Полководец — дух дверей. Китайская народная картина из коллекции академика В. М.
 Алексеева.


В народном буддизме (и поздней народной мифологии — под очевидным влиянием 
буддизма) олицетворением зла представлялись так называемые «голодные духи» 
(эгуй, инд. прета). Согласно буддийскому канону, это духи, не способные 
удовлетворить своих желаний; в них перерождаются те люди, которые при жизни 
были жестокими, алчными и прожорливыми. В китайской традиции «голодные духи» — 
души мертвых, которые не получили полагающихся жертвоприношений и оттого 
сделались злобными и мстительными. Тем самым буддийский мотив воздаяния за 
грехи как бы «растворялся» в конфуцианских представлениях. И если в 
классическом буддизме претам отводится особая область сансары — преталока, то в 
Китае этих «голодных духов» традиция помещала в Гуй фан — «область призраков», 
расположенную где-то на севере (возможно, это отголоски архаических 
представлений; еще в «Каталоге гор и морей» упоминается некая северная область, 
населенная одноглазыми существами с человеческим лицом). Нидерландский синолог 
Я. М. де Гроот писал: «В этих таинственных землях, память о которых никогда не 
стиралась из народного фольклора, призраки и демоны ведут постоянную торговлю, 
и для этой цели у них есть даже специальные базары. На самом деле это, скорее 
всего, обычные рынки, распространенные среди горных племен, которых богатая 
фантазия китайцев превратила в призраков. В официальной истории династии Тан 
говорится: „В западных морях есть рынки, на которых торговцы, не видя друг 
друга, просто кладут за своим товаром запрашиваемую цену; эти рынки называются 
базарами призраков“. А уже более поздние сочинения свидетельствуют: „На морском 
побережье существуют базары призраков, где люди собираются в полночь, чтобы 
расстаться с первым криком петуха; на этих базарах люди часто приобретают 
редкие и необычные вещи“. Именно из этого царства под покровом ночи через 
воображаемые ворота, называемые гуй мэнь (ворота призраков), вылетают орды 
потусторонних существ. Днем ворота призраков закрыты, но на закате за ними 
раздаются человеческие голоса, а из них исходит свет голубого пламени… В народе 
существует поговорка, что из десяти людей, прошедших через ворота призраков, 
девять не возвращаются назад. При этом мир демонов и призраков, как правило, 
воспринимался в Китае как существующий в неразрывной связи с миром людей. В 
этом мире есть свой гуйван, демон-повелитель».

Как упоминалось выше, повелителем «голодных духов» и демонов в китайском 
буддизме считался Дицзанван, которому подчинялись князья десяти подземных 
судилищ. Однако наряду с ним был известен и Яньло-ван, или Яньван, — 
«трансформированный» индийский бог смерти Яма. Именно он выносит решение о том, 
заслуживает ли душа умершего попадания в рай, а если нет — в какой из адов ей 
надлежит отправиться.
[93]
Образ Яньло-вана обрел «полноту» и «жизненность» в поздней народной мифологии, 
однако в китайскую традицию этот образ проник именно благодаря буддизму.

В правление монгольской династии Юань в Китае распространился ламаизм — особая 
форма буддизма, своего рода синтез Махаяны, Ваджраяны и народных верований 
монгольских племен. Однако персонажи ламаистской мифологии остались вне 
общекитайского буддийского пантеона.

Вершиной в развитии китайского буддизма стал чань-буддизм, более известный в 
своем японском варианте как дзэн-буддизм. Именно это направление буддизма, 
абсолютно китайское по своей сути, оказало наибольшее влияние на китайскую — и 
не только китайскую — культуру. Как писал современный индийский мистик А. 
Кумарасвами, чань-буддизм настолько же отличается от классической Махаяны, 
насколько учение Христа отлично от догматов позднейшей христианской церкви, а 
сам чань-буддизм в сочетании с даосизмом является не просто религией, но 
сущностью культуры народов Дальнего Востока.
Знаменитый исследователь дзэн Д. Судзуки так характеризовал это направление 
буддизма: «Дзэн решительно не является системой, основанной на логическом 
анализе. Скорее он является антиподом логики, под которой я имею в виду 
дуалистический образ мышления. Дзэн не лишен, конечно, умственного элемента, то 
есть дзэн — это ум в целом, и в нем мы находим много вещей; но ум этот не 
представляет собой нечто составное, разделяющееся на множество качеств и не 
оставляющее за собой ничего после такого разделения.
Дзэн не учит нас ничему в смысле умственного анализа, а также не предлагает 
никакой определенной доктрины в качестве руководства для своих последователей. 
В этом отношении дзэн, если можно так выразиться, произволен. Последователи 
дзэн могут иметь свои доктрины, но эти доктрины носят сугубо личный, 
индивидуальный характер и не обязаны своим возникновением дзэн. Поэтому дзэн не 
имеет дела с какими-либо „священными писаниями“ или догматами, а также не 
содержит в себе никаких символов, посредством которых раскрывалось бы его 
значение. В таком случае, если бы меня спросили, чему учит дзэн, я ответил бы, 
что он ничему не учит. Какие бы учения ни содержались в дзэн, они исходят 
только из умов их создателей. Мы сами себе создаем учения. Дзэн только 
указывает путь. Если этот факт сам по себе не есть учение, то в дзэн 
положительно нет никаких специально созданных принципиальных доктрин или