И, наконец, с методом Майкова, с исследованием быта и отношений в эпосе, тоже 
не все слава богу. Именно реалии быта, частной и общественной жизни часто 
переосмыслялись певцами и «обогащались» всяческими анахронизмами. В западном 
эпосе, в той же «Песне о Нибелунгах», герои времен Великого переселения народов 
говорят о вассалах и сеньорах, носят не существовавшие до Крестовых походов 
звания вроде кухмейстера, сражаются на турнирах за честь прекрасных дам и, 
словно добрые католики, посещают церковь. В былинах это еще заметнее — наряду с 
чертами быта Киевской Руси и даже более древними там заметно сказывается и 
влияние более поздних эпох. Особенно явны следы времен Московского государства 
(казак, думный дьяк, голи кабацкие, стрельцы), но и Петербургская империя 
оставила свой отпечаток, как в сфере общественной (сенаторы, предводители, 
лакеи), так и особенно в бытовой (калоши, трубочки подзорные, проспекты, 
чемоданы и прочее).

Как же разобраться в этой пестрой смеси напластований разных времен, выясняя 
«возраст» былины? Тут-то и поможет выработанный В.В. Чердынцевым и Р.С. Липец 
метод. «Трудно предположить, что в былинах могли быть искусственно введены 
архаические термины. Поэтому, когда встречаются ранние и поздние термины, 
преимущество... должно быть отдано более раннему». «Для хронологизации важны 
наиболее древние термины и понятия». Говоря на примерах, эпос вооружает героев 
микенской эпохи, бронзового века, биться под стенами Трои железным оружием — но 
не заставляет их размахивать каменными топорами. Заковывает кельтских воителей 
короля Артура в латы рыцарей расцвета Средневековья — но не усаживает на 
античные колесницы. И это естественно — ведь то, что сказители вносили в саги, 
сказания, былины, они брали из окружавшей их жизни.

Таким образом, былина не младше самых древних отраженных в ней черт быта и 
общественного устройства. Если в былинах верховным правителем Руси является 
князь, а не царь — значит, былины не могут быть младше 1547 года, когда Иван 
Васильевич, великий князь Московский и всея Руси, нарекся царем. Еще одним 
признаком, вехой, уводящей нас в глубины времен, является свободное ношение 
оружия в бытовой обстановке героями былин. В той же былине о Добрыне и Маринке 
заглавный герой 

		Подмосял себе сабельку вострую,
		Пошел Добрыия ко заутрене. 

В привычке ходить на молебны при оружии Добрыня среди былинных персонажей не 
одинок. В былине о гибели Чурилы Бермята, внезапно вернувшись домой и застав 
Чурилу со своей супругой, убивает его саблей (или даже мечом — вспомним наши 
рассуждения о сабле — былинной замене меча). Больше того, даже женщины выходят 
из дому вооруженными, и никого это не удивляет. 

		Наряжалась она в платье светное,
		Взяла с собой булатной нож. 

Между тем в Московской Руси такой традиции не существовало. Посол английской 
королевы-девственницы Елизаветы сэр Джон Боус при попытке пройти на аудиенцию к 
русскому царю со шпагой на поясе был остановлен. Шпагу потребовали отдать, что 
возмутило вспыльчивого английского лорда. Известно хрестоматийное причитание 
«ревнителей древлего благочестия» в конце XVII века, что «на Москве стали 
бороду брити, польские кунтуши и сабли носити». Лидер староверов, знаменитый 
«огнепальный» протопоп Аввакум, негодуя на иконы «фряжского письма», замечает, 
что на них Христос «яко немчин учинен, лише сабли той при бедре не хватает». То 
есть для московита ношение оружия в бытовой, не военной обстановке — яркий 
признак чуждости, чужеродности, вроде непривычной одежды или прически.

Во время московского восстания 1662 года огромная толпа москвичей, подошедшая 
ко дворцу царя Алексея Михайловича в Коломенском, была буквально искромсана 
стрельцами-карателями, потому что, как рассказывает об этой истории Григорий 
Котошихин, «в руках у них ничего не было ни у кого». Котошихин пишет для шведов,
 которым нужны особые комментарии — в самой Московской Руси всем все было ясно 
и так. Ладно благополучная столица, уже успевшая подзабыть Смутное время, но 
даже на немирных окраинах было то же самое — в июле 1648 года восставшие в 
Великом Устюге не были вооружены ничем серьезнее дубин-«ослопов».

На гравюре Альбрехта Дюрера стоят три немецких крестьянина, собравшиеся, судя 
по корзинам в руках, на рынок. При этом у одного на поясе висит внушительный 
тесак, а стоящий напротив него непринужденно опирается на самый настоящий меч. 
На картине Питера Брейгеля «Крестьянская свадьба» у несущихся в веселой пляске 
и восседающим за пиршественным столом поселян с поясов свисают тесаки, корды, 
стилеты. Это все — мирные сценки деревенского быта, когда же на гравюрах 
появляются бунтари, то над их головами кроме вил и тех же ослопов грозно 
топорщатся алебарды и моргенштерны, а на самих взбунтовавшихся мужиках мелькают 
шлемы, кольчуги, кирасы.

То-то удивлялись, должно быть, шведы, читая Григория Котошихина, про 
удивительных московитов, которые, даже бунтуя, идут на своего государя с голыми