видели, было не в «заражении московскою порчею» и не в том, как наивно полагал 
Плеханов, что «торжество восточных порядков обусловило... распространение 
восточных нравов» (там же), а просто в смене народа.

Костомаров исчерпывающе ответил тем, кто сомневается в открытии Дмитриевой. В 
Новгороде и его окрестностях, «волости», просто физически некому было хранить 
былины. Добавлю, что после чудовищного разгрома, не побоюсь этого слова — 
геноцида, описанного им, по Новгородчине прошелся еще мор, а лет сто спустя — 
опричнина. С другой стороны, «поволжские очаги былинной традиции» возникали 
именно там, куда московиты выселяли новгородцев. Да и называть места хождения 
былин в Поволжье «очагами» значит просто вводить читателя в заблуждение — 
поневоле представляется что-то, сопоставимое с Русским Севером, не затронутым 
нашествием московской азиатчины. На самом деле ни о каком сопоставлении речь 
идти не может — ни о количественном (разница в числе записей — не в один 
порядок), ни о качественном (в Поволжье исполняли полузабытые, искаженные, 
подчас без начала и конца остатки былин, а то и попросту пересказывали их, как 
могли). Если уж пользоваться тем же смысловым рядом, то в Поволжье в отличие от 
Севера не очаги, а скорее искры.

Наконец, и упоминания о Поповиче и Буслае в московской Никоновской летописи, 
«Элие Моровлине» у посетившего Литву Лясотты и Ильи Муравленина с Соловьем 
Будимировичем у литвина Филона Кмиты — все они появляются в XVI веке. После 
разгрома Новгорода, когда одних угоняли в Московские земли под конвоем (картины,
 словно списанные с времен раскулачивания и большевистского террора), а другие 
бежали в Литву.

Б.А. Рыбаков, охотно принявший открытие Дмитриевой, объяснял сохранение былин в 
новгородской среде летописным рассказом о гарнизонах из словен новгородских, 
вятичей, кривичей и чуди, посаженных в острожках по печенежской границе Руси на 
реках Днепровского Левобережья — Суле, Остре, Стугне и Десне. Эти крепости 
Борис Александрович отождествлял с былинной богатырской заставой. Но при том 
ученый не объяснил, во-первых, отчего былин нет или почти нет в землях вятичей, 
и в особенности кривичей и чуди. Во-вторых, нигде не сказано, что эти гарнизоны,
 помимо прочего, наверняка очень поредевшие в «беспрестанной» рати с печенегами,
 вернулись на родину — через всю Восточную Европу! И, наконец, в-третьих, 
версия Рыбакова никак не объясняет полного отсутствия былин в тех самых краях, 
где и разворачивались воспетые-де в них бои с печенегами и половцами. А ведь 
никак нельзя сказать, что у украинского фольклора короткая память — тут и песни 
о Перуне и Даждьбоге, и колядка о князе, ходившем походом на Царьград и не 
желавшем принимать в откуп золото (память о Святославе?), и предания о гибели 
Игоря Рюриковича в Древлянской земле, и о кровавом крещении Руси.

Много меньше внимания обратило на себя другое открытие Дмитриевой. В местах 
основного распространения былин она обнаружила сохранившееся до XX века деление 
на «высокие» и «низкие», «старшие» и «младшие» роды. Это деление, невольно 
заставляющее вспомнить «старую чадь» и «меньшую чадь» русских летописей, 
походило на сосуществование патрицианских и плебейских семей Древнего Рима. 
Старшими считались роды, первыми пришедшие в край. Невесты из этих родов 
считались самыми желанными, и происхождение могло легко перевесить и внешность 
невесты, и размеры приданого. Когда же девушки исполняли «круги» — обряд обхода 
села в престольный праздник посолонь, по часовой стрелке, с особыми, только в 
этот день исполняющимися песнями, — то первые места в веренице были закреплены 
за девушками из «старших родов». Разница в родительском состоянии что-то 
определяла лишь среди девушек из «младших» семей.

Так вот эта-то «родовая знать» и была в основном хранительницей былин. Вкупе с 
исследованиями Р.С. Липец и М.Г. Рабиновича открытая Дмитриевой связь между 
высоким происхождением и исполнением былин окончательно переводит 
аристократическое происхождение былин из разряда теорий в разряд научных фактов.
 Даже на Севере, даже в XX веке былины оставались достоянием знати. 
Исследовательница делает интересное предположение о связи «старших родов» с 
осевшей на землю «городской гридью» — Новгородской дружиной.

Еще одним выдающимся исследователем русских былин советского времени был Вадим 
Кожинов. Его серия статей «История Руси и русского слова», вышедшая в журнале 
«Наш современник», а затем несколько раз переизданная отдельной книгой, как бы 
подводит итог всему советскому периоду былиноведения. К сожалению, меткие 
наблюдения и верные мысли в этом труде переплелись с предрассудками автора, 
православного государственника-евразийца, — в причудливый узел. Открытие 
Дмитриевой он принял и даже углубил его, связав былины с первой, еще не 
Новгородской, а Ладожской колонизацией Русского Севера. Однако и это наблюдение 
сводится автором-государственником к очередной попытке доказать-таки 
«общегосударственное» значение былин. Сам Кожинов объясняет «сохранение» на 
Севере «общерусского» эпоса тем, что на «спокойном» Севере, вдали от бурной 
политической жизни XII—XVII веков память о прошлом не заслонялась-де новыми 
яркими впечатлениями. Создается впечатление, что книгу Дмитриевой Кожинов 
прочел плохо. Такое объяснение что-то давало бы в географическом плане, но 
ничего не объясняет в вопросе связи былин именно с новгородскими выходцами. В 
свое время, когда Всеволод Миллер обнаружил ограниченность былин Русским 
Севером, славянофил Гильфердинг попытался объяснить «сохранение» в этих краях