изменницу-жену рабыне (иногда он милует даже Чурилу, казня только свою супругу).
 Алеша в большинстве вариантов спасает любимую от расправы, что собираются 
учинить над ней суровые братья, и женится на ней. Нехарактерна кончина от 
собственного оружия и для Добрыни. Единственно, что можно извлечь из 
приведенных Чердынцевым примеров, так это органичность подобного исхода для 
былинного эпоса. Однако исследователь отчего-то лишь бегло упомянул былину, 
которая в любом варианте заканчивается самоубийством заглавного героя («Дунай»),
 и вообще не упомянул ту, что заканчивается двойным самоубийством («Данило 
Ловчанин»). Между тем обе эти былины и по известности, и по драматическому 
напряжению — ярчайшие, пожалуй, в былинном эпосе.

Дунай в поединке лучников убивает свою жену, беременную чудесным младенцем. 
Потрясенный содеянным, богатырь кидается на меч, и от его крови протекает река 
Дунай. Былина о Дунае вдохновила величайшего русского художника XX века 
Константина Васильева на одну из лучших его картин, а длинный ряд эскизов к ней 
показывает, насколько высокий, истинно вагнеровский трагизм былинного сюжета 
завладел сердцем живописца.

Наконец, Данило Ловчанин оказывается перед необходимостью скрестить оружие с 
братьями — названным, Добрыней Никитичем, и родным, Никитой Денесьевичем, — 
отправленными против него Владимиром, задумавшим жениться на жене Данилы, 
Василисе Микуличне. Данило оказывается перед страшным выбором — либо стать 
братоубийцей самому, либо обречь на эту участь своих братьев. Со словами «Где ж 
это видано — брат на брата с боем идет!» богатырь бросается на свое копье. Его 
жена, Василиса, просит дозволения проститься с телом мужа и, когда ее привозят 
к мертвому Ловчанину, закалывается над его телом. Очень важны слова, которые 
жена Ловчанина произносит перед смертью: 

		А 6ольша-де у нас заповедь клажона;
		А который-де помрет, дак тут другой лягет. 

Эти слова ясно показывают, что и в этой былине мы имеем дело с ритуалом, а не 
действием под влиянием аффекта.

Вопреки Проппу, нет необходимости рассматривать эти слова, как заимствование из 
былины про Михайло Потыка. Оба сюжета отражают древний обычай соумирания, и 
более того, в былине о Потыке ключевым является не соумирание, а, как мы увидим 
ниже, погребение заживо с умершим супругом. Наконец, Пропп здесь явно исходил 
из своего убеждения о позднем, московском происхождении былины про Ловчанина и 
его верную жену.

Трудно не согласиться с первым публикатором этой былины П.А. Бессоновым: «Едва 
ли найдется произведение какой бы то ни было народной словесности, если взять 
отдельную песню, а не ряд их, как ряд, например, песен, сцепленных в Одиссею, 
которое превзойдет своей драматической силой эту русскую песню, где жена падает 
на труп мужа добровольной жертвою супружеской любви и верности».

Таковы два самых ярких эпических сюжета, связанных с темой ритуального 
самоубийства. Следует заметить, что от крови Сухмана также проистекает 
Сухман-река, или Сохмат-река.

Древность былины о Дунае мало кем оспаривалась. Слишком велико в ней количество 
архаических черт: жена Дуная, богатырка-поляница, их чудесный младенец, 
рождение реки из их крови. Показательно в этом отношении мнение советского 
фольклориста В. Калугина: «Возможно, что это вообще один из самых древних 
сюжетов русского эпоса». Зато очень многие относили к поздним, московским даже 
временам былину о гибели Данилы Ловча -нина и его верной жены. С.И. Дмитриева 
вынуждена была доказывать распространение этой былины на Средней Мезени — в 
регионе, который она вообще считала наиболее древним местом создания и 
бытования былин. Из этого исследовательница делала вывод и о древности былины 
про Ловчанина. Здесь я с ней соглашусь, но добавлю, что лучшим показателем 
древности этой былины является само ее содержание — так же как и всех русских 
былин, где положительные герои кончают жизнь самоубийством (а отрицательные в 
былинах так не поступают).

В.Я. Пропп, рассматривая один из случаев самоубийства в былинах, с характерной 
для него советской чопорностью заметил: «Народ не одобряет самоубийц». «Не 
одобряет»(!) эта фраза достойна места в ряду самых сильных преуменьшений за 
историю человечества. Вот как на самом деле выглыядело «неодобрение» самоубийц 
православным крестьянством — а никакого другого «народа» во времена записи 
былин в России просто не было: «Души самоубийц отходят к дьяволу. Самоубийц 
признавали детьми дьявола, их дома разрушали. Дерево, на котором повесился 
самоубийца, срубали... место, где произошло самоубийство, считается нечистым.

Их хоронили в стороне от кладбищ, у дорог, на границах полей... Могилы 
самоубийц, особенно во время неурожаев и стихийных бедствий, разрывались и 
осквернялись, а трупы пробивали осиновым колом.

При погребении самоубийцу... пробивали колом, калечили труп, протыкали иглой 
или вбивали в рот железный гвоздь...»