Майн Рид
Золотой браслет, вождь индейцев



Глава 1. СМЕНА КАРАУЛА


Прелестное июньское утро. На плацу перед зданием военной школы в Вест-Пойнте
note 1
происходит смена караула.

Воспитанники, или кадеты, в серых мундирах стоят рядами и молча, но уставу, 
смотрят вперед на пятнадцать шагов перед собой; в это время офицер, худой и 
длинный как оса, производит смотр.
По мере того как подвигается инспектор, кадеты один за другим, отдавая честь, 
подают ему свои ружья. Тот хватает ружье, свирепо оглядывает кадета, а потом, 
отдавая ружье, замахивается им так, будто хочет ударить бедного юношу.
На первый взгляд, все эти вытянутые кадетские фигуры, с блестящими на солнце 
пуговицами, представляются совершенно одинаковыми. Неподвижные и бесстрастные, 
эти лица кажутся сосредоточенными только на том, чтобы скрыть индивидуальность 
их владельцев. А между тем, присмотревшись внимательнее, нельзя не заметить, 
насколько они разные, эти «завтрашние» офицеры.
У одних волосы темные, у других светлые. Этот мал ростом, тот велик; глаза 
одного светятся умом, глаза другого тусклы и совершенно лишены выражения.
По временам случается, что какой-нибудь кадет, забыв уставные «пятнадцать шагов 
перед собой», вскинет глаза на группу молодых девушек, присутствующих на параде 
и стоящих немного позади инспектирующего офицера. Голова же кадета остается в 
прежнем положении, одни только глаза нарушают строгую дисциплину.
– Ну посмотри, Жюльета, – говорит одна из милых зрительниц своей соседке, – 
какие они смешные: точно каждый из них проглотил аршин – не пошевельнутся. Ну 
кто-то бы, глядя на них, подумал, что это те самые, которых мы видели на 
последнем балу у генерала!
– Какое ты еще дитя, моя милая! Они всегда такие на параде, – отвечает Жюльета 
с видом некоторого превосходства.
Самоуверенность барышни объясняется тем, что она живет уже три недели в 
Вест-Пойнте, а подруга ее прибыла туда только вчера – и прямо из пансиона.
– А что он такое говорит? – спрашивает та же неискушенная зрительница в то 
время, как офицер остановился перед одним из кадетов и что-то грубо сказал.
Жюльета схватила за руку подругу.
– Прислушаемся, Нетти.
– Это что такое? – гремит офицер, указывая место на мундире, где недостает 
одной пуговицы.
Кадет, к которому офицер обратился с грозным вопросом, – стройный юноша с 
белокурыми волосами, с открытым и умным лицом. Он краснеет до ушей, глядит на 
указанное место мундира и – о, ужас! – убеждается, что одной пуговицы, 
действительно, нет.
– Я, должно быть, потерял ее, – говорит он, страшно конфузясь.
– И в таком виде вы осмелились явиться на развод?! Отправляйтесь тотчас под 
арест и скажите фельдфебелю, чтобы прислал кого-нибудь на ваше место.
Не возражая, нарушитель берет ружье на плечо и делает три шага назад, выходя из 
рядов. Потом, повернувшись на каблуках, делает пол-оборота направо и марширует 
к казарме, так же отчетливо, как будто находится все еще в строю.
А офицер, с гордым сознанием исполненного долга, продолжает смотр.
– В чем дело, Жюльета? Что сделал этот молодой человек, и за что его услали? – 
спросила все та же любопытная, не расслышав ни единого слова.
Жюльете очень хотелось показать, что она отлично все понимает, на самом же деле 
она понимала не более своей подруги.
– Вероятно, офицер дал какое-нибудь поручение этому кадету, – ответила она 
уклончиво.
Но стоящий подле нее большой и плотный господин с красным лицом улыбается, 
слушая их разговор, и берется разъяснить дело.
– Этого кадета отправили под арест за то, что он явился на смену караула, т. е. 
на развод, в мундире с оторванной пуговицей.
– Оторванная пуговица! – вскричала Нетти. – Как, их наказывают за такие 
пустяки? Но, Корнелиус, вы, должно быть, ошибаетесь… ведь эти кадеты 
обыкновенно подносят дамам свои пуговицы, как подносят букеты… У Жюльеты этих 
пуговиц, я думаю, целая дюжина.
Корнелиус Ван Дик сделался еще краснее и бросил сердитый взгляд на свою кузину 
Жюльету.
– Целая дюжина! – воскликнул он. – А ведь она здесь всего каких-нибудь три 
недели…
– Экая важность! И у меня уже есть одна пуговица, а я здесь только со 
вчерашнего дня.
– Все вы на один покрой, – сказал разгоряченный молодой человек, – все, сколько 
вас ни есть; вы готовы видеть героя в каждом балбесе. Слава Богу, мне не нужно 
испытывать четыре года подобного рабства, чтобы попасть в армию.
Нетти сделала маленькую гримаску, может быть, неприличную для взрослой барышни, 
но она ведь только что вышла из пансиона, и к тому же Корнелиус и ей приходился 
двоюродным братом.
– Охо-хо, – сказала она, – смотрите, чтобы виноград не оказался слишком зелен… 
Еще неизвестно, выдержите ли вы ваши экзамены!..
– Очень благодарен за такое лестное обо мне мнение. Но я уже сдал экзамены и не 
далее как вчера. Конечно, вам было бы приятнее, если бы я провалился…
– Вы выдержали экзамен? Неужели? Ах, хотела бы я послушать вас на экзамене!
По тону, которым были сказаны эти слова, можно было заключить, что между 
кузиной и кузеном объявлена война.
– Выдержал… вот и все, – ответил Корнелиус торжествующим тоном. – Ну, скажите, 
пожалуйста, зачем я буду себя мучить в Вест-Пойнте, когда можно поступить в 
армию помимо этого? Хорошая пригоршня долларов – и вся недолга! С долларами в 
руках можно купить лошадь, карету, место в конгрессе, да все, что хотите.
– За исключением уважения и ума, во всяком случае.
Эти слова задели Корнелиуса за живое, и он, насвистывая, отвернулся. Что 
касается Нетти, то она, очень довольная собой, обратилась с очередным вопросом 
к Жюльете:
– Что значит «под арест»?
– Видишь ли, вот это – военная тюрьма, нечто вроде погреба, ямы, в которую 
сажают этих бедных кадетов в наказание. Ну, да они не очень-то боятся этого!
Несмотря на последнее соображение подруги, Нетти смущена такими объяснениями, и 
нетрудно заметить по ее лицу, что она чувствует некоторые угрызения совести.
Следующий день – суббота; после обеда бывает короткий отдых у кадетов военной 
академии, плац, на котором обыкновенно производится ученье, теперь пуст. 
Наказанный вчера кадет уныло несет свою службу у входных дверей. Сегодня одежда 
его в порядке: утраченная пуговица заменена другой, мундир без пятнышка, и 
белые панталоны сверкают на солнце.
Время – три часа пополудни. Термометр показывает около 30  в тени. Бедняга 
кадет тем не менее застегнут на все пуговицы, и на шее у него высокий волосяной 
галстук. Он ходит взад и вперед в ослепительно-светлой полосе, под палящим 
солнцем; на плацу ни души. Нетрудно догадаться, что часовой поставлен здесь в 
наказание, лишенный права погулять на свободе в отпуску целые полдня.
Жара изнуряющая, и только по необходимости можно быть на воздухе. Молодой 
человек невольно останавливается на минуту каждый раз, когда попадает в полосу 
тени от деревьев, стоящих подле академии.
Он очень удивлен при виде показавшейся в аллее молодой девушки, в белом платье 
и с голубым зонтиком; она идет ему навстречу.
Продолжая свое движение маятника, кадет ворчит сквозь зубы:
– Однако большая нужна охота к прогулкам, чтобы жариться на этаком солнце!
И он продолжает маршировать мимо библиотеки, сегодня пустой и молчаливой, потом 
мимо окна дежурного офицера; окно раскрыто, и видно, что и этот почтенный 
господин ушел отдохнуть. Дойдя до конца своего маршрута, несчастный часовой 
убеждается, что девица приближается к нему.
Он уменьшает шаг, останавливается на минуту, повертывается на каблуках, не 
теряя своей официальной важности, и уходит обратно, как бы не замечая 
приближающегося к нему грациозного создания.
Барышня продолжает свой путь уже по следам часового и, видя, как тот мерно 
выбивает такт, невольно шепчет:
– Бедный мальчик, ну можно ли заставлять нести подобную службу… это просто 
жестоко.
Часовой опять дошел до конца и повернулся прямо лицом к девушке. Глаза его 
устремлены на «пятнадцать шагов вперед» и тщательно избегают ее 
сострадательного взгляда и дружеской улыбки.
«Он сердит, – говорит она про себя, – и, конечно, он прав. Но я должна перед 
ним извиниться».
И вслед за этим раздается ее тихий голосок:
– Господин Армстронг, господин Армстронг!
Кадет вздрогнул. На минуту он забывает роль часового и, как простой смертный, 
делает к ней несколько шагов. Но вдруг приходит в себя и начинает маршировать.
– Запрещено разговаривать под ружьем, – говорит он. – А! Да это вы, мисс Нетти 
Дашвуд… Извините меня, ради Бога, но я не имею права останавливаться.
В его голосе можно было подметить некоторое смущение и как бы разочарование. 
Может быть, он ожидал встретить некое другое лицо. Но девушка не заметила этих 
тонкостей.
– Я, право, в отчаянии, – говорит она, – что вы из-за меня подверглись 
наказанию… Вот, возьмите вашу пуговицу… Простите ли вы меня за то, что я 
причинила вам эту неприятность?
Говоря это, она протягивает ему пуговицу – ту злополучную мундирную пуговицу, 
за которую кадету пришлось стоять на часах вне очереди.
Воспитанник Армстронг, кадет третьего класса, смотрит на нее с удивлением.
– Как? Разве я ее вам?.. – говорит он. – А я думал… нет, нет, действительно я 
вам отдал эту пуговицу.
– Конечно, мне. Уверяю вас, что, прося пуговицу, я не думала, что вам за нее 
придется так дорого поплатиться. Мне казалось, что у всех кадетов очень много 
пуговиц, которые они раздают в танцах своим дамам. У моей кузины Жюльеты их 
пропасть, и она мне сказала, что девицы хвастают одна перед другой числом 
собранных пуговиц. Я никак не предполагала, что вам нечем будет заменить 
отданную мне, и что вас за нее накажут.
Во время этого объяснения молодой часовой, чувствовавший себя неловко из страха 
быть пойманным каким-нибудь офицером, не переставал как маятник ходить взад и 
вперед. Тем не менее он не мог удержаться от улыбки, слушая наивную речь 
девушки и, повернувшись к ней и показывая борт своего мундира, он сказал:
– Вы видите, теперь все пуговицы налицо. Моя оплошность подвергла меня 
взысканию, а вашей вины тут вовсе нет. Да притом лишний раз постоять на часах 
не велика важность, и это не должно вас беспокоить. Пожалуйста, посидите 
минутку, пока я пройдусь до конца линии и обратно. Присядьте на скамейке; мне 
никак нельзя стоять долго на месте.
Прежде чем девушка сообразила, что ей говорил кадет, тот уже маршировал далее; 
и как раз в это самое время показался офицер с веером в руке. Офицер 
принадлежал к комиссариату и потому не обратил внимания на не совсем правильную 
маршировку часового, а страдания от жары помешали ему заметить юную девушку, 
сидевшую на скамье.
Как только белая спина офицера скрылась за дверью трактира, кадет быстро 
вернулся к оставленному посту у скамейки и, убедившись, что никого подле нет, 
сказал:
– Вы, пожалуйста, простите меня, мисс Нетти, что я так внезапно отошел от вас. 
Но нам строжайше запрещено говорить, стоя на часах… Ваша кузина Жюльета Брэнтон 
здорова?
Он сильно покраснел, произнося эти слова; но девушка не обратила внимания на 
это обстоятельство.
– Она здорова, благодарю вас… Но скажите мне, пожалуйста, господин Армстронг, 
правда ли, что когда отправляют кадета под арест, его держат в темной яме на 
хлебе и воде?
Он засмеялся.
– Конечно, нет. Кто рассказал вам такие глупости?
– Мой кузен Корнелиус. Вот поэтому-то я и каялась так в своем безрассудстве… 
Так вы позволите мне сохранить эту пуговицу?
– Конечно, мисс Нетти, и я прошу вас ни одной минуты более не думать о моем 
наказании. А вы, в свою очередь, не сделаете ли мне большое одолжение?
– От всей души, – сказала восхищенная девушка.
– Дело в том, видите ли… – тут молодой человек вновь сильно покраснел. – Не 
попросите ли вы мисс Брэнтон, если она будет на балу в школе, подарить мне 
первый тур вальса? Вы не откажетесь исполнить мою просьбу, мисс Нетти? Ведь я 
за вас все-таки наказан.
Ну как отказать в просьбе, так трогательно выраженной? Нетти Дашвуд была 
слишком великодушна.
– Конечно, я исполню вашу просьбу, – сказала она. – А в свою очередь и я вас 
попрошу вот о чем: прикажите вырезать ваше имя на этой пуговице, раз уж вы 
позволили мне ее сохранить.
– С большим удовольствием. Дайте мне ее теперь же, а на балу я вам ее возвращу.
– И отлично… Бедный господин Армстронг! Я не могу выразить, как мне вас жалко…
Армстронг, взяв пуговицу, быстро повернулся и зашагал от скамейки. Не успела 
девушка опомниться от этого быстрого движения своего кавалера, как послышались 
шаги, бряцание оружия, и смена часовых, под командой высокого кадета в галунах, 
показалась из-за угла здания.
– Стой! Армстронг, вперед! – скомандовал ефрейтор.
Молодой человек подходит, передает на ухо новому часовому «пароль» и становится 
в заднем ряду смены; и смена, оставив нового часового, уходит далее. Девушка, 
сидя на скамейке, присутствовала при этой сцене.
Когда она подняла глаза на проходившую мимо нее смену, то встретила 
устремленный на нее взгляд старшего кадета. Два блестящих глаза, бронзовый цвет 
лица и курчавые черные волосы…
«Как он хорош! – сказала про себя девушка, – но в лице есть что-то дикое».
В то время, как она входила в дом своей кузины и рассказывала о своей проделке, 
Армстронг был уже в казарме, снимал свою амуницию и говорил товарищу с 
бронзовым лицом:
– Вот славная девушка! Знаешь, мой милый Мак, ведь она взялась попросить у мисс 
Брэнтон для меня первый вальс. Что ты скажешь на это?
Кадет Мак Дайармид, погрузившийся было в тригонометрию, поднял голову и в ответ 
сказал:
– Я уже решил, что в день распределения по классам отправлюсь на бал в 
«Бенни-бар».
Армстронг задумался.
– Знаешь что, Мак, послушайся меня хоть один раз и откажись от этого публичного 
бала. А то схлопочешь из-за него лишнюю дурную отметку и будешь сожалеть. 
Подумай, сколько будет потеряно труда и времени напрасно, если ты не получишь 
при выходе из академии того чина, который ты вполне заслуживаешь.
– Да! – сказал Мак Дайармид с горькой усмешкой. – Каждый забавляется как умеет, 
не правда ли? Ну, что я буду делать на ваших балах? В «Бенни-баре» все равны; 
вот почему я туда хожу и буду ходить до тех пор, пока не сделаю…
Он остановился, как бы испугавшись, что сказал слишком много.
– Не сделаю… чего? – спросил Армстронг.
– Да… сделаю… рано или поздно, а сделаю… ты увидишь, – сказал Мак Дайармид со 
странным движением головы и вновь принялся за книгу.
– Ну, ну, – ответил Армстронг, – когда при новом распределении тебя наградят 
чином, ты забудешь и думать об этом.



Глава 2. СПУСТЯ ДВА ГОДА

Минуло два года, и в академии наступил день выпуска. Экзамены кончились; вновь 
произведенные офицеры получили назначения и навсегда оставили ружье, будку и 
стояние на часах.
Праздник в полном разгаре; на блестящем паркете бальной залы военной школы 
кружатся пары вальсирующих под звуки «Девы Дуная». Так, по крайней мере, назвал 
вальс поручик армии Мерилл, только что вернувшийся из шестимесячного отпуска в 
Европу.
Офицеры в полной парадной форме и кадеты толкутся подле роя прелестных барышень 
в платьях с белыми крылышками; их оживленные взоры и возбужденные разговоры 
ясно говорят о жгучем интересе, который они питают к эполетам и золотому шитью.
У входной двери террасы столпились бедные кадеты первого курса, которым не 
позволено даже входить в залу, и они, стоя у дверей, напоминают дежурных 
пожарных в кулисах театра.
Среди этих кадетов, в той же кулисе, можно узнать при свете июньской луны 
нашего старого знакомого, красавца Мак Дайармида; он в штатском платье, потому 
что вышел сегодня из академии без офицерского чина.
Он в припадке бешенства грызет потухшую сигару и, произнося угрозы, кажется, 
готов на какую-нибудь крайнюю выходку.
Но вот музыка замолкла, танцы прекратились; все спешат покинуть душную залу и 
подышать свежим воздухом на террасе и у цветников. Кадеты, как спугнутые птицы, 
рассыпались; Мак Дайармид остался в числе немногих и смотрел на выходящих из 
залы.
Молодой кавалерийский офицер, покручивая светлые усики, выходит из залы под 
руку со своей дамой; он грустно удивлен при виде Мак Дайармида и обменивается с 
ним хотя быстрым, но в то же время очень дружеским поклоном.
– Какая прелесть этот офицер! – говорит кто-то в толпе.
– Да, этого никто не может отрицать, – подтвердил с живостью Мак Дайармид. – 
Армстронг работяга и джентльмен. Жаль, нельзя того же сказать обо всех его 
товарищах. Между ними вообще есть один… да вот он, налицо!
Мак Дайармид замолчал на полуслове, увидав двух офицеров, спускавшихся по 
ступенькам в сопровождении пожилого господина в штатском платье; судя по 
походке и фигуре, надо было полагать, что этот штатский – важная особа. Все 
трое направлялись к зданию штаба. Не было сомнения в том, что Мак Дайармид в 
этой группе увидел человека, которого искал, так как лицо его приняло свирепое 
выражение, и с языка сорвалось проклятие.
Все трое повернули за угол дома; Мак Дайармид бросился было за ними, но кто-то 
удержал его за руку.
– Куда ты так спешишь? – послышался вопрос.
Мак Дайармид гневно обернулся и очутился лицом к лицу с маленьким коренастым 
господином; из-под соломенной шляпы виднелось некрасивое лицо с выдающимися 
скулами, глубокими глазными впадинами и рыжей бородой.
– Это ты, Эван Рой? – сказал молодой человек, пытаясь вырваться из державших 
его рук. – Пусти меня… Мне нужно отомстить за мою честь!.. Негодяй, который 
сделал подлый донос на меня, разрушил мою карьеру и погубил все надежды… здесь, 
передо мной… Пусти меня!
– Не пущу… скорее сам пойду с тобой!.. – И, говоря это, он взял под руку Мак 
Дайармида и тот волей-неволей должен был идти с ним.
Из немногих слов, произнесенных с неподражаемым акцентом, легко можно было 
узнать в том человеке шотландца. Идя под руку, он продолжал уговаривать Мак 
Дайармида, вставляя в свою речь выражения не столько глубокомысленные, сколько 
энергичные.
– Нет сомнения, что когда Мак Дайармид говорит об отмщении поруганной чести, то 
все родные должны следовать за ним. И это, конечно, сделает Эван Рой, пока ноги 
его носят… Но в чем дело?.. Что именно возбуждает такой гнев главы нашего рода?.
.
Теперь они тоже завернули за угол и могли видеть впереди на дороге тех трех 
господ, которых преследовал Мак Дайармид.
– Ты знаешь, за что, из-за каких пустяков я был выгнан из школы, Эван Рой? – 
спросил Мак Дайармид своего родственника, с трудом сдерживая бешенство.
– О, это нетрудно угадать! Вероятно, эти пентюхи профессора не хотели и не 
умели понять характера настоящего джентльмена, благородного главы рода, – 
произнес Эван с презрением. – А между тем, позвольте узнать, где была эта 
академия Вест-Пойнта в то время, когда Мак Дайармиды пришли из Трои с Брутом 
Старшим и обосновались на берегах Альбиона? А дело в том, что многое на свете 
переменилось, и ваша хваленая Америка – совсем не место для джентльмена.
Мак Дайармид грустно улыбнулся.
– Да я не на Америку и жалуюсь, мой милый Эван Рой. Ты забываешь, что это мое 
настоящее отечество, – отечество, которое я люблю всеми силами души моей. Я 
ненавижу только вот этого человека, который идет там перед нами, среди двух 
других, который, как я уже сказал, и есть причина гибели всех моих мечтаний, 
всех усилий, работы четырех лет! Ты, Эван Рой, знаешь, что в моих честолюбивых 
замыслах личность моя была ни при чем. Достигнуть освобождения индейского 
племени, – племени, к которому принадлежит моя мать, – от проклятия, 
тяготеющего над ним; избавить его от унижения, на которое оно обречено 
бессердечной политикою, преследующей одну цель – извести его; сделаться его 
защитником, уполномоченным ходатаем перед белыми, – вот задача моей жизни. 
Чтобы слово мое имело вес и было выслушано, я старался составить себе имя среди 
белых. Я уже подходил если не к самой цели, то по крайней мере к той ступени, 
которая могла меня приблизить к цели, так как, по мнению всех моих учителей, я 
имел право рассчитывать на одну из первых вакансий по производству. И вот, Эван,
 этот человек, этот поручик Корнелиус Ван Дик, как мне сказали, который никогда 
перед тем меня не видел, погубил все; ему достаточно было сказать несколько 
слов, чтобы разбить мою будущность, раздавить в зародыше все мои надежды. Чужой 
для школы, он не имел повода вмешиваться в то, что происходило в ней. Но ему 
захотелось проявить свое усердие, и он, не будучи к тому призван, а лишь из 
любви к искусству сделал донос на меня и одного моего товарища, когда мы 
незначительно нарушили дисциплину. Но так как полуиндейцу ничего не прощается, 
меня выгнали из школы. О! Я отомщу ему!..
– Мак Дайармид, будь рассудителен. Изменник не один; подожди удобного случая.
– Не думай, Эван, что гнев затемняет мой рассудок. Я знаю, что сегодня вечером 
он уезжает из Вест-Пойнта! Я буду сторожить его, хотя бы всю ночь! Смотри!
Группа перед ними повернула с дороги и вошла в сад, расположенный перед 
красивой виллой. Они приостановились, любуясь сиянием луны.
В то время как Мак Дайармид с товарищем проходили подле решетки сада, один из 
офицеров говорил:
– Не правда ли, господин Брэнтон, какая великолепная ночь?
– Именно великолепная! – произнес серьезный голос. – Почти так же хороша, как в 
Неаполе, где я провел последнее лето с моей семьей. Вашей экспедиции на границу 
будет сопутствовать прекрасная погода, господин полковник, и я несказанно рад, 
что и мой племянник Корнелиус примет участие в походе. И надолго вы едете?
– А я, право, и сам хорошенько не знаю. Делая топографические съемки на востоке,
 трудно заранее определить, сколько времени они займут.
– Однако, я вижу, что деятельную службу вы предпочитаете занятиям в 
экзаменационной комиссии.
– Без сомнения. Знаете ли, идя на границу, нельзя сказать, когда и как оттуда 
вернешься!.. Там индейцы, которые могут причинить много хлопот, хотя в 
настоящую минуту они спокойны. Что касается вашего племянника, то, кажется, мне 
не придется долго наслаждаться его обществом, так как он назначен в форт Ларами,
 а я назначен комендантом в форт Лукут.
Тут Мак Дайармид и горец миновали решетку сада и уже не могли разобрать 
доходивших до них голосов.
– Я тебе говорю, Эван, гнев нисколько не затемняет моего рассудка! Теперь я 
знаю, что могу себе наметить заранее час расправы. Запомни, что я тебе скажу: 
Корнелиус Ван Дик едет в равнины, в войска под командованием полковника 
Сент-Ора, – оттуда он не вернется!
Шотландец одобрительно усмехнулся в свою рыжую бороду.
– В добрый час! Вот это речь истинного храбреца! Благородная кровь выдает себя. 
Это настоящий Мак Дайармид, который во времена первых шотландских королей, 
содрав с живого врага кожу, повесил ее у дверей своей палатки.
Лицо молодого человека приняло свирепое выражение.
– Участь моего врага будет ничуть не лучше, за это я отвечаю, – сказал он 
сквозь зубы.
На этот раз Эван ничего не возразил, и они молча направились к пристани, где в 
это время стоял пароход, готовый сняться с якоря. В такой поздний час 
пассажиров просто не могло быть, и они оказались на палубе одни. С реки, по 
которой плыл пароход, виднелись окна военной школы, чудесно освещенные полной 
луной. Этот вид вывел Мак Дайармида из его мрачной задумчивости. Он вдруг 
погрозил кулаком зданию и произнес вполголоса:
– Горе вам всем от первого и до последнего. Клянусь, что заставлю вас в свою 
очередь проклясть тот день, в который вы, прогнав меня, дали мне в руки оружие 
против себя.
Эван Рой поглядел на него на этот раз с улыбкой сожаления.
– Угрозы еще никому костей не ломали, – сказал он презрительным тоном. – 
Впивается сильней зубами та собака, которая не лает.
– Ты прав, – сказал на это Мак Дайармид, – и скоро ты увидишь, хорошо ли я 
сжимаю челюсти, когда вцеплюсь в кого-нибудь.
Сад Костюшки служил в этот вечер местом для прогулки гостям военной школы. Этот 
сад идет уступами к реке и тянется вдоль поля, где проходят маневры, отделяя 
его от реки Гудзон. Кусты, осыпанные цветами, мраморный фонтан, каменные 
скамейки, с которых при лунном свете можно любоваться величественной рекой и 
темными холмами на другом берегу, представляют восхитительную декорацию.
В то время, как пароход поравнялся с террасой, разговор, совершенно иной, чем 
разговор Мак Дайармида с Эваном, происходил между подпоручиком Армстронгом и 
красавицей Жюльетой Брэнтон.
– Вам не жаль покидать Вест-Пойнта? – спрашивала она.
– Бог знает, – отвечал он задумчиво. – Конечно, здесь были у меня приятные часы,
 но их так мало, – на перечет.
– На перечет? Вы меня удивляете. Мне всегда приходилось слышать, что офицеры с 
большим удовольствием вспоминают годы, проведенные в школе. Ведь там все 
счастливы? Ведь это место всеобщего равенства?
Армстронг горько улыбнулся.
– Там равенства менее, чем где-либо. Вест-Пойнт, собственно говоря, та же 
гимназия, только с более строгим уставом. Превосходство способностей, 
физической силы, конечно, имеет значение, и это логично; но менее логично то, 
что общественное положение играет здесь роль, как и повсюду.
Девушка почувствовала, что это тема опасная для разговора. Она поспешила 
переменить ее.
– Скажите, пожалуйста, – перебила она, – кто был тот мрачный господин, с 
которым вы раскланялись, выходя с бала? Я никогда не видала более странной 
фигуры. Он мне напоминает Байроновского Люцифера.
– Это Мак Дайармид, – ответил Армстронг, – честный и очень способный человек. В 
настоящее время он достоин сожаления, и его несчастье меня сильно огорчает. Это 
был мой лучший друг в школе; впрочем, его история не может вас интересовать.
– Напротив, я буду очень рада ее узнать. Его необыкновенное лицо носит признаки 
какого-то дикого гения.
– Оценка довольно верная, особенно когда она сделана после одной встречи. Но 
тому, кто прожил в школе четыре года с Мак Дайармидом…
– Отчего же он не в мундире?
– Потому что он был исключен из школы как раз накануне экзаменов, из-за 
гнусного на него доноса… к несчастью, доносчик не открыт. Строгое наказание 
глубоко возмутило всех нас, его товарищей. Это был один из самых замечательных 
воспитанников школы.
– Да за что же его исключили?
– Дело вот в чем: его поведение не всегда было безупречно; дисциплина его 
угнетала. Он часто попадался в легких проступках, и дурные отметки 
накапливались. И вот в тот вечер, когда прибыла экзаменационная комиссия, он 
пришел ко мне в комнату, мы беседовали и курили; это было уже после того, как 
огни были потушены. Это противно правилам, но установилось обычаем, и наши 
офицеры смотрели на это сквозь пальцы, лишь бы беспорядок не бил в глаза. 
Какой-то мерзавец выдал нас комиссарам в то время, как они собирались делать 
обход. Кто учинил эту подлость – не знаю. Должно быть, кто-нибудь чужой школе, 
так как между воспитанниками не могло быть человека, способного на это. Итак, 
дверь наша внезапно отворилась, и нас застали курящими. За это каждому из нас 
поставили дурные отметки. Для меня это ничего не означало, так как у меня был 
перевес хороших баллов. Для бедного Мак Дайармида дело приняло дурной оборот, у 
него число хороших баллов равнялось числу дурных, и лишний дурной балл мог его 
погубить. Он горяч, вспылил, наговорил дерзостей членам комиссии, намекнул на 
шпионство. Короче говоря, начальство тут же открыло заседание совета и наказало 
его – исключением из школы. Бедный малый! Вся школа была в отчаянии от этой 
жестокости, так как, несмотря на неровный характер, Мак Дайармида все любили. 
Это был настоящий рыцарь и лучший боец между нами. Для меня лично это было 
истинное горе; я не только удивлялся его способностям, но и выучился у него 
работать; ему же я обязан не только тем, что я есть и чем могу сделаться, но и 
жизнью, которую он мне спас, рискуя своей собственной.
– В самом деле? – вскричала мисс Жюльета.
– Да, это было прошлой зимой на реке; мы весело катались на коньках, как вдруг 
лед проломился, и я очутился под водой. Падая, я ушибся об острый край проруби. 
Я был без памяти. Мак Дайармид, не думая об опасности, бросился в прорубь, 
нашел меня под водой, схватил за волосы и вытащил на поверхность. Он сам при 
этом окоченел от холода. Другие товарищи подали нам веревки и жерди и помогли 
выбраться на берег. Тем не менее мы оба пролежали в лазарете целый месяц! 
Судите же о моей привязанности к нему. Я глубоко огорчен случившимся с ним. А 
главное, меня беспокоит его будущность. Падение такого человека – не только 
потеря для государства: оно может быть и опасно для него.
– А что, он небогат? – спросила мисс Брайтон.
– О, напротив! Его отец был очень богатый торговец мехами и, я знаю наверно, 
оставил сыну крупное наследство. Но это его не утешает. Мотивы, которые я не 
вправе объяснять, заставили его усиленно желать окончить курс и выйти с чином.
– Бедный молодой человек! Я жалею его от всей души! – вздохнула мисс Брэнтон. – 
Ну, а вы, господин Армстронг, были счастливее его и вышли из школы со всеми 
почестями…
Девушка, боясь выказать слишком горячее участие, покраснела и замолкла.
– Не находите ли вы, что становится свежо? – сказала она, вздрагивая. – Не 
вернуться ли нам в залу? Боюсь, отец беспокоится, не видя меня так долго…
– К вашим услугам, – произнес молодой человек с поклоном.
И, идя с нею рядом, он прибавил:
– Да, я предчувствовал, что это должно скоро кончиться. Мне было здесь хорошо… 
Теперь все кончено, так как я завтра отправляюсь на восток.
– Я думала, все кадеты, выходя из школы, пользуются отпуском, – заметила мисс 
Жюльета Брэнтон.
– Без сомнения, и я собираюсь провести этот отпуск со своей семьей.
Мисс Брэнтон казалась как будто обиженной.
– Кажется, было условленно, что вы побываете вместе с моим кузеном Корнелиусом 
у нас в Бише?
Франк Армстронг колебался, прежде чем ответить.
– Я не смею туда ехать, – произнес он медленно. – Опасность для меня слишком 
велика, а солдат не должен без нужды искать опасности.
– Опасность! – вскрикнула девушка. – Какая, в чем, скажите, пожалуйста?
– Опасность – лелеять мечту, – сказал он сдержанным тоном, – осуществление 
которой немыслимо для бедного подпоручика, как я…
Он внезапно замолк и потом живо прибавил:
– Вы знаете, что я недолюбливаю Корнелиуса, и нам лучше избегать взаимных 
встреч.
Неловкое молчание наступило за этими словами; неизвестно, как возобновилась бы 
прерванная беседа, если бы они не наткнулись на девушку и офицера, которые, как 
оказалось, их разыскивали.
– Вот они, Корнелиус! – произнес свежий голосок мисс Нетти Дашвуд. – Жюльета! 
Надо ехать… дядя тебя всюду ищет… Господин Армстронг, мой кузен получил 
формальный приказ привезти вас завтра в Бит. Это дело конченное, решенное, и 
дядя мой не допускает отказа и извинений.
– Тем не менее он будет вынужден принять мой отказ и извинение, – ответил 
церемонно Армстронг. – Мне необходимо завтра же ехать в Иллинойс.
– Вот как! И вы посмеете утверждать, что никак не можете ради нас отложить свою 
поездку на неделю? – возразила девушка, несмотря на его извинения.
Со своими воздушными белокурыми локонами, большими темно-синими глазами, нежным 
цветом лица и подвижным выражением, она была столь же блистательна, сколь 
кузина ее Жюльета была величественна под диадемой своих черных волос.
– Право же, господин Армстронг, не будьте жестоки. Подумайте только, если вы 
откажетесь, нам не хватит одного кавалера и нельзя будет даже составить 
домашней кадрили. А я решила и назначила себе танцевать каждый вечер.
– Конечно, такая программа для меня большое искушение, – сказал он с улыбкой 
немного деланной, – но я все-таки уверяю вас, мисс, что мне невозможно, 
положительно невозможно принять лестное приглашение, так любезно вами 
переданное.
Нетти смотрела на него с глубоким недоверием.
– Да наконец, что все это значит? – вскричала она. – Вы только недавно 
восхищались этим планом… Корнелиус, – сказала она серьезным тоном, – дайте вашу 
руку Жюльете, мне нужно поговорить с господином Армстронгом.
Прежде чем Франк успел опомниться, он уже очутился под руку с Нетти Дашвуд, 
немного позади Ван Дика, ведшего Жюльету Брэнтон.
– Что значит этот каприз и упорство? – спросила тотчас Нетти своего кавалера 
таким тоном, каким мать бранит своего ребенка. – Целых два часа я изощряюсь в 
разных уловках, чтобы доставить вам приглашение к моему дяде, – мне достоверно 
известно, что вы этого желали, – и когда я, наконец, в этом преуспела, так-то 
вы принимаете результат моих усилий? Так-то благодарите меня за мои старания 
приблизить вас к Жюльете, а?
– Да, я чувствую, насколько мое поведение должно вам показаться глупым, – 
сказал молодой человек. – Я не умею выразить, как я вам благодарен за то, что 
вы для меня сделали. Но все это только сильнее дает мне почувствовать мой долг 
и мою обязанность… Мне не следует быть и Бише… Ни за какие блага не следует 
допускать, чтобы это продолжалось…
Нетти Дашвуд своенравно встряхнула своими кудрями.
– Вот уже этого я никак от вас не ожидала: отступать перед трудностями. А это 
недостойно увенчанного лаврами выпускника Вест-Пойнта!
– Это не потому, чтобы я боялся, поверьте, – ответил Франк, краснея. – Но я 
должен вам признаться, что все его меня ужасно тяготит. Будем откровенны, я не 
хочу быть замешанным в этом заговоре… Ну, пожалуйста, не сердитесь, не 
отнимайте так скоро вашей руки. Я знаю и чувствую, что могу рассчитывать на 
вашу дружбу, и я высоко ее ценю, поверьте, мисс Нетти! Так подумайте же одну 
минуту об этом. Может ли судья Брэнтон принять меня в зятья? Нет, не так ли? Ну,
 так скажите, честно ли будет с моей стороны пользоваться его гостеприимством 
для того, чтобы так или иначе повлиять на его решение? Я знаю, что вы ни одной 
минуты не задумаетесь и согласитесь со мной…
– Об этом надо было думать, сударь, раньше, – возразила Нетти со смехом. – Что 
же, вы хотите предоставить Жюльету этому олуху Корнелиусу?
– Мисс Жюльета, я уверен, сделает достойный выбор, – серьезно ответил Армстронг.
 – Я отдал бы жизнь, чтобы быть тем, на кого падет этот жребий; но согласитесь, 
что без самоунижения я не могу с этой минуты записаться в ряды искателей. Она 
богата, красива, единственная дочь… тогда как все мое состояние – эта шпага, 
носить которую я приобрел право только три дня тому назад. Предоставьте меня, 
мисс Нетти, моей судьбе. Если труд и жажда отличиться значат что-нибудь в той 
карьере, которую я избрал, то клянусь, что я добуду хоть немножко славы и 
вместо большого состояния сложу ее у ног той, которая согласится назвать меня 
своим мужем.
Между тем они приблизились ко входу в школу. Нетти молчала и казалась 
убежденною доводами своего кавалера.
– Вы хороший человек, и одно это уже имеет цену в глазах женщины, – сказала 
Нетти так серьезно, что тронула Армстронга.
В эту минуту Жюльета, шедшая впереди, прежде чем переступить порог, обернулась 
и спросила Франка с грациозной улыбкой:
– Ну, что же, убедила вас Нетти? Будете вы в числе наших гостей?
– Нет, я решительно не могу, – произнес он с видимым усилием. – Благоволите, 
мисс Брэнтон, передать вашему почтенному батюшке мою благодарность и мои 
сожаления.
– В таком случае прощайте! – сказала Жюльета. И, несмотря на свое 
неудовольствие, она все-таки протянула ему руку.
Тут же раздался и другой голос:
– Прощайте, господин Армстронг, – сказала в свою очередь Нетти молодому 
человеку. – Помните, что у вас в Бише есть преданный друг.
Армстронг удалился, но сердце его сжималось и ныло под его блестящим мундиром.



