былинного Владимира, проистекающие все из той же гипнотической уверенности в 
его тождестве с крестителем Руси. И если Б.А. Рыбаков, говоря о том, что в 
былинах «воспевались действия» князя, «сумевшего возглавить оборону» Руси от 
кочевников, всего лишь повторяет то, что утверждал почти полвека в 
многочисленных статьях и книгах, то много трудней понять современного 
исследователя, когда он пишет: «Оборона родной земли от нашествия „поганых“, 
миры с „око-льними“ странами, твердость в вере, строительство городов, правый 
суд и милостыня, забота о нищих и больных — все эти добродетели ставят в 
заслугу крестителю Руси и сказители „старин“, и летописцы, и 
иисате-ли-агиографы» (Карпов А.Ю. Владимир Святой. М.: Молодая гвардия, 1997). 
«Старины» — то есть былины — ничего не говорят о «мирах», твердости в вере, 
строительстве городов, милостыне, заботе о нищих и больных Владимира Красного 
Солнышка. Суд князя в былинах, как правило, — неправый суд (он верит наветам, 
заточает «в погреба» Илью, Ставра, Сухмана и пр.). Можно по-разному оценивать 
заслуги летописного Владимира Святославича в «обороне» страны от тех, кто был 
покорными вассалами его отца и деда, а при нем только что не зимовал под 
столицей. Но Владимир былин в «обороие», вообще в воинских делах просто не 
принимает ни малейшего участия
[4]. Писать о нем как об «организаторе обороны Руси» можно, лишь закрыв глаза 
на сами былины. В тех редчайших случаях, когда былинный Владимир пытается хоть 
как-то вмешаться в военные дела, он получает резкую отповедь Ильи Муромца: 

		А ты Владимер князь да Святослаевич,
		Убирайсе ты ко своей княгины Апрексеньи-то
		И ты ей же да все распоряжайся же,
		А до нас-то тебе да все же дела нет. 

И это отнюдь не грубость в адрес нелюбимого правителя, а простое подчеркивание 
его функций, его прямых обязанностей. И первейшей из них и Ибн Фадлан, и былина 
считает брачное общение с женщиной — в арабском источнике одной из сорока 
безликих «наложниц», но в былинном эпосе обретающей лицо и имя королевичны 
Апраксеи.


4. Королевна Апраксея. Брак с Землей и Властью  

Земля-Власть-Женщина

Фигура супруги правителя стала предметом внимания исследователей еще в конце 
XIX — начале XX вв. Одним из первых к ней обратился в книге «Золотая ветвь» Дж. 
Фрэзер. Исследование латинских, скандинавских, греческих и бриттских преданий 
привело его к выводу, что «у некоторых арийских народов... было обычным видеть 
продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах». Несколько позже ряд 
исследователей вскрыли мировоззренческую подоплеку этого обычая. В супруге 
правителя видели женское воплощение его земли, страны и одновременно его власти.
 Любопытно, что древнерусское «волость» объединяет оба эти понятия. Особенно 
хорошо это явление изучено на кельтском материале. Тут и фигура Власти, 
предстающей ужасной старухой, но превращающейся в прекрасную даму после соития 
с нею, впервые появившаяся в саге о Ньяле Девяти Заложников, а потом в повести 
о сыновьях короля Даре и многочисленных английских и французских романах. И 
ирландские королевы-тезки, по имени Медб, из Коннахта и из Лейнстера. Про 
вторую говорится, что «не мог стать королем Тары тот, чьей супругой она не 
была». Схожие сведения сообщает Саксон Грамматик о королеве пиктов Гермутруде: 
«Тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королем; она 
приносила королевство вместе с собой. Так что рука ее и скипетр были 
неразделимы». А. Краппе и А.К. Кумарасвами соотносят этих персонифицирующих 
Власть женщин с индийской богиней Шри Лакшми, супругой Индры и «персонификацией 
царского правления, духом власти, взаимоотношения с которой носят сугубо 
брачный характер».

В.Я. Пропп пришел к тем же выводам на основе анализа русских сказок, где герой 
зачастую становится царем, добившись руки и сердца царевны. В «Слове о полку 
Игореве» борьба князя-кудесника, полоцкого оборотня Всеслава за власть, 
описывается как попытка добиться любимой девушки: «Връже Всеславъ жребий о 
девицю себе любу». Очень любопытно, что дань в Древней Руси платили «по куне» 
или «по белке» от родовой общины-«дыма». Вести речь о наживе тут не приходится 
— полтысячи лет спустя, когда и лесов, и белок, конечно, больше не стало, в 
Московском государстве штраф за синяк составлял пятнадцать беличьих шкурок. То 
есть с общины брали за год одну пятнадцатую штрафа за синяк. Скорее дело тут 
как раз в символике — и белка, и особенно куница обозначали в славянском 
фольклоре возлюбленную или невесту. В случае с куницей символизм варьировался 
от тонко-духовного (странник видит, что по постели спящих молодоженов скачет 
«кунка» — значит, над их браком почиет благодать небес, они живут в любви) до 
самого грубого, физиологичного (куна, кунка — женский половой орган). На всем 
пространстве Древней Руси сваты до XX века рассказывали родителям невесты, что 
пришли сюда «за куницей», по ее следу. И, принимая дань куницами или белками, 
князь как бы символически обозначал свой брак с землей и общиной, уплатившей 
ему эту самую «кунку». Недаром в былинах кунья шуба — отличительный признак 
правителя или, по крайней мере, вождя. Кунью шубку набрасывает на плечи 
Владимир, и за ней же он прячется от страшного свиста Соловья-разбойника,