к 
заключения союзов, выступление на врага в соответствии с отданным приказом и 
ведение [боевых действий], а также отступление по сигналу; кроме того, 
ответственность за воинское бесчестие, например, за оставление позиции; далее, 
[установление] размеров жалованья, порядок повышений, награждение почетными 
отличиями, например, венками или торквесами; раздел и справедливое 
распределение добычи в соответствии с личными качествами и трудами, а также 
выделение доли военачальника». Говоря о компетенции полководца в области права, 
стоит обратить внимание и на развиваемую Цицероном мысль о том, что 
главнокомандующий должен быть хорошо знаком со всем правом войны и мира, т. е. 
с союзными договорами, условиями различных соглашений с царями и чужеземными 
народами, а также с правовым положением и интересами разных гражданских общин. 
Во всех этих вопросах, как утверждает Цицерон, лучше всего разбираются именно 
те, кто уже был облечен военной властью и вел войны (Pro Balbo. 6.14-15; 19.45; 
ср. также 20.47).
Итак, приведенные свидетельства дают, на наш взгляд, все основания говорить о 
весьма широком понимании римлянами содержания военных знаний и о существовании 
в Риме достаточно развитой военной науки, разработанной во многих конкретных 
аспектах и представленной довольно богатой, разнообразной литературой, которая, 
несомненно, изучалась как в общеобразовательных целях, так и для применения на 
практике. В своих основоположениях и литературно-жанровых формах она восходит к 
греческой полемологической традиции, но включает в себя и обобщение собственно 
римского практического опыта. Весьма примечательно, что римляне включали в 
систему военных знаний и осведомленность в области права. Специальные 
технические, естественно-научные сведения и точные науки тоже не игнорировались,
 но занимали явно второстепенное место. Безусловно, в число важных похвальных 
качеств римского военачальника входило также владение воинскими умениями и 
навыками обращения с оружием71. Разумеется, вся очерченная выше совокупность 
отраслей и элементов scientia rei militaris в реальности вряд ли могла быть 
достоянием отдельно взятого полководца. Этого, очевидно, и не требовалось, 
подобно тому как у Витрувия (I.1.13), обрисовавшего в своем трактате очень 
обширный круг познаний и практических навыков, от хорошего архитектора72 не 
требовалось в великом множестве разнообразных областей архитектуры знать все 
тонкости, «так как познать и постичь относящиеся к ним теории есть вещь едва ли 
совместимая с физическими возможностями».
В военном деле и в римской военной науке, как, пожалуй, ни в какой другой сфере,
 с особенной наглядностью проявляется характерный для римской культурной 
традиции в целом приоритет практического знания и опыта над знанием 
теоретическим. Само понятия scientia (или disciplina, или ars imperatoris) в 
военной сфере означает преимущественно и в первую очередь знание, приобретаемое 
на опыте и закрепленное в традиционных установлениях. Scientia и ars полководца 
неразрывно связаны с его доблестью вплоть до отождествления с ней (Quint. Inst. 
orat. VII. 10.13). Virtus является не только универсальным качеством, 
объемлющим прочие моральные и «профессиональные» достоинства военного лидера, 
но и первичной предпосылкой успешной деятельности как на военном, так и на 
гражданском поприще. В этом отношении очень показательно изречение, приводимое 
Цицероном по поводу достоинств речи Гн. Помпея: «человеку, глубоко 
проникнувшемуся всеми доблестями, любое дело удается» (Pro Balb. 1.3). Хорошо 
известно, что важнейшими искусствами, способными в наибольшей степени возвысить 
гражданина, Цицерон считал искусства полководца и хорошего оратора (Pro Mur. 14.
30; cp. 9.22; 13.29). Красноречие, по его мнению, уместнее сопоставлять с 
достоинством полководца (cum imperatoris laude) или рассудительностью хорошего 
сенатора, а не с научными занятиями, требующими отвлеченного мышления и 
начитанности (De orat. I.2.8). Учитывая данную аналогию между деятельностью 
полководца и оратора, можно предположить, что традиционные взгляды римлян на 
военную теорию и на риторику как научную дисциплину в известной степени 
совпадали. В подтверждение этого можно также сослаться на Цицерона. В трактате 
«Об ораторе» (II.35.150) высказывается убеждение, что для идеального оратора 
дарование и усердие (ingenium et diligentia) гораздо важнее науки (ars): «Наука 
указывает только, где искать и где находить то, что ты стремишься найти; 
остальное достигается старанием, вниманием, обдумыванием, бдительностью, 
настойчивостью, трудом, т. е. … всем тем же усердием — вот достоинство (virtus),
 в котором заключены все остальные достоинства (virtutes)» (пер. Ф.А. 
Петровского). В диалоге же «О государстве» (I.2.2) наука и доблесть даже прямо 
противопоставляются друг другу: «отличаться доблестью, словно это какая-то 
наука, не достаточно, если не станешь ее применять. Ведь науку, хотя ее и не 
применяешь, все же возможно сохранить благодаря самому знанию ее; но доблесть 
зиждется всецело на том, что она находит себе применение, а ее важнейшее 
применение — управление государством и совершение на деле, а не на словах всего 
того, о чем кое-кто (т. е. философы) твердит в своих углах» (пер. В.О. 
Горенштейна). А во II-й книге один из участников диалога, Маний Манилий, узнав 
от Сципиона, что царь Нума, вопреки расхожему мнению, не мог быть учеником 
Пифагора, восклицает: «меня радует, что мы воспитаны не на заморских и 
занесенных к нам науках, а на прирожденных и своих собственных доблестях» (ibid.
 II.15.29).
Таким образом, в области военных знаний находит убедительное подтверждение тот 
вывод, который касается в целом отношения римлян к науке. В формулировке Н.А. 
Поздняковой этот вывод звучит так: «Усвоение римлянами достижений 
эллинистической культуры не отменяло того, что собственные проблемы они решали 
на основе традиционно сложившихся представлений, восходящих к кругу ценностей 
римской гражданской общины и римской фамилии»73. Возвращаясь же к дискуссии