и Микуле И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным. Земледелие слишком давно и хорошо 
известно славянам, чтобы столь архаичная фигура сохранилась в их героическом 
эпосе. Для сравнения — невозможно представить, чтобы Агамемнон, или Ахилл, или 
Одиссей в своих странствиях повстречали Прометея, еще менее возможно, чтоб они 
сделали титана своим дружинником или, скажем, наместником.

Но вопрос, поставленный Балашовым, отнюдь не единственная загадка речи Микулы. 
В этой речи Микула заявляет о себе как об организаторе пира. А в былинах — 
иногда даже в поздних, собственно новгородских былинах про Садко и Буслая, и 
всегда в киевских — организация пира есть монополия князя. Вспомним, что 
говорилось про Владимира и его роль в распределении хмельного напитка, 
воплощения благодати. Когда Илья устраивает пир для «голей кабацких», это 
рассматривается как откровенный вызов Владимиру и сопровождается обещанием 
«заутра в Киеве князем служить»!

Фактически этим заявлением Микула оглашает не столько свое имя, сколько свой 
статус. «Я устраиваю пиры» — то есть «Я князь!».

Однако и это не последний смысловой слой. Обращает на себя внимание то, кому, 
собственно, собираются устраивать пир. Микула собирается угощать пивом 
«мужичков». Пропп, восприняв это намерение как желание созвать на пир 
«односельчан» Микулы, противоречит самому себе. На тех же страницах он 
категорически заявляет, что «крестьяне в эпосе мужиками не называются». То есть 
когда Микула бьет «мужиков», то это не крестьяне, а когда поит пивом — 
крестьяне. Боюсь, что при таком подходе крестьян будет слишком много.

Понятие «мужички» или «мужики» в русском эпосе еще ожидает своего исследователя
[6]. Однако конкретно в этом сюжете мужики всюду предстают враждебной силой. 
Микула прячет свою соху от «мужичка деревенщины», чтобы тот не «скольнул» 
драгоценный металл с сохи. С мужичков едет с дружиной собирать «получку» Вольга,
 а затем к нему присоединяется Микула. С напавшими на него «мужичками» Микула 
бился — причем битва эта описана в тех же терминах и оборотах, что и бой с 
какими-нибудь «погаными»: 

		Положил тут их я ведь до тысячи,
		Который стоя стоял, тот сидя сидит,
		Который сидя сидел, тот и лежа лежит.

И «мужичков» же собирающийся на них вместе с Вольгой Микула намерен поить пивом.
 Недоумение рассеивается, едва мы вспомним о некоторых особенностях 
поэтического языка героических сказаний Древней Руси: 

		Тъй бо Олегь мечемъ крамолу коваше
		И стрелы по земле сеяше...
		Тогда при Олэе Гориславличи
		Сеяшетеся и растяшеть усобицами...
		Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна,
		А кровию польяна;
		Тугою взыдоша по Руской земли!
		На Немизе снопы стелютъ головами, мояогпять чепи харалужными,
		На тоце животь кладуть, веютъ душу отъ тела.
		Немизе кровави брези не бологомъ бяхуть посеяни.
		Посеяны костьми рускихъ сыновъ...
		Ту кровавого вина не доста,
		Ту пиръ докончаша храбрые русичи:
		Сваты попоиша, а сами полегоша
		За землю Рускую. 

М.М. Плисецкий писал в «Историзме русских былин»: «образ войны метафоризируется 
в виде пахоты копьями, молочения телом, сеяния стрелами (или костьми)».

«Сравнение битвы с жатвой является одним из распространеннейших общих мест 
древнерусской словесности, широко представленным как в повествовательных жанрах,
 так и в переводной... литературе. Однако в „Слове“ используется не только 
простейшее уподобление битвы жатве и косьбе, но и более нетрадиционные образы: 
молотьба и веянье... сев и всходы», — пишет Б. Гаспаров в книге «Поэтика „Слова 
о полку Игореве“». Как мы можем видеть в былине «Вольга и Микула», безвестный 
автор «Слова» не так оригинален и «нетрадиционен», как полагает исследователь. 

		Распахана была пашенка яровая,
		Не плугом была пахана, не сохою,
		А вострыми мурзамецкими копьями,
		Не бороною была пашенка взборонена,
		А коневыми резвыми ногами;
		Не рожью была посеяна пашенка, не пшеницей,
		А посеяна была пашенка яровая казачьими буйными головами, — 

гласит украинская песня — как видим, и здесь образ пахоты и сева используется 
для изображения боя.