руками.

Я не собираюсь обсуждать, чьи обычаи лучше — московские или немецкие. Можно 
говорить о деспотизме московских царей, лишающих подданных средств самообороны, 
а можно — о цивилизованности Московии, где меч или хотя бы кинжал не были, судя 
по всему, насущной необходимостью для каждого мужчины (вырисовывается нелестная 
для земляков Дюрера и Брейгеля аналогия с режуще-колющими «деталями 
национального костюма» иных диковатых народцев). Просто замечу, что идеалы 
современного «цивилизованного» общества в этом отношении все же ближе Москве, 
нежели тогдашней вооруженной до зубов Европе.

Для нас важнее другое — былинные-то герои в этом отношении совсем не походят на 
подданных государей Московских. Они походят на европейцев — и на русов X века, 
рассказывая про которых, арабские путешественники вынуждены через слово 
упоминать их мечи: «все они постоянно носят мечи» (Ибн Русте), «при каждом из 
них имеется топор, нож и меч» (Ибн Фадлан). Тот же Ибн Фадлан сообщает, что 
женщины русов носят на груди нож — вспоминается героиня былины, взявшая с собою 
нож, выходя из дома.

Так же как и титул князя, ношение оружия былинными героями вне, так сказать, 
боевых условий, помогают нам в нашем определении «возраста» былин. Былины 
старше Московского княжества, возможно, старше и монгольских времен.

А вот старше ли они христианства? Былины наполняют «церквы соборные», «книги 
Евангелия», «крест на вороте» — могут ли они служить определению «возраста» 
былинных сюжетов и всего эпоса? Составляют ли христианские черты нечто 
изначально присущее былинам, свидетельство о времени их зарождения — или 
позднейшее наслоение, свидетельствующее лишь о том, что былинный эпос на 
протяжении столетий бытовал в христианской стране.



Глава 2 Кресты и обереги. Христианство в былинах наслоение или почва?

В последнее время вновь в немалом количестве появляются публикации, призванные 
доказать, будто духовной, нравственной и мировоззренческой основой русских 
былин является православное христианство. Нельзя не уважать, скажем, стремления 
покойного митрополита Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского послужить своей 
вере таким образом; однако вполне правомерно будет задаться вопросом — а с 
пригодными ли средствами была предпринята попытка достигнуть столь благородной 
цели? Не впал ли достопочтенный иерей в излишнее полемическое преувеличение, 
говоря о православных основах былин? Нечестно было бы спорить с очевидными 
плодами увлеченности автора «Русской симфонии», вроде утверждения о «монашеском 
служении» былинных богатырей. Слишком очевидна несостоятельность причисления к 
монахам, да хотя бы сближения с ними, семейного — и, кстати, состоящего во 
втором браке — Добрыни, «бабьего пересмешника» Алеши Поповича, Ильи Муромца, 
прижившего вне брака дочь и сына (впрочем, в иных былинах упомянута и его жена).
 Не стоит уж и вспоминать, что богатыри вовсе не чурались веселых пиров, нимало 
не походящих на постные, чинные монастырские трапезы, и постоянно нарушали 
шестую заповедь Моисееву (если кто-то из читателей позабыл, шестой в Библии 
числится заповедь «не убий»).

Иной раз от людей светских, вроде бы профессиональных ученых приходится 
выслушивать ничуть не менее странные вещи. Вот тот же Вадим Кожинов: «В 
послереволюционное время усиленно насаждалось представление, согласно которому 
русские былины — это выражение-де чисто языческого бытия и сознания». Да 
помилуйте, хочется тут воскликнуть, кто, где и когда такое представление 
«насаждал»?» В.Я. Пропп считал, что «эпос направлен против мифологии, как 
мировоззрения» — читай, против язычества. Он, как мы помним, сводил к 
«литературным приемам» все проявления языческой веры в оборотней и Хозяев 
стихий, расценивал былину про Добрыню и Змею, как символ победы над язычеством. 
Его главный оппонент в былиноведении, Б.А. Рыбаков, относил историческую 
подоплеку большинства былин к уже христианской эпохе — концу X—XII векам, а над 
религиозной подоплекой русского эпоса вообще, похоже, не задумывался. Тем паче 
что, с точки зрения этого ученого, разница между христианством и язычеством не 
была, как известно, принципиальной. Глашатаи же так называемого «научного 
атеизма» вроде Михаила Иосифовича Шахновича заявляли, что «в русском эпосе 
отразилась идея освобождения народа от древнего язычества» — ни больше ни 
меньше!

Зато мы можем легко отыскать «представление, согласно которому русские былины — 
это выражение чисто языческого бытия и сознания», у исследователей, живших 
и работавших задолго до революции. Вот что писал А.А. Котляревский: до 
христианства «была другая, более жизненная основа наших богатырских сказаний». 
«Сказания о русских богатырях зародились не вдруг и не в эпоху Владимира 
Святого: они были плодом всей предыдущей жизни народа». «Язычество ярко светит 
еще в характере богатырей, и даже сам Владимир является в народной фантазии, 
как чистый язычник».

Его единомышленник по мифологической школе, Ф.И. Буслаев, утверждал, что