Глава 3. СТРАННЫЙ ДОМ

Эта ночь, столь тихая и свежая в Вест-Пойнте, была убийственно тяжела в 
Нью-Йорке. Луна, наполовину закрытая темными облаками, освещает Пятую авеню, по 
которой бродят люди, вышедшие из душных домов на улицу подышать свежим воздухом.
 На подъездах, на тротуарах – всюду виден народ: мужчины с сигарами во рту и 
женщины с веерами в руках. В центральном парке двигается густая толпа гуляющих, 
высматривая местечко на скамейке или на лугу. На улицах лежат собаки, высунув 
языки и тяжело дыша; они уверены, что по такой жаре их не будут беспокоить 
проезжающие. Изредка разве прогромыхает запоздавший извозчик, едущий на ночлег.
По берегам Гудзона лодки и шлюпки стоят неподвижно на якорях, и только легкая 
зябь у носовой части их напоминает, что под гладкой как зеркало поверхностью 
быстрое течение несет потоки воды. Сотни портовых рабочих отдыхают, 
растянувшись на берегу.
Одним словом, это одна из тех редких летних ночей в Нью-Йорке, когда можно 
вообразить себя где-нибудь в Каире или Калькутте.
И вот среди этой подавляющей тишины ночной поезд врывается с шумом в город, 
летит по мосту, изрыгает целые тучи дыма и искр, раздается пронзительный 
свисток, и среди шума колес, шипения выпускаемого пара, неумолкающих звонков 
поезд подкатывает к дебаркадеру центрального депо.
Человек двенадцать пассажиров вышло из вагона; в числе их были Мак Дайармид и 
Эван Рой; не обращая внимания на зазывания кучеров, они пешком направились к 
авеню Лексингтон и остановились перед большим каменным домом, подъезд которого 
был освещен и выделялся среди соседних темных домов.
Эван Рой позвонил, и в дверях тотчас показалась голова старого слуги-негра с 
седыми волосами; на лице его расплылась широкая улыбка, как только он узнал Мак 
Дайармида.

– Входите, масса
note 2
, входите, наш повелитель, – говорил он, вращая белками своих больших глаз, 
блестевших от радости.

– Как поживает матушка? – были первые слова молодого человека.
– Барыня здорова, но барышня не смогла ее уговорить выйти на улицу. Она 
предпочитает пройтись по саду и говорит, что один вид городской улицы уже 
делает ее больною.
Мак Дайармид горько улыбнулся в ответ.
– И она права, мой старый Жоэ! – воскликнул он. – Цивилизация этой несчастной 
страны… Какое благо она принесла ей или ее исконным жителям?
Старый негр не отвечал. Он с поклоном пропустил своего молодого господина и 
Эвана Роя в соседнюю комнату, причем последний обменялся с Жоэ грустным 
взглядом.
Эта комната была бальная зала, богато меблированная, но великолепие ее было 
наполовину дикое. Образчики оружия всех стран были повешены между двумя 
картинами Труайона; над мраморной Психеей растянута пятнистая шкура тигра. 
Головы антилоп и оленей с рогами висели на стенах рядом с японской бронзой или 
какой-нибудь старинной китайской вазой. На столе, на парчовой скатерти, 
валялись: ружье самой обыкновенной конструкции и отделки, пояс с пистолетами, 
коробка с патронами, поднос со стаканами и бутылки.
Мак Дайармид вошел, и взор его прежде всего обратился на поднос. Он захохотал и,
 хлопнув дружески Жоэ по плечу, сказал:
– Ура! Цивилизация все-таки имеет в себе и кое-что хорошее. Она изобрела виски. 
Выпьем же за цивилизацию!
Он схватил бутылку и поднял ее вровень с глазами.
– Я, Джон Логан Мак Дайармид, наследник двух поколений вождей и состояния, 
которым никому постороннему не обязан, объявляю, что сегодня оказываю честь 
цивилизации – напиваюсь пьяным ради нее! К черту Вест-Пойнт и академию, к черту 
армию! Они отказались дать мне шпагу, которая могла бы им служить. Тем хуже для 
них. Призываю небо в свидетели! Я покажу им, нужен ли Джону Логану Мак 
Дайармиду диплом для того, чтобы драться! Эван Рой, голубчик, стаканчик за твое 
здоровье!
Он уже без церемоний подносил бутылку к губам, как вдруг Эван Рой бросился к 
нему и, обняв сзади, схватил за обе руки.
– Жоэ, возьми у него бутылку из рук! – скомандовал он.
Минуту спустя между двумя обнявшимися родственниками началась молчаливая, но 
ожесточенная борьба. Мак Дайармид пытался освободиться, наклонялся, чтобы 
поднять и перебросить Эвана через голову, но шотландец бесспорно был сильнее, и 
позиция его была выгоднее; он сжимал Дайармида точно тисками, упираясь коленом 
в спину, он кружил вместе с ним, но не выпускал его из рук.
Мак Дайармид тщетно пытался стряхнуть с себя противника, грозил задушить его, 
но все усилия и угрозы были напрасны.
Между тем, Жоэ, не теряя времени, убрал бутылки в буфет, запер его и ключ 
положил в карман.
– Теперь, мистер Рой, вы можете его отпустить, опасаться нечего.
Эван навалился всею тяжестью и, быстро отпустив руки, так сильно толкнул Мак 
Дайармида, что тот упал плашмя на ковер. Рой встал подле него, а Жоэ 
благоразумно скрылся.
Наступила гробовая тишина. Мак Дайармид, ошеломленный падением, оставался 
неподвижен; Эван Рой тяжело переводил дух. Но вдруг побежденный точно осознал 
свое унижение: черты лица его исказились, дикий огонь загорелся в глазах, и 
одним движением, доказывавшим изумительную способность к гимнастическим 
упражнениям, он вскочил на ноги.
Без слов, бледный как полотно, он ринулся к столу, чтобы схватить оружие.
Но Эван Рой с ловкостью леопарда опередил его и своей огромной ладонью отбросил 
в другой конец комнаты ружье и револьвер.
Мак Дайармид не произнес ни слова, но глаза его метали молнии.
Эван Рой смотрел на него молча. Гнев горца сменился выражением необыкновенной 
нежности. Дабы явственнее выказать эту нежность, он прибегнул к присущей 
шотландцам манере объясняться.
– Нет стыда для львенка, если его укротит старый лев, готовый всю кровь до 
последней капли отдать за того же львенка, потому что видит в нем главу рода. 
Если Мак Дайармид раздражен против своего благодетеля, против того, кто научил 
его владеть оружием… тогда это очень просто: пусть он отомстит.
И с этими словами Эван расстегнул жилет и, обнажив грудь, подал молодому 
человеку шотландский кинжал.
Рука Мак Дайармида сжала рукоятку кинжала. Он смотрел на спокойно стоявшего 
перед ним Эвана Роя.
– Коли! – крикнул Эван. – Глава рода имеет право жизни и смерти над членами 
своего рода!
Молодой человек выпрямился; все тело его нервически дрожало. Он колебался. 
Наконец, бросив кинжал, он глубоко вздохнул.
– Нет мужчины, которому я уступил бы, но ты, Эван Рой, для меня не мужчина. Дай 
мне стакан виски. Уверяю тебя, что мне это не принесет вреда.
– Нет, я не дам виски, – ответил решительно шотландец. – В роду твоего отца 
умеют пить и не терять рассудка, но в тебе много от матери, а люди ее племени 
никогда не могли оставаться джентльменами в обществе бутылки.
– Да, но я обещаю тебе не пить лишнего, – протестовал молодой человек.
– Слыхали мы эту песню. Ведь вот точно такие же обещания давал Большой Орел, 
обращаясь к твоему отцу, когда мы вели с ним торговлю мехами. А как выпьет, 
бывало, так за лишний стакан виски готов отдать своих жен, детей, оружие, 
лошадей, – одним словом, все! Что же сталось с этим грозным вождем, знаменитым 
военачальником?.. Он умер как собака в бедном шалаше, всеми брошенный, и никто 
не пожалел его… кроме дочери, сделавшейся впоследствии почтенной супругой Мак 
Дайармида…
– И моей уважаемой матерью, – с живостью сказал молодой человек. – Не забывай 
этого, Эван Рой! Вы так гордитесь нашей европейской кровью, что кровь индейца 
не ставите ни во что. А между тем, дом, землю, состояние, – разве не от племени 
моей матери я все это получил?.. Разве не индейцы отдавали все эти сокровища в 
обмен на яд, которым наделял их мой отец? За бочонок виски давали от двухсот до 
трехсот буйволовых шкур, и тот, кого ты называешь главою дворянского рода, для 
них был не что иное как разоритель и торгаш. Я повторяю: все, что находится 
здесь, досталось мне от матери, и если проклятие моего племени тяготеет надо 
мною – я тоже буду пить… Жоэ, виски!..
Голос его принял какое-то особенное дикое выражение и гулко раздался по 
безмолвному дому.
Жоэ и не думал идти на грозный зов, но тут послышалось шуршание шелкового 
платья, и на пороге появилась прелестная девушка.
– Милый брат, наконец ты здесь! – воскликнула она, бросаясь на шею Мак 
Дайармиду.
Гнев молодого человека мгновенно исчез. Он горячо поцеловал сестру и, немного 
отступя, долго любовался ею.
Это была худенькая бледная девушка с большими черными глазами и черными как 
уголь волосами, при этом очень красивая. Округлость фигуры и выдающиеся скулы 
делали ее моложе, чем она была, а блеск зубов и матовая белизна кожи придавали 
лицу какое-то особенное выражение кротости и доброты. Подчиняясь капризам моды, 
девушка была одета в платье из богатой лионской материи, но покрой платья 
напоминал национальный индейский, а на голове, по индейскому обычаю, был яркий 
шелковый фуляр, прикрепленный золотым обручем.
– Дочь Утра, – сказал ей молодой человек глухим голосом, – все кончено, сестра: 
Мак Дайармид никогда не поведет белых воинов в сражение. Они обесчестили твоего 
брата, они разбили безвозвратно все надежды, которые он питал относительно 
улучшения судьбы своего племени… Мы покинем этот город… Напрасно мы когда-то 
променяли родные шалаши на эти каменные палаты. Белые люди и красные люди не 
могут жить друг подле друга!.. Вернемся в пустыню… на нашу настоящую родину… 
там нет, по крайней мере, обмана!..
Дочь Утра сложила руки на груди с покорностью, свойственной индейским девушкам.
– Мой брат, ты вождь племени эшипетов, – сказала она, опустив глаза. – Долг 
женщины исполнять приказания воина. Я готова.
– А мать? – спросил он.
– Она ждет тебя у себя, – ответила девушка и пошла впереди брата.
Они шли по коридору, убранному пиками и, как весь дом, ярко освещенному, 
несмотря на поздний час. Дойдя до запертой двери, они услышали глухие и 
монотонные звуки, будто колыбельной песни.
Мак Дайармид с сестрой остановились и прислушались.
– Бедная мать! – прошептал он. – Она напевает «песню вождя» в честь моего 
возвращения. Подожди меня здесь…
И он один вошел в комнату.



Глава 4. ФОРТ ЛУКУТ

– Уверяю вас, мой друг, что военный дух слабеет! И это началось уже давно. Даю 
сроку не более десяти лет, и у Союза не будет армии, то есть армии, достойной 
этого названия!
Так говорил старый, толстый широкоплечий офицер с красным, как сырой ростбиф, 
лицом и седыми, торчащими как щетина, усами.
Глядя на капитана Адольфа Штрикера, нельзя было сомневаться в том, что он 
совершил столько же походов, сколько лет был на службе. Все в нем: манера 
держать голову, пронзительный взгляд маленьких серых глаз под густыми бровями, 
складки на лице и даже толстый короткий нос, – показывало опытного и бывалого 
человека.
На нем был надет сюртук… На дальнем востоке офицеры вообще одеваются небрежно, 
но и там такой сюртук был редкостью: он до того выцвел и вылинял, что 
невозможно было определить первоначальный вид материи. Шерстяная сорочка без 
галстука, солдатские панталоны, заправленные в громадные сапоги, и белая 
фуражка – вот наряд, в котором появлялся обыкновенно капитан.
Капитан и еще несколько таких как он составляли в Лукуте кружок старых 
холостяков, недружелюбно смотревших на щеголеватых женатых офицеров. Члены 
кружка потягивали виски и дымили из своих коротеньких трубок.
В этот день товарищами Штрикера были: доктор Слокум, старший хирург в крепости, 
капитан Бюркэ и два или три поручика.
– Вы правы, капитан, – согласился доктор (за недоверие, с которым он относился 
к их жалобам, солдаты называли его татарином), – армия уже не та, какою была во 
время мексиканской войны!
– Однако, – заметил один из поручиков, – чем же именно так изменилась армия? 
Разве она хуже исполняет свои обязанности? Разве солдаты разучились драться?
– Вот что, милый мой: если вы будете тянуть лямку 30 лет, побываете в 
пятнадцати походах да еще в разных командировках, то по-другому запоете.
Эту речь, не без выражения, произнес капитан, поглядев на доктора, который при 
этом издал одобрительный звук.
– О, эти молодые люди ни в чем не сомневаются! – прибавил ветеран между двумя 
затяжками.
Разговор зашел о различных достоинствах офицеров, произведенных из рядовых, и 
так как тема эта была неисчерпаема, то и спор затянулся бы до обеда, если бы 
прибытие нового лица не прекратило его.
Вновь пришедший был молодой человек, одетый в белую фланелевую блузу, большие 
сапоги до колен и с соломенной шляпой на голове. Он ворвался как ураган, 
потрясая над головой пачкой писем и журналов.
– Господа, честь имею кланяться, – сказал он. – Я из Сант-Антонио с Чарлеем 
Колорадо и почтовой сумкой… Поручик, вот депеши коменданту… Письмо вам, 
Штрикер… Майор, вам уйма газет… Колет!.. Кинслей… это вам. А теперь, господа, 
поговорим. Что новенького?
– Прежде всего, милый Мэггер, – ответил доктор, – скажу, что мы вам так же рады,
 как розам в мае!..
И в самом деле, в минуту общее настроение совершенно переменилось. Люди, только 
что печальные и недовольные, озабоченные и даже готовые повздорить и 
поссориться с первым встречным, стали неузнаваемы.
Удаленные от обжитых мест, городов, соединенные часто против воли и желания, 
офицеры, стоящие гарнизоном в пограничных укреплениях дальнего востока, вообще 
склонны на все смотреть враждебно, придирчивыми глазами. От безделья они 
собираются в дежурной комнате; там, встречая одни и те же лица, начинают 
бесконечные споры и ссоры. Вражда и даже дуэли – вещь нередкая. Если к этому 
прибавить, что Лукут был далеко от железной дороги, курьер и почта приходили 
редко, а окрестности кишели индейцами и разбойниками, отчего дороги не были 
безопасны, – станет понятным, какое приятное оживление приносили курьер и его 
почта.
Но странная вещь: никто из офицеров не поинтересовался узнать, каким способом 
удалось пришедшему достать и доставить им так долго ожидаемую почту.
Мэггер не торопился рассказывать. Преспокойно обмахиваясь от жары своей 
широкополой шляпой, он улыбался, наблюдая ту радость, которую он, так сказать, 
принес этим людям в своей сумке.
Не было ничего солдатского во всей его фигуре, хотя за кожаным желтым поясом и 
висела пара револьверов. Характерной особенностью его физиономии была смесь 
независимости, свободы и холодной неустрашимости. Достаточно было взглянуть на 
него, чтобы понять, что этот человек ничего и ни у кого не просил и ничего не 
ждал.
Прочитав свои письма, капитан Штрикер подошел к нему.
– Расскажите-ка нам, любезный Марк, как это вы ухитрились пройти мимо этих 
проклятых индейцев?
– Ну, это не Бог знает какая трудность! Недаром же я три года состою 
специальным корреспондентом… Когда Чарлей и я находим невозможным ехать днем, 
мы едем ночью, – вот и все!.. У нас вышла только маленькая стычка у самого 
форта с двумя или тремя из краснокожих, но когда они увидели, с кем имеют дело, 
то бежали.
– Говорят, что газетчики, как кошки, всегда становятся при падении прямо на 
ноги, – промычал доктор с явным намерением сказать любезность. – Мне 
приходилось препарировать кошек, и хотя уверяют, что они крайне живучи, тем не 
менее они умирали под моим ножом… Мой милый Мэггер, вы дурно кончите, и если 
вас схватят и скальпируют, ни я и никакой другой хирург не будем в состоянии 
возвратить вам кожу с вашей головы.
– Ха! – пренебрежительно сказал на это Мэггер, помахивая хлыстом.
Со своим большим носом, желтыми, очень короткими волосами, голубыми глазами и 
лукавой улыбкой, таившейся а уголках губ, он всегда имел вид, будто над кем-то 
или над чем-то смеялся.
– Пока еще краснокожие не добрались до моих волос, – да и трудно же им будет 
снять их: я позаботился перед отъездом из дому поостричься как пудель.
По этому поводу Чарлей сказал, что это самообман, так как в случае нападения 
индейцы, конечно, займутся его гривой, какой бы она ни была.
– Не радуйтесь, – вмешался капитан Бюркэ, – когда однажды индейцам попался в 
плен совсем плешивый белый офицер, они решили в животе у него кипятить воду, 
чтобы как-то возместить недостачу.
Марк Мэггер неудержимо хохотал.
– Ладно, ладно, – сказал он. – Разве подобные вещи могут случиться с настоящими 
газетчиками? Мы всегда сумеем выпутаться из беды. Припомните Мак Гахну, 
вступившего в Хиву за два дня до появления русских казаков, Станлея, прошедшего 
Африку насквозь… Что касается меня, то я берусь проникнуть, – днем или ночью, 
это все равно, – в лагерь индейцев и выйти оттуда здравым и невредимым. Мне уже 
это удавалось, и я хочу попробовать еще раз.
– Что же это вы ничего не пьете, любезный Марк? Что вы предпочитаете?
– Покорно благодарю, я ничего, кроме воды, немного подкрашенной, и то за едой, 
не пью, – ответил корреспондент.
– Пожалуйста, не церемоньтесь с нами.
В это время вошел лейтенант Пейтон и сказал:
– Комендант желает побеседовать с вами, милостивый государь!
Мэггер встал и последовал за офицером.
– Должно быть, есть что-нибудь новенькое, – сказал молодой офицер, провожая 
корреспондента к коменданту.
– Да, – ответил тот, – моя газета имела кое-какую информацию, и меня послали 
получше разузнать об этом деле на месте. Правительство намерено занять 
территорию Черный Рог, и на этой неделе 12-й полк будет послан в Дакоту.
– Не хотите ли сигаретку? – предложил офицер. – Мы успеем выкурить, пока дойдем 
до коменданта.
– Нет, благодарю, я не курю. Табак ослабляет зрение и возбуждает нервную 
систему, а я следующей ночью должен хорошо владеть собой.
– Как! Вы думаете этой же ночью выехать, несмотря на передвижение краснокожих, 
о котором у нас имеются известия?
– Ах, Боже мой, да ведь я за этим-то и приехал! Все полученные мною сведения 
дают повод предполагать, что готовится крупное восстание. Индейцы в огромном 
числе покинули свои становища на севере под предлогом охоты; пунктом соединения,
 кажется, избраны высоты Желтые Камни. Говорят о каком-то белом, который их 
смущает и старается взбунтовать. Наконец, по разным приметам я заключаю, что у 
них собирается большой совет где-то неподалеку, и я намерен присутствовать на 
этом совете.
Лейтенант внезапно остановился и воззрился на газетчика.
– Вы говорите серьезно? – воскликнул он. – Ведь в целой армии не найдется 
офицера, который рискнул бы на такое предприятие. Что же, в специальных 
корреспондентах бес сидит, что ли?..
– Да нет же, нет… – спокойно ответил Мэггер. – Все дело в том, чтобы первому 
получить эти новости. Если бы я смог дать в моей газете подробный отчет о 
совете, это увеличило бы розничную продажу на несколько тысяч экземпляров, так 
как, сами понимаете, другие газеты вряд ли будут располагать информацией об 
этом сборище!
– Действительно, это так, – согласился поручик, внутренне спрашивая себя, не с 
сумасшедшим ли он имеет дело.
Комендант Сент-Ор квартировал отдельно от других, в очень приличном доме. Со 
своей большой швейцарской крышей и широким балконом дом этот имел даже 
претензию на архитектурные достоинства, отличавшие его не только от казарм, 
погребов и цейхгаузов, но даже и от офицерских домиков. Все упомянутые 
постройки были из сосновых бревен, квадратно отесанных, под соломенной крышей; 
стены и крыши ослепительно блестели под палящими лучами солнца. На вершине 
высокой мачты, поставленной в середине большого двора, развевался 
государственный флаг. Между постройками возвышались земляные валы, мелькали 
часовые на постах, а дальше во все стороны виднелась бесплодная и пустынная 
равнина. Таков был форт Лукут.
В то время как Мэггер приехал в форт, в первом этаже дома с балконом, перед 
рабочим столом, сидел молодой еще человек с энергичным и выразительным лицом; 
на погонах его офицерской блузы был значок, говоривший о звании старшего 
офицера, – это и был сам комендант.
В широкое окно, перед которым стоял стол, был виден весь форт как на ладони. 
Стены комнат были увешаны охотничьими трофеями: головами бизонов и антилоп 
вперемежку с рогами горного барана, разного рода оружием и портретами. Если к 
этому прибавить, что вся мебель была покрыта шкурами различных животных, то 
легко будет заключить, что обладатель этого жилья, полковник Сент-Ор, комендант 
форта Лукута – страстный охотник, и такое заключение будет правильным.
Он занят в настоящую минуту приведением в порядок своих дневных записей. Жена 
Сент-Ора сидит подле и молча вышивает. Это молодая женщина 27—28 лет с 
чрезвычайно кроткими чертами лица, темными волосами, приподнятыми по-испански 
на высоком гребне и сзади наполовину покрытыми черной кружевной мантильей.
– Ты говорил мне как-то, – вдруг сказала она, – что у нас в этом месяце будут 
визиты. А потом уже об этом и речи не было.
– Да, душа моя, – сказал комендант, подняв голову. – Судья Брэнтон и семья его 
собирались к нам. По крайней мере, они мне это обещали. Ты знаешь, как они были 
любезны со мной, когда я был призван в комиссию в Вест-Пойнте. Они вполне 
официально дали обещание провести у нас в форте целую неделю во время своей 
летней поездки. Тебе будет очень приятно, я полагаю, познакомиться с мисс 
Жюльетой Брэнтон и ее кузиной, мисс Нетти Дашвуд…
Едва комендант принялся опять за свои занятия, как в дверь постучали.
– Войдите! – сказал он.
Это был поручик Чарльз Пейтон, адъютант коменданта форта.
– Депеши, господин полковник, только что привезенные господином Мэггером, 
корреспондентом газеты «Геральд».
Комендант Сент-Ор немедленно вскрыл большой конверт с казенной печатью, а 
адъютант стоял, ожидая приказаний.
– Сочту себя счастливым увидеть господина Марка Мэггера, – произнес полковник, 
пробежав полученную депешу. – Не потрудитесь ли вы, любезный Пейтон, привести 
мне его сюда?
Офицер собрался уходить.
– Минутку, – сказал отрывисто полковник. – Сегодня утром при рапорте вы мне 
сказали, что дежурный офицер отсутствовал при чистке лошадей?
– Да, господин полковник.
– Кто этот офицер?
– Капитан Сент-Ор.
– Узнали вы, есть ли у него законное оправдание неявки?
– Да, полковник, я спрашивал. Он говорит, что не слышал сигнальной трубы.
– Хорошо-с. Прикажите ему идти под арест.
– Господин полковник, капитан Сент-Ор уже под арестом.
– Прибавить еще восемь дней… Двух таких, как мой брат, офицеров достаточно, 
чтобы разрушить всякую дисциплину в полку.
Поручик поклонился. Госпожа Сент-Ор сочла необходимым вступиться.
– Как, мой друг, ты еще продолжил арест бедного Джима? – заговорила она 
умоляющим голосом.
Но комендант, не отвечая ей прямо, сказал:
– Поручик, вы слышали мои приказания?
Офицер по-военному повернул налево кругом и вышел. Госпожа Сент-Ор с глубоким 
вздохом опустила голову к вышиванию.
– А у нас, милая Эльси, новости, – сказал нежным голосом полковник, как только 
они остались вдвоем. – Правительство думает, как и я, что среди индейцев бродит 
желание взбунтоваться. Поговаривают о каком-то белом, который, по непонятному 
заблуждению, задумал соединить все племена против нас, и мне дают знать о 
скором прибытии колонны в подкрепление. Наш форт будет местом соединения войск.
Госпожа Сент-Ор ничего не отвечала. Новость, очевидно, не заключала в себе 
ничего для нее приятного, и вместе с тем ей хотелось показать, что она сердится 
на мужа за строгость его к брату.
Несколько минут длилось молчание. Комендант прохаживался взад и вперед по 
кабинету, глубоко погруженный в свои думы; затем, подойдя к жене, сказал:
– Не сердись на меня, Эльси. Я приведу твоего милого Джима вечером к обеду.
Кроткое лицо госпожи Сент-Ор тотчас просияло.
– О, я знаю, что ты не можешь быть жестоким.
– Я только выйду и сейчас вернусь; если в это время придет господин Мэггер, 
попроси его подождать.
Взяв свою большую белую шляпу, полковник немедля пошел к офицерским квартирам. 
Он шел быстро, посвистывая, по-видимому, очень озабоченный, что, впрочем, не 
мешало ему отдавать честь всем попадавшимся ему часовым.
У порога одного из домиков он остановился и спросил солдата, чистившего сапоги:
– Капитан Сент-Ор у себя?
– Так точно, – ответил ординарец, оставив работу и вытянувшись в струнку перед 
начальством.
– Под арестом?
– Так точно, господин полковник.
– Как случилось, что он прозевал чистку лошадей?
– Это моя вина, господин полковник, – сказал солдат, моргнув, – я забыл 
доложить.
– Плохой же ты солдат. Я прикажу поставить тебя снаружи на часы и посмотрю, что 
индейцы сделают из твоей кожи на голове.
Бедный малый испугался и съежился, как бы желая провалиться сквозь землю. А 
полковник поднялся на три ступени и отворил дверь в скромную комнату, где 
молодой офицер в домашнем халате покачивался в низком кресле со страшно 
скучающим видом и с сигарой в зубах.
– Джим, друг мой, Эльси просит тебя прийти к обеду сегодня, – сказал полковник. 
– Коменданта не будет; но я слышал, что он отдаст приказ в шесть часов 
выпустить капитана Сент-Ора из-под ареста.
– Комендант – старая тряпка, – сказал молодой человек, слегка улыбаясь. – 
Уверяю вас, мой милый, что я сегодня же вечером буду просить о переводе.
– А я тебе говорю, что ничего из этого не выйдет, и ты никуда не уедешь. Так в 
6 часов, решено, слышишь?
И он поспешно вышел.
Через две минуты Пейтон ввел Марка Мэггера к коменданту и оставил их вдвоем 
совещаться.



Глава 5. ПОДКРЕПЛЕНИЕ

Комендант, полковник Сент-Ор, в своей большой белой шляпе и при шпаге, стоит в 
воротах форта и глядит вдаль на равнину, покрытую короткой, выжженной солнцем 
травой. Сигнальный рожок дал знать о приближении ожидаемого подкрепления. 
Адъютант Пейтон держит на поводу большого вороного коня, а полковник направляет 
лорнет на приближающуюся кавалерийскую колонну. Оружие блестит на солнце; за 
всадниками тянется вереница белых повозок военного обоза.
Неподалеку, справа от форта, виднеются два индейских шалаша, или вигвама, 
покрытых буйволовыми шкурами. Подле шалашей играют с полдюжины ребятишек, 
совершенно голых, с большими животами и длинными волосами, почти закрывающими 
лицо. Две безобразные старухи, истые колдуньи, болтают, усевшись перед шкурой 
буйвола, с которой они соскребают остатки мяса; рослый индеец, завернувшийся в 
грязное одеяло, спит или притворяется спящим, – и все это шагах в пятидесяти от 
крепости.
По правде сказать, нет решительно ничего занимательного или интересного в 
картине, которую представляют из себя эти «дети безбрежных равнин». Это просто 
несчастные существа, неопрятные, нечто вроде нищих, снующие всегда у ворот 
поселений европейцев, готовые за водку на все что угодно; последние 
представители несчастного племени, которое скоро исчезнет с лица земли.
Комендант Сент-Ор обращал на них так же мало внимания, как на мух, да и солдаты 
его так привыкли к этому зрелищу, что как будто не замечали их.
– Это, должно быть, колонна Вестбрука! – сказал комендант адъютанту, опустив 
лорнет. – Сколько человек указано в депеше?
– Пять эскадронов 12-го драгунского, полковник Чарлтин приведет два из форта 
Ларами и три роты 44-го линейного.
– Да, совершенно верно, – сказал полковник, снова лорнируя колонну. – Да где же 
этот разбойник Ильяс? Кончит ли он, наконец, седлать мою лошадь?
– Вот он, ведет ее, – произнес молодой подпоручик, выступая вперед. – Не 
позволите ли мне, господин полковник, быть вашим ординарцем?
– Охотно, мой милый Гевит, если у вас нет дела более серьезного.
Гевит только что прибыл из Вест-Пойнта и находился еще в пылу первого 
энтузиазма.
В эту минуту вестовой подвел прекрасного коня, оседланного по-парадному. У 
коменданта была страсть к хорошим лошадям. Подведенный конь был не из особенно 
смирных и поартачился, прежде чем дал седоку устроиться в седле; но узда была в 
опытных и умелых руках, и ретивый конь минуты через две-три признал себя 
побежденным. Полковник был из числа тех немногих, которые умеют не только 
хорошо ездить верхом, но и грациозно держаться в седле. Он казался пришитым к 
седлу, и когда лошадь танцевала под ним и поднималась на дыбы – он так изгибал 
свой красивый стан, что, казалось, составлял с лошадью одно целое.
Пейтон и Гевит тоже сели на коней, и все трое, отпустив поводья, пустились 
марш-маршем по полям. Колонна приостановилась, и по данному сигналу всадники 
выровнялись рядами. В ту минуту, когда полковник с двумя адъютантами подскакал 
к ним, солдаты представляли плотную и неподвижную массу в облаках пыли. Перед 
колонной стоял майор Вестбрук с саблей наголо.
Едва полковник остановился в двадцати шагах, как раздалась короткая команда:
– Слушай! На-плечо!
Раздался шум вынимаемого из ножен оружия, мелькнули лезвия, и настала мертвая 
тишина, между тем как весь ряд сабель сверкал под лучами заходящего солнца.
Майор Вестбрук отсалютовал шпагой и громко сказал:
– Господин полковник, имею честь ожидать ваших приказаний. Угодно вам сделать 
смотр колонн?
– Я затем и приехал, – сказал комендант, ответив на приветствие.
– Слушай! На-кра-ул!
Майор присоединился к свите коменданта, и тот медленно поехал вдоль строя.
Драгуны по большей части имели хороший вид, но загорелые и решительные лица 
мало отвечали, по крайней мере внешне, понятию европейца о солдате вообще.
Люди одного эскадрона были в черных шляпах, другого – в серых, третьего – в 
соломенных и, наконец, последнего – в полотняных фуражках. Голубые блузы были 
почти у всех форменные, но зато обувь была так же разнообразна, как и головные 
уборы. На одних были обыкновенные сапоги, на других – ботфорты, а у иных 
холщовые брюки были заправлены в какие-то полуботинки.
Лошади были навьючены довольно легко, но все-таки заметно утомлены огромным 
переходом в 450 миль за три недели. Длинная вереница обоза составляла арьергард.

Что касается офицеров, то они были одеты, кажется, хуже солдат. Капитан Грюнтей,
 например, был одет во фланелевый китель когда-то голубого цвета, обратившийся 
теперь в рыжий; впрочем, под ним был прекрасный гнедой конь. Направо от Грюнтея 
высилась толстая фигура поручика Корнелиуса Ван Дика, с трудом державшегося в 
седле. На фоне серой блузы резко выделялось широкое, налитое кровью лицо, 
опухшее от чересчур усердных возлияний на последнем отдыхе.
Подпоручик Франк Армстронг, стоявший на левом фланге, был единственный офицер 
из всего отряда, одетый в походную форму по уставу.
Комендант одобрительно улыбнулся, проезжая подле него, и насупился, увидя 
странную фигуру Ван Дика.
– Господин майор, – сказал он строгим тоном, – надеюсь, ваши офицеры примут к 
сведению, что так вести себя в укреплении Лукут нельзя.
– Капитан, – сказал он, обращаясь к Грюнтею, – придя на место, тотчас посадить 
под арест этого офицера…
Лицо капитана вытянулось, когда он отвечал:
– Слушаю, господин полковник!
Комендант продолжал смотр под неприятным впечатлением от увиденного. Объехав 
весь строй, он холодно поклонился майору Вестбруку и сказал:
– Расположите ваших людей по северной стене, майор. Вы найдете там воду и дрова,
 приготовленные в достаточном количестве по моему приказанию. Обоз я осмотрю 
после. Прощайте, майор. Сабли сдадите на склад, прежде пойдете на 
рекогносцировку.
После этих слов комендант пустил лошадь рысью и удалился вместе с адъютантами, 
оставив майора впереди колонны.
Но проехав с четверть мили, он вернулся явно переменившись.
– Майор, на пару слов! – закричал он улыбаясь.
Драгунский майор выступил вперед, явно не готовый улыбнуться в ответ. Комендант,
 как бы не замечая его надутого вида, сказал:
– Я надеюсь, вы и ваши офицеры сегодня же вечером познакомитесь с миссис 
Сент-Ор.
– Мы не позволим себе уклониться от этой приятной обязанности, – отвечал 
сдержанным тоном майор.
– Надеюсь, что эта обязанность обратится в удовольствие, – сердечно произнес 
капитан. – Ну, полноте, майор, мы слишком хорошо знакомы и слишком уважаем друг 
друга, чтобы сердиться за выговор по службе. Вестбрук – мой старый товарищ. Я 
не забыл того капитана 12-го драгунского, который в сражении под Буль-Руком 
своим примером преподал мне первый урок на поле битвы. Я не забуду, что всем 
вам обязан, несмотря на то, что ко мне судьба была благосклоннее, чем к вам.
Майор, видимо, тронутый этой сердечной речью, протянул коменданту руку, а тот 
ее крепко пожал и уехал.
В сопровождении своих адъютантов полковник скакал по дороге к форту, как вдруг 
индеец, лежавший на самой дороге, быстро вскочил и с криком ужаса бросился в 
сторону. На него наскочила лошадь подпоручика Гевита и не раздавила его только 
потому, что краснокожий из чувства самосохранения накинул на голову лошади 
бывшее в его руках одеяло. Лошадь метнулась в сторону и чуть не вышибла седока 
из седла.
Справившись с лошадью, Гевит бросился в погоню за индейцем и осыпал его ударами 
хлыста.
– Подлая собака! – кричал он. – Я тебе покажу, как пугать лошадей!
Несчастный дикарь бежал с воем в свой шалаш, а Гевит, отсчитав в азарте еще 
несколько ударов, вернулся к своим и смеясь сказал:
– Вот уж этот в другой раз не отважится пугать чью-нибудь лошадь, ручаюсь.
Комендант, скакавший впереди, был уже в форте и не видел этой сцены; но Пейтон, 
видевший все, остановился и, не будучи в состоянии удержаться, сказал товарищу;
– Вы были чересчур жестоки к этому несчастному, Гевит! Я не допускаю мысли, что 
он бросил одеяло с целью испугать лошадь.
– Ничего, – ответил Гевит, – этим проклятым краснокожим не мешает время от 
времени преподать урок, а несколько ударов хлыста укрощают их темперамент. Что 
до меня, то я испытываю истинное удовольствие, укрощая их; терпеть не могу 
этого разрисованного исчадия!
– Что вам сделали эти бедные существа? – спросил адъютант. – Несчастные быстро 
исчезают, жизнь их и без того тяжела, нет надобности делать ее еще тяжелее. 
Этот человек, которого вы избили, был в свое время храбрым воином…
– Полноте, Пейтон, перестаньте их защищать. И я верил в благородство индейцев, 
когда зачитывался Фенимором Купером; но с тех пор, как я узнал их близко, скажу 
вам откровенно, что все они: мужчины, женщины и дети, – одинаково внушают мне 
отвращение.
– Вы не правы, говоря так, – грустно сказал Пейтон, – кто сказал вам, что вы 
были бы лучше, находясь в таком же как они несчастном положении?
Неизвестно, удалось ли адъютанту возбудить раскаяние и чувство человечности в 
сердце товарища.
Очень может быть, так как подпоручик не вымолвил больше ни слова и со 
сконфуженным видом въехал в ворота крепости.

Два дня спустя после вступления колонны в Лукут полковник Сент-Ор, будучи не из 
тех начальников, которые оставляют войска в бездействии, назначил каждому 
эскадрону занятия, и таким образом поручик Корнелиус Ван Дик и подпоручик 
Армстронг очутились в одном отряде, назначенном в ночную экспедицию.
Надо было провести разведку на определенном расстоянии от крепости. Ван Дик, 
имевший трехлетний опыт военной службы, должен был руководить действиями отряда,
 в помощь которому в качестве проводников были приданы двенадцать индейцев из 
племени павниев.
Комендант Сент-Ор завел прекрасный обычай не выпускать из крепости даже самого 
маленького отряда без строгого осмотра; предосторожность эта имела особенно 
важное значение с войском, ему почти незнакомым.
Было около 11 часов вечера, когда он для этой цели вышел на плац.
Все в укреплении было темно и тихо, огни давно погашены, а луна еще не светила 
маленькому отряду, выстроенному на плацу и готовому в поход.
Тут было всего-навсего не более тридцати драгун. Перед этой неподвижной массой 
ординарец нес большой фонарь, и свет от него вместе с другим огоньком – от 
сигары в зубах полковника – медленно переходил от одного ряда к другому, так 
как полковник останавливался перед каждым человеком и внимательно его 
осматривал. Он не говорил ни слова и только изредка, по свойственной ему 
привычке, хрустел пальцами.
Позади него, на приличном расстоянии, двигались Ван Дик и Армстронг; последний 
– с длинным палашом, а прочие драгуны – с карабинами и парой револьверов за 
поясом, по-американски. Благодаря отсутствию сабель, в отряде не было лязга и 
шума, и это придавало людям вид призраков.
Окончив осмотр, комендант приблизился к офицерам и сказал Армстронгу:
– Вы хорошо сделаете, если оставите вашу саблю в крепости. Она делает много 
шума и мало пригодна для ночных разведок.
И когда сконфуженный молодой человек повернулся, чтобы исполнить данное ему 
приказание, полковник добросердечно прибавил:
– Это, видите ли, моя мания. Не все одного со мною мнения, но я убежден, что 
мое мнение справедливо. Отправляйтесь же, вы успеете вернуться прежде, чем 
будет дан сигнал к выступлению.
Он знал, что каждый из них должен был быть готов проявить и отвагу и 
великодушную готовность жертвовать собой, но он не высказал своей мысли. 
Комендант обратился к Ван Дику:
– Господин поручик, – сказал он, – помните: Красная Стрела, индеец, который 
стоит последним на правом фланге, самый ловкий из всех ищеек. Прошу вас: как 
можно больше благоразумия в сношениях с этими людьми. Они ужасно чувствительны 
к малейшим обидам и в то же время способны пользоваться слабостями других. 
Именно к ним можно применить правило: управлять нужно железной рукой в 
бархатной перчатке. Впрочем, я уверен, что все пойдет как по маслу и что вы не 
встретите серьезных затруднений. Прощайте, господа, и дай Бог успеха. По моему 
расчету, в воскресенье утром вы должны быть на берегах Антилопы.
Ван Дик поклонился и пошел к своей лошади. Комендант обернулся к Армстронгу:
– В добрый час, дитя мое! – сказал он нежным голосом, протягивая ему руку. – 
Вверьтесь вашей звезде, и вы сделаете честь – я в том уверен – нашей старой 
школе в Вест-Пойнте. Прощайте…
Франк Армстронг был так тронут этим напутствием, что слезы подступили к горлу, 
и он растроганно произнес:
– Прощайте, господин комендант! Благодарю вас, благодарю…
Тут раздался голос Ван Дика: он командовал сдвоить ряды. Последовал топот 
лошадиных копыт по высохшей траве, затем пауза, затем новая команда: «Вперед! 
Шагом марш!» – и маленький отряд тихо направился к воротам форта и пропал во 
мраке. Комендант остался на месте и провожал уходивших. И только когда 
последний солдат исчез в темноте, он повернул к дому. Идя домой, он хрустел 
пальцами и говорил про себя:
«У этого юноши какое-то необычное выражение глаз. Ну, а что касается Ван Дика, 
похоже, если кожа с его головы и останется в руках индейцев, это может 
случиться только, когда лошадь не успеет вынести его с поля битвы; если только 
краснокожие не застанут его отуманенным винными парами. Ах, это вино, вино, 
проклятое вино!»



