подобные описанным в тех легендах события, а вместе с тем 
сходство местностей, породивших такие легенды, с местностями историческими, и 
сходство обстоятельств дозволяют делать и выводы исторические, причём только 
боги разоблачаются в обыкновенных людей.
       Разумеется, что если бы в скандинавских легендах заключались имена 
героев индийских или африканских, то трудно бы было и предполагать соотношение 
этих имён с историей, тогда бы отнесено было это к случайному созвучию слов.
       Но совсем не то, когда речь идёт о двух соседних народах, об их взаимных 
распрях и битвах и когда и сами события расположены в таком порядке, что они 
приближаются к нашей хронологии, и особенно, когда вывод делается о народах, 
описанных в легенде врагами и противниками; ибо противников древние писатели 
старались всегда унижать, а потому извлечение действительного быта из этой 
стороны не представляет опасности, что мы извлечём панегирик, но, без всякого 
сомнения, получим выводы о бывалом.
       Действия, приписанные преданиями каким-либо лицам, бывают, по 
обыкновению, всегда преувеличены; но до этого нам и дела нет;
       если мы встретим в скандинавской саге имя Ярослава, то, не обращая 
внимания на все приписанные ему действия, мы можем смело заключить о бывших в 
его время каких-либо отношениях Руссов со Скандинавами или о достопамятности 
его действий, сохранивших его имя в сказаниях инородцев. - Если сага говорит о 
битвах Скандинавов с Руссами, мы не верим подробностям этих битв, но не смеем 
отвергать ни существования Руссов в то время, ни их войн со Скандинавами. А 
если в легенде упомянуты и местности, то мы знаем и то, где тогда Руссы имели 
свою оседлость.
       Но если, например, в легенде скандинавской Аттила описан человеком 
правдивым и мудрым, а в истории Римлян - злодеем, то мы поверим легенде, а не 
истории, которую писали ненавистники Атти-лы, и в такое время, когда считалось 
делом не только обыкновенным, но даже необходимым унижать своего врага до того, 
что из истории делалась эпиграмма или сатира.
       Илиада есть также легенда; в ней также много вымысла, но вместе с тем в 
ней ясно раскрыты и лучше, нежели в истории, последняя борьба Трои и ее падение.
 Подобно этому сказание о Царе Лазаре. - Даже сказки о Бове королевиче и царе 
Додоне заключают в себе историческое отношение; первая входит в историю 
третьего Одина (исторического) и русской царевны Рынды, а вторая есть пасквиль 
Славян на князя Бодричей (Obodriti) Додона, соединившегося с Карлом Великим 
против Поморян и Полабов и погибшего, вероятно, от руки подкупленного убийцы.
       Сами песни народные много содействуют в объяснении славянской истории; в 
них почти всегда резко определяется местность события, например; синим морем, 
хвалынским, Дунаем, Доном, разными городами и пр.; из них мы извлекаем 
мифологию народа, храбрость его, битвы, оружие, одеяние, обычаи, пристрастие к 
мореплаванию и многие другие черты общественного и частного быта.
       Нет сомнения^ что сплошное и безотчетное верованье во все такие сказания 
есть грубая ошибка. Строгая критика должна разбирать такие и подобные тому 
источники, прежде нежели позаимству-ется из них что-либо для пополнения 
истории; однако же должно заметить, что иногда даже один подобный вывод может 
служить связью разорванной исторической нити и явления, казавшиеся как бы 
отрывками или эпизодами в истории, привязывает к источнику своему. Одним словом,
 для историка, следящего за событиями темными, преувеличенными или еще 
нейтральными, по неопределению их отношений к тому или другому периоду, племени 
или народу есть особенный такт, заставляющий верить или не верить легенде;
       это такт наглядности, диверсия исторических попыток, случайное 
столкновение двух следователей на одном пути.
       Но отвержение несомненных фактов по одному только предубеждению или 
пристрастию и причисление их к сказкам есть уже дело постыдное и бессовестное! 
Такой писатель ставит себя на чреду лжеца и клеветника и недостоин титула 
историка! - Бывают, конечно, случаи, что факты ускользают, если можно так 
выразиться, из-под обзора дееписателя, потому что события раскидываются иногда 
чрезвычайно ветвисто и от того весьма трудно бывает при таких обстоятельствах 
сконцентрировать их в одном фокусе. В таком случае писатель неповинен в 
упущении; он может пропустить и много фактов от одного недосмотра, особенно 
если народ так огромен, что занимал добрую половину целой части света, и так 
разнообразен, что проявляется под сотней разных имен, в разных, отдаленных друг 
от друга концах, на разных степенях развития гражданственности и в 
соприкосновении с совершенно различными между собой народами - каково было и 
есть племя Славянское.
       Но скептицизм некоторых западных писателей дошел до того, что они с 
каким-тo диким обаянием хотели уничтожить не только легенды, касающиеся народа 
Славянорусского, но и в самых летописях его старались оподозрить те места, 
которые ясно говорят нам о самобытности Русской или выражают какую-либо изящную 
черту его, выходящую за пределы обыкновенной жизни. - Но странное дело:
       этот скептицизм домогается затмить в истории Русской всё прекрасное и 
самобытное, а в западной истории он отвергает только все дурное. - Так, 
например, он отвергает в наших летописях высокую черту характера народного, 
сознавшего свою немощь от разлада многих властей своих и для приведения всего в 
прежний порядок призывающего к себе самодержавного владыку; а во французских 
летописях, говорящих о сожжении Жанны д'Арк, совершившемся при многих тысячах 
свидетелей и в большом городе Франции, он отвергает сожжение. Вот образец 
западного скептицизма!
       Итак, небесплодны бывают занятия, посвящаемые разысканию и обследованию 
давно минувших событий, уже обследованных неоднократно. Там, где почитают все 
источники исчерпанными, все соображения недоступными, часто можно найти еще 
много фактов, опущенных случайно или с намерением; ибо лег