Тан и особенно Сун утвердились культы божеств в человеческом обличье».





Рельефы мифологического содержания из храма У Ляна: верхний мир, бог грома и 
богиня дождя, обряд изгнания, подготовка к жертвоприношению предкам.



Это «очеловечивание» — и «обюрокрачивание» — богов традиционно приписывается 
влиянию конфуцианцев, которые «подменили» мифологию историей (точнее, 
«праисторией»), преследуя собственные, далеко не всегда благовидные цели.
[43]
Однако насколько правомерно такое мнение? Так ли велика «вина» Конфуция и что 
он, собственно, сделал (если сделал) с древними мифами? Об этом и пойдет речь в 
следующей главе.




Глава 2
МИФ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ИСТОРИЮ:
конфуцианская традиция в мифологии


Учитель сказал: «Если утром познаешь Дао-Путь, вечером можно умереть».
Луньюй


В круге вечного возвращения. — Циклическое время. — Рационализация мифов. — 
Праистория и этика. — Культ предков и культ мертвых. — Жертвоприношение предкам.
 — Культ семьи. — Сыновняя почтительность сяо. — Небо-Шанди и Небо-Тяньди. — 
Сын Неба и мандат на правление. — Дао в конфуцианстве. — Ритуал. — Музыка как 
«космогонический инструмент». — Канонические сочинения. — Культ грамотности. — 
Культ Конфуция. — Конфуцианская цивилизация.

Выдающийся исследователь древних культур Мирча Элиаде, суммировав опыт 
предшественников — философов, этнографов, культурологов, сформулировал теорию 
«вечного возвращения», согласно которой архаическая культура имеет «тенденцию 
сопротивляться конкретному историческому времени» и обладает «стремлением 
периодически возвращаться к мифологическому первоначалу, к Великому Времени». 
Это возвращение происходит через обряды и ритуалы — например, ритуал 
новогоднего праздника, в ходе которого умирание старого года и рождение года 
нового не только празднуются метафорически, но и «переживаются наяву», как если 
бы они происходили в действительности: для мифологического сознания мир вправду 
умирает и рождается заново, возобновляется, и так повторяется из раза в раз. 
Как писал Элиаде: «При рассмотрении обычного поведения архаического человека 
поражает тот факт, что в первобытном, или архаическом, сознании предметы 
внешнего мира — так же, впрочем, как и сами человеческие действия, — не имеют 
самостоятельной, внутренне присущей им ценности… Питание — не простое 
физиологическое действие, оно возобновляет причастие. Брак и коллективная оргия 
имеют свои мифические прототипы, их повторяют, потому что они были освящены от 
основания богами, предками или героями. В деталях своего сознательного 
поведения первобытный, архаический человек не знает действия, которое не было 
бы произведено и пережито ранее кем-то другим. То, что он делает, уже делалось. 
Его жизнь — непрерывное повторение действий, открытых другими».

Концепцию «вечного возвращения» можно считать универсальной или, если угодно, 
архетипической: следы этого мифа обнаруживаются во всех без исключения древних 
культурах. Разумеется, локальные варианты мифа имели, так сказать, национальный 
колорит, однако «воспроизведение архетипа» и «повторение перводействий» 
характерны для архаической культуры в целом. С развитием общества, с переходом 
от архаической фазы к исторической, архетип оттесняется на периферию сознания, 
которое перестает быть мифологическим, «циклическим» и становится 
«линейно-ориентированным». Этот процесс свойственен также всем без исключения 
древним культурам. И тем поразительнее выглядит осуществленная в Китае 
конфуцианцами «фиксация» мифологического сознания, сопровождавшаяся вдобавок 
историзацией архаической эпохи.
[44]

Казалось бы, фиксация мифического времени и его историзация взаимно отвергают 
друг друга (по Элиаде, «по мере того как некоторое действие или предмет 
приобретает определенную реальность, благодаря повторению парадигматических 
действий, и только благодаря этому, осуществляется неявная отмена мирского 
времени, длительности, истории, и тот, кто воспроизводит образцовое действие, 
переносится таким образом в мифическое время первого явления этого 
действия-образца); однако конфуцианцам удалось совместить несовместимое. Они 
преклонялись перед древностью — образцом, архетипом, каноном — и одновременно