Глава 6. ВЕЧЕР У КОМЕНДАНТА

В следующую субботу, около десяти часов вечера, был праздник в главной квартире 
коменданта, и обе залы миссис Сент-Ор были полны гостей.
По правде сказать, мужчины – и главным образом офицеры – преобладали, впрочем, 
было около двадцати дам: одни – постоянные обитательницы форта, другие – их 
знакомые, с мужьями и братьями.
Весь этот люд явился сюда, преследуя различные цели: одних пленяла обещанная 
большая охота, других – возможность купить выгодно участки окрестных лугов; 
наконец, многих – просто любопытство.
– Миссис Пейтон, – говорил подпоручик Гевит молодой женщине, входившей в залу, 
– обращаюсь к вам и ищу вашего содействия: мисс Брэнт не верит мне, что дамы 
вместе с нами отправляются на охоту с борзыми.
– Так и есть, – ответила улыбаясь миссис Пейтон. – Что касается меня, то я 
всегда сопровождаю мужа на охоту, правда, не беру с собой ружья. Но некоторые 
дамы являются с оружием и не далее как в прошлом месяце одна девушка из 
Кентукки, бывшая с нами, убила трех буйволов.
Жюльета Брэнтон была возмущена подобным подвигом, а ее кузина Нетти 
воскликнула:
– Правда? Трех буйволов, своими руками? Воображаю, как она этим гордилась! Надо 
мне попробовать убить хотя бы одного на большой охоте, которую нам обещает 
комендант.
– Если только вы возьмете проводником меня, то убьете двух, – уверял ее Гевит.
– А я, – возразил весело поручик Пейтон, – советую вам заручиться 
покровительством такого старого проныры, как я, если не хотите вернуться с 
охоты с пустыми руками.
В эту минуту миссис Сент-Ор подошла к разговаривавшим.
– Мисс Жюльета, я право в отчаянии, – сказала она, – но комендант говорит, что 
он вынужден немного отложить охоту… всего на несколько дней, до тех пор, пока 
одна или две рекогносцировки очистят местность от появляющихся там и сям 
индейцев, а в ожидании вы должны довольствоваться охотой с борзыми на зайцев в 
окрестностях форта. Принимали ли вы когда-нибудь участие в такой охоте?
– Никогда еще!
– Это очень интересно, и у мужа моего превосходные собаки. Но, вероятно, мисс 
Нетти Дашвуд трудно будет довольствоваться такой смиренной дичью.
– Что же делать, – со вздохом сказала Нетти. – Я надеюсь все-таки, что эти 
несносные индейцы уберутся и очистят для нас место.
– Будьте уверены, что и мы надеемся на это, – произнесла миссис Сент-Ор с 
некоторой грустью в голосе. – А что, если мы оставим охоту и займемся немного 
музыкой? Мисс Жюльета, не споете ли вы нам что-нибудь?..
Жюльета не заставила себя просить, встала и подошла к роялю, а за ней целый рой 
поклонников.
Капитан Джим Сент-Ор, стоявший до этого в стороне, перешел залу и устроился 
рядом с Нетти Дашвуд.
– Ну-с, дитя мое, что скажете вы о жизни в крепости?
Хотя он был гораздо моложе своего брата коменданта, капитан имел особую манеру, 
полуотеческую, полубратскую, при общении с молодежью. Не мешает к тому же 
заметить, что он был почти вдвое старше Нетти.
– По мне это – прекрасная жизнь! – воскликнула мисс Нетти Дашвуд с увлечением. 
– Все эти господа так внимательны и любезны!
– Вы слишком добры, отзываясь о них так, – скромно ответил капитан. – Но 
позвольте мне предложить вам один вопрос, мисс Нетти. Не знаете ли вы человека 
по имени Франк Армстронг?
Губки Нетти задрожали, когда она промолвила в ответ:
– Конечно, я знаю господина Франка Армстронга и даже думала, что он здесь, в 
форте. Отчего он так долго не показывается в зале?
Голос капитана сделался серьезным:
– Способны ли вы хранить тайны?
– Конечно.
Губы ее все еще дрожали.
– Вот в чем дело: Армстронг уехал на неделю или на две, и он вручил мне письмо 
к вам, мисс Нетти.
– Письмо, ко мне! – вскричала девушка вне себя от удивления. – Уверены ли вы в 
том, что это письмо мне, а не другой?
– Совершенно уверен. Да разве вы не из числа его друзей?
– Еще бы! – сказала она с выражением полной искренности.
– Ну, тогда это совершенно естественно. Армстронг отправился в свою первую 
экспедицию. Как и всякий молодой офицер на его месте, он решил, что может не 
возвратиться. Ну, вот вы и испугались… Ему ничто не угрожает, и он 
преблагополучно вернется через восемь или десять дней.
Нетти вдруг побледнела, и лицо ее выразило страдание.
Капитан изменил тон и притворился очень недовольным ею.
– Я так и думал, – сказал он как бы про себя, – храбрости ни на грош… Полноте, 
постарайтесь быть благоразумнее и храбрее, а то я не решусь выполнить поручение 
вашего друга.
Она подняла на него свои чудные голубые глаза, полные благодарности, и 
проговорила:
– Да, браните меня. Мне это полезно. Но только говорите скорее. Это письмо, где 
же оно? – спросила Нетти нетерпеливо.
– Вот, – сказал капитан Джим, вынимая из кармана конверт. – Пожалуйста, не 
обращайте внимания на то, что написано на конверте… Эти молодые офицеры всегда 
пишут завещание, отправляясь в экспедицию, которая не имеет и не может иметь 
никаких дурных последствий.
– Ради Бога, что же написано на конверте, господин капитан? Скажите мне, прошу 
вас! Я не смею взглянуть на конверт на глазах у всех.
– Там написано: «Вскрыть только в случае, если я буду убит или взят в плен 
индейцами». Всегдашняя манера этих молокососов… Когда он вернется, ему будет 
ужасно стыдно за эти строки…
– Да, когда он вернется… Но вернется ли? И, во всяком случае, когда он может 
вернуться?
– Трудно определить. Цель экспедиции – узнать, есть ли индейцы в окрестностях, 
и в каком числе. Но Армстронг в хорошей компании, он в отряде со своим другом 
лейтенантом Ван Диком, да с ними человек тридцать драгун и превосходные 
проводники-индейцы. Ван Дик уже года три служит в равнинах и знает свое дело.
– Гм! Если бы только с Ван Диком, я не была бы очень спокойна, – возразила мисс 
Нетти. – Ведь он не из школы. Вы знаете?
Капитан Джим рассмеялся.
– Так же, как я, дорогое дитя, и как три четверти наших лучших офицеров.
– А я думала, что школа необходима, чтобы сделаться хорошим солдатом, – сказала 
необдуманно девушка, – или, по крайней мере… Ради Бога простите, капитан. Я не 
хотела… я совсем не то хотела сказать…
– Не извиняйтесь. Ведь это вообще очень распространенное мнение. Но тем не 
менее оно несправедливо. Вест-Пойнт никогда еще не воспитывал солдата. 
Воспитание в этой школе дает все средства сделаться хорошим солдатом, – это 
правда. Пожалуйста, не подумайте, что я отзываюсь так о школе из зависти. Мой 
брат – воспитанник этой школы, и лучшего офицера я не знаю. Но можно быть 
отличным офицером и не окончив школы.
– А к какой категории офицеров вы причисляете Ван Дика? – спросила вдруг 
девушка.
Капитан тотчас умолк. В семье Сент-Ор был обычай никогда не говорить дурного о 
товарище.
– Мисс Брэнтон, кажется, начинает петь; мы лучше сделаем, если помолчим, – 
сказал он, обрадованный возможностью не отвечать на предложенный ему вопрос.
Жюльета пропела романс, пропела верно, чистым голосом, но без надлежащего 
выражения; ее благодарили, хотя пение, видимо, никого не тронуло. Вслед за 
романсом миссис Сент-Ор заиграла прелестный вальс Шуберта.
В ту же минуту поручик Гевит пригласил на тур вальса Нетти Дашвуд, и капитан 
был избавлен от произнесения приговора над Ван Диком.
Вальс сменила полька, затем кадриль; одни танцы следовали за другими; танцевали 
даже виргинский «риль».
Комендант, полковник Сент-Ор, в парадном мундире, с эполетами и золотыми 
кистями на груди, был не из последних танцоров. Он пользовался возможностью 
развлечься и забыться от ежедневных забот, и в этом увлечении поспорил бы с 
любым из своих безбородых подпоручиков.
Этот юношеский пыл полковника возбуждал нелестную критику в устах старых 
ворчунов, капитанов Штрикера, Грюнтея и других, в качестве завзятых холостяков 
презиравших танцы.
– Нечего сказать, хорош комендант! – ворчали они главным образом из-за того, 
что этот бал лишил их возможности просидеть в своей холостяцкой компании за 
трубкой и пуншем.
Полковник не обращал внимания на их ворчание и не пропускал ни одного вальса.
Уже было за полночь; котильон был в полном разгаре, как вдруг блеснула молния и 
раздался оглушительный удар грома. Все бросились к окнам. Но в ту же минуту в 
открытое окно ворвался порыв ветра с крупными каплями дождя; окна и двери были 
поспешно закрыты. Затем танцы возобновились среди гула и шума непогоды.
Нетти Дашвуд была бледна; ее кавалер Гевит как мог старался успокоить Нетти.
– Ведь это скоропроходящая гроза, – сказал он. – Конечно, в такое время лучше 
быть на балу, чем в поле. По счастью, мы только что получили подкрепление, и, 
конечно, на них сейчас же обрушилась служба потяжелее; без их прибытия, пожалуй,
 мне как раз пришлось бы теперь быть в разведке.
– А эти бури опасны на равнинах? – спросила девушка. – Не бывает ли смертельных 
случаев от ударов молнии?
– Мне не случалось этого видеть. Там страшен только дождь. Случается так, что 
люди расположатся лагерем в долине или в ложе высохшего ручья; начинается 
ливень, вода прибывает и сносит палатки. Один из наших отрядов месяца два-три 
тому назад попал как раз в такую передрягу, и несколько лошадей погибло. Но на 
этот раз в отряде есть Красная Стрела, один из самых искусных и сведущих 
проводников.
– В самом деле? Как я рада слышать, что они с хорошими проводниками.
– Как вы добры, мисс Нетти, что интересуетесь нашими молодцами. А они, уверяю 
вас, очень мало обращают внимания на такой дождь. Однако, позвольте, какой же я 
недогадливый… Вы, вероятно, знаете кого-нибудь из наших офицеров, ушедших в 
разведку?
– Да, там мой двоюродный брат, – ответила девушка, краснея до самых корней 
своих белокурых волос. – Итак, вы уверены, что им не угрожает никакая 
опасность?
– Решительно никакая, – произнес он, немного задетый за живое тем чересчур 
сильным участием, которое его дама принимала в отсутствующих.
В это время раздался оглушительный удар грома. Котильон приостановился; дам 
развели по местам, и бальная зала обратилась в залу ожидания. Разговаривали 
вполголоса. Никто не смеялся, все стали серьезны, все чувствовали невольно 
какой-то гнет.
По счастью, это продолжалось недолго. Гроза пронеслась, и, когда отворили окна, 
в чистом небе светила луна.
Подпоручик Гевит, решительно разобиженный тем, что не сумел произвести 
желаемого впечатления на мисс Нетти Дашвуд, воспользовался первой возможностью 
оставить бал и пошел по дорожке, ведущей к офицерским квартирам.
«Должно быть, этот пьяница Ван Дик ее сильно интересует. Удивительно, что она в 
нем нашла…»
Эти размышления помешали молодому офицеру заметить черную фигуру, которая, 
отделившись от стены и тихо, крадучись как кошка, скользила за ним. Это был 
полуголый индеец; в руках у него был натянутый лук.
Вдруг в темноте ночи раздался крик:
– Берегитесь, Гевит!
Инстинктивно молодой человек бросился в сторону. В ту же минуту послышалось 
дрожание натянутой струны, свист стрелы и вслед за этим крик боли.
Капитан Джим, стоявший на крыльце комендантского дома и так вовремя 
предупредивший подпоручика, бросился на крик. Черная фигура уже исчезла.
– Вы ранены?.. – спросил он молодого человека. – А, вижу, по счастью – в руку. 
Не пугайте дам, бегите к себе и пошлите за доктором. Я попробую поймать 
мерзавца.
Не разбирая дороги, капитан бросился к караульному помещению.
– Сержант, выведите всех солдат! – закричал он. – Кто-то ранил стрелой 
подпоручика Гевита. Хватайте всех краснокожих, какие вам попадутся, и приведите 
их в крепость. Ну, слышали вы, что я сказал?..
– Извините меня, господин капитан, но без дежурного по караулам я…
– Я всю ответственность беру на себя. Идите!
Без дальнейших рассуждений люди взяли ружья, и весь караул направился к тому 
месту, где еще вечером на заходе солнца видели шалаши индейцев.
Шалашей не осталось и следа; огни погашены, ни одного краснокожего не было 
видно на триста шагов вокруг.
Едва только убедились в этом, как послышался выстрел у противоположной стены 
крепости, и вскоре от одного часового к другому передавался крик:
– Караульного, номер восемь!..
«За конюшнями!.. Разбойник ушел в другую сторону. Не поймать! – сказал про себя 
капитан Джим. – Хорошо, нечего сказать! Надо было взять погоню на себя и 
распоряжаться за дежурного офицера».
– Кто дежурный эту ночь, сержант?
– Господин Грогам… Вот и он!
– Что вы там делаете, сержант? – кричал тот. – Разве вы не слышали выстрела за 
конюшнями? На кой черт караул ушел за ограду? И кто позволил себе распоряжаться 
и отдавать приказания в мое отсутствие?
– Это я, – сказал, подходя, капитан Джим. – Нельзя было терять времени, и 
сержант не виноват, если…
Поручик умолк, увидя, с кем имеет дело, и караул возвратился на место. Через 
пять минут капрал рапортовал старшему:
– Какой-то индеец прошел за ограду у номера 8; часовой выстрелил, но 
промахнулся.
В это время подошел адъютант Пейтон; он услыхал выстрел и спешил узнать, что 
случилось.
Не дослушав до конца рассказ о происшедшем, он сказал:
– Я готов пари держать, что это Татука пустил стрелу. В день вступления отряда 
Гевит до крови исполосовал его хлыстом, и Татука хотел ему отомстить.
– Пока мы не изведем этих негодяев до последнего, – сказал господин Грогам, – 
мира у нас не будет.
– Легко сказать, – смеясь, возразил капитан Джим. – Но так как мы не можем 
сейчас начать преследование Татуки, то уж лучше пойдемте навестим беднягу 
Гевита. Он должен благодарить судьбу, что я случайно оказался на крыльце и 
успел его предупредить, а то стрела угодила бы ему в грудь.
– У меня предчувствие, что этой осенью не обойдется без крупной передряги, – 
заметил адъютант Пейтон, – и я буду очень удивлен, если этот разбойник не 
наделает нам хлопот.
Разговаривая, офицеры подошли к квартире Гевита и застали его на попечении 
доктора Слокума, уже сделавшего раненому перевязку.
Если верить уважаемому «татарину», это была просто «царапина», хотя стрела 
преисправно прошла руку навылет.



Глава 7. ПО СЛЕДУ

По безграничной равнине, с кое-где разбросанными островками выжженной травы, 
отряд драгун под командой Корнелиуса Ван Дика строем направляется к 
северо-востоку.
Лошади заметно похудели и идут понуря головы; люди, усталые и угрюмые, грустно 
озираются в безбрежной пустыне.
На расстоянии, какое только можно окинуть глазом, не видно нигде ни людского 
жилья, ни живого существа; всюду лишь выжженная трава желто-красного цвета и 
синева неба. Ни одного пригорка, и только кое-где бугорки величиною с 
муравейник.
Немного впереди отряда трусят трое индейцев-проводников на некотором расстоянии 
один от другого.
Отряд двигается по следу, оставленному на песке мачтой индейского шалаша: когда 
индейцы перекочевывают и увозят все составные части своего вигвама, они волочат 
за собой и срединный шест, или мачту.
После пяти или шести часов марша отряд вступил в долину между двух стен из 
разных каменных наслоений. Цвета все те же: желтый и красный, да сверх того 
горизонтальные пласты чего-то черного.
– Можно подумать, что это уголь, – заметил Армстронг, ехавший впереди колонны 
рядом с начальником своим, поручиком Ван Диком.
– Отчего же нет? – ответил тот сердитым голосом. – Теперь мы приближаемся к 
гребню гор на два склона, как говорит Красная Стрела. Ах черт бы побрал их, эти 
склоны гор! Как бы мне хотелось очутиться дома, в крепости. Видите, мой милый, 
я боюсь, что мы слишком рискуем, идя по этому следу, и боюсь – не пришлось бы 
нам об этом пожалеть.
– Ба, – весело возразил Армстронг. – Беда невелика. По крайней мере, приятно 
сознавать, что идешь по местам, куда не проникал еще, быть может, ни один белый,
 и что надо рассчитывать только на самого себя, защищая свою шкуру от этих 
ужасных сиуксов. Уверяю вас, дорогой Ван Дик, что я не променяю теперешнего 
положения на бездеятельность оставшихся в форте товарищей. Подумайте только: 
ведь мы можем узнать, наконец, куда ведут эти следы.
– Да, но, забравшись сюда, мы отклонились от данной нам инструкции, – заметил 
уныло Ван Дик, – и я сильно побаиваюсь, что получу за это от нашего начальства 
строгий выговор. И зачем это я вас послушал!
– Хорошо, я не буду просить вас идти хотя бы на один шаг далее, если сегодня к 
вечеру мы ничего не откроем, – сказал внушительно Армстронг. – Но скажите, 
пожалуйста, какая может произойти опасность от того, что мы идем по следу, 
оставленному мачтой индейского шалаша? О! Смотрите, уж нет ли чего новенького?
И Армстронг указал на одного из проводников, который, наклонившись к земле, 
что-то внимательно рассматривал.
Почти в тот же момент проводник повернул свою лошадь и поскакал навстречу 
офицерам, махая своим одеялом.
Этот маневр индейца немедленно произвел впечатление на весь отряд. Люди, 
дремавшие в седлах, выпрямились и с любопытством ждали приближения индейца. Он 
быстро подскакал к голове колонны и остановил свою лошадь.
Этот проводник был здоровый и статный детина в костюме полудиком, 
полуевропейском. На голове у него была остроконечная шляпа, какую прежде носили 
пуритане, с тремя перьями и медными украшениями, падавшими ему на лоб. Его 
бронзовое тело было обнажено до пояса; на ногах – грубые солдатские штаны и 
мокасины; поверх седла наброшено было богатое разноцветное одеяло. Вооружение 
состояло из ружья и целого арсенала заржавленных револьверов, которыми он был 
увешан.
– Что случилось, Красная Стрела? – спросил Ван Дик, выехав немного вперед. – 
Увидел ты что-нибудь новое?
– Новые следы: американская лошадь, мулы, белые люди! – прокричал горловым 
голосом индеец, пользуясь знанием немногих английских слов, которым он научился,
 живя поблизости от форта; при этом глаголы он заменял жестами и мимикой.
– Белые, здесь? – вскричал удивленный поручик. – Как это ты узнал?
Бронзовое лицо приняло выражение снисходительного презрения, и он лаконично 
ответил:
– След… кованая лошадь…
Ван Дик был ошеломлен; повернувшись к своему товарищу и передавая ему слова 
индейца, он произнес:
– Ну, что же теперь делать? Идти по следам или вернуться и уйти от них?
Франк Армстронг, глядя на него, едва мог скрыть улыбку. Ван Дик был его 
начальником, за ним был опыт трехлетнего знакомства с равниной; но в походе, в 
степи, обнаруживаются характеры, и немного времени нужно было Армстронгу, чтобы 
вполне раскусить несложный и непривлекательный характер своего товарища. Ван 
Дик, можно сказать, вертелся, куда подует ветер, и стоило только с некоторою 
твердостью отстаивать свое мнение, чтобы заставить его уступить.
– Мне кажется очевидным, что мы должны идти по новому следу и настичь этих 
всадников, – возразил после короткого молчания Армстронг. – Быть может, это 
просто купцы какие-нибудь, если только не… – он что-то шептал себя, – разве 
только…
Мысленно он договорил свою фразу.
Вместо того чтобы успокоить Ван Дика, поведение Франка совсем его расстроило.
– Купцы?.. Ну, это не находка, – живо возразил он. – Купцы, ведущие торговлю с 
индейцами, терпеть не могут, чтобы вмешивались в их дела, и готовы на все, 
чтобы сохранить их в секрете. Да, наконец, у нас в инструкции не говорится о 
том, чтобы ввязываться в опасные и бесполезные предприятия. И так как 
ответственным лицом состою я, то я официально отвергаю этот план преследования.
Подпоручик не возразил ни слова и только спросил индейца:
– А что, люди, оставившие этот след, далеко? Сколько времени займет, чтобы их 
догнать, если ехать доброй рысью?
Красная Стрела взглянул на солнце, затем перевел взгляд на горизонт. Он 
размышлял и, казалось, выискивал в уме слова для выражения своего мнения; потом 
он начал бормотать, произнося, казалось, без всякой связи и смысла какие-то 
числа:
– Два, три, сорок, одиннадцать, – говорил он и при этом делал необычайные, но и 
бесплодные усилия, чтобы передать свою мысль.
Франк догадался, что неправильно задал вопрос.
– Можем ли мы догнать их до заката солнца? – спросил он еще раз, медленно и 
отчетливо выговаривая слова.
Лицо индейца прояснилось.
– Да, солнце еще высоко будет… – принялся он объяснять, показывая на западе ту 
высоту, на которой солнце должно быть через три-четыре часа.
– Господин поручик, – заговорил Армстронг официальным тоном, обращаясь к своему 
начальнику, – не угодно ли будет вам разрешить мне отправиться одному, но с 
проводником, по этому новому следу, раз уж вы не хотите предпринять эту 
экспедицию всем отрядом? С помощью Красной Стрелы, я считаю, легко можно 
разгадать эту загадку, о чем я и доложу вам.
С облегченным вздохом и с легким сердцем Ван Дик сказал:
– Очень хорошо; это предложение делает вам честь, я даю вам такое разрешение. 
Что касается меня, то я полагаю, что уже и так увел свой отряд слишком далеко, 
и так как я отвечаю за всех и каждого, то отведу их назад к реке и дам время на 
роздых лошадям. А вы, если непременно хотите продвинуться вперед еще на 
несколько миль с одним провожатым, поезжайте.
Франк был в восторге от мысли, что наконец-то у него развязаны руки. А то 
Корнелиус до тех пор беспрестанно накидывал узду на молодеческие прожекты 
своего подчиненного.
– Вот и чудесно! – воскликнул он. – Я с Красной Стрелой отправлюсь по новому 
следу и не далее как через три дня, если позволите, нагоню вас у старой плотины,
 близ устья речки Бомини.
– Прекрасно, – сказал Ван Дик. – Я буду вас ожидать три дня, мой милый. Но 
предупреждаю, что по истечении этого срока вы уже не рассчитывайте на меня: я 
поведу отряд обратно в форт. Я не могу рисковать безопасностью целого отряда 
ради ваших фантазий.
Подпоручик посмотрел на Ван Дика очень серьезно и сухо произнес:
– Не знаю, милостивый государь, что вы подразумеваете под словом фантазия. Мне 
кажется, тут речь идет об исполнении долга, а не о фантазии… Если вы меня не 
будете ожидать на указанном вами месте, мне, конечно, придется возвратиться в 
форт одному. Но смею вас уверить, что ни это соображение, ни ваша угроза не 
остановят меня, если представится возможность добыть какие-нибудь важные 
сведения.
Ван Дик принужден был отвернуться от холодного и пристального взгляда молодого 
офицера.
– Дело решенное, любезный Армстронг, – ответил он. – Я не могу стеснять вас 
слишком узкими рамками. Но, повторяю, я не останусь долее трех дней на 
назначенном пункте и на четвертый день уйду к форту. Я сочту себя счастливым, 
если удастся привести отряд целым и невредимым после глупейшей экспедиции по 
этой постылой пустыне.
– Я не вижу, что тут такого глупого, – ответил презрительным тоном Армстронг. – 
Но все равно; действуйте, как знаете, Ван Дик. Конечно, я мог бы ожидать вашей 
любезности и даже внимания от товарища, офицера одного со мной полка…
– И прибавьте: от дурака, с которым имеешь общих друзей, – перебил его с 
насмешкой Корнелиус. – Намотайте себе это на ус, господин Армстронг, я не так 
прост, как вы полагаете, и мне надоело смотреть, как другие моими руками жар 
загребают. Идите, идите; будьте покойны, я не стану ломать голову, как избавить 
вас от беды и сохранить ваш череп и ваши волосы от рук индейцев, раз вы сами 
лезете в опасность очертя голову.
В пустыне, вдали от светских условий, грубые натуры легко сбрасывают с себя 
маску приличия и предстают в своем настоящем неприглядном свете. Впервые Ван 
Дик намекнул на соперничество, которое существовало между ними и которое оба 
они давно сознавали. И Армстронг, глубоко оскорбленный, сказал:
– А, так вот в чем дело! Отлично. Что касается меня, то я предпочитаю даже 
лишиться головы, чем вовсе не подвергать себя опасности. Надеюсь, об этом будет 
упомянуто в приказе по полку.
– Желаю вам этого отличия, – иронически заметил Ван Дик.
И они расстались: Ван Дик вернулся к отряду, Франк собрался в путь с тремя 
индейцами.
– Ступай за твоим господином, – сказал Ван Дик вестовому Армстронга, – и веди 
мула с багажом.
Ординарец, простоватый ирландец, хотя и удивился такому приказанию, тем не 
менее без возражений схватил мула за повод и отправился вдогонку за Армстронгом.

Тот, увидя его, сказал:
– Патрик, можешь вернуться: ты мне не нужен.
– Как же это? Кто же будет вам готовить завтрак и обед? Кто будет седлать 
лошадь?
– Я сам, мой добрый Патрик; а если господин не сумеет сам себе приготовить обед 
и ужин, он останется без них.
Патрик больше не настаивал; отдав по-военному честь своему офицеру, он повернул 
лошадь и мула и поехал обратно к отряду. Армстронг, несмотря на всю свою 
решимость, тяжело вздохнул, глядя на удалявшегося вестового. Но тотчас, 
обратившись к проводнику, сказал:
– Ну, Красная Стрела, показывай теперь дорогу. Полковник Сент-Ор сказал мне, 
что я вполне могу довериться тебе, и вот я весь в твоей власти.
Павний, польщенный, приподнялся в седле и заговорил с гордостью…
– Полковник… комендант – великий вождь, ужасно великий… и всегда берет с собою 
Красную Стрелу! Красная Стрела тоже великий начальник… Очень великий…
Франк Армстронг уже имел некоторый опыт общения с индейцами.
– Комендант говорил, что он никогда не встречал проводника лучше Красной Стрелы.
 Еще в последний вечер он мне говорил, что с Красной Стрелой он не побоится 
броситься в гущу ста тысяч сиуксов или черноногих – все равно.
Бронзовое лицо павния сияло от удовольствия, пока он слушал эту похвалу. Он 
протянул руку и издал победный клич:
– Гуг-гуг! Пожмите эту руку, поручик, пожмите!
Молодой человек сердечно пожал протянутую ему темную ручищу, очень довольный 
тем, что сумел задеть чувствительную струну и приобрести дружбу и доверие 
индейца.
– Не сомневаюсь в том, что ты приведешь нас невредимыми в крепость. Полагаю, 
возвратившись, мы не застанем Ван Дика на указанном месте. Но скажи мне 
откровенно: решишься ли ты проникнуть со мной в лагерь сиуксов, если это 
окажется необходимым?
Проводник принялся хохотать.
– Сиуксы – глупцы… Красная Стрела идет… середина… священный шатер… дать 
приказание…
Между тем отряд уже скрылся из глаз; местность была низкая, и следы, по которым 
они шли, делались особенно явственными, благодаря свойству грунта. Было ясно, 
что по этой дороге прошло несколько индейских племен со своими пожитками. 
Несмотря на малую опытность, Армстронг отлично заметил борозды, оставленные на 
песке длинными жердями от палаток, которыми обыкновенно краснокожие нагружают 
своих маленьких лошадок.
– Ведь это не тот след, о котором ты мне сейчас говорил? – спросил Армстронг.
– Нет, тот след рядом, по нему идет мой товарищ.
Армстронг подъехал к другому проводнику и тотчас разглядел следы двух 
свежеподкованных лошадей и рядом двух мулов.
– Кто мог оставить эти следы?
– Не знаю, – ответил индеец, апах, на ломаном испанском.
– А что думает Красная Стрела?
– Может быть… скоро… знать, – ответил индеец.
Не говоря более ни слова, всадники пустились по свежему следу.
Местность заметно менялась. На горизонте показался голубоватый гребень целой 
цепи холмов, с которыми сливалась незаметно поднимавшаяся степь; на ее песчаной 
поверхности кое-где возвышались купы кактусов. На расстоянии, как казалось на 
глаз, нескольких миль виднелся легкий туман меж двух темных линий; вероятно, 
это был какой-нибудь ручей.
Всадники не замедлили догнать третьего проводника, который остановился, 
поджидая их, и между ним и Красной Стрелой завязался очень оживленный разговор 
на их наречии.
Разговаривая и жестикулируя, они все указывали на что-то рукой по направлению к 
упомянутому туману.
Наконец Красная Стрела заговорил, обращаясь к Франку:
– Белые… там… белые, лагерь, вода… дрова… огонь… все, все! – И, указывая рукой 
все в том же направлении прокричал: – Гуг, дым!..
Несмотря на свой бинокль, Армстронг дыма никак не мог разглядеть, хотя опытный 
глаз Красной Стрелы безошибочно видел белую струйку на горизонте. И только 
после долгого пристального вглядывания Армстронг различил, наконец, тонкую 
беловатую струю, которая выходила из-за вершины деревьев, разрасталась и 
исчезала в вышине.
– Вы думаете, это дым от огня, разложенного белыми?
Павний жестом ответил, что не сомневается в этом.
– В таком случае, мы и поедем прямо на этот огонь, – сказал офицер решительным 
тоном. – Если это порядочные люди, им нечего нас бояться; если же это 
какие-нибудь разбойники, то, судя по следу, нас столько же, сколько и их. Ну и 
посмотрим, кто одолеет! Вперед!
Говоря это, он пришпорил лошадь и поскакал, сопровождаемый на этот раз всеми 
тремя проводниками.



Глава 8. В ПОГОНЕ ЗА НОВОСТЯМИ

Дым, привлекший внимание проводников, поднимался от бивуака, расположенного на 
опушке кедрового леса, подле которого мирно паслись в густой траве две лошади и 
два мула; это их следы обнаружил Красная Стрела. Лошади эти были прекрасные 
образчики породы средней между индейским пони и большой американской лошадью. 
Мулы были хорошего роста, сильные и молодые. Но и те и другие прошли длинный 
путь, что подтверждалось их худобой и тою жадностью, с которой они щипали траву.

