Попытайтесь сопоставить оскверненные могилы и трогательные образы Данилы 
Ловчанина с его верной супругой. Место самоубийства, считающееся нечистым, и 
реку, протекающую из крови самоубийцы Дуная. Причем не какую-нибудь реку, а 
«мифологизированный образ главной реки... Нередок мотив святости (выделено мною.
 — Л. П.) Дуная, в частности в русских заговорах». Святая река — из крови 
самоубийцы!

Отношение былины к героям-самоубийцам, мягко говоря, необычно для христианского 
сознания, не только церковного, но и народного. Оно полностью исключает 
возможность складывания этих сюжетов не только в Московскую, но и в 
христианскую эпоху вообще. Православное сознание, православная система 
ценностей просто не знают обстоятельств, при которых самоубийство было бы 
оправдано. Сама оценка былиной самоубийц и самоубийства — ярчайший датирующий 
признак. Былина отражает более древнюю систему ценностей, при определенных 
обстоятельствах не только оправдывающую, но и прямо предписывающую самоубийство.


Вот что пишет о русах-язычниках византиец Лев Диакон: «Когда нет уже надежды на 
спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя 
убивают». Лев Диакон объясняет это убеждением русов, что пленные (в тексте — 
«убитые в сражении с неприятелем», явная ошибка переписчика или самого Диакона),
 по мнению северных язычников, остаются и после смерти рабами победителей.

Трудно сказать, насколько достоверна ссылка придворного хрониста христианской 
Византии на столь сокровенные поверья язычников. Во всяком случае, посмертное 
рабство, как страшная кара клятвопреступникам, упоминается в договоре Руси с 
Византией X века. Некоторые исследователи сомневаются в самом сообщении Диакона,
 однако оно подтверждается (и уточняется) другими источниками. Так, Ибн 
Мискавейх пишет о юноше-русе, последнем оставшемся в живых из группы русов, 
подвергшихся атаке фанатиков-мусульман в садах Бердаа: «Когда он заметил, что 
будет взят в плен, он влез на дерево, которое росло близко от него, и наносил 
сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал 
мертвым». Здесь окончательно проясняется, что самоубийством спасались не от 
смерти в бою от рук противника, а от плена.

Существует и более позднее упоминание об этом обычае — в «Сокровенном сказании» 
монголов, когда ханы обсуждают будущий поход Бату-Батыя на запад, упоминаются 
среди народов, с которыми придется воевать, и «урусуты», которые, предпочитая 
смерть плену, «бросаются на свои собственные мечи». Трудно, однако же, 
предположить, что до XIII века мог сохраниться такой обычай. Остается 
предположить, что сведения монгольских разведчиков или относились к 
какому-нибудь островку язычества на востоке крещеной Руси, вроде упоминавшегося 
уже Мурома или так называемой Пургасовой Руси, или же, что гораздо вероятнее, 
монголы или их информаторы слышали русские былины о языческих временах.

Такова историческая подоплека мужских самоубийств в былинах. Подобный обычай 
был широко распространен среди воинов языческой Евразии — кельтов, фракийцев, 
германцев — и так далее, вплоть до знаменитых самурайских сепукку Страны 
восходящего солнца. У славян он, правда, встречается нечасто — только в 
польской «Великой хронике», в рассказе о языческих временах, да в приведенных 
сообщениях о русах.

Несколько дольше просуществовали ритуальные самоубийства женщин. Еще 
древнерусские поучения («Слово св. Дионисия о желеющих») свидетельствуют об 
обычае «по мертвым резаться» до XIV века. Соответственно, и самозаклание женщин 
— все с тем же мотивом использования двух ножей — семантика данного ритуала 
неясна — сохраняется и в балладах московской эпохи.

Любопытно, однако, что в описаниях иноземцами ритуалов соумирания 
женщин-славянок на похоронах мужа, Маврикий, VI век, Бонифаций, VIII век, 
арабские авторы X века практически единодушно говорят об удушении. У Маврикия 
Стратега: «Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу, так что 
большинство их считает смерть своего мужа своей смертью и добровольно удушают 
себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь». Четыре столетия спустя то же 
самое сообщает Ибн Русте. Позднее, в том же «Слове о желеющих» наряду с обычаем 
«по мертвым резаться», упоминается и обычай по тому же поводу «давитися». О 
заклании девушек на погребении мужчины сообщают только в отношении русов. В 
былинах ничего не говорится об удавлении, только о самозаклании женщин.

Может возникнуть вопрос, насколько правомерно сопоставлять эпические 
самоубийства с обычаем убийства женщин на погребении их мужей или хозяев? Здесь 
следует отметить, что решительно все авторы, сообщающие о соумирании женщин у 
славян и русов говорят о добровольности этого акта. Маврикий Стратег, как мы 
видели, прямо называет уход славянских женщин вслед за умершим мужем 
добровольным. Аль Масуди пишет, что женщины славян и русов — он не 
противопоставляет эти народы — «желают своего сожжения». Ибн Фадлан утверждает, 
что «девушка», умирающая со знатным русом, вызывается сама. Это невозможно 
объяснить униженным положением вдовы и давлением общественного мнения, которое 
поддерживало в Индии и иногда поддерживает до сих пор обычай сати. Вдова в