казнь Рема были 
ритуалом-жертвоприношением. Приводимые Титом Ливием слова Ромула „Так да 
погибнет всякий, кто перескочит через мои стены!“ (Liv. I, 7) представляют 
собою одну из обычнейших заклинательных формул. — Л.П.) через этот магический 
круг», — сообщает французский исследователь Жак Делюмо. Правда, в 
этнографически описанных ситуациях опашку производили женщины. Возможно, в этом 
следует видеть «переход на женскую среду обрядности, составлявшей прежде 
мужскую компетенцию — характерные процессы для деградации ритуального действа»,
 — как утверждают этнографы. Так или иначе, в преданиях о пахоте на Змее ясен 
тот же смысл, что и в обычае опашки, а последний, очевидно, родственен обряду 
основания поселения древними италийскими народами. И здесь следует обратить 
внимание на то, что дружина Вольги три дня догоняет Микулу. Балашов, как мы 
помним, предлагал другое толкование былинного сообщения на том основании, что 
пахарь не может постоянно двигаться в одном направлении; верно, не может — если 
он пашет, а не опахивает). В былине же Микула, по сути, прокладывает сквозь 
целину, валя деревья и огромные валуны, единственную борозду — границу своих 
владений, земель своего рода.

Перед нами вождь, «отпахивающий» своему народу земли для житья, ограждающий его 
валом и рвом борозды от земель недоброжелательных соседей — тех самых «злых 
мужичков, все разбойныих», с которыми Микула уже имел вооруженное столкновение. 
Пахота Микулы — магический обряд, «премудрость» сродни тем, которыми владеет 
Вольга, и Д.М. Балашов совершенно прав, говоря об их встрече как о встрече и 
соревновании двух кудесников и культурных героев. Следует добавить — двух 
вождей!

Одним из до сих пор не объясненных удовлетворительно моментов былины является 
та форма, в которой Микула неизменно представляется Вольге. 

		Я как ржи-то напашу, да во скирды сложу,
		Я во скирды сложу, да домой выволочу,
		Домой выволочу, да дома вымолочу,
		А я пива наварю, да мужичков напою,
		А тут станут мужички меня покликивати:
		«Молодой Микула Селянинович!» 

Исследователи не объясняли этот момент не потому, что не могли его объяснить, а 
потому, что не хотели; потому, что им в голову не приходило что-либо объяснять 
в нем. Они не могли заметить неясности. Лишь Д.М. Балашов, один из наиболее 
здравых и внимательных исследователей былины (показательно — он же был и едва 
ли не единственным советским исследователем былинного эпоса, не по книгам 
знавшим русскую деревню, и почти единственным, кто совершенно не верил в 
крестьянское происхождение былин), ощутил некоторую несообразность. Цитируя 
Проппа — «снятие урожая есть общий, народный праздник», — Балашов недоумевает: 
«Что это за мужички, которых Микула должен, единолично вспахав и собрав урожай, 
поить?». Ответ на это недоумение Балашов находит в том, что видит в Микуле 
изобретателя земледелия и пивоварения, «культурного героя». Этот ответ 
неприемлем, и о причинах этого уже сказано в оценке толкования былины о Вольге