Протекавшая вблизи река Желтый Камень, шириною в тысячу футов, несла свои воды 
меж зеленых берегов роскошной травы, выросшей на черноземной почве. Эта 
луговина тянулась на северо-восток вплоть до цепи холмов, и по обе стороны 
береговых лугов стояли высокие кедровые леса.
В двадцати шагах от пасшихся животных весело трещал костер из сухих сучьев, а 
вокруг огня сидели три человека, которые собирались завтракать. Подле них были 
сложены в кучу два мексиканских вьюка, два широких калифорнийских седла, одеяла,
 мешки и карабины.
Один из этих людей был Марк Мэггер, корреспондент газеты «Геральд», пустившийся 
разузнать о предполагаемом заседании военного совета индейцев. Но даже самому 
близкому его приятелю было бы трудно признать Марка Мэггера: так за эти дни 
изменились и костюм и лицо корреспондента.
Во-первых, лицо его, обыкновенно чистое, гладко выбритое, с веснушками, теперь 
стало бронзовым от загара, а отросшая борода делала его неузнаваемым. Голубая 
фланелевая блуза с ремнем заменена была длиннополым черным сюртуком, 
застегнутым на пуговицы сверху донизу. Вместо широкополой соломенной шляпы на 
голове была черная фетровая. Короче говоря, Мэггер преобразился в скромного 
служителя американской церкви.
Что касается его товарищей, то не было сомнения в том, что это «люди равнины», 
как их называют на дальнем востоке, то есть белые, для которых степь стала 
второй родиной.
Один из них был здоровенный детина с огромной головой, казавшейся еще больше от 
массы черных как уголь волос, и такой же бороды. Этот гигант смотрел на всех 
добрыми глазами; в чертах лица выражались открытый характер и безграничная 
отвага. Одет он был в красную рубашку и красные штаны, заправленные в высокие 
сапоги; на голове едва держалась белая шляпа: до того она была со всех сторон 
продырявлена. Его единственное оружие – ружье – лежало подле него. Этот человек 
был известен под именем Чарлея из Колорадо, и известность его простиралась на 
пятьсот миль вокруг. Что касается последнего члена этого маленького отряда – 
его звали Красавец Билль, – вероятно, из-за его безобразия.
Его настоящее имя было Вильям Фэрд; он был француз-метис, маленький, 
коротенький человек, сильный как буйвол, с темным цветом лица, толстыми губами 
и выдающимися скулами. Война и болезнь, казалось, одна перед другой старались 
обезобразить лицо Красавца Билля: все оно было испещрено оспинами; глубокий 
сабельный шрам шел наискось от лба к нижней челюсти; нос был едва заметен, и ко 
всему этому уцелел только левый глаз; передних зубов не было. В одну из его 
многочисленных экспедиций добирались и до единственного глаза Билля, но Чарлей 
Колорадо подоспел вовремя на помощь и уложил на вместе нападавшего. Это 
обстоятельство породило между Чарлеем и Биллем тесную дружбу, и с той поры они 
были неразлучны. Физические недостатки Билля не мешали ему быть одним из самых 
замечательных следопытов.
– Ну, Чарлей, – сказал корреспондент «Геральда», снимая свой долгополый кафтан 
и бережно складывая его, – скоро узнаем, по той ли дороге мы идем. Как вы 
думаете?
Чарлей собирался насадить кусок мяса на палочку и поджарить его на угольях, и 
потому не сразу ответил:
– Красавец Билль и я решили довести дело до конца, господин Мигюр, и мы сдержим 
наше слово, только бы кожа на наших головах осталась цела. Не так ли, Билль?
Билль в это время подносил ко рту приготовленный лакомый кусочек и просто 
ответил:
– Вы знаете, я всюду с вами, и господин Мэгр может положиться на нас.
– Неужели вы – ни тот, ни другой – не в состоянии называть меня моим настоящим 
именем? – спросил корреспондент, смеясь. – Полагаю, что сказать Мэггер ничуть 
не труднее, чем говорить Мигюр и Мэгр.
– Очень благодарен за урок, господин Мигюр, – сказал Чарлей с величественным 
видом. – Конечно, я не обучен особенным тонкостям, а все-таки и я кой-чему 
научился в Кентукки лет тридцать тому назад, и пусть я подавлюсь этим 
бифштексом, если Мэггер произносится в любой цивилизованной стране иначе нежели 
Мигюр.
– Если таково ваше личное мнение, я настаивать не могу, – сказал Марк, смеясь.
– Да, это мое мнение, и я буду его отстаивать перед целым светом… Но что с 
тобой, Билль?
Билль испустил какой-то свойственный только ему звук и пальцем указал на дорогу,
 по которой они приехали. Деревья в том месте, где они сидели, образовали над 
ними шатер; между ветвями видна была равнина, а вдали можно было различить 
группу всадников.
– Индейцы, честное слово! – вскричал Чарлей, бросаясь к своему ружью.
Что касается Мэггера, то он встал и не торопясь вглядывался вдаль. Это были 
несомненно верховые на расстоянии в несколько миль; направлялись они к бивуаку 
по тому же следу, который привел на это место и Мэггера с товарищами.
Дети равнины не теряли времени на разглядывание приближавшихся к ним людей. Они 
побежали к лошадям и мулам, чтобы привести их поближе к бивуаку.
Между тем наш бесстрашный корреспондент вынул подзорную трубу и внимательно 
рассматривал скачущих; довольный результатом, он обратился к товарищам, не 
успевшим еще подвести лошадей, и закричал:
– Все отлично, Чарлей! Это казенные проводники и с ними драгунский офицер!
– В таком случае, нам придется бежать или заставить их убраться, – ответил тот 
очень серьезно.
– Почему? Ведь мы не делаем ничего беззаконного.
– Разве можно когда-нибудь знать, что военные считают законным и что 
незаконным? – возразил человек равнины. – Эти военные только и думают о том, 
как бы помешать честным людям заработать кусок хлеба. У них всегда за пазухой 
какой-нибудь лист бумаги, повелевающий вам покинуть индейскую землю, особенно 
если у вас есть дела с краснокожими.
– А ведь можно подумать, что вы занимаетесь немножко контрабандой, а?
– Что же из этого? За всю мою жизнь я не сделал ни малейшего вреда ни белому, 
ни краснокожему; не всякий правительственный агент может этим похвастаться… Я 
никогда не торговал гнилой мукой или тухлой свининой… А что касается виски, то 
я, ей-Богу, продавал лишь те, которые пил сам. А ведь больше этого я никак не 
мог сделать! И вот нежданно-негаданно является какой-то франт-подпоручик со 
своими двумя рядами медных пуговиц и говорит: мой милый, надо покинуть это 
место, мы не можем дозволить вам оставаться здесь… Еще бы, черт возьми! Ох, уж 
эти военные! Где они появятся, туда порядочный человек лучше и не показывайся.
И Чарлей энергично сплюнул, как бы желая этим удостоверить свое презрение к 
цивилизованным жителям Америки.
Между тем Марк Мэггер снова навел свою трубу на приближавшихся всадников.
– Кто бы ни были эти люди, – заметил он спокойно, обращаясь через минуту к 
Чарлею, – мне кажется, что будет гораздо лучше оставить ваши ружья в стороне. 
Во-первых, если сопровождающие офицера индейцы из племени сиуксов, нам не 
следует с ними ссориться, так как мы хотим проникнуть в их лагерь. Ведь вы 
знаете, каковы наши условия.
– Я не забываю, что мы поступили к вам в услужение, господин Мигюр, – 
почтительно ответил житель равнины, – но поистине, когда нас трое против 
четверых, и мы при этом отлично укрыты и защищены, не унизительно ли 
отказываться от сражения?
– Если бы, друг мой, в мои намерения входило вести с кем бы то ни было сражения,
 я не допустил бы, чтобы вы оставили ваши револьверы в крепости, где я оставил 
и свой. Я сказал вам, что дело надо вести тонко и осторожно… вы увидите, я 
добьюсь своего… Итак, положите ваши ружья на землю, прикройте их одеялом и 
отведите лошадей и мулов на траву, откуда вы их привели… как будто ничего не 
произошло.
Чарлей послушался, но был заметно огорчен. Что до Билля, то, не говоря ни слова,
 он помогал товарищу придать всему прежний вид.
Корреспондент не переставал наблюдать в трубу за всадниками, заметно 
приближавшимися, и, когда они были на расстоянии около мили от бивуака, он 
надел свой черный длиннополый сюртук и уселся у огня.
Между тем Франк Армстронг и проводники его подъезжали; лошади их, почуяв 
прекрасный корм на пастбище, без понукания неслись все быстрее и вскоре 
очутились у самого бивуака. Индейцы уже давно разглядели, что у огня было всего 
трое белых, мирно расположившихся как бы на отдыхе, а потому, считая всякую 
предосторожность излишнею, въехали прямо в лесную чащу.
Молодой подпоручик был ужасно изумлен, когда, подъехав ближе, увидел пастора в 
длинном сюртуке и белом галстуке, погруженного в чтение церковного требника.
– Здравствуйте, отче! – вежливо сказал он, пока индейцы почтительно 
разглядывали сидевшего у огня священника.
Тот быстро поднял голову, как бы удивившись тому, что кто-то с ним заговаривает,
 и, оставив книгу, произнес:
– Вот диво! Путешественники в этих местах! Добро пожаловать…
– Ваше преподобие, – сказал Франк, – не позволите ли вы нам остановиться в 
вашем бивуаке?
– Лицо земли принадлежит всем детям мира сего, – уклончиво ответил пастор. – 
Вода, пастбище, хворост и даже дичь, которая здесь обретается, принадлежат 
столько же вам, господин офицер, сколько и нам.
– Итак, с вашего позволения, мы остановимся и расположимся здесь, – сказал 
молодой человек и в ту же минуту слез с лошади и начал ее расседлывать. – 
Почтенный отец, – продолжал он с изысканной вежливостью, – благоволите сказать 
мне, с кем я имею честь говорить? Мое имя Армстронг – подпоручик 12-го 
драгунского, к вашим услугам.
Пастор уже опять было углубился в свое чтение. Он снова, как бы удивленный, 
поднял голову и произнес:
– Извините, вы, кажется, о чем-то меня спрашивали, господин офицер?
– Да, да, – слегка нахмурившись, ответил Армстронг. – Я просил вас сказать мне 
ваше имя. Я офицер федеральной армии, достопочтенный отец, и не только мое 
право, но мой долг – осведомиться об имени и роде занятий всякого белого, 
которого я встречаю на индейской земле.
– О, вы, конечно, извините мое незнание военных обычаев, господин офицер! Очень 
рад объявить вам и мое имя, и род моих занятий. Я – пастор Смитфилд, бакалавр 
богословия из Кайенны, и направляюсь в лагерь сиуксов, где, быть может, мне 
удастся кого-нибудь обратить в христианскую веру.
– В самом деле! – воскликнул Франк. – Я тоже, почтенный отец, на дороге в 
лагерь сиуксов: мы можем идти вместе!
На этот раз пастор отложил в сторону молитвенник и с минуту молча смотрел в 
глаза молодому офицеру.
– Вы это серьезно говорите? – спросил он. – Понимаете ли вы, что я отправляюсь 
к вождю, который поклялся в непримиримой ненависти к американскому 
правительству, и что, если вы вздумаете там показаться, тысяча воинов, жаждущих 
крови, растерзает вас?
– Знаю, но отчего же не попробовать солдату того, на что решается пастор?
– Вы забываете одну деталь, одну особенность моего положения, а именно: самые 
дикие краснокожие уважают лиц духовного звания. Они знают, что я прихожу к ним 
не за землями, не за мехами, и что за убежище я им заплачу. Вот почему я без 
опасения могу пойти к сиуксам, тогда как вы рискуете жизнью, и можно спорить 
сто против одного, что вы поплатитесь ею.
– Ваши рассуждения не лишены справедливости, но тем не менее я решился или 
следовать за вами в лагерь сиуксов или отвести вас пленником в форт Лукут.
– Как то, так и другое будет недостаточно великодушно, – ответил мнимый 
Смитфилд. – Если я не ошибаюсь, вам хочется, чтобы я ввел вас к индейцам?
– Именно, вы как нельзя лучше поняли мою мысль.
– Но подумайте только: ведь я и по своему сану и по личному убеждению должен 
оставаться нейтральным. Выходит, что я, посланник мира, берусь ввести в лагерь 
Медведя-на-задних-лапах – великого вождя племени сиуксов – человека, мне совсем 
незнакомого, который в конце концов, может быть, не что иное как шпион, и у 
которого, конечно, готов какой-нибудь план для истребления племени…
Франк Армстронг живо почувствовал всю справедливость этого возражения и поник 
головой.
– Почем вы знаете, – заговорил он наконец, – может быть, наперекор вашему 
мнению, я несу предложение мира вождю сиуксов. Послушайте, почтенный отец, мне 
надо вам объяснить мои намерения, иначе они вам могут показаться просто 
фантазией. Уверяют, что там появился вождь… белый… то есть смешанной крови: 
наполовину индеец и наполовину американец, – что недоразумения, жертвою которых 
он сделался, отвратили его от белых и бросили на сторону индейцев… На основании 
того, что о нем рассказывают, о его гении, отваге, о военных познаниях, о 
возвышенности взглядов, мне кажется, что это один из моих друзей… самый дорогой 
товарищ молодости… и мне хочется спасти его от безумного предприятия, 
задуманного им, убедить его бросить дальнейшее восстание, которое может 
кончиться только бедой для краснокожих… Вот почему мне хочется проникнуть в 
лагерь сиуксов, а там – что Бог даст! Если вы, отче, откажетесь мне в этом 
помочь, мне останется одно: просить вас сопровождать меня в форт Лукут.
Мнимый священник пожал плечами.
– Нет, сударь мой, в Лукут вас провожать я не буду. Мне лучше исполнить ваше 
желание. Но помните, какой опасности и какому риску вы подвергаетесь… Индейцев 
ваших вести с нами немыслимо. В роли своего слуги могу я вас провести в лагерь. 
Само собой разумеется, что моя свита может иметь при себе только по одному 
ружью, необходимому для добывания дичи на пропитание.
– Нет, – возразил Армстронг, – вы меня возьмете таким, как я есть. К вождю 
племени сиуксов поедет поручик 12-го драгунского полка, а не слуга пастора. Что 
касается моих индейцев, то, если вы находите нужным, я их отошлю, – ничего нет 
проще.
Почти с восхищением Смитфилд смотрел на Франка Армстронга, меряя его взглядом с 
ног до головы.
– Ну, пусть будет по-вашему. Это – сумасшествие, но оно меня восхищает.
Выражение лица и вся фигура говорившего так поразили Армстронга, что он 
воскликнул:
– Простите меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что вы не тот, за кого себя 
выдаете, – одним словом, вы – не пастор!
– Вы правы, – сказал Мэггер, решительно сбрасывая маску, – я специальный 
корреспондент «Геральда», к вашим услугам, и искренний поклонник вашей отваги. 
Когда вы только захотите, господин Армстронг, если вы владеете пером так же 
искусно, как шпагой, вы можете поступить в редакцию нашей газеты, так как, я 
полагаю, во всей вашей засидевшейся в казармах армии не найдется и двух 
офицеров, которые осмелились бы на то, что вы предпринимаете!
Говоря это, он протянул руку молодому офицеру, и тот искренно пожал ее.
– Скажите, пожалуйста, имели ли вы хотя малейшее подозрение относительно того, 
кто я, до того времени, как я выдал себя?
– Право, нет. Вы отлично исполняете свою роль.
– Ничего не поделаешь! Надо быть на все способным, когда хочешь разжиться 
свежими новостями. Это, пожалуй, скажете вы, уж слишком; но мне взбрело в 
голову представить подробный отчет о том, что произойдет на большом совете 
сиуксов, и я или попаду к ним, или сложу голову.
– А вот увидите, – с жаром сказал Армстронг, – мы добьемся своего и ничем за 
это не поплатимся!
– Да, мы добьемся, я это чувствую, а мои предчувствия меня никогда не 
обманывали… Полагаю, кусочек жареного мяса вам будет нелишним, не так ли?
Чарлей и Красавец Билль принялись немедленно за работу, и через четверть часа 
между молодыми людьми была заключена дружба, и они уселись за великолепный 
бифштекс.



Глава 9. ОХОТА НА БУЙВОЛОВ

Внутри форта Лукут в тот день все было в движении, слышались веселые голоса и 
звуки музыки.
Оркестр 12-го драгунского полка исполнял свои лучшие номера; у ворот стояли 
шарабаны и фургоны, а на плацу толпились всадники и амазонки. В числе всадников 
большая половина была офицеров, но были и приглашенные штатские; последние, 
вооруженные с головы до ног ружьями и револьверами, восседали на индейских пони.
 Бывший между ними судья Брэнтон, одетый в серый костюм и высокие сапоги, имел 
вид завзятого охотника.
Комендант – полковник Сент-Ор, сменивший свой военный мундир на замшевую куртку,
 отдавал последние приказания и распоряжения относительно участников охоты.
– Господин Брэнтон, я оставил вам место в шарабане с моей женой и госпожой 
Пейтон. Пожалуйста, займите ваше место: пора выезжать. Нам предстоит проехать 
четырнадцать миль, прежде чем доберемся до буйволов. А где же господин Гевит?
Подпоручик Гевит подъехал на лошади; он был бледен и с рукой на перевязи. Его 
враг Татука не найден, хотя поиски велись вплоть до Малого Миссури.
– Господин Гевит, я поручаю вам сопровождать фургоны с провизией. Поймите, вам 
нужно себя беречь, не утомляться, не то вы огорчите доктора Слокума, если 
привезете с охоты лихорадку. Вы поедете шагом, – вот вам мой приказ. А теперь – 
на коней и марш!
И все тронулись из форта.
Через полчаса компания достигла границы зеленых лугов, начинающихся в двух-трех 
милях от форта Лукут и продолжающихся вплоть до голой степи.
Воздух был сух, чист и так прозрачен, что все предметы казались ближе, чем на 
самом деле; но в то же время было довольно свежо – это была середина октября, и 
прошло уже три недели после выступления отряда под командой Ван Дика из форта 
Лукут в степь. Во все это время на сто миль в окружности никто не видел ни 
одного индейца, хотя разведка делалась каждый день. Вот почему комендант и счел 
возможным устроить эту грандиозную охоту на буйволов.
Соседи, узнав об отсутствии индейцев в округе, старались друг перед другом 
получить приглашение на эту охоту. Все дамы и почти все офицеры форта приняли 
участие в празднике. В форте с временным комендантом капитаном Штрикером 
осталось только несколько офицеров для прохождения гарнизонной службы.

Немногие были в экипажах, остальные разжились верховыми лошадьми.
Жюльета Брэнтон, единственная дочь богатого отца, восседала на великолепном 
чистокровном коне, приведенном с большими хлопотами и издержками из Омахи 
собственно для этого дня. Что же касается Нетти Дашвуд, то ее имущество 
заключалось только в седле и длинной амазонке, и ей пришлось бы 
удовольствоваться фронтовой драгунской лошадью, если бы на выручку не подоспел 
капитан Джим.
– Милая барышня, – сказал он, – у меня есть пони, хотя не очень красивый, но 
быстрый на ходу; я предоставляю его в ваше полное распоряжение. Попробуйте, а я 
вам ручаюсь, что уж позади других вы на нем не останетесь.
Нетти Дашвуд, которой не очень-то улыбалась перспектива карабкаться на высокую 
солдатскую лошадь, приняла предложение капитана Джима с благодарностью, и, 
таким образом, очутилась на прелестном белом пони, полном жару и огня.
Себе капитан Джим оставил красивую гнедую лошадь, купленную в Южной Каролине у 
одного разорившегося плантатора. Брат Джима, полковник, сидел на своем 
великолепном жеребце; поручик Пейтон выглядел недурно на своем вороном. Вообще, 
все было прилично, а у некоторых гостей были и прекрасные лошади и красивые 
костюмы.
Все общество весело двигалось по зеленому лугу, болтая и пересмеиваясь; иногда 
пускали лошадей в галоп; в арьергарде величественно тащились фуры с багажом и 
провизией.
Переход в четырнадцать миль совершился почти незаметно, и не прошло и двух 
часов, как раздался сигнал остановиться на привале. Место выбрано было очень 
красивое: тут была свежая зелень и несколько водоемов, наполненных последними 
дождями.
Вся окружающая местность была именно такою, какой представляется воображению 
европейца «американская равнина». Это, насколько хватает глаз, океан зеленой 
густой травы, переливающейся разными тенями, которая колышется от тихого 
ветерка как морские волны.
– Вот это настоящая равнина! – вскричала Нетти Дашвуд.
– Что же, разве мы здесь остановимся? – спросила Жюльета.
– Да, сударыня, – сказал адъютант Пейтон. – Фургонам отдано приказание 
остановиться у того озерка, и там будет приготовлен завтрак. Нам остается не 
более одной мили до большой дороги, по которой ходят буйволы.
– О, как бы мне хотелось поскорее их увидеть! – сказала Нетти. – Разве мы не 
успеем доехать туда, пока готовят кушанье?
– Пожалуй, – согласился Джим, – это займет не более получаса времени. Мисс 
Жюльета и вы, Пейтон, хотите принять участие в нашей экспедиции?
Получив утвердительный ответ, капитан поехал вперед, чтобы показывать дорогу, 
девушки в сопровождении Пейтона следовали за ним. Кавалькада направилась к 
линии холмов, которые замыкали равнину с северной стороны. Вскоре они потеряли 
из виду оставшихся на месте охотников.
– А что, если я вдруг брошу вас, – спросил Джим у Нетти Дашвуд, – найдете вы 
одна дорогу назад?
Она оглянулась во все стороны: зеленая равнина не представляла ни одной 
сколько-нибудь выдающейся приметы.
– Попробую, – сказала она уверенным тоном.
– А какое же направление вы возьмете?
– На запад, конечно, так как по выезде из форта мы шли на восток, если я не 
ошибаюсь.
– Ну, а как вы определите, где восток?
– По солнцу, конечно.
– А если солнце будет за тучами?
– Ну, в таком случае я прибегну к помощи моего компаса.
– Как, у вас есть компас?
– А вот видите, на часовой цепочке. – И она показала крошечный компас, 
величиною не более монетки.
– Ну, признаюсь, вы одно из чудес нашего времени. Ведь вот кузине вашей такая 
предосторожность и в голову не придет.
Жюльета Брэнтон с Пейтоном немного отстали; вот почему Джим позволил себе такой 
бесцеремонный отзыв.
– Вы очень ошибаетесь насчет моей кузины: она совсем, совсем не глупа; она 
говорит на трех языках.
– Да я и не сомневаюсь в том, что она говорит на трех языках, исполняет сонаты 
Бетховена, поет модные романсы и сумеет нарисовать букет роз на веере. 
Сомневаюсь только в одном, что она, раз заблудившись здесь, сумеет найти дорогу.

– Ну, об этом ей, как и нам, нечего беспокоиться. Полагаю, что мы здесь не 
потеряемся.
В это время лошади начали подниматься на довольно крутой пригорок, и капитан, 
внезапно остановившись, сказал девушке:
– На том склоне горы могут быть буйволы. Пустите меня одного подняться, а вы 
подержите мою лошадь.
– Давайте.
Джим Сент-Ор слез с лошади, передал поводья своей спутнице и с подзорной трубой 
в руках взошел на вершину горы. Там он осторожно улегся в траве и, направляя 
трубу в разные стороны, принялся осматривать окрестность. Вдруг он быстро 
собрал трубу, повернулся и поспешно стал спускаться с горы.
– Надо как можно скорее вернуться в лагерь, – сказал он своим спутникам, – там 
индейцы.
При этом неожиданном известии Жюльета Брэнтон так побледнела, что казалось – 
она сейчас лишится чувств. Что касается Нетти, то у нее от радости заблестели 
глаза, и она воскликнула:
– Какое счастье, как интересно! Ведь я никогда не видала диких, то есть 
настоящих диких…
Оба офицера в недоумении переглянулись. Их поразила эта безотчетная отвага 
слабенькой на вид девушки, какой казалась мисс Дашвуд рядом с величественной 
Жюльетой Брэнтон.
– Успокойтесь, мисс Жюльета, – сказал Джим, – нет никакой опасности: индейцы от 
нас в пяти милях, если не больше, и притом они нас не заметили.
– Все равно я боюсь! – вскричала Жюльета с неописуемым ужасом. – Поедемте, 
поедемте отсюда! Господин Пейтон, ради Бога, проводите нас скорее в лагерь.
– В самом деле, уезжайте-ка по добру по здорову. Я поеду позади вас, чтобы 
понаблюдать за передвижением этих разбойников и вообще узнать, в чем дело.
– Позвольте мне остаться с вами, капитан, – взмолилась Нетти Дашвуд, как бы 
желая этим окончательно успокоить Жюльету.
– С большим удовольствием, тем более, что в сущности никакой опасности не 
предвидится.
Несмотря на это уверение, Жюльета Брэнтон пустила свою лошадь в галоп и 
поскакала к лагерю в сопровождении Пейтона. Вскоре оба скрылись за холмами.
– Вы, мисс Нетти, просто храбрый солдатик, – сказал капитан, когда они остались 
вдвоем. – Но вы сильно ошибаетесь, если предполагаете в индейцах рыцарские 
чувства и ожидаете какого бы то ни было снисхождения к девушке. Ведь это просто 
дьяволы: они не различают ни пола, ни возраста, и, откровенно говорю вам, если 
бы нам грозила опасность быть захваченными здесь, то прежде чем попасть к ним в 
руки, я взял бы револьвер и застрелил сначала вас, потом себя. На этом условии 
вы не откажетесь от своего желания подняться на вершину, чтобы посмотреть на 
индейцев?
Нетти чуть-чуть побледнела, и рука, державшая повод, задрожала, но она быстро 
овладела собой и сказала:
– Да, капитан, я иду с вами! К тому же я вооружена! – И она вынула из-за пояса 
маленький пистолет, отделанный слоновой костью, и показала его Джиму.
– Что это такое? – спросил он, надевая лорнет, как будто оружие было слишком 
мало, чтобы его разглядеть.
– Это очень хороший пистолет, уверяю вас, – сказала Нетти, немножко обиженная. 
– Я из него попадаю в шляпу с двенадцати шагов семь раз из десяти.
– Мисс Нетти, вы напомнили мне слова, сказанные неким Чарлеем Колорадо, когда 
противник направил на него такое же точно оружие…
– Чарлей Колорадо?.. Это кто ж такой?
– Житель равнины, один из наших друзей. «Слушай, друг, – говорил он, – если я 
услышу малейший шум от этой игрушки (показывая на пистолет), я заставлю тебя 
проглотить ее как пилюлю».
Нетти расхохоталась и, видя, что капитан садится на лошадь и едет на гору, 
последовала за ним не колеблясь.
Они сразу же разглядели вдали группу людей, направлявшихся прямо к ним.
– Почему вы думаете, что это индейцы? – спросила Нетти.
– Возьмите трубу и посмотрите сами.
Она взяла трубу, направила ее в указанную сторону и после нескольких минут 
наблюдения воскликнула:
– Конечно нет, капитан! Это вовсе не индейцы. Разве индейцы носят шляпы?
– Позвольте-ка мне еще раз поглядеть в трубу. Конечно, я мог ошибиться… Но мне 
кажется, что…
На этот раз он смотрел долго и внимательно и вдруг разразился хохотом.
– Ваша правда, мисс Нетти! Я-то хорош: принял белых за краснокожих, да еще 
каких белых – своих собственных драгун. Ведь это поручик Ван Дик и его команда!
Девушка побледнела как полотно, потом вспыхнула, но смолчала…
– Ну, ну, успокойтесь, – сказал отеческим тоном капитан. – Вам не придется 
распечатывать знаменитого письма, чему я очень рад. Ваш друг, конечно, цел и 
невредим, как я и предсказывал вам.
– Но разве вы видите его? – спросила она вдруг.
– Ах, в самом деле, нет, его я еще не видел; но как же вы хотите на таком 
расстоянии разобрать лица? Надо хорошенько вглядеться.
– Ах, пожалуйста, вглядитесь, прошу вас, – сказала Нетти. – Не знаю почему, но 
я не могу теперь справиться с подзорной трубой. А вы, дорогой капитан, 
попробуйте, постарайтесь разглядеть.
Он исполнил ее просьбу и уставился вооруженным трубой глазом в отряд, быстро 
приближавшийся к ним. Без сомнения, это Ван Дик качается в седле во главе 
колонны; усталые и исхудавшие лошади; люди, покрытые слоем пыли, обросшие за 
три недели, в течение которых к их лицам не прикасалась бритва… Вот и 
проводники Красной Стрелы… но самого Красной Стрелы, так же как и подпоручика 
Армстронга, что-то не видно.
Капитан все продолжал смотреть; у него возникло печальное предчувствие, и он 
задал себе вопрос: что сказать бедной девушке, которая ждет его ответа как 
приговора?
Наконец он опустил трубу, но прежде чем он открыл рот – девушка сама обо всем 
догадалась:
– Я так и знала! – вскричала она. – Я была уверена, что Корнелиус выдаст его, 
изменит ему… подлец… О, капитан Сент-Ор… Какой негодяй этот Корнелиус! Он цел, 
он не умер, он не подвергался никакой опасности… О, как я ненавижу его! Я убила 
бы его охотно собственной рукой, несмотря на то, что он мне двоюродный брат.
Она задыхалась от рыданий и от охватившего ее негодования.
– Полноте, перестаньте, мисс Нетти, – сказал капитан твердо, – вы сами не 
знаете, что говорите! Надо сообразовываться с фактами, а не предположениями… 
Армстронга, кажется, нет при отряде, – это возможно; но в то же время я не вижу 
и Красной Стрелы, самого искусного из всех проводников и следопытов по всей 
равнине. Отчего не предположить, что они просто остались позади? Во всяком 
случае, мы узнаем истину, если поедем навстречу Ван Дику.
– Навстречу этому чудовищу?.. Никогда!.. Нет, прошу вас, капитан, вернемся 
лучше в лагерь. Никто не посмеет сказать, что я, единственный – да, 
единственный – друг Армстронга, пошла приветствовать того, кто его предал, 
покинул его, я в этом уверена… Когда я считаюсь другом кого-нибудь, то это 
всецело и на всю жизнь.
– Я это вижу, – ответил Сент-Ор. – В таком случае поедем в лагерь, а не то они 
нас застигнут здесь.
Нетти не заставила себя уговаривать, она повернула лошадь и пустила ее в галоп; 
за нею вслед поскакал и капитан Сент-Ор.
Они застали в лагере страшный переполох: комендант был на лошади, фургоны 
образовали каре, в котором люди готовились к отпору ожидаемого нападения.
Само собой разумеется, что известия, привезенные капитаном Джимом, положили 
конец этой тревоге. Комендант поехал навстречу отряду, а Нетти удалилась в 
палатку миссис Сент-Ор и там, на груди Жюльеты, плакала и высказывала свои 
опасения, которых не могла скрыть.



Глава 10. ДОНЕСЕНИЕ ПОРУЧИКА ВАН ДИКА

Комендант, отъехав от лагеря, вскоре увидел приближавшийся отряд и с 
напряженным вниманием стал разглядывать его.
Прежде всего бросался в глаза Ван Дик, ехавший во главе колонны; в арьергарде 
виднелось несколько лошадей и мулов в поводу, – признак того, что отряд понес 
потери; люди имели утомленный и унылый вид; все говорило о дурном исходе 
экспедиции.
Комендант, впрочем, воздержался от того, чтобы высказать новоприбывшим свое 
неприятное впечатление. Он холодно ответил на отданную ему честь; Ван Дик 
скомандовал солдатам остановиться и подъехал с рапортом.
– Господин полковник, имею честь представить вам отряд, вверенный мне; мы были 
на расстоянии десяти миль от Желтой реки, шли по замеченным нами следам, 
встретили и рассеяли шайку сиуксов, убили при этом трех человек и отобрали 
несколько лошадей. Зато, в свою очередь, мы понесли чувствительную потерю: я 
должен, к сожалению, объявить, что из отряда выбыл подпоручик Армстронг и 
проводник Красная Стрела. Они оба в плену у индейцев.
– При каких обстоятельствах это произошло? – спросил полковник, впиваясь 
глазами в Ван Дика.
Молодой офицер потупился и, помедлив несколько, заговорил своим слащавым 
голосом:
– Господин Армстронг отделился от нас. Он просил моего разрешения пуститься по 
новому следу; с ним поехали проводники: Красная Стрела, Ловкая Лисица и Большая 
Собака. Было условленно, что они не позже трех дней возвратятся к отряду, 
который будет ожидать их в устье ручья Бомини, на том самом месте, где генерал 
Молей во время своей последней экспедиции останавливался лагерем.
– Хорошо, опустите эти подробности, – сказал полковник, заметив, что поручик 
тянет.
– Мы ожидали три дня; это дало нам возможность немножко поправить лошадей; на 
третий день двое из проводников, взятых господином Армстронгом, вернулись. И 
так как от них я узнал, что по соседству бродит шайка сиуксов, то и счел 
необходимым разогнать эту сволочь, и в ту же ночь мы их настигли… Подо мной 
ранена лошадь…
– Но позвольте, что же сталось с господином Армстронгом? Где он? – перебил 
рассказчика полковник с тревогой в голосе. – Подробности вашего подвига вы 
расскажете после… Проводники, вы сказали, вернулись…
– Безо всякого поручения ко мне от Армстронга, господин полковник. Из их 
рассказов я понял, что он встретил какого-то контрабандиста, торговца мехами 
или что-то в этом роде, и в его сообществе поехал прямо в лагерь сиуксов.
Комендант сделал удивленный жест и погрузился в раздумье.
– Изо всего этого каким путем пришли вы к заключению, что Армстронг в плену?
– Не могло быть иначе в местности, где индейцы буквально кишмя кишат, тем более,
 что он отправился один… Мы сами, если бы не разогнали шайку сиуксов, вероятно, 
были бы окружены ими и…
– Окружены? Вы? Да сколько же их было, этих сиуксов?..
– Три больших шалаша, господин полковник, и штук пятьдесят лошадей… Конечно, 
после этой стычки мы поспешили обратно в крепость.
– Это и видно, – возразил комендант. – Но скажите, пожалуйста, как решились вы 
позволить Армстронгу покинуть отряд и идти в опасный, бесполезный для дела 
поход…
– Поверьте мне, господин полковник, я сделал это не без колебания… но он 
настаивал… с ним было трое проводников… к тому же до той поры мы не встретили 
ни одного краснокожего. Он не хотел возвращаться, не получив новых сведений… 
Наконец, данные ему мною приказания были очень точны. Он обещал вернуться к 
отряду через три дня, чтобы вместе с нами идти в форт. Желая сделать все 
по-своему, он – я нисколько не хочу, господин полковник, обвинять бедного юношу 
– нарушил мое приказание. За это он дорого поплатится, и едва ли мы его когда 
нибудь увидим.
– Хорошо, – очень холодно сказал полковник. – Мы об этом еще поговорим. Вы 
можете продолжить ваш путь и вступить с отрядом в форт. Мы здесь на охоте; но 
придется, должно быть, ее прервать… Ах, бедный Армстронг!..
Говоря это, полковник повернул коня и, пришпорив, поскакал к лагерю.
Там все были в ожидании, ходили беспокойно взад и вперед, спрашивали друг друга 
и не знали, что делать. Сначала всех встревожило ложное известие о приближении 
индейцев, привезенное мисс Брэнтон и Пейтоном; затем пришло известие о 
возвращении Ван Дика; узнали, что одного офицера и одного проводника нет в 
отряде, и, как водится, посыпались самые противоречивые предположения, выросшие 
на почве этих смутных известий. А в лагере, как правило, неясные речи и слухи 
превращаются в определенные точные факты. Так было и теперь. Солдаты, 
обыкновенно почтительные и скромные в присутствии начальства, в сущности, самые 
искусные сочинители новостей по тем немногим словам, которые им удается 
подслушать. И ко времени возвращения полковника легенда была готова: Ван Дик 
был атакован полчищами индейцев; половина отряда перебита; в том числе погиб и 
подпоручик Армстронг.
Большая часть приглашенных на охоту штатских принимала эти рассказы за чистую 
монету, раскаивалась в том, что променяла спокойную жизнь в горах на какую-то 
охоту за буйволами. Можно было представить, что вид скачущего во весь опор 
полковника со свитой не способствовал водворению спокойствия. Напротив, 
произошла паника; все бросились к лошадям и мулам.
Миссис Сент-Ор, обеспокоенная шумом, показалась на пороге своей палатки.
– Ничего, Эльси, – успокаивал ее полковник, круто осаживая коня у самой палатки.
 – Никакой опасности нет! Только маленькая помеха: мы вынуждены отложить охоту 
до другого раза… Я получил давно ожидаемые известия… и надо ехать в форт… 
Трубач, играй сигнал: седлать лошадей!
Полковник отдал приказ громким голосом, чтобы все могли его слышать, и прежде 
чем трубач успел проиграть сигнал, лошади были приведены, все бросились их 
седлать и усаживаться; только солдаты, более привычные и ловкие, делали свое 
дело не спеша и не волнуясь.
– Надеюсь, дорогой комендант, – сказал, подбегая, раскрасневшийся и 
запыхавшийся судья Брэнтон, – ничего серьезного нет?
– Решительно ничего. Разведчики, отправленные мною в земли индейцев, принесли 
мне ожидаемые известия, и эти известия предвещают войну. Нам предстоит поход, и 
вот почему я вынужден отложить охоту и вернуться в форт. Мне очень жаль, 
дорогой мой, что вы и все наши гости лишаетесь удовольствия, которого ожидали. 
Но тут уж виновата стихийная сила. Война – это одно из таких дел, которые 
нельзя откладывать.
– Еще бы, без сомнения, – сказал значительно успокоенный судья. – Мы, полковник,
 ни в коем случае не хотим стеснять вас и завтра же утром покинем форт и уедем 
на запад.
– Зачем так торопиться, дорогой судья, – у нас вам решительно нечего бояться, 
поверьте мне. Вот только дамам будет немного скучно оставаться в крепости, 
когда все офицеры отправятся в поход…
Судья догадался, куда метит комендант, и поспешил прекратить разговор. 
Перспектива быть утешителем скучающих в опустевшей крепости дам ему вовсе не 
улыбалась.
– Да, конечно, я был бы очень рад быть вам и им полезным… но не вижу, как это 
устроить… Извините, я пойду посмотрю, где лошадь моей дочери… Надеюсь, ваша 
экспедиция увенчается полным успехом, – и он скрылся в палатке.
– Где же моя дочь? – спросил он у слуги, собиравшего чемоданы.
– Барышня с мисс Дашвуд, кажется, находятся у госпожи Сент-Ор.
Судья повернулся и собирался уже войти в указанную ему палатку, как позади него 
раздался голос:
– Здравствуйте, дядя! Как поживаете? Слава Богу, я вернулся здрав и невредим!
– Это ты, Корнелиус? – сказал судья, увидев племянника, слезавшего с лошади. – 
Но как ты сюда попал?
– А я сделал маленький крюк, чтобы пожелать вам доброго утра. Я еще успею 
нагнать моих людей, прежде чем они войдут в крепость. Кузины здоровы?
– Они у миссис Сент-Ор… Но верно ли то, что говорят о бедном Армстронге?
– Слишком верно, дядя. Вы уже больше никогда не увидите этого молодчика, – 
ответил поручик звонким, почти веселым голосом… – Он попал в плен к индейцам и 
в настоящую минуту уж, наверно, изжарен живьем…
В этот момент в дверях палатки показалась легкая тень и, чистым, звонким 
голосом послав поручику односложное приветствие: «Подлец!», исчезла. Все это 
совершилось скорее, чем можно рассказать.
Корнелиус слегка побледнел, но затем с обычной самоуверенностью спросил:
– Где же Жюльета?
– Она у миссис Сент-Ор, – повторил судья. – Бедняжка так испугалась близости 
индейцев… И, конечно, было чего испугаться!.. Пойдем к ней, посмотрим, как она 
себя чувствует.
Но Корнелиус, выражавший только что страстное желание видеть кузину, казалось, 
переменил свое намерение, и когда судья, приподняв полотно у входа в палатку, 
жестом пригласил его войти, он заговорил:
– Нет, дядя… я боюсь опоздать… бегу к отряду. Прощайте, дядя; скажите Жюльете, 
чтобы она не беспокоилась обо мне!
И, сев на коня, он пустился во всю прыть, как будто шайка сиуксов гналась за 
ним по пятам.



Глава 11. ПИСЬМО

Жюльета и Нетти, по возвращении в крепость, расположились в отведенной им 
комнате второго этажа комендантского дома. Жюльета обливалась слезами; Нетти, 
напротив, с сухими глазами была спокойна и смертельно бледна.
– Ах, милая Нетти, – всхлипывала Жюльета, – не могу поверить, чтобы это была 
правда. Нет, это невозможно!.. Бедный Франк Армстронг! Такой веселый, такой 
добрый и потом он так любил меня! Как подумаю, что уже больше его не увижу!.. 
Бедного Корнелиуса мне тоже очень жалко. Они были друзьями, и он ни за что на 
свете не выдал бы его.
– Это, однако же, не помешало Корнелиусу бросить его на верную смерть, а самому 
вернуться целым и невредимым, чтобы ухаживать за тобой!..
– Что же ему было делать? – возразила Жюльета, принимаясь плакать навзрыд. – Я 
знаю, что Армстронг питал ко мне нежное чувство. Но Корнелиус тоже влюблен в 
меня… и я не знаю, почему ты так резко о нем отзываешься. Да, наконец, чем он 
виноват, что остался в живых?
И мисс Брэнтон продолжала плакать, качаясь в своем кресле.
Нетти встала. Молния сверкнула в ее глазах.
– Короче говоря, Армстронга нет, и вы не прочь выйти теперь замуж за Ван Дика.
– Как можешь ты, Нетти, так говорить! Ведь бедный Франк еще даже не похоронен! 
Ты – дитя и ничего в этом не понимаешь… видно, что ты не любила… иначе твое 
сердце тебе многое бы разъяснило…
– Что ж, это правда… Я не более как дитя… и, по-твоему, ничего не понимаю в 
любовных страданиях… Ты права. А все-таки я была другом Армстронга и я не могу 
забыть, что однажды он дал мне… и это единственная вещь, которую я получила от 
него…
Нетти произнесла последние слова вполголоса, как бы разговаривая сама с собой. 
Затем она смолкла и погрузилась в грустные раздумья…
Кузина ее молча плакала, раскачиваясь в кресле.
– Меня всего более возмущает, что ты готова так скоро отречься от всякого 
воспоминания о доблестном льве и привязаться к трусливому оленю. Послушай, 
Жюльета, обещай мне не выходить замуж за Корнелиуса по крайней мере до тех пор, 
пока смерть Армстронга не будет удостоверена. Подожди хоть один год, – ну, хотя 
бы полгода в память о нем.
– Как бы не так! Это чтобы сказали, что я ношу по нему траур, – сказала Жюльета,
 уже забыв и о платке и о слезах. – Милая Нетти, это невозможно, и если отец 
потребует, я должна буду послушаться, несмотря на всю мою печаль…
Милое личико Нетти при этих словах еще более побледнело.
– Ну, в таком случае я тебе должна открыть секрет… Когда господин Армстронг 
уезжал в поход, он оставил мне письмо. Хочешь узнать, что он говорит в этом 
письме?..
– Письмо!.. От Франка! К тебе? Как он смел!..
– О, не будь, пожалуйста, ревнива, – возразила со слабой улыбкой Нетти. – Бог 
свидетель, что Франк был более привязан к тебе, чем ты к его памяти. Письмо 
адресовано мне, но оно, без сомнения, обращено к тебе. Хочешь, я тебе его 
прочту? Распечатывать?
– Увы, делать нечего! – отвечала Жюльета, снова закрывая платком глаза. – Это 
новый удар моему сердцу… Но я должна принести себя в жертву. Нетти, не обращай 
внимания на меня и на мое горе.
Нетти взглянула на нее с полным участием; ей стало совестно за сделанные кузине 
упреки, и она сказала:
– Полно, Жюльета, не плачь, быть может, лучше не читать письма? Я сберегу его у 
себя, если ты позволишь… Однако должна же я узнать его последнюю волю, чтобы 
исполнить ее. Как бы он огорчился, если бы узнал, что я хочу уклониться от 
этого тяжелого долга. Как подумаю, что теперь труп его, может быть, валяется 
где-нибудь в степи… он, может быть, оттуда смотрит на нас и в эту самую минуту…
Жюльета вздрогнула и оглянулась кругом.
– Ты меня приводишь в ужас, – сказала она. – Распечатывай же письмо, читай, 
наконец! Ты ведь видишь, я страдаю. Зачем же ты томишь и мучишь меня…
Нетти более не колебалась. Вынув из-за корсета сложенный конверт, она прочитала 
две строки, написанные на конверте: «Открыть только в том случае, если я буду 
убит или взят в плен индейцами. Нетти Дашвуд, самому лучшему и вернейшему другу 
моему».
– Вы слышите, он называет меня лучшим и вернейшим другом. Да благословит его 
Бог! Бедный юноша!
И Нетти, устремив взор к небу, осталась на минуту безмолвною.
– Прошу тебя, не заставляй меня ждать! – вскричала нетерпеливо Жюльета. – Ты, 
право, не ставишь ни во что мое горе.
Нетти поспешно распечатала конверт и вынула письмо; оттуда выпал локон волос…
– О, это мне, Жюльета! Ты ведь не станешь оспаривать этого, не так ли? Это он 
посылает, чтобы показать, что не забывал и меня в то время, как писал…
Тут Жюльета перестала плакать.
– На твоем месте я прежде всего прочитала бы письмо, – заметила она сухо. – 
Иначе как узнать, кому предназначается этот локон?
– Как бы то ни было… ты мне их оставишь?.. Ведь у меня от него ничего нет…
– Да читай же, наконец, письмо или давай мне, я прочитаю!

