о может быть, что 
один следователь выбирал для себя не ту точку воззрения, с которой другой 
смотрит, и потому мог пропустить много фактов, в числе которых может быть и 
такой, который один достаточен, чтобы совершенно разгромить несколько положений,
 получивших уже в истории предикат несомненной истины.
       Рудники древней истории так ещё богаты, что из них можно извлечь 
множество фактов, поясняющих события, досель остающиеся нейтральными в истории, 
по неотысканию доказательств о связи их с тем или другим народом. Они свяжут 
однородные, но разъединенные части в одно целое, а гетерогенные приклейки 
отсекут анатомическим ножом, как наросты.
       Но есть и такие случаи, где историк, приступая к исследованию, уже 
наперед составлял себе тему, или, лучше сказать, неподвижную идею (idee fixe), 
которую старался обставить фактами, пока нейтральными, превратными выводами и в 
случае нужды гипотезами, а потому из самосохранения должен был отстранять 
подозрениями и возражениями или молча пропускать всё то, что ему явно 
противоречило в развитии предсозданной труду своему идеи, от которой он не 
желал и по пристрастию своему не мог уже уклониться.
       Если собрать все те факты, которые ускользнули от следователя 
беспристрастного, и логически оправдать те, которые несправедливо заклеймены 
печатью отвержения историка одностороннего или причастного греху пристрастия, 
то, конечно, представится возможность изобразить древнюю Русь в более свежих 
красках, дать её характеристике очерк, более верный, более близкий к подлиннику.

       Есть ещё случаи, в которых факт, относящийся к следимому нами народу, 
открывается не прежде, как по дробном анализе какого-либо сказания о народе 
соседственном. Но есть и такие случаи, где мы, следя языки, имена, прозвища, 
образ жизни, верованья, поверья, пословицы, одежду, пищу, оружие и т.п. 
житейские отношения, выводим синтетическим порядком имя народа безлично или под 
псевдонимом описанного; а через то созидается новый факт для истории.
       Иногда счастливо замеченная одна черта характера какого-либо лица или 
народа раскрывает нам более, нежели сотня страниц холодного описания 
политических действий того народа, непричастных его жизни внутренней, стороны 
его сердца.
       Все деяния человека или целого народа составляют одну неразрывную нить и 
характеризуются каким-то единством, если иногда и неполным, но зато всегда 
ясным. В древней истории мы слышим нередко отклики, как бы созвучные с следимым 
нами предметом. Прямо употреблять их как вставку в составляемую нами историю 
было бы ошибочно; нужно следить, вглядываться, вслушиваться в эти отклики, 
анализировать их и ставить в параллель с другими. Но, найдя однажды часть такой 
нити или исходный её конец, уже гораздо легче отделить и всю нить, хотя бы она 
в иных местах и перепутана была в огромный узел встречных событий. - Тут уже мы 
убеждаемся обстановкою предметов, их характером, цветом, отливом, мягкостью или 
шероховатостью, опрометчивостью или медлительностью, теплотою или холодом, 
одним словом: тем созвучием, которое ясно выражает сродство предметов.
       Так узнают земляки друг друга, будучи брошены судьбою по разным путям в 
чужбину. Что-то знакомое, что-то родное сближает их уже с самой первой встречи. 
Обычаи, привычки, наклонности инстинктивно сводят их между собою, прежде нежели 
они успеют объясниться словами.
       Философский взгляд, брошенный на целый ряд фактов быта народного, 
приводит их в стройные фаланги, связывает в одно целое и дает бытие истории. 
Всё, не принадлежащее сюда, само собою выдвигается из рядов и отделяется как 
чуждое, стороннее. - Такой обзор называется исторической критикой. Но некоторые 
писатели осмелились назвать исторической критикой самовластные правила, по 
которым можно безнаказанно отнять у народа всё его лучшее достояние: его честь, 
славу, родину и любовь к отечеству, сказав просто: я подозреваю тут позднейшую 
вставку или что-нибудь тому подобное. Мало ли бывает в жизни ложных подозрений! 
- каждое подозрение должно быть подкреплено некоторыми доводами, без которых 
оно не имеет никакой силы. Притом подозрения могут рождаться от разных причин, 
иногда просто неосновательных, а иногда даже и грешных, порождённых не с чистым 
намерением оправдать истину и заклеймить ложь, но чтобы унизать один народ и 
возвысить другой. Такова была и критика Шлёцера, дозволявшая себе притом и 
выражения, явно пристрастные и часто вовсе не научные. И несмотря на то, Шлёцер 
почитается ещё многими за корифея в Русской истории.
       Он внёс в нашу отечественную историю ложный свет в самом начале её. Он 
утверждал, но только без доказательств, что будто варяги-Руссы были Скандинавы, 
тогда как у самих Скандинавов нет ни малейшего следа о варягах, и они сами 
долго не решались назвать Руссов соплеменниками себе. Только Германцы 
утверждали это; но в настоящее время дошло до того, что предполагают, будто 
Русь состояла из скандинавских колоний [1 - примечания вынесены на стр. 163. - 
Ред.]; мало этого - сочиняют, что будто в одиннадцатом веке все Славяно-Руссы 
говорили скандинавским языком [2]. Эта выходка необходима для поддержания 
мнений Шлёцера, уже раскачавшихся на зыбком основании своем. - И несмотря на то,
 многие из наших русских историков приняли сторону Шлёцера и развили его мысль 
ещё более; они даже сказали, что будто от пришествия варягов-Руссов привился 
северному славянскому народу характер и дух скандинавский. А это не значит ли, 
что всё развитие прирожденных, внутренних сил и способностей Славяно-Русского 
народа отнято у него и присвоено Скандинавам, едва ли более Китайцев 
участвовавшим в этом деле? - Но что же остается теперь сказать о наших 
летописях одиннадцатого века? По Мунху, Руссы говорили в этом веке 
скандинавским языком, стало быть, и летописи наши написаны на скандинавском 
языке? Посмотрим, как Немцы будут читать славянскую грамоту, принимая её за 
скандинавские руны!
       Ге