западных хроник. В былинах нет «Владимира Мономаха, Тугоркана, Евпраксии 
Всеволодовны, половецкого хана за княжеским столом».

Рыбаков не отрицал существование у русов докиевского эпоса и даже выявил 
предположительно его основные темы (войны антов — которых он считал предками 
русов — с «женоуправляемыми» сарматами, готами, гуннами-«хиновой»), но в 
былинах «узнавал» его остатки лишь в тех крайне редких случаях, когда даже его, 
довольно свободным, как вы, читатель, могли убедиться, методом, их не удавалось 
свести к летописным «прототипам».

Тем же путем, который историк и филолог Вадим Ко-жинов едко, но точно сравнил с 
поведением пьяницы, ищущего потерянный кошелек не там, где потерял, а там, где 
искать светлее, следовали, к сожалению, и большинство последователей Б.А. 
Рыбакова.

Однако не все. В статье «К вопросу о времени сложения былин» Р.С. Липец и М.Г. 
Рабинович вновь, независимо, по-видимому, от В.В. Чердынцева, сформулировали 
принципы датировки основ былинного эпоса: «Трудно предположить, что в былинах 
могли быть введены искусственно архаические термины. Поэтому, когда встречаются 
ранние и поздние термины, преимущество для хронологического приурочения должно 
быть отдано более раннему термину». Ученые показали, что былины очень точно и 
даже «любовно» воспроизводят вооружение воина Древней Руси, и не просто воина, 
а конного латника, дружинника. Причем топор, основное оружие 
общинника-ополченца едва ли не с антских времен по 1812 год, в былинах как 
оружие даже не упоминается. Что, кстати, совпадает с выводами ученых, 
заключающих из упоминаний о применении топора в домонгольской Руси, что знать 
считала его оружием низким и применяла только против взбунтовавшихся смердов и 
зверей на охоте. Второе оружие, наиболее естественное для ополченца, охотничье 
копье-рогатина, упоминается лишь в руках «сыновьев-зятевьев» Соловья-разбойника,
 нападающих на Илью Муромца, а отнюдь не богатырей.

Наблюдение исследователей можно и расширить. Третье оружие ополченца, лук, 
упоминается в основном в связи с охотами и состязаниями. В бою его применяют 
Илья Муромец (до вступления в богатырскую дружину, против оборотня-Соловья) и 
Василий-Пьяница, человек отнюдь не богатырского круга.

Любопытно, что первым заметил это все тот же автор «Русских сказок», Василий 
Алексеевич Левшин: «Русские богатыри считали за стыд сражаться чем-либо, кроме 
ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в приличное человеку 
храброму». В былинах эта неприязнь распространена, кажется, на все виды 
метательного оружия, на само метание. Только враг-инородец, вроде Идолища, или 
негодяй, вроде Тугарина, способен метнуть нож в противника — причем богатырь, 
перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его обратно в 
хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним ударом. 
Русские богатыри бьют даже там, где естественней метнуть — Хотен Блудович 
ударом, а не броском копья расшибает конек крыши дома враждебных ему Чусовых. 
Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью приворотным 
брусом или по-иному, богатырь убивает не бросков, а ударом копья. Любопытно, 
что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о сугубой подлости,
 неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают подлость князя 
Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька Теребовльского, ему 
говорят «кинул ты нож в нас!». Как и в былинах, брошенный нож — знак 
вероломства и подлости.

Вкупе с подробными описаниями в эпосе дружинных погребений IX—XI веков, эти 
доводы служат не только датировке — «хронологическому приурочению», по 
громоздкому определению Липец — былин временем не ранее XI века. Столь глубокое 
знание дружинного быта былиной позволяет раз и навсегда похоронить теорию 
«крестьянского» происхождения эпоса как идеологический миф, созданный 
демократами и недалеко ушедшими от них славянофилами (кто не верит, тот может 
взглянуть в «Семирамиду» Хомякова, где тот, желая, видимо, похвалить славян, 
восхищенно описывает их... «плебейство» и «демократизм»). «Эта истинность и 
скрупулезность в воссоздании воинского быта свидетельствуют о сложении 
былинного эпоса в дружинной, а вовсе не крестьянской среде, где не могло быть 
такого детального и „интимного“ знания всех реалий вооружения».

Датирующий аспект былинного оружия можно и углубить. В былинах «меч упоминается 
рядом с саблей». Но когда былинный герой карает смертью неверную невесту или 
жену («Иван Годинович», «Чурило и Катерина»), он обычно говорит — «женил я свою 
саблю вострою». Понятно. Женить естественней предмет мужского рода — то есть 
меч. Он, очевидно, и был в этих эпизодах изначально на месте сабли. Сабля же в 
эпосе такая же чужачка, как «ружья кремневые» в древнейшей былине про Волха или 
стрела, входящая в бок врага и выходящая из другого... пулей.

После обстоятельнейшего труда Р.С. Липец «Эпос и Древняя Русь» дружинное 
происхождение былин следует считать не теорией, а окончательно доказанным 
научным фактом, не считаться с которым можно, лишь закрыв глаза на 
действительность «из высоких идейных соображений». Что советское былиноведение, 
собственно, и сделало.