Тут уж Нетти не заставила себя более просить.


«Форт Лукут, 13 сентября.


Я отправляюсь в опасную экспедицию, откуда поклялся вернуться не иначе как с 
тем, чтобы о моих похождениях было сказано в приказе по армии. Если бы я мог 
предположить, что кто-нибудь прочтет это при моей жизни, я бы не стал этого 
писать. Вы знаете, как я чужд всякого хвастовства. Но вы также знаете, зачем я 
так стремлюсь отличиться: излишне вам и говорить, добрая и дорогая Нетти, что 
это в надежде, быть может безумной, приблизиться, благодаря славе, к вашей 
кузине Жюльете, светозарной звезде моей жизни…


(Улыбка тщеславия заиграла тут на розовых губках Жюльеты).


Я решился пробраться в лагерь индейцев. И если я оттуда вырвусь, то, конечно, 
со славой. Если же в течение месяца я не вернусь, это будет значить, что мы уже 
более не увидимся. Ван Дик – добрый малый, но я не думаю, чтобы он рискнул идти 
со мной; да я и не позволю себе осуждать его за это. Если бы я был богат, как 
он, и был бы кузеном Жюльеты Брэнтон, – не знаю, дорогая Нетти, долго ли бы 
армия имела удовольствие считать меня в своих списках. Но я должен составить 
себе имя, а дорога, ведущая к этому, полна опасностей. Никакой риск мне не 
страшен, когда впереди такая награда! Я верю в свою судьбу, и я достигну своего 
или сложу голову.


Я вам пишу это, Нетти Дашвуд, полагаясь на вашу честность и верность вашей 
дружбы. Когда меня уже не будет, скажите Жюльете, как сильно я ее любил. Она 
так прекрасна и блестяща, что в окружавшей ее толпе поклонников, может быть, и 
не заметила меня, самого робкого. Но вы, маленький друг мой, вы знаете все; вы 
знаете, что я стал сам не свой с того знаменитого бала, вы помните – того бала, 
когда вы, подражая большим, просили у меня, и я дал вам пуговицу с мундира. 
Милая Нетти, тогда вы были еще ребенком, но я и теперь с удовольствием 
вспоминаю ваше обращение со мной. Отчего вы не мальчик! Как жаль: мы были бы с 
вами неразлучны.


(Эта часть письма, надо сознаться, очень мало понравилась Жюльете. Она даже 
бросала какие-то особенно недружелюбные взгляды на кузину во время этого 
чтения).


Но к чему я заговорил о прошлом, когда должен думать теперь только о приведении 
своих дел в порядок перед смертью! Я оставил свое завещание капитану Сент-Ору, 
который взялся исполнить мою последнюю волю. Мою шпагу я прошу отослать моей 
матери, некоторые мелочи – моим родным. Вам, дорогая Нетти, я доверяю исполнить 
самое дорогое и священное для меня поручение… В письме вы найдете локон волос… 
Возьмите на себя труд передать его Жюльете. Скажите ей, что моя последняя мысль 
принадлежала ей, и последнее мое слово – было ее имя. Еще скажите ей, прочитав 
это письмо, что более никогда… никогда она не услышит имени —



Франка Армстронга».


Упавшим голосом окончила Нетти чтение письма, замолкла и неподвижно уставилась 
на клочок голубого неба, видневшегося в окно, а слезы невольно струились по 
бледному лицу; но видно было, что к ее горю примешивалась какая-то отрадная 
мысль, так как что-то похожее на улыбку виднелось на ее губах.
Вдруг раздраженный голос кузины привел ее в сознание.
– Что же ты не отдаешь мне его локона? Ведь тебя поручили передать локон мне, а 
ты, кажется, не прочь его присвоить?
Нетти встала вся бледная и выпрямилась.
Жюльета сделала то же, и обе девушки очутились одна против другой, как бы меряя 
друг друга взглядом.
– Ну что же, отдашь ты мне локон? Ты ведь знаешь, что это подарено мне, а не 
тебе, потому что ты для него была ничто?
– Ничто! И ты решаешься говорить, что я была для него ничто? Разве не на меня 
он возложил самое важное поручение? Он хотел именно меня и никого другого иметь 
посредником между ним и тобой. А такое доверие не безделица, Жюльета, и ты это 
понимаешь и сознаешь, иначе ты не была бы так раздражена. Франк, когда писал 
эти строки, мне верил более, чем тебе.
Вместо ответа Жюльета, взбешенная, протянула было уже руку, схватила 
драгоценный сувенир, и вдруг, к ее удивлению и ужасу, Нетти как подкошенная 
упала без чувств к ее ногам.
Мисс Брэнтон бросилась к двери и стала звать на помощь.
Комендант, его жена, весь дом – поспешили на эти крики. Послали тотчас за 
доктором Слокумом.
Когда он, после долгого осмотра больной, поднял голову, лицо его было крайне 
озабочено.
– Тут нужен отдых, тишина, полное спокойствие, темнота… – сказал он вполголоса. 
– Напряжение нервов в высшей степени… Я сильно опасаюсь воспаления мозга, – 
добавил он, наклоняясь к уху коменданта.
– Вот беда! – невольно воскликнул тот. – Завтра чуть свет мы выступаем в поход, 
а судью Брэнтона вызывают на запад…
– Скажите, что же, бедное дитя серьезно и опасно больна? – спросила госпожа 
Сент-Ор.
– Боюсь, что да, – ответил доктор. – А между тем ей необходимы абсолютный отдых 
и покой. Отпустить в дорогу в подобном состоянии – значит убить ее.
– В таком случае, она останется здесь, вот и все, – сказала миссис Сент-Ор 
решительным тоном. – Я буду ходить за ней как за своей дочерью.
Комендант бросил на жену беспокойный взгляд.
– Друг мой, – сказала она, – не беспокойся обо мне. Ты знаешь, как я бываю 
одинока, когда вы все уходите в экспедицию. Дитя это послано небом, чтобы меня 
развлечь, быть моей подругой в одиночестве; надеюсь, что ее болезнь, как она ни 
серьезна, не так опасна, и что мои попечения помогут ей. Решено, иди-ка лучше к 
господину Брэнтону и убеди его ехать по своим делам, а больную оставить на моем 
попечении.
– Если так, – сказал доктор, заметно ободренный, – я за нее отвечаю. С такой 
сиделкой, как миссис Сент-Ор, мы отлично обойдемся и без господина судьи и без 
ее королевского высочества девицы, его дочери…
На следующее утро, когда трубачи играли зорю, судья, немного озабоченный, и 
Жюльета, немного сконфуженная тем, что покидает Нетти, которая в таких 
обстоятельствах наверное не покинула бы ее, уселись в поданный шарабан, который 
и умчал их на ближайшую станцию железной дороги. В это время миссис Сент-Ор 
расположилась у изголовья маленькой страдалицы.



Глава 12. ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ, ВОЖДЬ ИНДЕЙЦЕВ

Местность, где речка Желтый Камень под острым углом впадает в реку Твин, 
представляет широкую и богатую долину, расположенную между высокими берегами 
соединившихся рек.
На вершине крутого берега, образующего северную границу долины, стоит человек 
высокого роста, одетый в богатый индейский национальный костюм, и любуется 
прелестной картиной. Богатство наряда говорит о знатном происхождении индейца.
Головной военный убор его украшен длинными орлиными перьями; к волосам привешен 
конский хвост, развевающийся по ветру; одеяло, накинутое на плечи, вышито 
золотым галуном; мокасины застегнуты драгоценными пуговицами; обнаженные руки 
покрыты множеством серебряных браслетов, и между ними блестит и сверкает 
великолепный золотой браслет с крупными бриллиантами.
Все в этом человеке указывает на индейское происхождение: орлиный нос, 
выдающиеся скулы, проницательные глаза, бронзовый оттенок кожи, спокойная 
твердость в лице и почти кошачья гибкость всех его движений, невольно 
напоминающих тигра.
А между тем его фигура не лишена изящества; красота движений и отсутствие ярких 
цветов, даже в индейском костюме, показывали, что человек этот не чужд 
образованности.
Подле него стоял человек в обыкновенном костюме жителя Канады, французского 
уроженца, занимающегося торговлей у Гудзонова залива по реке Орегон; на нем был 
длинный шерстяной плащ с капюшоном.
Но лицо, скрывавшееся под этим капюшоном, не имело в себе ничего французского; 
это был не кто иной как горец Эван Рой. А вождь в индейском костюме был Мак 
Дайармид, человек смешанной крови, бывший кадет Вест-Пойнтской академии.
Взоры обоих были устремлены на реку, которая на протяжении тридцати миль 
извивалась по открытой местности между изумрудными лугами и темными береговыми 
соснами.
Спокойное великолепие и роскошь этого вида наводили на мысль о мире и 
безмятежном счастии. Со всех сторон паслись стада буйволов, не стесняясь 
соседством человека, как будто бы они были все ручные. На расстоянии не более 
двух миль от стада растянулся огромный стан индейцев, расставивших в каком-то 
поэтическом беспорядке свои шалаши, вокруг которых бродили лошади.
Как вид окружающей природы, так и вид этого лагеря представлял картину 
глубокого мира. Изредка показывалась человеческая фигура, переходившая от 
одного шалаша к другому, да виднелись дети, резвившиеся на солнце.
– Ведь это просто глазам праздник, такое зрелище! – воскликнул Эван Рой под 
влиянием охватившего его впечатления. – А еще бы лучше было, если бы у этих 
бедняков были настоящие жилища и домашний скот для существования зимой.
– Какое благо дала им цивилизация, чтобы они приняли ее законы? – спросил 
молодой вождь, возвращаясь к своим привычным размышлениям. – Тебе хотелось бы, 
чтобы у них были дома и стада. Ну, а надолго ли янки оставили бы все это в их 
владении? Нет, уж лучше им оставаться в бродячей бедности – это их последняя 
защита.
– Да, это хорошо в теплое время года. А что будет с ними, когда наступит зима? 
Если бы они могли, как степные звери, менять убежище со сменой времени года!
– А почему они не могут этого сделать? – спросил с гневом молодой человек. – 
Бывало, они так и делали: каждый год с наступлением холодов уходили к озерам до 
устья Симморона. Никто им в этом не мешал. Они жили свободно, как жили их отцы, 
дрались храбро, когда это требовалось, и были счастливы. Нужно же было прийти 
белым для того, чтобы вытеснить индейцев, украсть у них их родовую 
собственность. Да, да, Эван Рой, украсть! О, я не стану выбирать выражения. 
Отец мой, не правда ли, думал, что он поступил хорошо, дав моей матери титул и 
права белой женщины. Он мечтал спасти нас от жизни дикарей, воспитывая в городе.
 Что принесло нам это воспитание? Какое благо? Помешало оно тому, чтобы меня за 
ничтожную провинность исключили и выгнали из академии и лишили назначения и 
чина? Защищает ли оно сестру мою от взоров, полных презрения? В ней видят 
только дочь парии, и от нее отворачиваются набитые белые дуры, недостойные 
нести подол ее платья. И все это только потому, что она смешанной крови! Эван, 
я тысячу раз задавал себе этот вопрос, и совесть моя произнесла, наконец, 
окончательный приговор. Племя моего отца причинило разорение племени моей 
матери. Я возвращу угнетенным беднякам их достояние; я отомщу за них, говорю 
тебе, или погибну, преследуя свою цель!
– Зачем ты хочешь впутаться в эту кровавую историю? К тому же твоя мать была из 
племени черноногих; зачем же ты пришел к племени дакота?
– Ты прав, Эван. Дакота для меня чужое племя, но я признаю свое родство с ними 
по происхождению. Племя моей матери исчезло из-за беспощадной войны, которую 
они объявили белым, а те, что уцелели, бежали в Канаду под защиту английского 
флага. Я решил быть мстителем за все индейские племена и я поклялся моей матери 
собрать всех краснокожих и повести их против бесстыдных грабителей, отнявших 
все их достояние.

– А ведь ты учился истории, Мак Дайармид, и не мог забыть, какой участи 
подверглись король Филипп и Понтиок
note 3
. Они потерпели постыдное поражение, какое терпят всякий раз дикие в борьбе с 
цивилизацией. Что же касается тебя, то одно из двух: или тебе не удастся 
создать такой союз, о каком ты мечтаешь, или, если в этом ты и преуспеешь, он 
будет разбит при первой встрече с врагом.

– Отчего же мы должны терпеть поражение? Кто поручится за то, что при виде 
громадного союза всех индейских племен и их правильно организованных полчищ 
белые не призадумаются и не найдут для себя более удобным предоставить индейцам 
часть земли, необходимую им для их естественной жизни, чем продолжать 
безжалостное уничтожение, которое возмущает даже тех, кто его проводит. Да, 
наконец, не в результате дело, – цель прекрасна и заманчива. И я во что бы то 
ни стало попытаюсь ее достигнуть.
Последовало молчание, и собеседники погрузились каждый в свои размышления.
– Время идет, – заметил Мак Дайармид, взглянув на солнце. – Надо вернуться в 
лагерь и посмотреть, что делает Большой Змей со своими танцорами…
– Какое несчастие, – воскликнул Эван Рой, продолжая свою мысль, – какое 
несчастие, что в вашей семье только отец твой поступал умно! Вместо того, чтобы 
лелеять несбыточные мечты о восстании и о каком-то будущем великом примирении с 
белыми, не лучше ли было бы тебе, по примеру отца, продолжать торговлю мехами, 
удвоить состояние, сделаться таким богачом, чтобы все окружающие преклонились 
пред тобой?
– Есть кроме золота другой путь к почестям, – сказал бывший кадет, поднимая 
надменно голову. – Не все же мне терпеть одни неудачи, Эван!.. Но пойдем!
Они спустились по откосу и подошли к реке. По дороге пасшиеся на лугах стада 
буйволов не поднимали даже голов при их приближении и продолжали щипать траву, 
нисколько не пугаясь.
– Ну, вот тебе еще один образчик благодеяний твоей цивилизации, – сказал 
насмешливо Мак Дайармид. – Представь себе, что лагерь, к которому мы идем, 
лагерь солдат белой армии: не думаю, чтобы буйволы в этом случае вели себя так 
же, как теперь. Да и долго ли они могли бы здесь оставаться? Ни одного часа. 
Они были бы отогнаны ими и умерщвлены без всякой пользы, для потехи 
какого-нибудь глупого офицерика, который захотел бы показать свою ловкость и 
приобрести новый трофей в свою охотничью коллекцию. Тогда как мы, столь 
презираемые дикие, мы имеем достаточно смысла, чтобы беречь нашу дичь и убивать 
лишь столько, сколько необходимо для нашего пропитания.
– Я не отрицаю у них некоторой доля хитрости, – сказал Рой. – У бедняков только 
и есть одно средство к жизни – охота за дичью; и если бы они опытом не 
научились беречь эту дичь, Бог знает, могли ли бы они существовать. Но тебе, 
Мак Дайармид, я предсказываю, что рано или поздно ты вернешься в большие города.

– Во всяком случае, не раньше того, как жизнь дикаря и степь будут закрыты для 
меня.
Они вышли на берег реки; там стояло удивительное индейское судно, построенное 
из камышей, обтянутых кожей буйвола.
Мак Дайармид прыгнул на это подобие плота, поднял лежавшую на нем белую волчью 
шкуру, накинул ее на плечи и, как только Эван Рой уселся, взял длинный шест в 
руки и с его помощью стал править к другому берегу реки.
Богатая натура Мак Дайармида сказывалась, между прочим, и в том, как он умел 
говорить с образованными людьми и со своими индейцами: там речь его блистала 
цветами красноречия, тут она дышала краткостью, силой и простотой.
Отец его, сын разорившегося шотландского дворянина, в молодости покинул родные 
горы и уехал в Канаду. Тут, на берегах Гудзонова залива, он сделался торговцем 
мехами, но воспоминания детства и далекой родины он берег в себе как отраду и 
луч поэзии среди хлопотливой и прозаической жизни торговца. Вдали от 
образованного мира проводил он свое время в скучной торговой конторе, общаясь 
лишь с индейцами, у которых покупал меха. Среди этих краснокожих он выбрал себе 
и подругу жизни и с нею вместе мечтал о лучшей и более счастливой жизни для 
своих детей. И вот со всеми своими денежными сбережениями, накопленными за 
долгие годы, он, наконец, покинул степи и поселился с женой и детьми в 
Нью-Йорке.
Счастливая случайность и коммерческое чутье натолкнули его на мысль обратить 
капитал на покупку земель подле Большого Канала, близ Нью-Йорка, в то время не 
заселенных и малоценных. Вместе с тем связи с индейцами позволили ему и тут 
завести, а потом и расширить торговлю мехами, которая очень быстро стала давать 
приличный доход.
Вскоре население временной американской столицы, возрастая с поражающей 
быстротой, бросилось заселять те земли, которые прежде были в большом 
небрежении. Канал стал мало-помалу застраиваться, обратился в предместье, затем 
попал в черту города и, наконец, сделался центральным кварталом.
Таким образом скромный торговец сделался крупным капиталистом. В этой 
обстановке он без большого труда нашел сговорчивого члена конгресса, который 
помог определить сына в военную школу. Старик умер, мечтая до конца дней о 
потомстве, которое восстановит величие предков и будет наслаждаться могуществом,
 благодаря своему происхождению, богатству, военному званию и тому влиянию на 
коренное население страны, которое он оставлял в наследство сыну. Надо заметить,
 что дед Мак Дайармида был женат на уроженке Канады; присутствием французской 
крови можно объяснить, должно быть, пылкость, с которой Мак Дайармид с юности 
предавался своим бесчисленным фантазиям.
Как бы там ни было, но молодой Мак Дайармид, чуждый света, воспитанный 
учителями в тиши родительского дома, вдруг очутился в военной академии 
Вест-Пойнта среди толпы в пятьсот человек, очутился в ней с инстинктами 
шотландской, французской и индейской пород, с бронзовым лицом, предрассудками 
горца и дикаря, непомерной гордостью и честолюбивыми детскими замыслами.
Он говорил уже на четырех языках, знал отлично древнюю историю и историю Европы.
 Но истории Америки он не знал и только здесь принялся с жаром изучать историю 
того народа и той страны, которые были ему родными по матери. Он узнал, какой 
сердечный прием оказали индейцы тем первым набожным пришельцам, потомки которых 
за последующие пятьсот лет отняли все достояние у коренных жителей страны и 
постоянно преследовали и изводили их без всякой жалости. Он изучил карту 
Северной Америки, всю покрытую туземными названиями, и узнал, что из коренных 
жителей, бывших всего сто лет тому назад счастливыми обладателями всего 
пространства между рекой Миссисипи и Атлантикой, не осталось ни одного племени. 
Он умилился, читая о том, как племя деминогов долгое время в уголке Флориды 
боролось против могущественной державы белых. Он узнал, что это сопротивление 
кончилось плачевно только благодаря поступку одного из белых офицеров. Поступок 
этот, прославленный как образец «высшей политики», заключался в том, что офицер,
 пригласив сорок старейших индейцев этого племени к себе якобы на совещание, 
изменнически захватил их в плен. Мак Дайармид узнал также, что этот офицер за 
«мастерскую выходку» был награжден правительством. Наконец, он перелистал всю 
летопись этой отчаянной борьбы и всюду он видел со стороны белых нарушение 
мирных договоров, жестокость, вероломство и беспощадное уничтожение племен, 
единственная вина которых заключалась в том, что они существовали.
И тогда он воспылал сочувствием к этим несчастным «змеям равнин», как называли 
индейцев их соседи. Все существо его было возмущено, и он спрашивал себя, не 
лежит ли на нем обязанность и долг исправить эту ужасную несправедливость.
Однажды во время каникул, которые он проводил дома, ему попалась в руки история 
Канады, и он узнал, что французы были гораздо справедливее и человечнее по 
отношению к туземным народам, что они их цивилизовывали, а не истребляли. Он 
узнал также, что и англичане, овладев этой страной, следовали в ней миролюбивой 
тактике своих предшественников, и что там индейцы и белые живут в добром 
согласии, в ожидании полного слияния своего в одно племя. «Отчего же не то в 
Соединенных Штатах?» – спрашивал он себя.
Эти грустные размышления бросили в его душу первые зерна великого проекта, над 
которым он теперь работал. Обида и несправедливость, лично ему причиненные, 
дали делу последний толчок.
Образовать один великий союз из всех туземцев, рассеянных по северу Соединенных 
Штатов, вовлечь их в войну за независимость и в виде награды добиться, наконец, 
их полного освобождения – вот была его мечта.
Он познакомился с некоторыми из степных вождей. Это были все храбрые люди, 
верные данному слову, беззаветно дорожащие своей честью, – одним словом, они 
были гораздо выше и нравственнее многих белых…
Перед глазами Мак Дайармида стоял пример Александра Македонского, Ганнибала и 
других полководцев, делавших чудеса с горсткой храбрецов…
Короче, он видел свое призвание в том, чтобы стать во главе движения и 
восстания, и бросился в эту опасную игру очертя голову.
Кто, признающий вечную правду и справедливость, осудит его?



Глава 13. В ЛАГЕРЕ СИУКСОВ

По мере того как Мак Дайармид и Эван Рой приближались к правому берегу реки, до 
них доходили более и более отчетливо глухой шум и движение в лагере индейцев, и,
 наконец, этот шум превратился в ясный и громкий говор и восклицания 
краснокожих.
Деревня, до того времени тихая и спокойная, сделалась вдруг центром какой-то 
оживленной сцены. Сотни людей выходили из шалашей, и некоторые из них, увидев 
приближающуюся лодку, спешили на берег навстречу вождю.
Индейцы эти выглядели очень благополучно. Не было между ними забитых и 
приниженных, не было и оборванцев, какие встречались подле форта Лукут. 
Индейские женщины в этом селении были прилично одеты в платья из замши; их 
блестящие косы висели по обеим сторонам лица. Мужчины в охотничьих куртках, на 
голове – убор с перьями и галуном, на ногах штиблеты и мокасины с кистями.
Ступив на берег, Мак Дайармид жестом, полным величия, запахнул свой плащ и 
направился в сопровождении Эвана в лагерь.
Индейцы встретили его с тем почтительным любопытством, которое само по себе уже 
доказывало, какой авторитет он приобрел между ними.
Лагерь занимал несколько десятин земли. Посередине возвышалась палатка со 
свободным пространством вокруг: это напоминало больше странствующий цирк, чем 
залу, предназначенную для заседаний совета старейшин. Вся разница состояла в 
том, что стены палатки вместо полотна были из буйволовых кож, сшитых шерстью 
внутрь; наружная сторона была выкрашена белой краской, и на ней художник-индеец 
намалевал разные фантастические сцены: тут были вперемежку и мифические 
чудовища, и люди, и птицы, и звери.
Палатка эта, лишенная всякого убранства внутри, что было видно из-за широко 
открытого полога, была священным местом у племени дакота: там происходили 
различные предварительные церемонии, в настоящую минуту, например – большая 
религиозная пляска, как необходимое приготовление к назначенному на тот день 
чрезвычайному совету.
Чтобы избежать участия в этом грубом торжестве, противном вкусу развитого 
человека, Мак Дайармид медлил с возвращением с прогулки, предпринятой вместе с 
Эваном Роем.
Он верно рассчитал время; на свободном месте, перед входом в священную палатку, 
в 20 шагах от нее был уже разложен костер, и вокруг него собралась порядочная 
толпа.
Толпу составляли, так сказать, депутаты, то есть выборные из соседних племен, 
созванные в лагерь дакотов для обсуждения тех предложений, которые им хотели 
сделать. Усевшись полукругом у костра, они молча покуривали свои трубки с тем 
важным и сосредоточенным видом, который всегда принимают индейцы в серьезных 
случаях и в ожидании важных сообщений.
Вокруг была тоже толпа индейцев, но менее сосредоточенных; они стояли и 
вполголоса обменивались замечаниями. Как только возвестили о приближении Мак 
Дайармида, из круга поднялся высокий старик с белыми волосами, с накинутым на 
плечи дорогим одеялом, и пошел ему навстречу.
Это был Великий Змей, уважаемый вождь многочисленного племени.

– Привет вождю, пришедшему с земли Белой Матери
note 4
, – сказал он, взяв Мак Дайармида за руку. – Добро пожаловать! Мы рады его 
приходу, мы называем себя его братьями.

Потом, введя его за руку в круг, среди расступившейся с почтением толпы, он, 
как бы представляя своего гостя, прибавил:
– Друзья, вот вождь – Золотой Браслет. Он принес нам слова мира и дружбы от 
сиуксов Белого моря. Все, сколько нас тут есть, послушаем, что он нам скажет.
Шепот одобрения раздался в толпе.
Индейцы, как дети, любят все блестящее и таинственное. Мак Дайармид прибыл к 
ним всего несколько дней тому назад через английские владения. Он привез много 
подарков старейшинам и вождям, главным образом оружие и патроны, до которых они 
так падки и жадны. Поэтому он был принят как друг и сделался популярным в целом 
округе.
И нарядился он в блестящий костюм не без цели: богатство наряда давало ему 
какое-то преимущество над другими вождями и увеличивало власть над толпой. Он 
лелеял надежду, что ему удастся привести к благополучному концу задуманное – 
соединить в один союз все народы племени сиуксов и остатки племени черноногих.
Он встал перед костром лицом к собравшимся и после нескольких минут молчаливого 
раздумья, как это принято в подобных случаях, начал говорить серьезным и 
звучным голосом:
– Братья племени сиуксов, – сказал он, – не чужой стоит перед вами, а друг, 
брат, сын могущественного племени, которое когда-то владело всей землей на 
севере… Я, как вы знаете, вождь черноногих, а черноногие с незапамятных времен 
враги бледнолицых. Чтобы избавиться от белых, мое племя вынуждено было 
удалиться к Белому морю в Канаду, и вот что оно поручило мне передать вам: люди 
племени сиуксов, хотите ли знать, почему солдаты вероломного короля белых 
всегда были сильнее, брали верх над нами и умели отнять наше достояние?.. 
Потому, что мы не хотели соединиться и восстать единодушно против них; потому, 
что мы сопротивлялись им порознь, вместо того, чтобы противопоставить им 
сильный и могущественный союз.
Старшины слушали с напряженным вниманием, и при последних словах раздался 
одобрительный шепот.
– Чего не сумели сделать наши отцы, – продолжал вождь Золотой Браслет, – 
попробуем сделать мы. Нас много, и мы храбры. Если мы соединимся, то составим 
такой могущественный союз, что вероломному королю белых, несмотря на его армию, 
придется считаться с нами. Тот, кто говорит теперь с вами, провел большую часть 
жизни своей с белыми и изучил все, чему от них можно научиться. Он знает 
особенности их ружей и пушек и обучит этому сиуксов и черноногих… Только бы нам 
соединиться, примириться друг с другом, выждать удобное время, и тогда, начав 
свои действия с земли Белой Матери, мы можем разбить короля белых, прогнать его 
с мест, нам принадлежащих и необходимых для нашей жизни, или, по крайней мере, 
заставим его уважать наши права, возвратить нам часть земли, чтобы стада 
буйволов могли свободно плодиться, и чтобы потомство наше стало так 
многочисленно, как звезды небесные. Вот что черноногие моими устами предлагают 
своим собратьям дакотам и всем племенам сиуксов. Я сказал.
Едва замолк Золотой Браслет, как снова раздался среди собравшихся одобрительный 
шепот. Но никто не решался заговорить; все ждали, чтобы Великий Змей высказал 
свое мнение.
Он заговорил после продолжительного молчания:
– Вождь Золотой Браслет говорит так хорошо, как будто восемьдесят снежных зим 
прошло над его головой. Золотой Браслет – великий воин; он вождь черноногих. 
Союз всех сиуксов с черноногими обозначен в книге премудрости. И он должен 
состояться, тогда вероломный король белых узнает, какова сила единых индейцев. 
Я кончил.
Удовольствие, вызванное предложением Мак Дайармида, усилилось после этих 
похвальных слов главного вождя.
Последовало новое молчание, затем поднялся человек исполинского роста с руками, 
обросшими волосами. Это был Медведь-на-задних-лапах, старейшина племени дакотов,
 стоявший всегда за войну.
Без сомнения, он не мог без зависти смотреть на влияние, обретенное так быстро 
Золотым Браслетом, и ему хотелось помешать принятию окончательного решения. С 
этой-то целью он прибегнул к хитрости, всегда ему удававшейся, и так начал свою 
речь:
– Мудрость наших отцов гласит: «Поверни язык три раза, прежде чем начнешь 
говорить!» – проговорил он громовым басом, похожим на рычание зверя. – 
Черноногие – великий народ. Союз с ними – желательное дело. Но прежде чем 
принять этот союз, я предлагаю, по завету отцов наших, подумать и взвесить, – 
ведь только детям простительно нетерпение, – а потому я предлагаю, по примеру 
предков, разойтись по своим шалашам и сосредоточить свои мысли, а собрание 
совета отложить до заката солнца. Я кончил.
Прошло несколько минут; никто не возражал против предложения Медведя, и оно 
оказалось принятым.
Старейшины захлопали в ладоши. Воины запахнули свои покрывала и молча разошлись 
в разные стороны.
Мак Дайармид, понимая, как важно соблюдение обычая и подчинение ему, тоже 
направился в свой шалаш. Эван Рой собирался уже последовать за ним, как вдруг 
внимание его было привлечено появившимися недалеко от лагеря всадниками.
И в самом деле, у крайнего шалаша группа индейцев окружила четырех всадников; 
приглядевшись, Эван Рой увидел, что это были белые.
Он не особенно удивился этому: он знал, что индейцы, хотя и признанные 
правительством враждебными, часто принимали у себя английских купцов, с 
которыми и поддерживали добрые отношения. Но, приблизившись, он узнал, что это 
были не купцы. Один из них был в платье священника, двое, казалось, были просто 
обитателями равнины, а четвертый – Эван Рой едва верил своим глазам – был в 
мундире драгунского подпоручика.
Индейцы, толпившиеся вокруг вновь прибывших, отнеслись к ним не особенно 
дружелюбно; вид белого офицера привел их в негодование. Только что прошедший 
совет освежил в их памяти все обиды, причиненные белыми индейцам, и это усилило 
враждебное настроение толпы.
Вот почему священник очень обрадовался приближению Эвана Роя.
– Милостивый государь, – закричал миссионер, – желаю вам здравствовать! Я 
—смиренный Смитфилд из Шейкама… Меня уверяли, что даже самые дикие племена 
примут меня благосклонно. А между тем, смотрите: я целиком в вашей власти, и 
никто еще не сказал мне приветливого слова.
– Вы должны были предупредить о вашем прибытии, – холодно возразил Эван Рой. – 
Вы знаете, что в степи каждого бледнолицего встречают как врага… А что за 
господа вас сопровождают?
– Как видите, офицер, – он желает переговорить с вождем племени черноногих, – и 
наши два проводника… Мы будем очень вам благодарны, сударь, если вы примете нас 
под свое покровительство.
– Вы привезли подарки вождям и старейшинам племен? – спросил Эван.
– Конечно, подарки сложены и навьючены вот на этого мула.
– А знаете ли вы язык нашего племени?..
– Несколько слов. В этом нам придется положиться на господина Фардо, одного из 
наших проводников. – При этом он любезным жестом указал в сторону Красавца 
Билля.
Горец подозрительно посмотрел на него. Надо признать, что наружность Красавца 
Билля говорила сама за себя и не в его пользу, и индейцы уже стали посмеиваться 
над ним, обмениваясь нелестными замечаниями.
Эван через пятое на десятое понимал, о чем говорили индейцы, понимали индейскую 
речь и люди равнины. Что касается священника, то, чем больше он всматривался в 
окружавшие его лица, тем меньше он чувствовал себя в безопасности.
– Милостивый государь, – сказал он, обращаясь к Эвану, – не будете ли вы так 
добры перевести мне, что говорят эти люди про нас?
– Пока они лишь смеются над вами, – озабоченно сказал Эван, – но я не удивлюсь, 
если спустя немного времени вам, к примеру, запустят в голову камнем. Они 
говорят, что вы приехали с вражеской стороны, а это, предупреждаю вас, может 
дурно кончиться.
В эту минуту проводники, стоявшие до сих пор неподвижно и спокойно, бросились к 
лошадям и вскочили в седла.
– Эти негодяи собираются наброситься на нас, господин Мигюр! – сказал Чарлей 
Колорадо. – Нам следует укрыться в их священную палатку, или мы погибли. Нельзя 
терять ни минуты. Эти дикари нас растерзают…
И в самом деле, со всех сторон к ним сбегались женщины с угрожающими криками. 
Мэггер и двое его проводников не мешкая пришпорили лошадей и поскакали к 
священной палатке, а Франк Армстронг медленно приблизился к горцу и сказал ему:
– Я узнал вас, Эван Рой. Мак Дайармид должен быть здесь – проводите меня к нему,
 это мой лучший друг.
Удивленный Рой отстранил женщин, готовых напасть на чужака, и взял под уздцы 
его лошадь.
– Кто бы вы ни были – мне все равно, – сказал он. – Для меня довольно знать, 
что вы друг Мак Дайармида, и я провожу вас к нему хоть через ад, коли вам нужно 
его видеть.
Толпа расступилась, видя, что они направились к шалашу Мак Дайармида. Только 
один индеец по прозвищу Рубленый, с огромным шрамом на лице, встал им поперек 
дороги.
– Кто ты такой, – спросил он горца, – что берешься провожать чужого человека в 
наш лагерь? Это наш враг. Он принадлежит нашим женщинам, и они имеют право 
побить его камнями…
– Уйди, Рубленый, с дороги, – спокойно сказал Эван Рой. – Этот человек друг 
Золотого Браслета.
– Золотой Браслет не из наших, он не принадлежит к племени сиуксов. Отдай нам 
бледнолицего!..
На этот раз горец не ответил; схватив индейца за шиворот и в то же время 
подставив ему ногу, он бросил его наземь; такое обращение ошеломило Рубленого, 
и прежде чем он успел опомниться, Эван и Армстронг были уже в палатке.
– Армстронг! – вскричал в высшей степени изумленный Мак Дайармид. – Как вы сюда 
попали?
– Я приехал к вам, Мак Дайармид! Я хочу попытаться спасти, если еще есть время, 
вас и ваших друзей от верной гибели, к которой вы стремитесь закрыв глаза. 
Что-то мне говорило, что я найду вас среди сиуксов, что этот белый воин, о 
котором толкуют по всей равнине, – вы. Мне хотелось в этом удостовериться и 
предотвратить, если можно, ужасную войну.
Мак Дайармид сжимал руку друга в своей руке и был глубоко тронут.
– Увы, – сказал он, – боюсь, дорогой Франк, что вы рискнули без всякой пользы, 
и тут – не скрою от вас – дело идет не более и не менее как о вашей жизни, и 
ничто не помешает сиуксам усмотреть в вашем появлении в лагере нарушение их 
прав. А что касается войны, то о ней никто и не думает; я здесь как раз для 
того, чтобы передать сиуксам волю племени черноногих.
– Друг, – перебил его Франк Армстронг, – я не хочу знать ваших тайн. Но 
позвольте мне высказать вам, что, каковы бы ни были ваши намерения, 
правительство признало их враждебными. Оно не могло оставаться равнодушным 
ввиду полученных сведений об организующемся союзе всех индейских племен севера. 
Вам не дадут времени устроить этот союз, вам помешают непременно; затем, хотите 
вы или нет, как только через месяц государственные войска соберутся и дойдут до 
этих мест, война станет неизбежной. Я хотел видеть вас, чтобы отвратить это 
несчастье. Я хотел поговорить с вождями индейцев.
Мак Дайармид иронически улыбнулся.
– Бедные люди были уже много раз обмануты и слышали много лживых обещаний, – 
сказал он. – Что они выиграют, выслушав ваши речи?
– Как это что? Прежде всего, мир и благодеяния цивилизации! Ах, Мак Дайармид, 
мой друг! Ведь я знаю ваши взгляды. Но согласитесь, если бы дакоты вместо 
кочевой жизни захотели удовольствоваться достаточною для их поселения землею, 
на что цивилизованные их соседи вполне согласны, они зажили бы на новых местах 
в тысячу раз счастливее, чем здесь, где им приходится прозябать и кочевать, 
подвергаясь всем бедствиям подобной жизни.
– Да чего же вы, наконец, хотите от них? Есть ли у вас полномочия от 
правительства? Ведь без них ваши слова не имеют никакой цены.
– Нет, никаких полномочий я не имею. Я говорю только от себя. Меня привели сюда 
дружба к вам, желание помочь вам и успокоить этих несчастных, надежда вовремя 
остановить ваше безумное предприятие. Мне хотелось повидаться с вами до начала 
военной кампании, результатом которой будет уничтожение целого племени.
– Ну, пока еще никому не известно, чем все это может кончиться. Да какое же у 
вас есть средство помочь нам?
– Очень простое. Пусть двое или трое из старейшин отправятся со мной к 
полковнику Сент-Ору. Я уверен, что они между собой столкуются и положат 
основания для будущего полюбовного соглашения. Что касается их безопасности, то 
за нее я отвечаю и, хотя начальник отряда не я, а поручик Ван Дик, тем не менее 
я могу сказать…
Армстронг был оглушен криком ярости, вырвавшемся из груди Мак Дайармида.
– Ван Дик!.. Корнелиус Ван Дик здесь, близко! – вскричал он.
Уж конечно Франк Армстронг не подозревал, что, произнеся имя своего отрядного 
начальника, он навредит всему делу.
Он был изумлен переменой в лице Мак Дайармида: холодное и немного насмешливое 
внимание, с которым тот слушал речь Армстронга, сменилось свирепым выражением, 
как только было произнесено злосчастное имя Ван Дика.
Впрочем, некогда было ждать разъяснения этой загадки. Дикие крики раздавались 
уже подле самой палатки.
– Слышите, они уже требуют свою добычу. Вы увидите, насколько они расположены 
слушать вас и объясняться с вами. Прежде всего надо вас укрыть, хоть на время, 
и единственное убежище – это священная палатка. Ступайте со мной, Армстронг; со 
мной вам нечего бояться – я по крайней мере так думаю – и, во всяком случае, уж 
лучше показаться этим горлопанам, чем позволить им предположить, что мы хотим 
запереться здесь.
Не колеблясь ни минуты, Армстронг последовал за своим другом, поднявшим уже 
полу своей палатки, и оба они направились к священному шалашу.



