Глядя на капитана Адольфа Штрикера, нельзя было сомневаться в том, что он 
совершил столько же походов, сколько лет был на службе. Все в нем: манера 
держать голову, пронзительный взгляд маленьких серых глаз под густыми бровями, 
складки на лице и даже толстый короткий нос, – показывало опытного и бывалого 
человека.
На нем был надет сюртук… На дальнем востоке офицеры вообще одеваются небрежно, 
но и там такой сюртук был редкостью: он до того выцвел и вылинял, что 
невозможно было определить первоначальный вид материи. Шерстяная сорочка без 
галстука, солдатские панталоны, заправленные в громадные сапоги, и белая 
фуражка – вот наряд, в котором появлялся обыкновенно капитан.
Капитан и еще несколько таких как он составляли в Лукуте кружок старых 
холостяков, недружелюбно смотревших на щеголеватых женатых офицеров. Члены 
кружка потягивали виски и дымили из своих коротеньких трубок.
В этот день товарищами Штрикера были: доктор Слокум, старший хирург в крепости, 
капитан Бюркэ и два или три поручика.
– Вы правы, капитан, – согласился доктор (за недоверие, с которым он относился 
к их жалобам, солдаты называли его татарином), – армия уже не та, какою была во 
время мексиканской войны!
– Однако, – заметил один из поручиков, – чем же именно так изменилась армия? 
Разве она хуже исполняет свои обязанности? Разве солдаты разучились драться?
– Вот что, милый мой: если вы будете тянуть лямку 30 лет, побываете в 
пятнадцати походах да еще в разных командировках, то по-другому запоете.
Эту речь, не без выражения, произнес капитан, поглядев на доктора, который при 
этом издал одобрительный звук.
– О, эти молодые люди ни в чем не сомневаются! – прибавил ветеран между двумя 
затяжками.
Разговор зашел о различных достоинствах офицеров, произведенных из рядовых, и 
так как тема эта была неисчерпаема, то и спор затянулся бы до обеда, если бы 
прибытие нового лица не прекратило его.
Вновь пришедший был молодой человек, одетый в белую фланелевую блузу, большие 
сапоги до колен и с соломенной шляпой на голове. Он ворвался как ураган, 
потрясая над головой пачкой писем и журналов.
– Господа, честь имею кланяться, – сказал он. – Я из Сант-Антонио с Чарлеем 
Колорадо и почтовой сумкой… Поручик, вот депеши коменданту… Письмо вам, 
Штрикер… Майор, вам уйма газет… Колет!.. Кинслей… это вам. А теперь, господа, 
поговорим. Что новенького?
– Прежде всего, милый Мэггер, – ответил доктор, – скажу, что мы вам так же рады,
 как розам в мае!..
И в самом деле, в минуту общее настроение совершенно переменилось. Люди, только 
что печальные и недовольные, озабоченные и даже готовые повздорить и 
поссориться с первым встречным, стали неузнаваемы.
Удаленные от обжитых мест, городов, соединенные часто против воли и желания, 
офицеры, стоящие гарнизоном в пограничных укреплениях дальнего востока, вообще 
склонны на все смотреть враждебно, придирчивыми глазами. От безделья они 
собираются в дежурной комнате; там, встречая одни и те же лица, начинают 
бесконечные споры и ссоры. Вражда и даже дуэли – вещь нередкая. Если к этому 
прибавить, что Лукут был далеко от железной дороги, курьер и почта приходили 
редко, а окрестности кишели индейцами и разбойниками, отчего дороги не были 
безопасны, – станет понятным, какое приятное оживление приносили курьер и его 
почта.
Но странная вещь: никто из офицеров не поинтересовался узнать, каким способом 
удалось пришедшему достать и доставить им так долго ожидаемую почту.
Мэггер не торопился рассказывать. Преспокойно обмахиваясь от жары своей 
широкополой шляпой, он улыбался, наблюдая ту радость, которую он, так сказать, 
принес этим людям в своей сумке.
Не было ничего солдатского во всей его фигуре, хотя за кожаным желтым поясом и 
висела пара револьверов. Характерной особенностью его физиономии была смесь 
независимости, свободы и холодной неустрашимости. Достаточно было взглянуть на 
него, чтобы понять, что этот человек ничего и ни у кого не просил и ничего не 
ждал.
Прочитав свои письма, капитан Штрикер подошел к нему.
– Расскажите-ка нам, любезный Марк, как это вы ухитрились пройти мимо этих 
проклятых индейцев?
– Ну, это не Бог знает какая трудность! Недаром же я три года состою 
специальным корреспондентом… Когда Чарлей и я находим невозможным ехать днем, 
мы едем ночью, – вот и все!.. У нас вышла только маленькая стычка у самого 
форта с двумя или тремя из краснокожих, но когда они увидели, с кем имеют дело, 
то бежали.
– Говорят, что газетчики, как кошки, всегда становятся при падении прямо на 
ноги, – промычал доктор с явным намерением сказать любезность. – Мне 
приходилось препарировать кошек, и хотя уверяют, что они крайне живучи, тем не 
менее они умирали под моим ножом… Мой милый Мэггер, вы дурно кончите, и если 
вас схватят и скальпируют, ни я и никакой другой хирург не будем в состоянии 
возвратить вам кожу с вашей головы.
– Ха! – пренебрежительно сказал на это Мэггер, помахивая хлыстом.
Со своим большим носом, желтыми, очень короткими волосами, голубыми глазами и 
лукавой улыбкой, таившейся а уголках губ, он всегда имел вид, будто над кем-то 
или над чем-то смеялся.
– Пока еще краснокожие не добрались до моих волос, – да и трудно же им будет 
снять их: я позаботился перед отъездом из дому поостричься как пудель.