Глава 14. ДО ЧЕГО МОЖЕТ ДОВЕСТИ СТРАСТЬ К СВЕЖИМ НОВОСТЯМ

Лагерь дакотов находился в состоянии чрезвычайного волнения.
Одни бегали от одного шалаша к другому, оповещая о приезде чужаков, представляя 
это посещение кровной обидой, будили ненависть, разжигали страсти. Другие 
присоединились к женщинам, окружавшим палатку Мак Дайармида, и громкими криками 
требовали выдачи бледнолицего офицера. Всюду собирались толпы раздраженных и 
угрожающих индейцев.
Однако авторитет Золотого Браслета был уже настолько силен, что никто не 
осмеливался поднять руку на человека, бывшего под его покровительством. При 
виде Мак Дайармида, державшего руку на плече шедшего рядом с ним Армстронга, 
крики утихли. Толпа перед ними расступилась и с любопытством провожала их до 
священной палатки.
Мак Дайармид был очень удивлен, найдя в палатке еще трех белых. Армстронг 
представил их, назвав Мэггера его настоящим именем; при этом Золотой Браслет 
дал понять, что численность их запутывает дело и увеличивает опасность.
– Я попробую сделать невозможное, чтобы спасти вас; но не скрою, что имею очень 
мало надежды на успех…
Четверо белых, находясь в священной палатке, были на время в безопасности, как 
это и предвидел Чарлей. Ни один индеец не решится поднять руку на людей, 
находящихся в этом уважаемом всеми убежище. Но в то же время вокруг палатки уже 
стояла цепь бдительных караульных с целью, конечно, никого оттуда не выпустить. 
Ясно было, что индейцы решили уморить их голодом или заставить сдаться.
Искатель приключений, предприимчивый корреспондент «Геральда», не зная ни слова 
по-индейски, тем не менее очень хорошо понимал, какое решение принято индейцами.
 Он бегал по палатке, тщетно придумывая средство выйти из этого, по-видимому, 
безвыходного положения.
Чарлей и Красавец Билль с присущим им хладнокровием уселись на земле с трубками 
в зубах. Армстронг остался у полуоткрытого полога и следил взглядом за Мак 
Дайармидом, который направился к шалашу более высокому, чем прочие, 
принадлежавшему, вероятно, старейшине.
Прошел час в томительном ожидании. Наступила ночь; пленники видели, как индейцы 
собрались у костра, зажженного на площадке, и составили один круг. Затем один 
за другим стали подходить краснокожие, высокий головной убор которых указывал 
на то, что это были старейшины разных племен.
– Они открывают совет, – вскричал Мэггер, который по приглашению Армстронга 
подошел к двери. – Вот бы заняться отчетом да представить его в редакцию! Вот 
так штука была бы!
Чарлей Колорадо вынул изо рта трубку, казавшуюся неотъемлемой частью его самого,
 и сказал:
– Составить отчет, пожалуй, еще можно, а вот доставить его в редакцию – это 
будет потруднее: нас, похоже, отсюда не собираются выпускать.
– Ба! – сказал весело корреспондент. – Счастливая звезда «Геральда» нас привела 
сюда, она же нас и выведет. А теперь главное, чтобы вы послушали, что там 
говорят, и перевели мне!
– Вы этого желаете, господин Мигюр, – хорошо, – ответил решительным тоном 
Чарлей. – Во всяком случае, бумага останется, и когда-нибудь ее найдут, но 
нас-то уже не будет на свете.
– Именно так, мой храбрый друг; вы говорите очень умно; вам бы еще немножко 
поучиться правописанию, и из вас вышел бы замечательный корреспондент.
– Не в обиду вам будет сказано, я уж лучше останусь при прежнем своем ремесле: 
ваше слишком хлопотно.
Марк Мэггер не возражал. Его внимание, как и внимание Армстронга, было 
поглощено тем зрелищем, которое развертывалось у них перед глазами, и, несмотря 
на угрожавшую им опасность, оба не могли налюбоваться дикой прелестью картины.
Среди темной ночи вокруг пылающего костра уселись на земле полукругом индейцы 
со своими трубками; пламя освещало полуобнаженные бронзовые тела; позади этого 
полукружия стояла густая молчаливая толпа, на заднем плане виднелись палатки, 
как белые привидения. Ночная тишина нарушалась то треском ярко вспыхивавшего 
костра, то отдаленными раскатами грома. Корреспондент жадно впитывал в немом 
изумлении эту своеобразную картину.
Жара была удушливая; один за другим индейские старейшины, разогретые костром, 
сбрасывали к ногам свои покрывала и оставались полунагими, как и все прочие 
индейцы.
Вдруг пронесся какой-то шум. Мак Дайармид выступил в круг в сопровождении 
старого вождя. Казалось, величавость его манер и ослепительность наряда были 
несколько нарочиты. Он заговорил.
– Братья племени сиуксов, – сказал он отрывисто, – обмана нет ни в сердцах, ни 
в устах наших. Я жил с белыми, знаю мудрость их, знаю также и безумие их. И вот 
потому-то я хочу поговорить с вами о тех, которые находятся в священной палатке.
 Один из них – друг мой, и обмана нет в его устах. Он пришел повидаться со мной 
и принес вам слово мира от великого Белого Вождя. Хотите вы его выслушать?..
Последовало молчание. Индейцы, неподвижные, безмолвные, выражали свирепыми 
взглядами и гримасами то отвращение, которое внушали им белолицые.
Видя, что старый вождь молчит и, против обещания, не поддерживает высказанного 
предложения. Мак Дайармид продолжал:
– Молодой белый воин пришел в качестве посланника к дакотам. Это звание 
священно. Белый воин не скрывался под одеянием какого-нибудь купца. Он не 
хитрил, не говорил, что пришел из Канады. Он пришел как истинный воин, подняв 
голову и протянув нам руку. Он гость у дакотов. Дакоты должны его выслушать…
Снова последовало молчание; Великий Змей не прерывал его, хотя он должен был 
высказать свое мнение.
Тогда встал Медведь-на-задних-лапах.
– Вождь Золотой Браслет – наш друг, – сказал он. – Кровь краснокожего течет в 
его жилах. Он в безопасности среди нас. А все белые, приходящие к нам с востока,
 – обманщики. Тот, например, о котором говорит вождь, прямо говорит, что он 
послан Белым Вождем, – следовательно, он наш враг. Он вошел в наш лагерь без 
позволения и должен умереть.
Не оставалось сомнения в том, что оратор высказал то, что решили в уме все его 
слушатели.
В это время один сиукс поднялся на ноги.
– Смотрите на меня, – сказал он, – я – Татука. Я был другом бледнолицых. Я жил 
с детьми на отведенной нам земле. Белые говорили, что мы будем счастливы, 
спокойны и богаты. Вскоре они предложили нам муки, кофе, сахару и лошадей в 
обмен за нашу землю. Многие из нас ответили на это отказом. «Они уже раз 
обманули нас и теперь, без сомнения, лгут. Сохраним наши земли». Но белые 
продолжали: «Приходите к нам завтра, и вы убедитесь, что мы говорим правду». На 
другое утро мы пошли на свидание, и внезапно были окружены солдатами; они 
сказали нам: «Надо уступить». Мы поняли, что попали в западню, и согласились 
снять лагерь и уйти дальше. И что же? Около месяца они доставляли нам провизию; 
затем не хватило муки, и начальник белых сказал нам: «Подождите». Мы ждали. 
Муки все не было. Тогда я начал опять охотиться, чтобы избавить себя и детей от 
голодной смерти. Я поселился подле форта, где жили солдаты: они иногда бросали 
мне, как собаке, разные отбросы и кости, и сердце мое переполнялось унижением и 
стыдом. Тем не менее я оставался там, так как белые давали мне виски за шкуры 
буйволов. Но однажды белый офицер ударил меня по лицу хлыстом и бил по спине за 
то, что я не дал его лошади раздавить себя. Тогда мое сердце переполнилось, и я 
сказал себе: теперь кончено, я возвращаюсь к людям моего племени. Белый, если 
обнимет краснокожего, то разве для того только, чтобы задушить его, и с ним 
лучше война, чем мир. Я покинул форт с детьми, но перед уходом сразил моего 
белого врага перед дверью его собственной палатки. Вот как нужно обращаться с 
бледнолицыми. Их надо убивать как волков. Я все сказал.
Речь Татуки, произнесенная глухим и сдержанным тоном, произвела такое глубокое 
впечатление на индейцев, что единый крик вырвался из уст толпы:
– Смерть, смерть им!..
Мак Дайармид сделал еще одну попытку.
– Старейшины племени сиуксов говорят, что все белые – обманщики, – сказал он. – 
Значит, они забыли о белом, нашем давнишнем друге. – И он указал на Эвана Роя, 
только что приблизившегося к собранию.
Но Медведь-на-задних-лапах снова выступил вперед.
– Будет с нас разговоров, – сказал он. – Нам нет надобности знать, чего от нас 
хочет воин с белым лицом. Он храбр, спору нет: трус не посмеет прийти так, как 
пришел он, но и он не может принести ничего, кроме обмана. Белый Вождь – 
великий воин, но тоже лжец, и мы не хотим слышать того, что он нам предлагает. 
Если его посланник не хочет быть убитым, как волк в западне, под большим шатром,
 который мы обрушим на него, и если он на самом деле храбрый, пусть изъявит 
готовность умереть на костре как воин, который не боится и презирает своих 
врагов.
Эти слова вызвали такое единодушное одобрение всего собрания, что Мак Дайармид 
осознал бесполезность дальнейших попыток.
Он направился к священному шатру и, остановившись на пороге, молча пожал руку 
Армстронга.
– Что же, наконец, они говорят? – спросил молодой человек.
– Они пошили к единогласному заключению предать вас смерти, предложив на выбор 
умереть под шатром или взойти на костер.
В это время из группы старейшин выступил новый оратор. Его медно-красное лицо и 
белые перья убора были так ярко освещены огнем, что Франк Армстронг видел его 
как бы среди бела дня.
– Красная Стрела!.. – прошептал он в изумлении.
Это был действительно павний в костюме сиукса. Все это время он сидел среди 
других депутатов, а теперь собрался говорить.




Глава 15
.
КРАСНАЯ СТРЕЛА


Красная Стрела так вошел в роль оратора, имел такой спокойный и торжественный 
вид, будто всю жизнь занимался тем, что держал речи на подобных сборищах.
– Братья племени дакотов, – говорил он, – я ваш друг и потому осмеливаюсь 
высказать вам некоторые замечания. Татука прав, называя белых волками. Мудрость 
Медведя-на-задних-лапах, равная его храбрости, советует без милосердия избивать 
бледнолицых. Все это так; но я, ваш гость, обращаю взоры на последствия ваших 
законных действий и спрашиваю себя: не слишком ли поспешно дакоты возбуждают 
гнев Белого Вождя? Не благоразумнее ли притвориться, будто мы слушаем его 
предложения, а тем временем готовиться к войне? Заколоть пленников мы всегда 
успеем, надо выждать удобное для этого время.
При этих словах, произнесенных ясным и отчетливым голосом, Мак Дайармид 
повернулся к говорившему. Он мог заметить, что эти слова произвели сильное 
впечатление на все собрание. Павний, видимо, тронул самую чувствительную струну 
у дакотов, взывая к их политической мудрости.
Золотой Браслет уцепился за эту слабую надежду и вновь вышел вперед, желая 
поддержать замечание лжедепутата.
– Вождь с белыми перьями говорит как истинный брат наш! – вскричал он. – Я имею 
верные известия. Я знаю, что белые ждут с нетерпением, что выйдет из поручения, 
данного молодому воину. Если их посланный будет предан смерти, то прежде чем 
листья на этих деревьях успеют покраснеть от приближающейся осени, Белый Вождь 
будет здесь со своими полками. Их придут тысячи, а мы не успеем договориться, 
не успеем обучиться, получить оружие и патроны, которые я вам обещал… Вот что 
нужно сообразить и над чем следует призадуматься…
Теперь собрание разделилось на две противоположные партии. Какой-то молодой 
воин вскочил и с жаром воскликнул:
– Я думал, что Золотой Браслет – великий вождь и поведет нас в сражение!
– Да, – возразил спокойно Мак Дайармид, – но я хочу вести вас к победе! А 
победу надо готовить. Сиуксы храбры. Если война разразится слишком скоро, они, 
конечно, побьют первых белых, которые на них нападут; но за этими первыми 
придут другие, потом еще и еще; кончится тем, что сиуксы должны будут искать 
убежища в Канаде, если не захотят остаться на отведенной им земле, где они 
будут работать как рабы и голодать как волки!.. Вот почему я советую им не 
принимать быстрого решения, обеспечить себя союзом с племенами севера и ждать 
удобного случая для проявлений ненависти, которую они питают к бледнолицым.
Большая часть индейцев, казалось, одобрила эти слова, и Медведь-на-задних-лапах,
 не желая прямо восставать против высказанного мнения, выслал вместо себя на 
борьбу одного из своих подручных.
Это был молодой человек, худой и тонкий; все тело его было покрыто рубцами. 
Звали его Красная Луна по причине ярко-рыжих волос; он отличался храбростью и 
умением заметать за собой следы.
– Кто это говорит, что дакоты могут отступить хотя бы на один шаг перед белыми? 
– вскричал он с гневом. – Я хотел бы, чтобы белые были уже здесь и узнали бы, 
что называется храбростью. Наши дети будут в безопасности на землях Белой 
Матери, и их надо послать туда с нашими женами, а мы, воины, пойдем навстречу 
Белому Вождю. В жизни моей я уже снял скальп не с одного черепа, но мне хочется 
такой работы еще и еще. Я сказал.
– Да, да! – вскричали многие из воинов, отвергая более благоразумные мнения из 
боязни прослыть трусами.
Целый хор грозных восклицаний поднялся в окружавшей собрание толпе; к ней 
присоединились женщины с распущенными волосами и злобно блестевшими глазами; 
они хором произносили какое-то гневное причитание, качаясь в такт из стороны в 
сторону. Гнев, как зараза, переходя от одного к другому с быстротою огня в 
сухой соломе, охватывал всю толпу.
Пленники со жгучим интересом следили за всеми подробностями этой сцены.
Одно время, после речи павния, они думали, что все обойдется благополучно, по 
крайней мере на какое-то время, но теперь стало ясно, что надежда на спасение 
уменьшалась с каждой минутой.
Красавец Билль передавал им все, что говорилось, а Марк Мэггер заносил в свою 
записную книжку все достойное быть отмеченным. «Свой собственный смертный 
приговор», – шутя сказал он.
Вдруг какой-то краснокожий бросился на середину площадки и пустился в пляс, 
припевая:
– Я – Американская Лошадь. Я сумел завладеть целым отрядом лошадей, убив всех 
белых солдат за исключением только одного, которому удалось спастись!.. 
Найдется ли другой такой храбрец, как я?
– Честное слово, господин Мигюр, разбойник этот не врет! – вскричал Чарлей 
Колорадо. – Это верно, он увел всех лошадей из отряда, которым командовал 
какой-то молокосос поручик, вот такой же, как господин Армстронг, – я этим не 
хочу его обидеть, – а я – тот единственный человек из отряда, которому удалось 
спастись… Но посмотрите на этих чертей… Они обезумели, о совете и помину нет; 
это резня…
И в самом деле, собрание было самое бурное. Все встали, жестикулируя, танцуя; 
при этом каждый кричал о своих подвигах, не слушая соседа.
– Я не вижу Красной Стрелы, – заметил Армстронг. – Не дай Бог ему попасть в 
руки сиуксов. Известно, что если сиуксы кого ненавидят – то именно павниев, 
точно так, как и павнии всегда готовы навредить сиуксам.
Шум между тем с минуты на минуту возрастал. Танцующие с воплями отходили от 
костра и придвигались все ближе и ближе к священному шатру, изрыгая страшные 
угрозы пленникам.
Среди толпы внимательный глаз Армстронга скоро отыскал самозванца-депутата с 
белыми перьями. Он один шумел более, чем десятки окружавших его людей; он 
прыгал, рычал, скакал и незаметно приблизился ко входу в священный шатер. 
Извиваясь и кувыркаясь, он произнес несколько английских слов, вполне понятных 
тем, для кого они говорились:
– Сиуксы глупы! Красная Стрела… освободить… белые люди… две-три минуты!
Как бы подтверждая эти обещания, страшная молния прорезала небосклон и на 
несколько секунд осветила фосфорическим светом всю внутренность шатра. Вслед за 
этим раздался оглушительный удар грома, раскаты его понеслись по всему лагерю и,
 казалось, за ними должны были последовать страшные разрушения. В это время 
павний прорвал человеческую цепь, окружавшую кольцом шатер. Прежде чем нашелся 
кто-либо, чтобы оттолкнуть его или вообще дать себе отчет в происшедшем, павний 
был уже в шатре; за ним тяжело опустился дверной полог. За новой молнией 
наступил полный мрак и оглушительный раскат грома; люди в суеверном страхе 
попадали наземь и лежали, не издавая ни единого звука. Затем среди наступившей 
тишины раздался продолжительный свист, как отдаленный вой, поднялся страшный 
ветер, и целый столб пыли и песка ворвался в лагерь…
– Это ураган, – шептал Чарлей, – я узнал его голос…
– Да, – сказал Красная Стрела, – большой ураган… чертовски большой ураган… 
Опрокинуть земля… шатер… люди, все… мы бежать скоро… река… прыгать вода… 
плавать айда, айда…
И в самом деле, буря ревела; полы шатра подымались и неистово хлопали на ветру, 
весь шатер дрожал…
Чарлей приподнял полог.
Темень страшная, звезды и луна скрыты за тучами, воздух полон песку, костер 
разнесло. Люди разбежались по своим шалашам, даже часовых не видно.
– Вот наша минута! Или теперь или никогда! – вскричал Чарлей, бросаясь из 
палатки. – За мной, к реке!..
Все бросились за ним.
В ту минуту, как они выбежали из шатра, послышался голос:
– Держитесь левее!
Это был голос Золотого Браслета.
– Прощай, друг! – крикнул ему Армстронг.
И они побежали, направляясь наудачу к реке, держась за руки, чтобы легче 
противостоять степному ветру; их слепили и молния, и град, и тучи песку; они 
спотыкались, падали, подымались и снова бежали, бежали…
Час спустя они уже вплавь переправлялись через реку и по звездам, показавшимся 
из-за туч, быстро пошли на юго-запад безграничной равнины.
Индейцев бояться было нечего. Если даже допустить, что они удостоверились в 
бегстве пленников, то пока еще соберутся, пока отыщут разбежавшихся лошадей, да 
и вряд ли они решатся на погоню в такую бурную ночь…
– А ведь, видно, на этот раз, господин Мигюр, мы спасли наши головы! – сказал 
Чарлей смеясь.
– Да, – ответил корреспондент, – и этим мы обязаны нашему другу Красной Стреле. 
Мы в большом долгу перед ним.



Глава 16. НА БИВУАКЕ

Несколько дней спустя после описанных происшествий, в звездную, но безлунную 
ночь, комендант Сент-Ор, с отросшей за неделю бородой, лежал на буйволовой 
шкуре в своей палатке. Почти у его ног трещал костер, разложенный на земле; у 
того же огня капитан Джим Сент-Ор, сидя на бревне и покуривая трубку, теребил 
за уши одну из двух борзых, сопровождавших коменданта во всех его походах.
Со всех сторон виднелись такие же огни, вокруг которых расположились в 
свободных позах, кто лежа, кто сидя, усталые солдаты и, тоже покуривая трубки, 
вели свои беседы. За кострами был ряд белевших в темноте палаток, потом темная 
масса лошадей у коновязи и ряд обозных фур.
Вдруг среди ночной тишины раздались тревожные окрики: «Кто идет?» Послышалось 
какое-то суетливое движение, переговоры; часовые вызвали дежурных, и адъютант 
Пейтон отправился разузнать, в чем дело.
Он вернулся почти бегом и с радостным лицом влетел в палатку коменданта.
– Вот так новость! – вскричал он. – Молодой Армстронг вернулся с Марком 
Мэггером и двумя проводниками… Они в караульном доме, полунагие и полумертвые 
от голода, прямо из лагеря сиуксов.
– Армстронг! – воскликнул радостно полковник, вскочив на ноги. – Счастливую 
новость вы мне принесли. Как я рад буду пожать руку этому прекрасному юноше!
Но затем вдруг, как бы очнувшись, он вспомнил свое официальное положение и 
заговорил как комендант:
– Отправьте его под арест и запретите ему всякое общение с кем бы то ни было. 
Прежде всего, разумеется, распорядитесь доставить ему и товарищам его все 
необходимое, а затем придите мне сказать, когда они будут в состоянии явиться 
на допрос.
Адъютант повернулся на каблуках и вместе с капитаном Джимом Сент-Ором 
направился к тому месту, где оставил прибывших беглецов.
Они уже были окружены толпой; каждый предлагал свои услуги: кто нес бутылку с 
вином, кто плащ, тот предлагал трубку; все суетились с тем участием, которое 
всегда возбуждает вид пострадавших товарищей.
Адъютанту Пейтону не очень-то нравилось возложенное на него поручение. Он знал, 
что это была простая формальность, вопрос дисциплины, и потому постарался, 
насколько умел, позолотить подносимую им пилюлю.
– Дорогой Армстронг, – сказал он на ухо молодому человеку, – у меня есть приказ 
держать вас под арестом; само собой разумеется, что я лично весь к вашим 
услугам; только скажите, что вам нужно…
– А это очень легко сказать, – ответил смеясь Франк. – Во-первых, обедать: 
пятнадцать часов у нас не было ни крохи во рту. Еще счастье, что мы приметили 
ваши огни. Кусок жареного мяса и восьмичасовой сон – и тогда, ручаюсь вам, 
никакой арест меня не огорчит.
Новость быстро разнеслась по лагерю, и со всех сторон офицеры и солдаты 
сбегались смотреть на призрак. Но они вынуждены были ограничиться тем, что 
смотрели, как этот призрак и его товарищи уплетали обильный обед, о котором 
главным образом позаботился капитан Джим Сент-Ор.
Час спустя подпоручик Армстронг, подкрепленный обедом с достаточными 
возлияниями, одетый в чистое платье с головы до ног и такой свежий, как будто 
успел отлично выспаться, был введен к коменданту Сент-Ору, ожидавшему его в 
своей палатке.
– Ну-с, господин поручик, вы закончили, наконец, ваши веселые похождения?
– Точно так, господин полковник, – ответил Франк скромным, но твердым голосом.
– Вы покинули отряд для того, чтобы ехать по замеченному вами следу?
– Точно так, господин полковник.
– Из донесений вашего отрядного начальника я узнал, что вам была разрешена 
отлучка только на трое суток. По какой причине вы нарушили этот срок?
– Потому что видел возможность добыть очень важные сведения!
– И эти сведения вы добыли? – спросил полковник, не спуская с него глаз.
– Точно так, господин полковник.
– Я вас слушаю.
– Сведения таковы, господин полковник: дакоты собираются заключить с соседними 
племенами и даже, может быть, с черноногими обширный и опасный союз. Во главе 
этого предприятия стоит образованный вождь, храбрый, могущественный по 
богатству и способностям; его идеи, конечно, более здравы и практичны, чем идеи 
рядовых индейцев. Этот вождь пробовал вразумить их, что нужно время для того, 
чтобы приучить толпы к дисциплине, к прочному единству и через то сделать их 
сильными и непобедимыми. Его намерения и виды – я, кажется, могу это утверждать 
– скорее миролюбивы, чем воинственны; он предпочел бы вести с правительством 
переговоры на мало-мальски выгодных основаниях, нежели возбуждать открытое 
восстание. Но его не послушали, и партия, стоящая за немедленную войну, взяла 
верх. Во всяком случае, так как вождь этот бесспорно превосходит всех других 
индейских воинов знаниями, хладнокровием и храбростью, я не сомневаюсь, что 
силою обстоятельств он вынужден будет принять командование над ними и, уступая 
более многочисленной партии, начать войну; таким противником пренебрегать 
нельзя. Вы поймете мои слова, полковник, если я добавлю, что несколько недель 
тому назад дакотам отправили из Канады пушки, скорострельные ружья и достаточно 
боевых припасов к ним. В настоящую минуту они еще плохо вооружены, не успели 
соединиться, не успели приготовиться. Немедленный поход мог бы, я уверен, 
захватить их врасплох и задушить в зародыше готовящееся восстание…
Полковник встал и прошелся раза три по палатке.
– Откуда у вас эти сведения? – спросил он тихим голосом, устремив внимательный 
и пристальный взгляд на молодого человека.
– Я был у них в лагере, – скромно ответил Армстронг.
– Неужели вы были там? Так вот куда привели вас замеченные вами следы! – 
вскричал комендант и, будучи не в силах сохранять долее официальную холодность, 
он схватил молодого человека за руки и горячо пожал их. – Расскажите же мне все 
подробно, дорогое дитя мое.
И, усадив Франка рядом с собой на буйволовой шкуре, он предложил ему сигару и 
затем сосредоточенно выслушал подробности его похождений. Армстронг рассказал 
все, скрыв только имя Мак Дайармида. Он полагал, и не без оснований, что не 
вправе выдавать того, кто сделал все возможное для спасения его жизни и жизни 
его товарищей.
Затем начались расспросы о приблизительной численности дакотов, о силе их, об 
их вооружении. И только когда все вопросы были исчерпаны, полковник решился, 
наконец, отпустить подпоручика.
– Теперь идите, мой дорогой, – сказал он ему, сердечно пожимая руку. – Мой брат 
примет вас у себя… Выспитесь хорошенько: вам нужны будут все ваши силы, чтобы 
довершить услугу, оказанную вами государству.
Затем полковник приказал пригласить к себе Марка Мэггера, который подтвердил 
все рассказанное Армстронгом. По настоянию последнего корреспондент тоже 
умолчал об имени Золотого Браслета. Взамен этой маленькой недомолвки он был 
неисчерпаем в похвалах усердию, хладнокровию и спокойному геройству своего 
товарища.
Франк Армстронг весело шел в отведенную ему неподалеку палатку; поравнявшись с 
офицерскими квартирами, он натолкнулся на группу, состоявшую, между прочим, из 
напитана Грюнтея, Корнелиуса Ван Дика и других. Офицеры все уже знали о 
счастливом возвращении Франка и шумно, по-товарищески приветствовали его. 
Только Ван Дику, пораженному неожиданностью этого возвращения, было не по себе; 
он заметно сторонился Армстронга, а это увеличивало неловкость его положения.
Наконец он решился заговорить.
– Ну, вот вы и вернулись, – с кислой миной произнес он, не решаясь, впрочем, 
протянуть руку Франку.
– Да, вернулся и притом сохранил в целости и голову и волосы, несмотря на то, 
что вы так любезно предсказывали мне потерю их, – ответил Франк с явным 
презрением.
Корнелиусу нечего было ответить. С той поры молодые люди никогда более не 
заговаривали друг с другом.
Полковник Сент-Ор, оставшись один, глубоко задумался и несколько минут ходил 
взад и вперед по палатке. Потом присел к своему походному складному столу, 
быстро написал несколько строк на листе бумаги и приказал позвать к себе 
адъютанта Пейтона.
Несколько минут спустя трубач играл сбор, и следующий приказ был прочитан 
командирами перед строем своих солдат:
«Завтра утром в три часа снятие с лагеря. В четыре часа седлать лошадей. Обоз 
остается позади. Людям иметь при себе провианту на восемь дней. Сегодня вечером 
огни погасить часом ранее обыкновенного».
По прочтении приказа офицеры собрались вокруг коменданта, чтобы узнать 
полученные им новости.
– Господа, – сказал он им, – нам предстоит работа. Индейцы близко и с большими 
силами. Решаюсь вступить в бой, не дождавшись колонны, идущей к нам из Ларами 
на подмогу; мы ставим многое на карту, мы рискуем, – этого нельзя отрицать, но, 
надеюсь, мы победим! Пусть только каждый честно исполнит свой долг, на что я и 
рассчитываю!



Глава 17. В КРЕПОСТИ

Миссис Сент-Ор сидела в кресле в кабинете своего мужа и молча вязала шерстяные 
чулки, предназначавшиеся для бедных индейцев, недавно приютившихся в форте 
Лукут. Неподалеку от нее Нетти Дашвуд, бледная и сильно похудевшая, с 
кудряшками белокурых волос на почти прозрачных висках, полулежала в большом 
вольтеровском кресле.
Приближалась осень. Ярко горели дрова в большом камине. На дворе был печальный 
серый день. Плац, где проводились учения, всегда оживленный, теперь был пуст. 
Трава, обыкновенно ровно подстриженная, торчала кое-где кустиками; цветы на 
маленьких клумбах посохли и пожелтели. Сами казармы имели вид чего-то 
запыленного и унылого. Часовые стояли только у входа в крепость и у штаба. Все 
носило печать заброшенности и запустения.
Мисс Дашвуд, особенно грустная от этого зрелища и жалобных завываний ветра в 
трубе, не имела сил говорить. Всего два или три дня как она встала с постели. 
Вдруг миссис Сент-Ор услышала глубокий вздох своей молчальницы с удивлением 
увидела ее в слезах.
Полковница бросила вязанье, быстро подошла к больной горячо обняла ее, осыпая 
самыми нежными, материнскими ласками.
– Полно, милая, это безрассудство. Не надо плакать… Ведь слезы не помогут…
Говоря это, она так растрогалась, что и сама заплакала.
– Ах, – сказала маленькая больная, всхлипывая, – как ужасно это бесконечное 
ожидание!.. Ниоткуда никакого известия… Я не могу свыкнуться с мыслью, что он 
умер… не могу… а между тем…
Миссис Сент-Ор, вытирая слезы, старалась, как умела, успокоить бедную девушку: 
известия не замедлят явиться; без сомнения, отряд скоро возвратится, так как не 
может остаться зимовать в открытой местности.
– И вы думаете, он может вернуться вместе с ними?
– Конечно, тем более что никаких точных известий о его смерти нет и не было. 
Известно только, что он предпринял очень опасную экспедицию… Мой муж делал в 
своей жизни не раз такие вещи и, как видите, остался жив и невредим…
– Какая я эгоистка! – вскричала Нетти. – Как дурно с моей стороны надоедать вам 
моими горестями, тогда как у вас и своих тревог по горло, дорогая миссис 
Сент-Ор! Простите меня. Я постараюсь во что бы то ни стало быть рассудительнее… 
Господи! сколько забот я вам причиняю!..
– Да нет же, дитя мое, никаких особенных забот вы мне не причиняете. Напротив, 
я вам откровенно скажу: не будь вас при мне, я вдвое сильнее чувствовала бы 
свое одиночество. Ах, Нетти, вы не можете понять, что значит быть женою солдата,
 проводить недели и месяцы с мыслью, что ему угрожает постоянная опасность, 
ждать известий и бояться их, ожидать приезда курьера и бояться распечатать 
привезенный им пакет!
– Дорогая миссис Сент-Ор! – возразила Нетти, поднося руку ее к своим губам, – 
простите мои детские выходки. Дело в том, что я очень слаба после болезни и 
потому не могу удержать своих слез, и вы на меня за это не сердитесь.
– Ну, вот еще! Довольно, не будем об этом говорить, – сказала миссис Сент-Ор, 
вставая и заставляя себя принять веселый вид. – Мы обе неразумны и тревожимся 
без причины.
С этими словами она машинально приблизилась к окну и рассеянно смотрела на двор 
крепости.
– Ох, посмотрите, что это с миссис Пейтон: она бежит сюда без шляпы, с 
растрепанными волосами… похоже, что-то случилось…
Она пошла ей навстречу и отворила дверь. В ту же минуту на лестнице раздался 
голос миссис Пейтон:
– Эльси, милая, наши возвращаются!.. Уже близко! – кричала она.
И молодая женщина, запыхавшись, вбежала в комнату.
– Смотрите сами, – сказала она, подходя к окну и указывая куда-то вдаль.
Миссис Сент-Ор долго всматривалась в указанном направлении и, наконец, увидела 
две распластанные тени, стремительно приближавшиеся к крепости. Она скоро 
узнала двух борзых своего мужа, которых он всегда почти брал с собой в походы. 
Радостный крик вырвался из ее груди.
– Свежие вести, свежие вести! – сказала она, бросаясь на шею Нетти.
– Вести?.. откуда?.. – недоумевая, спросила бедная девушка.
– Друг мой! Наши борзые бегут! Муж всегда посылает их вперед с письмом ко мне, 
если решено вскоре вернуться в крепость.
А между тем борзые уже преодолели крепостной вал. Они точно стлались по земле, 
пересекая плац, и вскоре были уже на дворе. Миссис Сент-Ор открыла окно.
– Цитен, Браун, сюда! – закричала она.
Благородные животные взвизгнули от радости, одним прыжком взлетели на лестницу 
и, как бешеные, задыхаясь, ворвались в залу. Движения их были так порывисты, а 
желание лизнуть руки миссис Сент-Ор так бурно, что она не сразу смогла овладеть 
бумагой, привязанной к ошейнику Цитена.
Наконец она добыла письмо и прочла его вслух.

«Миссис Сент-Ор в форт Лукут.


С поля сражения. Малый Миссури, 12 октября. Все идет хорошо. Сиуксов встретили 
в 6 милях от Эстакада, по указаниям Армстронга. Он явил чудеса храбрости, ему 
удалось вырваться из лагеря Медведя-на-задних-лапах, куда он имел смелость и 
дерзость проникнуть…»


– Нетти, голубушка, что с вами? Вам дурно? – спросила миссис Пейтон, схватив за 
руку больную, которая вскрикнула и побелела как полотно.
– Нет… это ничего… читайте… это от радости, – ответила она, жестом и голосом 
умоляя миссис Сент-Ор продолжать чтение.


«…Мы воспользовались счастливым случаем, не дождавшись колонны, обещанной нам 
из Ларами. Сиуксы разбиты. Наши потери – тридцать восемь человек, в том числе 
двое офицеров: поручик Грогам и подпоручик Гевит. Пейтон жив и здоров; 
Армстронг ранен стрелою в руку. Будем в форте примерно 18-го, если продержится 
хорошая погода.



В. Ст.-Ор».


– 18-го, а у нас сегодня 15-ое, значит, через три дня! – радостно сказала 
миссис Пейтон.
– Он ранен, – шептала дрожащим голосом Нетти Дашвуд, – и может быть…
– Да нет же, упрямица, ведь вам говорят, он ранен только в руку.
Вдруг миссис Пейтон вскрикнула:
– У Брауна тоже письмо!.. Посмотрите, Эльси! В самом деле, и у другой борзой к 
ошейнику оказалась привязанной сложенная бумажка. Ее отвязали, развернули и 
прочитали:

«Мисс Нетти Дашвуд в форте Лукут».


– Пожалуйста, прочитайте; я не в состоянии разобрать ни одной буквы.
Это была записка в десять строк:


«Юноша вел себя героем. Рана легкая и неопасная. Я считал себя, может быть 
напрасно, обязанным хранить вашу тайну и должен признаться, что бедный малый и 
не подозревает своего счастья. Он продолжает думать, что ваша кузина Жюльета и 
теперь, как и прежде, для него все. Если бы я мог говорить, его сердце узнало 
бы настоящий путь к счастью. Но я обещал вам молчать, и если он еще не 
догадывается, то вина в том, право, ваша, а не его. Тем не менее я в смущении, 
как это сердце его само собою не обратится к вам. Право, нельзя ли ему помочь в 
этом?



Джим Сент-Ор».


Дамы принялись болтать о полученных новостях и перечитывать письмо коменданта; 
отдавшись всецело радости по поводу того, что их мужья живы и здоровы и скоро 
возвратятся в форт, они не вдруг заметили быструю перемену, происшедшую в Нетти 
Дашвуд.
Маленькая больная поднялась; на щеках заиграл румянец, глаза как-то особенно 
блестели.
Как только миссис Пейтон ушла, Нетти подошла к госпоже Сент-Ор, обняла ее и 
твердо проговорила:
– Взвесив все обстоятельства, я пришла к выводу, что мой долг – немедленно 
покинуть форт.
Молодая женщина глядела на нее с изумлением.
– Покинуть форт, моя крошка!.. В таком состоянии! Да и зачем это, скажите ради 
Бога?
– Так надо. Я не должна быть здесь, когда они возвратятся, – произнесла она, 
пряча свое пылающее лицо на груди миссис Сент-Ор.
– Да это безумие!.. Вы не должны даже и говорить об этом, Нетти.
– Нет, это необходимо, – сказала она решительно, – и если вы меня любите, вы 
должны помочь мне уехать не откладывая. С одной стороны, я не желаю возбуждать 
в ком бы то ни было сострадания; с другой стороны, я ничего не сделаю сама и не 
потерплю, чтобы другие сделали что-либо, на что Жюльета могла бы обидеться.
– Жюльета! – вскричала миссис Сент-Ор. – Так вы хотите себя принести в жертву 
Жюльете? Ах, дитя, дитя! Вы сильно заблуждаетесь, если предполагаете, что 
Жюльета могла серьезно думать о подпоручике Армстронге!
– Все равно, она не думает… но он, он до сих пор о ней думает.
Миссис Сент-Ор мысленно упрекала Джима за то, что он не догадался открыть 
истину Франку; но она сознавала, что оспаривать решение Нетти было излишне.
– А я-то готовила себе праздник, хотела удержать вас до Рождества и затем 
проводить в Нью-Йорк. Значит, вы хотите уехать одна?
Нетти утвердительно кивнула.
– Когда же?
– Завтра; даже сегодня, если это возможно.
– Мне следовало бы отказать вам, моя крошка, но я не считаю себя вправе. Лучшее 
средство доказать друзьям свою любовь – это действовать согласно их желаниям… Я 
иду не без сожаления дать распоряжения к вашему отъезду, а завтра я и миссис 
Пейтон поедем проводить вас до станции. Сегодня уже поздно. Вы знаете, это 
семичасовой переезд… Надо еще похлопотать, чтобы временный комендант дал нам 
конвой.
Вместо ответа Нетти горячо обняла госпожу Сент-Ор, и все было улажено.
Когда спустя три дня 12-й драгунский полк, покрытый пылью и грязью, 
сопровождаемый обозом, пленными индейцами и запыленными лошадьми, вступал в 
форт Лукут, Нетти Дашвуд была уже за сотни миль. Поезд, который шел по 
тихоокеанской железной дороге, стремительно уносил ее в шумно раскачивавшемся 
вагоне, где она сидела в обществе двух дам, с которыми ее познакомил начальник 
станции. Нетти с чувством удовлетворенной гордости и с грустным отчаянием 
следила за убегавшими в окне бесконечными темными лесами однообразно 
бесконечной равнины.



Глава 18. СРАЖЕНИЕ НА БЕРЕГУ МАЛОГО МИССУРИ

Войска из форта Лукут и две тысячи индейцев, предводимых Золотым Браслетом, 
сразились в открытом поле, у берегов Малого Миссури; битва была горячая, 
упорная и в высшей степени кровопролитная.
Как только передовой отряд индейцев показался на левом берегу Миссури, 
полковник Сент-Ор приказал седлать лошадей; отряд двинулся вперед и занял 
позицию на холмах, с высоты которых равнина была как на ладони.
Со своей стороны краснокожие, заметив это движение неприятеля, тоже сели на 
коней и бросились вперед с ужасными криками.
Как и предвидел Армстронг, Мак Дайармид счел себя обязанным принять 
командование над войском индейцев в предприятии, безумие которого он понимал 
лучше всех. Уведомленный своими лазутчиками о приближении правительственной 
армии, спустя неделю после бегства Армстронга и Мэггера, он едва успел удалить 
из лагеря женщин и детей, отправив их в Канаду.
Он не мог сомневаться в исходе схватки: ему не дали времени ни избегнуть ее, ни 
приготовиться к ней. Но жребий был брошен, и Мак Дайармид был не из числа тех, 
которые отступают в минуту опасности. У индейцев не было пушек, их не удалось 
еще подвезти; ружей было очень немного, а пороху и совсем мало… Но решимость их 
была непоколебима, и во всем стане Медведя-на-задних-лапах не раздалось ни 
одного голоса в пользу отступления или бегства. Только один Мак Дайармид, 
удивленный быстротой продвижения обеих сторон, понимал опасные последствия, 
грозившие индейцам в случае неудачи. Союз племен, о котором он мечтал, требовал 
для своего осуществления несколько недель, а у него не было и нескольких часов, 
чтобы приготовиться к бою; но чувствуя на себе ответственность за неминуемый 
разгром, он уже и не думал уклоняться от участия в этом обреченном на поражение 
предприятии.
Во всяком случае, его поддерживали безусловное доверие индейцев к нему, 
уверенность в личной храбрости каждого из них и слабая надежда на то, что 
какая-нибудь непредвиденная случайность если не отвратит, то по крайней мере 
ослабит удар, готовый обрушиться на его храбрую, но не подготовленную к бою 
орду.
Он поспешил отправить гонцов к соседним племенам, призывая их на помощь, а сам 
встал во главе сиуксов.
Верхом на чудном чистокровном коне темно-серой масти, приведенном из Канады, в 
своем боевом наряде, с лицом, по обычаю индейцев, раскрашенным в честь сражения 
в желтый и зеленый цвета, Мак Дайармид сознавал свою безграничную власть над 
этими слепо преданными ему храбрецами, и в сердце его невольно закрадывалась 
надежда, что, может быть, победа не так уж невозможна.
Ему хотелось остаться в обороне, пользуясь для прикрытия самой местностью, с ее 
кустами и пригорками. Выждать приближения врага на такое близкое расстояние, 
чтобы можно было с ним сцепиться врукопашную, – вот в чем он видел спасение. Но 
подобный образ действий противоречил понятиям индейцев о храбрости. Они не 
могли понять его и предпочли геройски броситься вперед как безумные.
Уже через десять минут расстояние между двумя армиями не превышало трех миль.
На открытой равнине, с торчащим кое-где кустарником, все происходившее было 
видно как на ладони.
В это время полковник Сент-Ор приказал подкатить оба орудия, находившиеся до 
того в арьергарде, и дать залп.
Действие этого залпа было убийственное. Как только индейцы увидели две упавшие 
среди них бомбы, пущенные на таком расстоянии, на котором их стрелы не могли 
достать врага, увидели тут же людей, убитых этими снарядами наповал, – они 
остановились и готовы были броситься назад.
Но тут правительственные войска заметили, как в этот момент среди испуганных 
индейцев появился всадник на темно-сером коне в плаще, который блестел на 
солнце ослепительно золотым блеском; как этот всадник стал смыкать расстроенные 
ряды, удерживать бегущих, как он наконец собрал их и вновь повел в наступление.
Прошло несколько минут, пока снова зарядили пушки. Враги сошлись еще ближе. 
Последовал новый залп, вызвавший новое смятение в рядах индейцев.
Но этот залп вождь уже предвидел. В момент, когда показался дымок перед 
выстрелом, он приподнялся в стременах, издал дикий военный клич и, вонзив шпоры 
в коня, ринулся вперед, увлекая всех за собой.
Ясно было, что индейцы быстро освоились с грохотом пушечных залпов, и пять 
выстрелов, следовавших один за другим, несмотря на сотни жертв, уже не смогли 
остановить их движения вперед.
Комендант Сент-Ор, находившийся во главе колонны своего отряда, не мог не 
любоваться геройской неустрашимостью врагов и, главным образом, их вождя; он 
видел, что индейцы вот-вот обрушатся на его левый фланг. Тем не менее он жестом 
сдерживал горячность своих солдат, кипевших нетерпением и жаждой броситься 
вперед; требовал, чтобы они оставались неподвижны как стена, с ружьями 
наперевес… А людская волна продвигалась все ближе и ближе.
На зеленой траве равнины это движение массы людей было зрелищем и устрашающим, 
и завораживающим. Людская масса неотвратимо приближалась к стоявшим на месте 
людям.
Краснокожие были не далее полумили. Их стрелы уже долетали до солдат и падали у 
их ног.
И тут комендант поднял свою шпагу.
Это был условный сигнал, по которому левое крыло, состоявшее исключительно из 
кавалерии под командой майора Вестбрука, ринулось с глухим топотом копыт на 
фланг индейцев.
В то же время послышался короткий повелительный и всем обитателям крепости 
знакомый голос:
– Слушай!.. Пальба рядами… первая шеренга… Пли!
Раздался зловещий треск. В надвигавшейся колонне индейцев падали люди, 
становились на дыбы раненые лошади; все смешалось и перепуталось.
Новый грохот выстрелов – и индейцы, оглушенные, смятые, остановились. Они 
сделали несколько выстрелов и выпустили целую тучу стрел. Несколько солдат были 
ранены.
С той минуты, как краснокожие остановились, их погибель была неминуема. Еще 
четыре ружейных залпа один за другим произвели страшное опустошение в их рядах. 
Затем правое крыло армии на марше врезалось в колонну, люди стреляли почти в 
упор. Этой минуты дожидался полковник Сент-Ор. С остатками свежих сил он 
бросился в гущу индейцев.
Тут начался страшный рукопашный бой. Драгуны со своими револьверами смогли 
добиться перевеса, так как индейцы сражались стрелами вместо пик: невероятная 
скученность не позволяла им действовать длинными пиками. Некоторые, как, 
например, Красная Луна и Американская Лошадь, обладавшие исполинской силой, 
крошили драгун вокруг себя. В этой свалке происходили возмутительные по своему 
зверству сцены. Так, например, Татука очутился под лошадью, на которой сидел 
подпоручик Гевит; схватив за ногу несчастного молодого человека, Татука стащил 
его наземь и по рукоятку вонзил в грудь его нож, которым обыкновенно индейцы 
скальпируют врагов; сам Татука был тут же застрелен; он умер, но умер отмщенный.

Были также и странные случаи, например, выходка Ван Дика: он опрометью бросился 
из рядов сражавшихся, когда неожиданно увидел недалеко от себя Золотого 
Браслета. Мак Дайармид узнал своего ненавистного доносчика и бросился с 
поднятой саблей на него; но шальная пуля раздробила ногу его серому коню, и 
удар не состоялся. Корнелиус же улепетывал так быстро, что остановился только 
там, куда выстрелы уже не долетали.
Франк Армстронг во главе своей части был одним из первых, врубившихся в гущу 
индейцев; он очутился один на один со страшным Медведем-на-задних-лапах и 
спасся лишь каким-то чудом от угрожавшего ему удара. Он был уже ранен стрелой в 
руку и вынужден был сражаться только правой рукой; но, управляя лошадью без рук,
 он сумел парировать нацеленный на него удар и так удачно разрядил в противника 
свой револьвер, что вождь дакотов свалился как сноп и уже более не вставал.
Все внимание Франка было поглощено Золотым Браслетом, стойко державшимся в 300 
футах от него. В душе он желал ему умереть с оружием в руках. Франка страшила 
участь, грозившая Мак Дайармиду, если бы он попался в плен.
Чарлей Колорадо сразился с Красной Луной и убил его из карабина; Американская 
Лошадь пал под ударами четырех драгун, окруживших его. Наконец, с падением 
Медведя-на-задних-лапах стало ясно, что поражение индейцев неминуемо. Лишившись 
половины людей, теснимые с двух сторон, они перестали сопротивляться, и одни 
бросали оружие, другие – немногие, – повернув лошадей на север, спасались 
бегством.
Только небольшая кучка безумцев продолжала с остервенением обороняться, безо 
всякой надежды на успех.
Среди этих отчаянных был и Золотой Браслет. Эти люди были вооружены на 
европейский манер и преподали драгунам хороший урок; но число их все убывало; 
они теснее жались к своему вождю, который, потеряв много крови из-за двух 
полученных ран, едва держался в седле. Люди его заметно уступали много 
превосходившему их числом неприятелю, драгуны все теснее сжимали в кольцо кучку 
храбрецов, и недалека казалась та минута, когда сопротивление их будет сломлено 
и все они будут захвачены в плен. Но вот в самый критический момент в плотном 
кольце сражающихся вдруг оказался всадник в костюме шотландского горца, который 
схватил обессилевшего вождя, бросил его, словно мешок, поперек седла и, как 
молния, исчез в северном направлении.
Армстронг все видел. Он понял сцену, разыгравшуюся на его глазах: доблестный 
Эван Рой с отчаянной храбростью избавил Мак Дайармида от угрожавшего ему плена.
Это был последний акт сражения. Оставшиеся индейцы обратились в бегство. Стычка 
продолжалась не более двух часов, но была в высшей степени смертоносна. С обеих 
сторон были обезображенные трупы, стонущие раненые, изуродованные лошади и 
потоки крови.
Комендант Сент-Ор не позволил войскам преследовать бегущих. Он знал, что 
главная цель достигнута, что союз племен, которого они опасались, теперь не 
сразу оправится от полученного удара. Поэтому полковник, как только убедился, 
что позиция осталась за ними, приказал прекратить пальбу и дал сигнал к отбою.
Когда войска выстроились, произвели перекличку и сосчитали выбывших из строя, 
—их оказалось шестьдесят: двадцать два человека более или менее опасно раненых 
и тридцать восемь убитых. Сначала полагали, что Ван Дик был в числе последних: 
в течение последнего получаса его никто не видел, и его имя думали уже занести 
в печальный список, как вдруг он появился, очень сконфуженный и бледный.
Лошадь его, как объяснил он, была под ним убита и сам он чуть-чуть не был 
скальпирован.
Однако правдивость его рассказа вызвала сильные сомнения после того, как лошадь 
Ван Дика была действительно найдена убитой, но на значительном расстоянии от 
места сражения, и убита она была выстрелом из револьвера в голову.
Эта история окончательно погубила Ван Дика во мнении полка. И без того уже 
многие офицеры перестали разговаривать с ним после давешней истории с 
Армстронгом. Теперь же только двое или трое решились подойти к нему – с 
предложением подать в отставку.
– Знаете что, мой милый, – говорил ему в тот же вечер капитан Грюнтей за 
стаканом пунша, – вам будет нелегко удержаться в полку. Может быть, тут и нет 
вашей вины, но обстоятельства сложились против вас, и все приняли сторону этого 
маленького интригана Армстронга. Не лезьте на рожон, – лучше уступить сразу.
Когда после этого Корнелиус пробирался в темноте к себе, он, проходя мимо 
палатки Армстронга, услышал вдруг свое имя и, следуя давней подлой привычке, 
остановился и стал подслушивать.
Марк Мэггер как раз беседовал с раненым Армстронгом. Он целый день торчал подле 
коменданта и наполнял себя впечатлениями, а свою книжку заметками. Как только 
кончилось сражение, он тут же, не сходя с места, написал чудесный рассказ о 
происшедшем, снабдив его разными чертежами и набросками, а Чарлей Колорадо в 
тот же час поскакал с этой драгоценной корреспонденцией на ближайшую станцию 
для отсылки ее в редакцию «Геральда».
Исполнив свой долг, Мэггер поспешил навестить своего раненого приятеля.
– Хорошо, – говорил Армстронг в ту минуту, как Корнелиус остановился у палатки, 
– оставим этот разговор. Что сделал или чего не сделал Ван Дик, нам какое дело?
– Видели вы этого черта Мак Дайармида, как он сражался?
– Да, как лев. Знаете, одно время я уже думал, что его возьмут-таки в плен.
– О нет, этого бояться было нечего! Он скорее дал бы себя изрубить в куски. 
Ведь он хорошо знал, что его ожидает.
– Да, я очень рад, что он не попал в плен; но, быть может, Эван Рой увез не 
более как труп Мак Дайармида, – вот чего я боюсь. А впрочем, смерть солдата на 
поле битвы – для него самая завидная. Он не мог бы ни прозябать среди сиуксов, 
ни возвратиться в нашу среду… Какая жалость, что этот прекрасный малый, такой 
храбрый, такой способный… пошел по ложной дороге…
– Да, несколько бы таких, как он, офицеров, и наша армия стала бы лучшей в мире.
 Как вы полагаете: его никто не узнал?
– Никто, я в этом уверен. Во-первых, боевая окраска изменила его лицо, а 
во-вторых, ведь только мы двое и знаем его. Кто может вообразить, что вождь 
индейцев Золотой Браслет – бывший кадет Вест-Пойнта?
– Это, в самом деле, очень неожиданно; а кстати: вы непременно должны позволить 
мне рассказать его историю в «Геральде».
– Нет, любезный Мэггер, пожалуйста, не говорите мне об этом. Ведь кому же, как 
не ему да Красной Стреле, обязаны мы тем, что остались в живых? Без его 
вмешательства с нами тогда покончили бы задолго до урагана, который помог нам 
скрыться. Если бы мы были уверены, что он умер, ну, тогда другое дело, но это 
вовсе не достоверно. Эвану Рою, быть может, удалось возвратить его к жизни. 
Надо сохранить его тайну. Для нас это долг чести.
– Согласен с вами, но и вы сознайтесь же, что большей услуги Мак Дайармиду и 
вам не может оказать ни один завзятый журналист; как-то: сохранить втайне такую 
любопытную новость.
– Ценю жертву по достоинству, будьте в том уверены, – сказал, улыбаясь, 
Армстронг.
– Вот что, постарайтесь-ка хорошенько отдохнуть за эту ночь, – сказал Мэггер, 
поднимаясь. – Доктор говорил, что рана ваша не опасна, а полковник готовит вам 
самую чудодейственную перевязку: о подвигах ваших дать в приказе по отряду.
Корнелиус поторопился уйти, чтобы не быть застигнутым.
– Да, отличные новости! – говорил он сам с собой в своей палатке. – Вот так 
история! Армстронг и Мэггер знают вождя Золотой Браслет. Надо бы их вывести на 
чистую воду.



Глава 19. ПАРТИЯ НА БИЛЬЯРДЕ

Наступил канун Рождества. Прошло уже два месяца с тех пор, как Корнелиус Ван 
Дик, из-за единодушного осуждения, выраженного обществом офицеров, принужден 
был подать в отставку. Желая сколько-нибудь утешить себя, он бросился во все 
тяжкие и наслаждался всеми удовольствиями, какие только представлял Нью-Йорк 
человеку со средствами и без определенных занятий.
В этот вечер Ван Дик был в итальянской опере и, не успел он усесться на своем 
обычном месте в партере, как увидел во втором ряду полковника Сент-Ора, 
прибывшего с женой в Нью-Йорк. Голова полковника испугала отставного поручика 
более, чем голова медузы Горгоны, и он поспешил скрыться. Его всюду 
преследовала краткая надпись, сделанная полковником на прошении Ван Дика об 
отставке. Эта надпись гласила: «Настоятельно прошу министра: армия много 
выиграет от немедленного увольнения этого офицера. Сент-Ор». Достаточно было 
увидеть полковника, чтобы приведенные выше слова так явственно привиделись Ван 
Дику, словно были начертаны на театральном занавесе.
Покидая оперу, он говорил про себя:
«Делать нечего, в ближайшем кафе можно сыграть партию на бильярде».
Он стал искать партнера, как вдруг слух его был поражен звуками знакомого 
голоса, говорившего:
– Дорогой Мэггер, вы должны дать мне по крайней мере двадцать пять очков вперед.
 Вы знаете, что у нас в крепости нет бильярда, и у меня не было возможности 
набить себе руку.
Толстяк, произносивший эти слова, был не кто иной как капитан Штрикер. Он знал 
историю Корнелиуса, – значит, надо было поспешить и отсюда. К тому же 
специальный корреспондент пристально и не особенно любезно смотрел ему в глаза. 
Корнелиус знал Марка Мэггера в лицо; он читал его знаменитую заметку в три 
столбца под заманчивым заголовком: «Медведь-на-задних-лапах. Военный совет в 
лагере сиуксов. Подробный отчет специального корреспондента „Геральда“. Он 
читал также повествование о подвигах Армстронга и своих двусмысленных 
похождениях, и, конечно, не имел ни малейшего желания вспоминать теперь свои 
неприятности.
Итак, он собрался еще раз улизнуть, как вдруг почувствовал, что кто-то положил 
ему на плечо руку и тихо и серьезно сказал:
– Наконец-то я встретил вас, господин Ван Дик…
Бывший поручик быстро повернулся и очутился перед высоким молодым человеком, 
которого он, казалось, где-то видел, но узнать обладателя этих черных глаз и 
бледного лица с иронической улыбкой на тонких губах он не мог.
Незнакомец был щегольски одет, без той пестроты, которая всегда выдает человека 
смешанной крови, каковым он несомненно был: ни массивной цепочки на жилете, ни 
брильянта на галстуке, ни колец на пальцах, – прекрасно сшитый сюртук, 
безукоризненные перчатки, – так что Корнелиус, несмотря на все желание, не имел 
бы, к чему придраться.
Было, между тем, что-то такое в лице незнакомца, что сильно не понравилось Ван 
Дику и исключало желание с его стороны побеседовать с ним, и он решился 
прибегнуть к средству, не раз ему удававшемуся.
– Я не имею чести вас знать, милостивый государь, – сказал он, поворачиваясь к 
выходу.
Но в ту же минуту Ван Дик почувствовал, что его держат.
– Однако коротка же у вас память, господин Ван Дик! – сказал Мак Дайармид.
Наконец-то он встретил человека, которого ненавидел и искал уже три года.
– Я-то вас знаю! – прибавил он многозначительно.
Он говорил хладнокровно, и улыбка не сходила с его уст; тем не менее отставной 
поручик почуял в воздухе грозу.
Впрочем, надо заметить, что в этот раз недоумение Ван Дика было искренним. Ведь 
он всего два раза в жизни встречался с Мак Дайармидом: первый раз – в 
Вест-Пойнте, когда увидел его кадетом с запретной сигарой во рту, и второй раз 
– в боевом костюме вождя в тот несчастный момент, когда он, Корнелиус, 
улепетывал во все лопатки от Золотого Браслета и, конечно, был лишен 
возможности как следует его разглядеть.
А потому не совсем твердым голосом он произнес:
– Должно быть, я позабыл… С кем имею честь?
– Милостивый государь, – начал тот, не отвечая на вопрос, – однажды мне 
привелось быть в обществе молодых людей, только что выпущенных из Вест-Пойнта, 
и они рассказали мне, как один из кадетов был только что исключен и лишен 
производства вследствие доноса одного офицера, подлого негодяя, который даже не 
состоял на службе в академии, и которому никакого дела до всего этого не было. 
Ему вовсе незачем было совать туда свой нос… но он… он записался в шпионы из 
любви к искусству.
Ван Дик начинал понимать, что происходит, но не подал и вида…
– Не понимаю… каким образом все, что вы говорите, может касаться меня?
– А вот каким образом, – ответил незнакомец, – меня зовут Мак Дайармид. Поняли? 
А подлый негодяй, шпион, постаравшийся лишить Мак Дайармида производства, 
подлец, изменивший впоследствии и долгу своей службы, – прозывается Корнелиусом 
Ван Диком.
Уже за минуту перед тем Ван Дик опустил руку в карман, где, по обычаю 
американцев, носил револьвер.
Что касается Мак Дайармида, то он говорил, не возвышая голоса, отчеканивая 
слова и в такт ударяя хлыстом по сапогу. Хоть беседа их велась тихо, не выходя 
из пределов обычного разговора, тем не менее в выражении их лиц, в позе было 
что-то особенное, и люди, всегда жадные до зрелищ, уже обступили их.
Как только Мак Дайармид произнес рядом с именем собеседника слово «подлец», Ван 
Дик вынул руку из кармана; в ней был пистолет. Он поднял его и выстрелил почти 
в упор в своего противника.
Но одновременно с выстрелом послышался свист хлыста. Мак Дайармид ударил по 
руке Ван Дика и вышиб револьвер. Парируя по правилам фехтования руку Ван Дика, 
он полоснул его хлыстом дважды по лицу, по правой и по левой щеке, оставив на 
них синеватые полосы.
Все это произошло в мгновение ока. Некоторые из толпы бросились к Ван Дику и 
оттащили его подальше. Но никто не посмел коснуться Мак Дайармида.
Корнелиус воспользовался своим положением и начал осыпать своего противника 
самыми оскорбительными прозвищами; Мак Дайармид стоял безмолвно и только 
оглядывал врага с явным презрением.
В это время из толпы вышел широкоплечий господин с рыжей бородой – это был Эван 
Рой; он поднял с пола револьвер и вынул из него патроны.
Ван Дик, высвободившись из державших его рук, с лицом, на котором сияли две 
синие полосы, особенно заметные на багровых щеках, как безумный озирался 
вокруг… Ему казалось, что весь форт Лукут неожиданно очутился в Нью-Йорке, 
чтобы быть свидетелем его позора. Перед его глазами мелькнули капитан Сент-Ор, 
капитан Штрикер, капитан Бюркэ, поручик Армстронг – все изумленные смелостью 
Мак Дайармида. Наконец, тут же очутился и Марк Мэггер.
А Мак Дайармид все улыбался.
Между тем Эван Рой, покончив с револьвером, подошел к злополучному Ван Дику и, 
протягивая оружие, громко сказал с изысканной вежливостью:
– Вот ваша игрушка, сударь. Я вынул патроны, чтобы вы как-нибудь нечаянно не 
поранили себя. А то, чего доброго, и до беды недалеко.
Зрители расхохотались и, так как, по всему судя, зрелище не должно было иметь 
продолжения, многие повернулись, чтобы разойтись по своим углам, как вдруг 
Корнелиус, выведенный из себя, закричал с азартом:
– Хорошо смеяться, когда вас семь против одного!.. Но если бы здесь нашелся 
порядочный человек, готовый быть моим секундантом…
Он посмотрел на своих прежних товарищей по оружию. Капитан Бюркэ, сошедшийся с 
ним во время совместного проживания в форте Лукут, не мог остаться равнодушным 
к его призыву.
– Я готов служить вам, любезный Ван Дик, – сказал он, выходя вперед. – И пусть 
никто не скажет, будто ни один из старых товарищей не откликнулся на ваш призыв.

Несчастный ухватился за протянутую ему руку, как утопающий хватается за 
поданный ему шест.
– Вот, смотрите: человек, которого я совсем не знаю, меня оскорбил. Прошу вас, 
дорогой капитан, разъясните это дело… Меня вы найдете на Пятой авеню.
– Хорошо. Я берусь за это.
И Ван Дик поторопился уйти, чтобы скрыть в ночной темноте свое великое унижение.

Капитан Бюркэ, как и большая часть офицеров армии, ирландец и хвастался знанием 
всех тонкостей по ведению так называемых «дел чести». Подойдя к Мак Дайармиду и 
Эвану Рою, он изысканно вежливо поклонился и повел такую речь:
– Господа, я не имею чести быть с вами знакомым, но я у полагаю, что церемонии 
взаимного представления будут излишни, если я объявлю, что обращаюсь к вам от 
имени моего друга Ван Дика.
Говоря это, он протянул Мак Дайармиду свою визитную карточку.
Тот взял ее с легким наклоном головы, потом вынул из кармана и вручил капитану 
в обмен свою карточку со своим именем и адресом.
– Очень рад с вами познакомиться, – сказал с новым поклоном капитан. – Угодно 
вам предоставить мне вести переговоры с кем-нибудь из ваших друзей?
– Вот мой родственник, господин Эван Рой, вы можете вести переговоры с ним.
И, поклонившись, он ушел. Ирландец и горец остались вдвоем.
Эван Рой тотчас почувствовал потребность поставить себя на высоту положения 
данной минуты, и так как приемы высшей дипломатии и любезности соединялись в 
его мыслях с представлением о бутылке хорошего вина, то он и начал с 
церемонного заявления:
– Не находите ли вы, капитан, что говорить об этом щекотливом деле всего лучше, 
сидя в отдельном кабинете за стаканом доброго вина?
– Прекрасная мысль! – воскликнул офицер. – Я к вашим услугам.
И оба секунданта направились вместе по лестнице, ведущей в верхний этаж.
Между тем Армстронг быстро подошел к Мак Дайармиду.
– Вы с ума сошли, – сказал он тихо, горячо пожимая его руку, – мало того, что 
вы объявились в Нью-Йорке, вы еще затеваете целый скандал, и это после того, 
как вы только что… Вы знаете, на что я намекаю… Вы что же, хотите себя 
погубить?
– Мой милый Франк! В награду за смелость мне удалось увидеть вас, и этого 
довольно, чтобы вознаградить меня за некоторые неудобные последствия моего 
появления здесь. Но у меня были серьезные дела, с которыми надо было покончить. 
Надо было обеспечить мать и сестру и, наконец, наказать этого подлого мерзавца…
– Да какие у вас счеты с Ван Диком? Я не знал, что вы с ним знакомы.
– Какие у меня с ним счеты? – переспросил Мак Дайармид глухим голосом. – Так 
знайте же, что Ван Дик разрушил мою карьеру и исковеркал мою жизнь; он сделал 
меня бунтовщиком и бросил на ту дорогу, с которой нет выхода, кроме смерти или 
изгнания. И все это из-за нарушения пустого правила, до которого ему и дела 
никакого не было. Вы помните ту дурную отметку, которую мне поставили и которая 
решила мою участь? В течение многих дней я разузнавал, расспрашивал и, наконец, 
убедился, что этот донос сделан был Ван Диком. Он проходил по коридору, идя к 
генералу, приложил глаза к замочной скважине и увидел нас курящими. Он 
поторопился так громко заявить об этом, что комиссия не могла оставаться глуха 
к его заявлению, отправилась в дортуар и застала нас с поличным, то есть с 
сигарою в зубах. Я узнал это от одного из офицеров-очевидцев. Вы удивляетесь, 
что до сих пор я вам не говорил об этом ни слова? Это потому, что мне хотелось 
одному казнить мерзавца. Теперь вы понимаете, почему я явился сюда поговорить с 
ним; ведь на поле битвы это мне не удалось, он сбежал.
– Да, я вас понимаю, – сказал Армстронг, – но это не извиняет вашего 
безрассудства. В данную минуту вам следовало бы быть в Канаде, в Европе, где 
угодно, только не в Нью-Йорке, мой милый…
– А какое мне дело до того, что может случиться? – возразил мрачно Мак Дайармид.
 – Дела свои я устроил. Остается только всадить пулю в этого мерзавца – и будь 
что будет!.. Моя жизнь кончена. Я потерял то, что давало ей смысл: мне хотелось 
обеспечить индейским племенам сносное существование. А об остальном я 
беспокоюсь столько же, сколько о прошлогоднем снеге, – прибавил он, беззаботно 
щелкнув пальцами. – Но довольно обо мне… Как ваша рана, мой милый Франк? Я 
слышал, вы были ранены в руку. Да вы и теперь еще носите повязку?
– Рука моя почти совсем поправилась, благодарю. Но вы сами, мне казалось, были 
в тяжелом состоянии, когда вас подхватил Эван Рой.
– А вы знали об этом? – спросил Мак Дайармид с доброй усмешкой. – Да, меня 
порядочно помяли. Но индейцы умеют как никто в мире заживлять раны. В шесть 
недель старейшина поставил меня на ноги.
– Ради Бога, потише! – сказал Армстронг. – Не услышали бы вас!..
– Да кто же здесь может меня узнать? Эти господа там – ваши друзья?
– Да, это офицеры моего полка и с ними кое-кто, вам тоже не совсем незнакомый: 
Мак Мэггер, корреспондент «Геральда».
– В самом деле? – сказал Мак Дайармид и взглянул в указанную сторону, где был 
Мэггер, поглощенный партией в бильярд с капитаном Штрикером. – Пожалуйста, 
Армстронг, представьте меня ему. Мне занятно, узнает ли он меня.
Франк вынужден был исполнить эту странную просьбу, и несколько минут спустя у 
бильярда завязалась оживленная беседа между теми, которые три месяца тому назад 
отчаянно сражались на берегах Малого Миссури. Мак Дайармида очень занимало, что 
никто его не узнавал.
– Я прочитал с большим интересом ваш репортаж о посещении лагеря 
Медведя-на-задних-лапах, – говорил он Марку Мэггеру. – Полагаю, вам пришлось 
вынести очень сильные ощущения, и что размышления ваши в священном шатре были 
не из веселых.
Корреспондент, полулежа на бильярде, примеривался, как лучше осуществить 
довольно спорный удар карамболем. Сделав шар, он привстал и оглядел 
вопрошавшего.
– Вы спрашиваете, – ответил он, – каковы были мои размышления? А вот какие: до 
тех пор я думал, что во всех Соединенных Штатах нет человека смелее меня… Ну, а 
в ту минуту мне пришлось признать, что я встретил человека еще более смелого.
Затем он вернулся к бильярду и удар за ударом сделал чуть ли не пять карамболей.

Когда наступила очередь Штрикера играть, Мэггер снова повернулся к Мак 
Дайармиду и сказал:
– Вы знаете, мне первому нужно получить сведения о вашей будущей дуэли с Ван 
Диком. Я рассчитываю на них для «Геральда», – и при этом посмотрел на него так, 
как смотрит человек, видящий своего собеседника насквозь.
Мак Дайармид, готовый было рассердиться, расхохотался и сказал:
– Ох уж эти журналисты! Никогда не знаешь, серьезно они говорят или нет.
Внимание его скоро было отвлечено судьей Брэнтоном, который, поболтав со 
старыми знакомыми офицерами крепости, изъявил свою радость при виде Мак 
Дайармида. Само собой разумеется, о происшествии с его племянником Корнелиусом 
он ничего не знал.
Кажется, дела почтенного негоцианта и судьи не были в прежнем блестящем 
положении, несмотря на его неустанную погоню за наживой! Сейчас, при виде 
богача Мак Дайармида, ему пришло в голову сбыть ему кое-какие акции, которые 
должны были вот-вот обесцениться. Мак Дайармид не обманывался на счет 
сделанного ему предложения, но он дорожил влиянием Брайтона на общество, его, 
полуиндейца, в это общество всегда влекло; поэтому он, не соглашаясь и не 
отказываясь, обещал подумать. Судья же с самым сердечным радушием сказал:
– Почему бы вам не выбраться к нам на рождественские праздники? Мы почти 
соседи: ваш деревенский дом не далее двадцати миль от моего. Завтра я жду 
полковника Сент-Ора с женой, еще кое-кого из друзей и был бы счастлив 
представить им вас.
Мак Дайармид не решался отвечать, не зная, чем кончится совещание Эвана Роя с 
капитаном; как раз в это время Эван Рой спустился по лестнице из отдельного 
кабинета, где проходили предварительные переговоры.
– Ну что? – спросил молодой человек, увлекая его в сторону.
– Еще ничего не решено. Капитан просит время для переговоров со своим другом.
– Значит, во всяком случае не завтра?
– Нет, вероятнее всего – послезавтра.
– Я счастлив, что завтра могу воспользоваться вашим любезным приглашением, – 
сказал Мак Дайармид, возвратившись к судье.



Глава 20. НА БЕРЕГУ ГУДЗОНА

На следующее утро скорый поезд остановился у маленькой станции Брэнтонвиль на 
Гудзоне.
Замерзшая река и берега ее покрыты толстым слоем снега; вдоль реки скользят по 
льду санки на парусах, подгоняемые северным ветром, и оспаривают друг у друга 
первенство в быстроте. Над платформой, переполненной пассажирами, виднеются 
горы с гирляндами хвойной зелени, а дальнейший пейзаж пропадает в снежной 
пелене.
На вершине ближайшей возвышенности можно все-таки различить бедную деревушку, а 
не доходя до нее, на склоне, возле дороги, извивающейся вверх по горе, – стоит 
большой каменный дом, желтоватый цвет которого выделяется на белом снегу.
– Вот, должно быть, дом Брэнтона, – сказал капитан Джим, выходя из вагона со 
своим братом, его женой и подпоручиком Армстронгом.
В ту же минуту к ним подошел лакей со шляпой в руке и спросил:
– Не вы ли, господа, гости, ожидаемые господином Брэнтоном? Если да, то смею 
доложить, что здесь приготовлены вам сани. Позвольте мне билеты, чтобы получить 
ваш багаж.
– Вот и прекрасно, нас ждали и позаботились о наших удобствах; мне это нравится,
 – говорил Джим Армстронгу в то время, как полковник Сент-Ор усаживал жену в 
легкие сани. – Это я называю широким гостеприимством!
Через две минуты пассажиры уселись, укрылись меховыми полостями и быстро 
помчались в гору, к дому судьи.
Мисс Жюльета Брэнтон сама встретила их на крыльце. Надо признать, что роль 
хозяйки отлично удалась ей. Все качества, необходимые для этой роли, были 
налицо. Недаром она, как и все богатые американские девушки, побывала в Европе 
в самых модных местах, насмотрелась на самых изящных леди и мисс, усвоив их 
уменье быть утонченно-вежливой с каждым так, что каждый, испытывая на себе 
прелесть ее обхождения, воображал, что любезность расточается только перед ним 
одним.
С госпожою Сент-Ор она была нежно-приветлива, к полковнику исполнена внимания, 
а с капитаном была совсем на дружеской ноге. Что касается Армстронга, то и тут 
она показала себя очаровательной, хоть и держала его на известном расстоянии от 
себя, с холодным достоинством; сначала это интриговало его, но потом он стал 
чувствовать себя оскорбленным.
Но всех любезнее был с ним хозяин дома, судья Брэнтон, как будто Армстронг был 
лично нужен и приятен ему, а не был, на самом-то деле, приглашен из внимания к 
полковнику.
Несмотря на любезности судьи, бедный юноша, удалившись в назначенную ему 
комнату, с грустью отметил про себя, что ни отец, ни дочь ни единым словом не 
вспомнили о его недавних подвигах и даже не поинтересовались полученной им 
раной. Тут был повод и для удивления и для обиды: ведь «Геральд» разнес во все 
концы света рассказ о его неустрашимости, и слава отданного о нем приказа по 
армии была еще так свежа.
«Должно быть, мне придется здесь разыгрывать довольно глупую роль», – грустно 
раздумывал юноша, прислонившись к холодному стеклу окна и глядя на 
расстилавшийся перед ним зимний пейзаж.
«Если бы меня наградили чином, а то ничего, только рука на перевязи, – с этим 
далеко не уйдешь! Одного этого недостаточно, чтобы она взглянула на меня 
любезнее… Вот Нетти не так бы отнеслась ко мне… Славная девушка!.. Мне совсем 
не следовало приезжать сюда, – восклицал он про себя в печальном раздумье, – 
особенно после этого глупого письма!.. И где только был мой разум, когда я 
решился его написать… Если Нетти прочитала ей мое письмо и отдала локон моих 
волос, должна же она быть мне благодарна, по крайней мере…»
И, задумавшись, он прибавил:
«Бедная Нетти, такая милая, такая чистая, и я решился дать ей это поручение!..»
Он долго стоял у окна, ничего не видя пред собой, – не видя картины чудесного 
заката солнца на прозрачном небе, обрамлявшем снеговую поляну.
Вдруг послышался колокольчик, и у крыльца остановились сани; из них вылез Ван 
Дик, укутанный в широкую шубу, отчего казался еще толще.
– Вот тебе и раз! – сказал Франк. – Да, видно, судья Брэнтон не мастер 
подбирать гостей. Ван Дик встретится со мной; мало того, встретится с 
полковником, который спровадил его в отставку. Ну, это хозяйское дело. Однако, 
пора одеваться к обеду.
Обыкновенно Франк не особенно занимался своим туалетом, но тут провел перед 
зеркалом несколько лишних минут.
Надевая впервые штатское платье, он испытывал такое же удовольствие, какое 
доставляет первый мундир вновь произведенному офицеру. При всей скромности 
Армстронг, поглядевшись в зеркало, не мог не улыбнуться своей красивой 
наружности; черная перевязь, поддерживавшая раненую руку, никак не портила 
общего впечатления.
Зала была еще пуста, когда он вошел. От нечего делать он принялся перелистывать 
книги и газеты, лежавшие на столе; потом взял альбом с фотографиями, отошел в 
светлую нишу комнаты и там уселся.
Это была коллекция портретов разных государей и знаменитостей: Линкольна и 
Вашингтона, генерала Скотта и Виктории, Виктора Эммануила и Патти, президента 
Гранта и Ирвинга; потом фамильные портреты: самого Брайтона, Корнелиуса и 
целого ряда разных тетушек с сердитыми и подозрительными лицами…
«Они точно злятся на меня, эти барыни, за то, что я гонюсь за приданым их 
племянницы, – подумал про себя бедный малый. – А что же, ведь они, пожалуй, и 
правы. Подпоручик, у которого кроме жалованья ни гроша за душой, смеет мечтать 
о такой богачке, как мисс Брэнтон!»
Он глубоко вздохнул и перевернул страницу; перед ним были два портрета – 
Жюльеты и Нетти, один против другого. Жюльета, холодная, улыбающаяся и ясная 
как прекрасный летний день, торжествующая сознанием безупречной правильности 
каждой черты своего лица. Ее темно-голубые глаза встречали спокойной иронией 
того, кто хотел бы прочесть в них что-нибудь. И в первый раз в жизни Франку 
пришло на ум, что этому лицу и этим глазам недостает… души! Ему вспомнились те 
богини, которых Тициан изображал сколь прекрасными, столь же бесстрастными.
Вот Нетти – совсем другое дело! Милое живое личико, похудевшее и побледневшее 
за последнее время, эти голубые глаза, этот ротик со сжатыми губками, как бы с 
затаенным страданием, эти белокурые локоны на высоком и чистом лбу, – какое 
чудное выражение во всем ее облике.
Франк долго смотрел на оба портрета. Он все сравнивал и невольно вынужден был 
признать, что сравнение было невыгодно для той, которой он так долго отдавал 
предпочтение.
«Эти две фотографии, как неумолимое зеркало, показывают характеры оригиналов», 
– сказал себе Армстронг.
Легкий шум заставил его поднять голову. Капитан Джим Сент-Ор стоял подле него и 
глядел через его плечо в открытый альбом.
– Говорите, что хотите, – сказал он, – я предпочел бы малютку. Вот это 
настоящее лицо! Сколько силы и отваги! Именно такую жену надо солдату! Впрочем, 
я знаю одного малого, которого не пришлось бы тянуть за ухо в ряды ее 
поклонников, если бы только он имел надежду на успех. Право, так.
Франк принял очень серьезный вид.
– Что с вами, капитан? Разве можно говорить так фамильярно о девушке…
– Скажите, пожалуйста… фамильярно! Давно ли ухаживание порядочного человека 
стало считаться обидным? Целых шесть месяцев мисс Дашвуд и я провели вместе и 
достаточно узнали друг друга. Немного надо было времени, чтобы вполне оценить 
ее. И если бы я мог предполагать, что и она со своей стороны… Хорошо вам, 
Армстронг, говорить… вы не подвергались, как я, опасности видеть ее каждый 
день: ведь вас не было с нами в форте. Вы в это время бродили вокруг лагеря 
Медведя-на-задних-лапах и ставили на карту свою голову ради чести попасть на 
страницы дневного приказа по армии. Конечно, это прекрасно; ну, а на мою долю 
досталось быть в форте меж двух огней, меж двух кузин, и, право, я, кажется, не 
ошибся в выборе. Вам-то что до этого, ведь я не ухаживал за вашей дамой. 
Разумеется, об этом никто ничего не знает. Но я не прочь довести дело до 
победного конца. Вам – богатая невеста, мне – ее маленькая кузина!
Армстронгу казалось, что он слышит все это во сне. Никогда еще не видел он 
капитана Джима в таком восторженном состоянии. Казалось, прежде не было на 
свете человека, более рыцарски и в то же время более скромно отзывавшегося о 
женщинах. Неужели это он, Джим, так говорит?
– Капитан, – сказал Армстронг сухо, захлопнув альбом, – вы меня извините, но я 
крайне изумлен, слыша от вас ваши шутки в адрес девушки, другом которой я имею 
честь считать себя.
– Шутки? Да с чего вы взяли, что я шучу? Я говорю очень серьезно, уверяю вас. 
Никто кроме меня не сможет воздать должного мисс Нетти Дашвуд; никто не оценит 
ее так высоко, как она того заслуживает. По-вашему, Франк, она только дитя; но 
мне удалось узнать ее сердце, ее возвышенную душу. Какая в том беда, что я 
говорю об этом? Никак не могу объяснить себе, что вы находите тут обидного. 
Прежде я, действительно, думал, – сознаюсь в этом, – что между вами и Нетти 
существуют некоторые отношения. С ее стороны – я в этом убедился – было 
глубокое и исключительное чувство к вам, – ведь она заболела и едва не умерла 
при одном известии о вашей смерти.
– Вы правду говорите? – вскричал Армстронг пораженный.
– Конечно, правду, – ответил капитан Джим равнодушным тоном. – Только мы двое, 
я и жена моего брата, знали этот великий секрет. Но все это, слава Богу, давно 
миновало. Вы думали о блистательной Жюльете, а не о бедной Нетти. Дитя увидело 
свою ошибку и постаралось забыть вас, сделав над собой громадное усилие. Ведь 
вы, пренебрегши ею, полагаю, не могли бы требовать, чтобы она вечно носила 
траур по вас вследствие ошибки ее собственного сердца? Что касается меня, то, 
признаюсь вам, питая к ней глубокую привязанность, я не придаю особого значения 
ее увлечению, и, если только Нетти захочет, я с восторгом назову ее своей 
женой!
Подпоручик, будучи не в состоянии объяснить себе овладевшее им раздражение, 
побледнел от досады; а приятель его Джим, делая вид, что ничего не замечает, 
был, по-видимому, очень доволен собой.
Приход судьи, коменданта, а вслед за ними и дам положил конец этой сцене, 
грозившей из-за состояния, в котором находился Армстронг, принять более горячий 
характер.
Мисс Жюльета вошла под руку с госпожой Сент-Ор. Но, странное дело, впервые в ее 
присутствии глаза Франка искали не ее, а кого-то другого. Он беспокоился, 
отчего не идет Нетти Дашвуд.
Наконец она показалась.
Под напором волновавших его чувств молодой офицер в один миг очутился подле нее.

– Дорогая мисс Нетти, как я счастлив видеть вас! – сказал он громко, взяв ее за 
обе руки.
К его глубокому удивлению, он услышал холодный ответ:
– Здравствуйте, господин Армстронг.
– Я был в отчаянии, узнав, что вы в мое отсутствие посетили Лукут и заболели 
там, – продолжал Франк тем же дружеским тоном.
– Да, мы очень беспокоились о судьбе нашего кузена Корнелиуса, – ответила 
девушка с самым серьезным видом.
Затем, слегка поклонившись, она отошла в сторону, оставив его сконфуженного 
посреди залы.
У нее тоже не нашлось ласкового привета для него, она не проявила ни малейшего 
интереса к его судьбе. Он был ошеломлен и имел вид человека, которого окатили 
ведром холодной воды. В утешение он мог только посмеиваться, глядя на глупую 
фигуру Корнелиуса Ван Дика.
С тех пор как у последнего стала затеваться дуэль, он вообразил себя героем, и 
это придало ему храбрости встретиться лицом к лицу с бывшим командиром. Но вся 
его храбрость исчезла как дым, когда слуга провозгласил имя Мак Дайармида.
Молодой индеец вошел в щегольском фраке и тотчас по всей форме был представлен 
Брайтоном всему обществу, исключая и Корнелиуса, причем оба притворились, будто 
видят друг друга в первый раз.
– Вы меня простите, если я уеду тотчас же после обеда, – сказал Мак Дайармид 
судье, когда они отошли немного в сторону. – Мне очень хотелось сдержать 
обещание и быть у вас на вечере, но важные дела призывают меня сегодня же домой.

– Дело прежде всего, – сказал убежденным тоном судья. – А кстати, подумали вы о 
нашем деле?
– Да, я почти готов приобрести ваши акции. Вы можете рассчитывать, что завтра 
получите от меня решительный и, полагаю, утвердительный ответ.
Должно быть, это известие было очень по сердцу Брэнтону, судя по прекрасному 
расположению духа, в котором он пребывал весь тот вечер.
Мак Дайармид очень понравился полковнику Сент-Ору; между ними завязалась 
длинная беседа, причем полковник счел возможным выразить сожаление, что 
маленькое недоразумение лишило правительство полезных услуг храброго молодого 
человека.
– Что делать, полковник, прошлого не воротишь, – ответил Мак Дайармид. – Удар 
был жесток, но я не хочу о нем вспоминать. Видно, судьба моя такова; а с 
неизбежным и самый твердый характер не может бороться…
Полковник, пораженный тем, как грустно звучали последние его слова, с чувством 
пожал ему руку.
Корнелиус с угрюмым и сердитым лицом прислушивался к этому разговору, делая вид,
 будто просматривает иллюстрированный журнал. Целый ряд происшествий, связь 
которых была ему до сих пор непонятна, вдруг представился ему очень ясно. 
Горькое разочарование Мак Дайармида, его намек на злую судьбу, вызванное этим 
воспоминание о Вест-Пойнте, – все это вместе взятое он соединил теперь с 
разговором Мэггера и Армстронга, подслушанным им в лагере после сражения. 
Удаление из полка и личные дела на время заставили было забыть этот разговор. 
Теперь его точно осенило. В индейских чертах лица этого высокого господина, так 
спокойно беседовавшего с полковником Сент-Ором, он искал и находил черты 
Золотого Браслета, который в своем боевом одеянии нагнал на него тогда такого 
страху… Мак Дайармид!.. Ну конечно же, именно так Армстронг и Мэггер называли 
вождя… Но в таком случае это бунтовщик, человек вне закона… и с ним-то 
предстоит ему дуэль! Низкая и подлая душа Корнелиуса узрела в этом 
обстоятельстве средство избавиться от угрожавшей ему опасности. Он соображал, 
как лучше воспользоваться открытием, когда раздалось приглашение к обеду.
Франк питал некоторую надежду, что ему удастся за столом сесть подле Нетти 
Дашвуд и добиться объяснения ее странного поведения. Но это ему не удалось. 
Нетти оказалась как раз на противоположном конце стола.
Нечего и говорить, что обед был для него чистым наказанием. Странно: его 
нисколько не трогало то обстоятельство, что сидевшая против него Жюльета 
расточала любезности своему соседу Мак Дайармиду. В былое время это привело бы 
его в отчаяние, но тут он и бровью не повел. Он только и думал о том, как бы 
объясниться с Нетти. И он пустил в ход свое военное искусство.
Как только дамы встали из-за стола, оставив по американскому обычаю мужчин за 
вином, он тоже встал и последовал за ними. Когда он выходил из столовой, в 
дверях появился слуга с двумя визитными карточками на подносе и подал их 
Корнелиусу.
– Попросите этих господ в маленькую зеленую залу, – сказал Ван Дик. – Вы 
извините, дорогой дядя, что я распоряжаюсь у вас так бесцеремонно. Это очень 
спешное дело. Двое моих друзей сошли на этой станции, чтобы повидаться со мной, 
и должны как можно скорее вернуться к себе.
Корнелиус вышел. Армстронг, проходя по коридору, видел, как он разговаривал с 
рыжебородым Эваном Роем и офицером 12-го драгунского полка капитаном Бюркэ. 
Причина их посещения была ясна, и Франк тут же понял, какого рода разговор 
происходил между ними.
«Итак, в конце концов, довольно плутовать. Жаль мне его. Несдобровать ему под 
пулей Мак Дайармида», – размышлял он про себя.
В зале Армстронг, к своему удивлению, застал Нетти Дашвуд за карточным столом, 
углубленную в партию виста. А сколько раз он слышал, как она, бывало, выражала 
свое отвращение к картам!
Со вздохом подсел он к мисс Брайтон, сидевшей одиноко у камина. Много бы он дал 
полгода тому назад за пять минут такой беседы с глазу на глаз! Она была все так 
же прекрасна, как и прежде, и любезна как никогда.
– Мак Дайармид, – сказала она, – во время обеда говорил мне о вас с увлечением.
Франк был очень тронут похвалой Дайармида, но ему было бы приятнее слышать это 
сообщение из уст другой.
А другая сидела как ни в чем не бывало за картами и, поглощенная ими, время от 
времени произносила:
– Три онёра… два левэ… партия наша!..
Пока мешали карты, она небрежно оглянулась через плечо и бросила равнодушный 
взгляд на бедного подпоручика.
Он был и удивлен и опечален, а, сообразив, покраснел, как ребенок. Не было 
сомнения: в этом взгляде выражалось… презрение, и только.
«Что я сделал? Чем заслужил такое обращение?» – спрашивал он себя с тоской.
В эту минуту судья подошел к своим гостям в сопровождении Джима Сент-Ора и 
Корнелиуса, явно расстроенного беседой. Что касается Мак Дайармида, то он, как 
и предупреждал, исчез через час после десерта.



Глава 21. ДВОЙНОЙ УДАР

На другой день Франк Армстронг не успел еще хорошенько проснуться и, лениво 
потягиваясь, вспоминал происшествия минувшего дня, как вдруг робкий стук в 
дверь вернул его к действительности.
– Войдите, – сказал он.
Это был слуга судьи Брэнтона.
– Какой-то господин находится внизу и желает вас видеть. Он, кажется, очень 
спешит и не стал слушать, когда я сказал ему, что вы еще почиваете. Вот его 
карточка.
«Капитан Бюркэ! – сказал про себя Армстронг, взглянув на карточку. – Что ему 
нужно от меня? Верно, какое-нибудь новое недоразумение между Мак Дайармидом и 
Ван Диком».
– Попросите капитана подождать пять минут, – сказал он слуге, – я оденусь и 
сойду вниз.
Когда Армстронг вошел в маленькую зеленую залу, он был поражен печальным 
выражением лица своего боевого товарища.
– Дурные вести, любезный Франк, – сказал тот. – Я являюсь вестником несчастья, 
и мне так трудно справиться с моей задачей, что в помощь себе и господину 
Брэнтону я и пригласил вас сюда.
Как раз при этих словах показался сам судья.
– Милостивый государь, – сказал капитан, делая шаг к нему навстречу, – мне 
предстоит печальный долг сообщить вам, что племянник ваш Корнелиус Ван Дик… 
умер в честном бою…
– Корнелиус?.. умер?.. Не может быть! – вскричал судья, ошеломленный, как будто 
он еще не вполне очнулся ото сна. – Еще в два часа ночи мы с ним сидели вместе 
за бутылкой вина!
– Тем не менее, это – печальная истина, – сказал капитан, глядя на часы. – Три 
четверти часа тому назад Корнелиус испустил дух на моих глазах, сраженный пулею,
 попавшей ему прямо в сердце; он пал на дуэли.
– Да полноте, вы смеетесь, – бормотал потерявшийся судья. – Корнелиус убит на 
дуэли?! Да разве дерутся когда-нибудь на дуэли те, у кого за душой полмиллиона 
долларов и совсем нет долгов… Могу вас уверить, сударь, что пуля, которая убьет 
Ван Дика, еще не отлита…
– Извините меня, что я настаиваю, – произнес капитан, сбитый с толку этим 
недоверием, – но я могу удостоверить, что сам лично был в качестве секунданта 
вашего племянника, и что он действительно убит наповал своим противником!
– Кто этот противник? – спросил судья, несколько поколебленный.
– Господин Мак Дайармид.
– Мак Дайармид! Возможно ли! Да ведь не далее как вчера он уверял меня в своей 
дружбе.
– Больше вы его уверений не услышите, так как он тоже скончался…
– Скончался! Мак Дайармид? Вы должны сознаться, что ваши известия очень 
сомнительного свойства! – вскричал судья на этот раз с искренним участием, явно 
тронутый за живое. – Ведь у меня с ним назначено свидание, деловое свидание… и… 
очень важное!..
– Он не явится на это свидание, потому что его, как и вашего племянника, я 
видел распростертым на снегу бездыханным трупом… Я могу в двух словах передать 
вам эту трагическую историю… У Мак Дайармида с Ван Диком была какая-то 
старинная ссора и вражда; подлинной причины я не знаю, да это меня и не 
касается. Когда товарищ приходит ко мне и говорит: «Я должен драться», – не в 
моих правилах спрашивать о причинах. Видимым поводом было публичное оскорбление 
– удар хлыстом в присутствии ста человек, – одним словом, такая обида, которая 
не может кончиться мировой. Ваш племянник просил меня быть его секундантом. И я,
 его бывший начальник, мог сделать только одно, – не правда ли? – исполнить его 
желание… Господин Мак Дайармид поручил войти со мной в переговоры своему 
родственнику Эвану Рою, шотландцу, по правде сказать – настоящему дикарю; 
впрочем, это меня не касается… Сегодня утром в восемь часов произошла встреча 
на реке… вон там, у поворота.
Капитан указал в окно на снежной равнине то место, где река огибает холм 
Брэнтонвиль, и продолжил:
– Условия дуэли были следующие: на шестиствольных револьверах, с пятнадцати 
шагов, первый выстрел по команде, остальные произвольно. Напрасно я старался 
сколько-нибудь смягчить эти суровые условия. Проклятый шотландец ни в чем не 
уступал. Я должен сознаться, что когда увидел этих двух людей, выделявшихся с 
поразительной отчетливостью на белом снегу своими черными фигурами и 
приближавшихся друг к другу, я понял, что бедный Ван Дик погиб. Несчастный 
провел ночь за бутылкой и едва стоял на ногах. Эван Рой подал сигнал. К моему 
крайнему изумлению, первый же выстрел Корнелиуса совершенно случайно (так как 
бедняга целиться не мог) поразил противника в живот, и Мак Дайармид как 
подкошенный свалился на снег. Корнелиус с поднятым пистолетом стоял, сам 
изумленный своей меткостью. Вместе с другим секундантом я бросился к раненому; 
тот с трудом приподнялся, оперся на левую руку и крикнул нам, имея на то полное 
право, чтобы мы не трогали его и оставили в покое. Медленно и спокойно он 
прицелился в неподвижно стоявшего Корнелиуса. Раздался выстрел, и Корнелиус 
упал ничком. «Поплывем вместе! Так-то справедливее!» – сказал Мак Дайармид. 
Ослабев от своего страшного усилия, он испустил последний вздох. Противник его 
был уже мертв. Люди с соседней станции, привлеченные выстрелами, прибежали и 
помогли нам поднять трупы… Враги лежат теперь рядом, бок о бок в 
железнодорожном сарае. Эван Рой повез роковое известие родным своего друга, а 
мне выпал жребий принести печальную новость вам.
Судья Брэнтон казался более раздосадованным, чем опечаленным. По мере того, как 
он слушал рассказ капитана, лицо его меняло цвет: из красного оно сделалось 
кирпичным, потом фиолетовым. Армстронг, и без того в ужасе от услышанного, 
видел, что им чуть ли не угрожает третий смертельный случай. По счастью, 
завязанный впопыхах галстук не мешал судье дышать, и, быть может, только 
благодаря этому с ним не случился апоплексический удар.
– Двойной удар… двойной удар, – повторял судья, казалось, сам не понимая смысла 
произносимых им слов. – Такие вещи только со мной и случаются. Ну, скажите 
пожалуйста, не дурак ли Корнелиус: вместо того, чтобы жениться на моей дочери, 
он идет стреляться? А Мак Дайармид, а? Надуть меня так жестоко! Вот видите, 
милый мой, – сказал он, обращаясь к Армстронгу, – никогда нельзя рассчитывать 
на этих индейцев. Их слово не стоит медного гроша, ни одного гроша!..
Вот все, чем Брэнтон помянул двух покойников. Корнелиус так бесцветно прожил на 
свете, что, действительно, и помянуть его было нечем. Иное дело Мак Дайармид. 
Не говоря уже о матери и сестре, о преданном Эване Рое, горько оплакивавшем 
погибшего, сердца Армстронга и Мэггера долго сжимались от боли при мысли, как 
рано увяла жизнь, столь много обещавшая впереди.
Прошло не более четверти часа после отъезда Бюркэ; Франк и Брэнтон оставались 
еще в зеленой комнате, как вдруг вбежал испуганный лакей и объявил, что прибыл 
агент общественной безопасности с полицейскими и желает видеть хозяина дома.
Господин Брэнтон направился в прихожую, где и застал агента.
– Господин судья, я в отчаянии, что вынужден побеспокоить вас в рождественский 
праздник, – сказал тот, – но я имею предписание арестовать одного из ваших 
гостей…
– Одного из моих гостей?.. – повторил судья в крайнем изумлении.
Агент вынул из-за пазухи гербовый лист с печатью и прочел:
«Приказываем и повелеваем всем агентам общественной безопасности арестовать и 
содержать под караулом человека, именуемого Мак Дайармидом».
Франк и Брэнтон выслушали молча. Полицейский офицер предположил, что они 
собираются отрицать присутствие того, кого ищут, тем самым дав ему время 
скрыться.
– Бесполезно отрицать его присутствие в этом доме, – сказал он. – Мы были 
извещены вчера вечером телеграммой со станции Брэнтонвиль.
И он показал телеграмму следующего содержания:
«Вождь Золотой Браслет, организовавший последнее возмущение сиуксов, настоящее 
имя которого Мак Дайармид, в настоящую минуту гостит в Брэнтонвиле у судьи 
Брэнтона. Постарайтесь арестовать до семи часов утра, иначе можно упустить его».
 Подпись: «Корнелиус Ван Дик».
«Этого и следовало ожидать, – сказал себе Франк. – Нельзя было предположить, 
чтобы человек, не умевший честно жить, сумел честно умереть. Негодяй ухитрился 
обесчестить самую смерть свою. Он рассчитывал таким способом избежать дуэли…»
– Арестовать его до семи часов, – сказал агент, – было невозможно, так как у 
нас еще не было необходимого на то разрешения, но мы торопились и времени не 
теряли…
Судья все молчал под гнетом тяжелого раздумья. Тогда Франк взял на себя рассказ 
о трагическом конце всей этой драмы.
– Как! – вскричал агент. – Один из этих убитых дуэлянтов…
– Мак Дайармид, – договорил Франк.
– Об этой дуэли нам рассказали на станции, как только мы приехали; но мы так 
торопились, да и предположить не могли, что один из убитых и есть обвиняемый, 
которого мы ищем.
Служебное положение судьи Брэнтона и Франка Армстронга, назвавшего себя, 
исключало всякое сомнение в правдивости их объяснений. А потому, записав все в 
протокол и заполучив подписи обоих свидетелей, полицейский офицер удалился со 
своими людьми.
А тем временем печальная новость распространилась по всему дому: из передней 
перешла в столовую, из столовой через прислугу стала известна в спальнях.
Сказать, что новость произвела особенно сильное впечатление, было бы 
преувеличением. Жюльета быстро осознала, какую потерю понесла, но так же быстро 
она сообразила, что не следует этого слишком обнаруживать. Что касается Нетти, 
то, по ее словам, последнее время она принимала участие в судьбе Корнелиуса, и 
можно было ожидать, что она будет переживать. На самом же деле она почти не 
огорчилась, узнав о его трагической кончине.
Всех более казался огорченным судья; он оплакивал одновременно и жениха своей 
дочери и покупателя своих акций. Но по натуре своей он не был склонен долго 
предаваться горю. Можно смело сказать, что когда спустя некоторое время он 
восседал за вкусным завтраком, мысли его были уже далеки ото всей этой истории.
Тем не менее происшествие положило конец всяким приготовлениям к праздникам, – 
не до рождественских развлечений в доме, где есть покойник. Особенно неловко 
чувствовали себя полковник Сент-Ор и Франк Армстронг ввиду их сложных отношений 
с умершим, и их немедленный отъезд был делом решенным.
В полдень уложили вещи, простились, и скорый поезд умчал гостей из этого 
печального места, куда еще вчера они приехали с намерением весело провести 
рождественские святки.
Супруги Сент-Ор поехали в Филадельфию; Франк Армстронг, вместе с Мэггером, 
сказав другу последнее «прости», посетил осиротевших мать и сестру его, стойко 
переносивших постигшее их горе; они собирались покинуть эти печальные места и 
поселиться в Канаде.
Затем, простившись со своим новым другом Мэггером, Армстронг поехал в Иллинойс, 
где жили его родные, с которыми он еще не виделся после летней экспедиции.
Мэггер обещал в течение двух месяцев молчать об истинных приключениях Мак 
Дайармида. Он был уверен, что и Армстронг сохранит втайне эту только им двоим 
известную историю, которая впоследствии станет достоянием его газеты.




Глава 22
.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ


Прошло шесть недель, как Армстронг, предоставленный своей тоске, находился в 
родном своем городе; ему уже начали надоедать приторные похвалы и восторги, 
которые расточали ему земляки, прославляя на все лады его подвиги, описанные в 
разных журналах и газетах.
И вот однажды с почты принесли два пакета внушительного объема на его имя. 
Первое письмо – официальное извещение от господина Смита, нью-йоркского 
нотариуса, о том, что в подлинном собственноручном завещании Мак Дайармида, 
составленном накануне дуэли и вскрытом после его смерти, в отношении Франка 
Армстронга есть следующий параграф:
«Завещаю моему дорогому другу Франку Армстронгу, подпоручику 12 драгунского 
полка, который был всегда честным и добрым товарищем, 60 000 долларов из 
наличных капиталов, сверх того двуствольное ружье системы Вирсмана, висящее над 
моим рабочим столом, и золотой браслет, – его найдут во втором ящике правой 
стороны того же стола. Я прошу моего старого товарища по школе в память наших 
отношений в Вест-Пойнте и неизменной при всех обстоятельствах жизни дружбы – 
принять мой дар. Прошу принять без всяких отговорок и излишней щепетильности, 
так как личное состояние сестры моей более чем обеспечивает ее будущность, и то,
 что останется от моего состояния после выполнения завещания, будет для нее уже 
излишком. Прошу Франка передать господину Мэггеру в память нашей встречи, 
которой он, вероятно, никогда не забудет, хронометр парижского мастера Леруа, 
вещь, очень мне дорогую».
В конце своего завещания Мак Дайармид в трогательных выражениях обращался к 
правительству Соединенных Штатов и просил пощадить остатки индейских племен. 
«Только человеколюбие может сделать их вашими друзьями. Истребление индейцев 
останется темным пятном в вашей истории. Во имя вашей чести, ваших собственных 
выгод, сумейте их образовать вместо того, чтобы уничтожать и принижать их».
Франк был растроган до слез.
– Бедный юноша! – воскликнул он. – Так вот зачем он так поспешно уехал тогда из 
Брэнтонвиля: чтобы написать завещание…
К состоянию, упавшему ему точно с неба, Франк отнесся довольно равнодушно. Он 
был в том унылом состоянии духа, когда не ждешь ни от кого ничего хорошего. 
Воспоминание о потерянном друге – ружье и его золотой браслет – были ему теперь 
дороже всего на свете.
Добрых полчаса прошло в размышлениях о невозвратном, о годах, проведенных в 
Вест-Пойнте, о долгих беседах, в которых Мак Дайармид раскрывал перед ним и 
свои дарования, и свою пылкую душу, и неукротимые инстинкты…
Вдруг он вспомнил о другом, еще не распечатанном пакете. В конверте оказалось 
два письма: первое – служебного содержания, уведомление о производстве 
Армстронга в следующий чин с приглашением явиться в штаб к начальнику дивизии 
для получения дальнейших приказаний. Другое письмо – от полковника Сент-Ора; он 
поздравлял с повышением и просил непременно посетить его в Нью-Йорке, в отеле 
на Пятой авеню, тотчас по приезде.
К этому второму письму была сделана небольшая приписка; пробежав ее, Армстронг 
преобразился: встряхнулся и забыл все остальное, даже лестные поздравления с 
наградой за военные заслуги. А между тем, казалось, ничего особенного в этой 
приписке не было; заключала она в себе лишь следующее: «С нами в настоящее 
время мисс Нетти Дашвуд, согласившаяся доставить нам удовольствие своим 
присутствием до нашего отъезда в Лукут. Брэнтоны, отец и дочь, по случаю траура 
остались в деревне».
Никогда еще приказы, даже военного министра, не исполнялись с такой быстротой; 
едва Армстронг прочитал письмо, главным образом приписку, он тотчас же 
приступил к исполнению полученного предписания. В девять часов он прочел письмо,
 а в десять его уже увозил на запад поезд «молния».
Буквально через четверть часа по приезде в Нью-Йорк он был в конторе отеля на 
Пятой авеню и справлялся, можно ли видеть полковника Сент-Ора.
– Полковник вышел, – сказал молодой нарядный конторщик, – но если вы – господин 
Армстронг, то я имею приказание проводить вас в комнаты полковника и просить 
подождать его.
Пройдя за своим проводником целый ряд коридоров и поворотов, Армстронг вошел, 
наконец, в комнаты, занимаемые полковником.
Вечерело, комната, наполовину окутанная сумерками, едва освещалась тлевшим в 
камине огоньком. Поручик устроился в кресле перед камином и принялся щипцами 
ворошить тлеющие угли; в это время позади него потихоньку отворилась дверь, и 
шелест шелкового платья заставил его повернуть голову.
– А! – раздался приятный голос. – Вы здесь, любезный капитан Джим? Миссис 
Сент-Ор и я ждем вас уже десять минут для прогулки в санях. Вы не раздумали?
В эту минуту пламя в камине вспыхнуло и осветило лицо поручика. Говорившая 
вскрикнула от удивления.
– Ах, простите!.. Я было приняла вас за…
– Любезного капитана Джима… – докончил Армстронг не без горечи в голосе. – 
Поверьте мне, мисс Нетти Дашвуд, – сказал он, – я в отчаянии, что причинил вам 
такое разочарование… Но я удаляюсь и ни за что на свете не хотел бы…
Говоря это, он взял шляпу и направился к двери. Но девушка его удержала.
– Останьтесь, прошу вас. Я здесь такой же гость, как и вы… а выходит, будто я 
вас гоню… Вам, вероятно, нужно переговорить с полковником?
– Я явился сюда по его приказанию, – довольно сухо пояснил поручик. – Впрочем, 
раз мы встретились, я бы желал объясниться с вами, – прибавил он решительно.
С этими словами он встал перед дверью, как бы загораживая в свою очередь ей 
путь к отступлению.
Этот тон и движение, его сопровождавшее, произвели сильное впечатление на мисс 
Нетти; она побледнела и с оттенком неудовольствия сказала:
– В таком случае постарайтесь быть кратким. Меня ждут внизу мои друзья…
– Ваши друзья! – воскликнул он с горечью. – Было время, мисс Дашвуд, когда вы 
считали и меня в числе своих друзей, а я, со своей стороны, считал вас самым 
лучшим, самым верным своим другом. А теперь… – и он остановился.
– Ну, что же теперь? – спросила она, топнув ножкой в каком-то детском 
нетерпении.
– Я не знаю, что и думать. Вы, кажется, сделались моим врагом. Во всяком случае 
вы стали ко мне так равнодушны, что меня это… это… приводит в отчаяние. Можно 
подумать, что какая-то пропасть разверзлась между нами. Неужели с моей стороны 
нескромно пытаться узнать причину такой перемены?
Камин разгорелся, и пламя его освещало серьезное лицо молодого офицера, 
говорившего сдержанно и в то же время грустно.
Мисс Дашвуд задумалась и, как бы защищаясь, проговорила:
– Вы ошибаетесь, господин Франк, уверяю вас. На мой взгляд, ничего между нами 
не изменилось. Да и с какой стати между нами что-либо вообще могло произойти?
– Я хотел бы знать… За собой я решительно не знаю вины… Клянусь вам, Нетти, не 
знаю: ни словом ни делом я никогда не изменял той искренней дружбе, которую 
когда-то, помните, мы заключили, и я еще скрепил эту дружбу таким забавным 
маленьким залогом.
– Залогом, говорите? – сказала она, недоверчиво покачав головой. – Какой же это 
был залог?
– Ах, мне не хочется верить, что вы все позабыли!..
Она ответила не сразу. Быстро подойдя к камину, она грациозно уселась на 
маленьком стуле напротив большого кресла и смеясь заговорила:
– Тут какое-то недоразумение…
– Да, конечно, одно недоразумение! – вскричал он с живостью изменившимся 
голосом; куда девались строгость и горечь: черты лица прояснились, и в голосе 
звучали нежность и любовь. – Да, и я скажу вам, мисс Дашвуд, что породило это 
печальное недоразумение. Глупец прельстился обманчивой внешностью и думал, что 
красивая наружность скрывает за собой такую же прекрасную душу; глупец 
предпочел особу без сердца и не оценил дружбы и искренней привязанности. А 
когда глаза его открылись, было уже поздно… Он потерял и ту, которую украшал 
воображаемыми добродетелями, и другую – истинного и дорогого друга.
И он устремил на сидевшую перед ним Нетти пристальный, вопрошающий взгляд.
– Вы говорите загадками, – сконфуженно ответила она, – а я, право, не искусная 
разгадчица.
Говоря это, она держала висевшую на ее шее цепочку и своей маленькой ручкой, 
затянутой в перчатку, перебирала какой-то брелок.
– Скажите, этот господин, о котором вы говорите, был очень огорчен, потеряв 
друга? – спросила она после некоторого молчания.
– Как было ему не огорчиться? Оставив друга почти девочкой, он встретил ее уже 
совершенно взрослою, но легкомысленной и безжалостной к нему.
– В самом деле, легкомысленной и безжалостной? – переспросила она с оттенком 
равнодушия.
– Да, – ответил он с плохо скрываемой досадой, – легкомысленной и безжалостной! 
Так как вместо того, чтобы извиниться, она и сейчас шутит, глумится над 
чувством истинным и глубоким. С чувством, которое заполнило все мое сердце, она 
играет, как с какой-то безделушкой на своей цепочке!
– Что делать? – медленно сказала она. – Я очень дорожу этой, как вам угодно 
назвать ее, безделушкой, потому что она досталась мне от друга.
Франк вздрогнул, как будто стрела сиукса пронзила его. Внезапная догадка 
произвела в нем мгновенную перемену.
– Мисс Дашвуд, – вскричал он, – не будет ли нескромностью с моей стороны 
спросить, что у вас в руке?
– Ах, нисколько! – сказала она и при этом сжала брелок в кулачке. – Это – 
вещица, не имеющая никакой цены, не стоящая даже оторванной медной пуговицы.
Последние слова она произнесла с таким веселым задором, что Армстронг стал 
смелее.
– Мне, однако, очень любопытно увидеть эту безделушку, – сказал он, наклоняясь 
к ее руке. – Позвольте мне во имя старой… дружбы… – пробормотал он.
Слово «дружба» казалось ему слишком слабым в эту минуту… Окончить фразу не 
пришлось: он уже завладел ее рукой и без большого усилия разжал ладонь…
В брелоке лежала блестящая медная пуговица с его именем, вырезанным когда-то по 
его указанию для нее.
Как выразить ту массу ощущений, которые заставили сильно забиться сердце 
Армстронга: тут были и угрызения совести, и негодование на самого себя и 
радость, радость без конца.
– Как! – воскликнул он дрогнувшим голосом. – Вы хранили эту память обо мне, и 
так долго?..
Она, не отвечая, склонила к нему свою белокурую головку, и молчание ее было 
красноречивее всяких слов. Маленькая ручка ее осталась в руках Армстронга.
– Милая Нетти, – сказал он, – это более, чем я заслужил, да! Но клянусь вам, и 
вы должны мне поверить, что вся моя любовь принадлежит вам безраздельно. 
Простите ли вы мне мое ослепление… согласитесь ли вы принять мое имя и мою 
жизнь?
– Увы, – сказала она сквозь слезы, блестевшие на ее прекрасных глазах, – 
поневоле надо согласиться, так как я не могу заставить себя сказать «нет»… 
Помните, я предлагала вам взять обратно эту пуговицу, и вы отказались? Я ее 
сохранила. Вот и все!
Как раз при этих словах дверь отворилась, и комендант вошел в комнату; за ним 
шли миссис Сент-Ор и капитан Джим.
Франк не выпускал руки Нетти из своей.
Он быстро подвел ее к вошедшим.
– Господин полковник, сударыня, поздравьте меня! – сказал он дрожащим голосом. 
– Имею счастье представить вам будущую госпожу Армстронг!..
– Ну, так и есть! – вскричал Джим. – Я знал, что этим кончится.
– А я, – сказал полковник, весело смеясь, – разве я не говорил всегда, что эта 
милая барышня рано или поздно одержит верх!
– Оно так-то так, а все-таки, согласитесь, – возразил капитан Джим, – что без 
моей военной хитрости эта канитель долго бы еще тянулась!
Изумлению Армстронга, слушавшего эти речи, не было границ, и он пришел в себя и 
успокоился только тогда, когда убедился, что ревновать ему не придется. Бравый 
капитан прежде всех начал его поздравлять, пожал горячо руку и сказал:
– Я в восторге, мой милый друг, что вы вернулись. Да и пора уже, а то, сознаюсь,
 я пытался подставить вам ножку… Ну, да все к лучшему, и мне останется только 
радоваться, глядя на вас… А когда же свадьба? Если вам нужен шафер, имейте в 
виду, что капитан Джим всегда к вашим услугам.
Капитан, как видим, вел дело по-военному, «по барабану», впрочем, он и не 
ошибся. Когда через месяц полковник Сент-Ор и поручик Армстронг были вызваны в 
форт Лукут, гарнизон с удовольствием зачислил в свои списки прелестную молодую 
барышню, которая прежде значилась только в числе временно проживающих гостей.
Красавица Жюльета все еще на выданьи, и хотя она недолго носила траур по 
Корнелиусу, вакансия его до сих пор не замещена. Ходят какие-то зловещие слухи 
о финансовых операциях судьи Брэнтона, и, может быть, как раз эти слухи и 
сдерживают ретивых искателей богатых невест.
Дева Утра, сестра несчастного Мак Дайармида, вместе с матерью поселилась в 
Квебеке, где и основала госпиталь для индейцев имени своего брата. Госпиталем 
этим с замечательным усердием она занимается сама.
Эван Рой вернулся в Шотландию, живет в старой полуразрушенной башне, как и 
подобает последнему отпрыску знатного рода, прославившего себя еще во времена 
Брута Троянца.
Капитан Сент-Ор остался холостяком. Он выразил желание вместе с миссис Пейтон 
быть восприемником второго ребенка Франка и Нетти Армстронг; первого ребенка по 
полковому обычаю крестили командир и его жена.
Что касается Марка Мэггера, то он давно уже представил в редакцию «Геральда» 
истинный и полный рассказ о своем путешествии в лагерь сиуксов и истинную, хотя 
и невероятную, историю Мак Дайармида.





Note1

В Северо-Американских Соединенных Штатах.



Note2

Хозяин, господин.



Note3

Король Филипп, вождь индейцев Северной Америки (настоящее его имя было Матох), 
был начальник племени вампануг в Род-Айленде. С 1662 по 1696 гг. он воевал с 
англичанами и проявил такую храбрость и такой военный гений, что по 
справедливости история ставит его в ряду лучших полководцев. За голову его 
англичане назначили большое вознаграждение, и голова эта была им принесена 
одним из его солдат.
Понтиок, знаменитый вождь племени аттова, боролся с необыкновенной энергией с 
англичанами, сначала в Канаде, в качестве союзника французов, под командой 
маркиза Монкалома, а потом один. Он был умерщвлен в 1765 году одним английским 
шпионом.



Note4

Так индейцы называют Канаду по той причине, что страна эта зимой покрывается 
снегом, и в знак дружбы к французам, первым обладателям этой страны.