вооруженные ударяли в оружие и постепенно раскаялись в том, что приняли 
амнистию. Антоний, видя их настроение, не успокаивал их, но, будучи избран для 
произнесения надгробной речи как коллега по консульству, друг и родственник 
Цезаря — он приходился ему родней со стороны матери, — он пустился опять на 
хитрость и сказал следующее: 144. «Недостойно, граждане, похвальную надгробную 
речь над телом такого человека говорить мне одному: ее должно было бы 
произнести все отечество. Что мы все в равной мере, и сенат и вместе с ним и 
народ, восхищаясь доблестью его, открыто высказывали еще при его жизни, я скажу 
в предстоящей речи не как своей, т.е. как речь Антония, а полагая, что она 
будет вашим голосом». Антоний читал свою речь с торжественным, грустным лицом и,
 голосом выражая эти настроения, он останавливался на том, как чествовали 
Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным, 
отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не называли. 
При каждом этом названии Антоний взором и рукой обращался к телу Цезаря, как бы 
в подтверждение истины своего слова, указывая на действительность. При каждой 
из этих характеристик он слегка вскрикивал, смешивая плач с негодованием. Там, 
где народное постановление называло Цезаря отцом отечества, он прибавил: «это 
свидетельство справедливости». При словах о том, что Цезарь священен и 
неприкосновенен, Антоний добавил, что всякий прибегавший к нему находился в 
безопасности. «Не другой, — сказал он, — кто прибегал к нему, а он сам, 
неприкосновенный и священный, убит нами; не силой взял он, как тиран, эти 
почести, которых не просил. Мы — презренные рабы, если мы даруем их недостойным,
 когда они этого и не просят. Однако вы нас защищаете от упрека, что мы рабы, 
верные граждане, тем, что вы и теперь такой же почестью наделяете умершего».
145. И тогда Антоний прочитал клятву, что все всеми силами будут охранять 
Цезаря и тело его, и что уклоняющиеся от защиты его, если бы кто на него 
покусился, будут вне закона. Повысив голос и подняв руку по направлению к 
Капитолию, Антоний сказал: «я готов, Юпитер Отеческий и боги, мстить, как я 
клятвенно обещал. Так как сенаторы полагают, что состоявшееся решение будет 
полезным, я молю богов, чтоб оно действительно оказалось таковым». Тогда 
поднялся большой шум в сенате особенно потому, что это было направлено явно 
против него. Антоний, 
167 
успокаивая сенат и как бы беря свои слова обратно, сказал: «Похоже на то, что 
случившееся не является делом рук человека, а какого-то демона. Следует 
заботиться больше о настоящем, чем о прошлом. Будущее сулит нам большие 
опасности, чем, пожалуй, даже настоящее; мы вернемся к старым восстаниям; все 
благородное, что есть в городе, будет уничтожено. Отдадим последние проводы 
этому святому в мир блаженный и запоем в память его установленное печальное 
песнопение».
146. Сказав это, Антоний поднял одежду, как одержимый, и, подпоясавшись, чтобы 
освободить руки, стоял у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова 
поднимаясь, воспевал его сначала как небесного бога и в знак веры в рождение 
бога поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря, его сражения 
и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству народов и сколько он 
прислал добычи, высказывал восхищение всем этим и непрерывно выкрикивал: «Он 
был один непобедим из всех, кто с ним сражался. Ты, единственный за триста лет, 
защищал поруганное отечество; когда единственный раз дикие народы напал на Рим 
и сожгли его, ты их поставил на колени»144. Еще много другого он сказал в своем 
священнословии и, перестроив свой голос с торжественного на грустный лад, 
оплакивал Цезаря как друга, потерпевшего несправедливости, поклялся, что желает 
отдать свою жизнь за жизнь Цезаря. Затем, легко перейдя в тон, выражающий 
скорбь, Антоний обнажил труп Цезаря и на кончике копья размахивал его одеждой, 
растерзанной ударами и обагренной его кровью. Тут народ вторил Антонию большим 
плачем, как хор, а излив скорбь, преисполнился опять гневом. Когда после этих 
слов, по обычаю отцов, хоры стали петь другие заплачки, посвященные ему, и 
перечислять снова деяния и страдания Цезаря, во время этого плача сам Цезарь, 
казалось, заговорил, упоминая поименно, сколько врагов своих он 
облагодетельствовал и, как бы удивившись, говорил о самих убийцах: «Зачем я 
спас своих будущих убийц?»145 Тогда народ больше не выдержал: он не мог понять, 
что все его убийцы, кроме одного Децима, будучи пленными после мятежа Помпея, 
вместо того чтобы понести наказания, были выдвинуты Цезарем на высокие 
должности и места начальников провинций и войск и, тем не менее, злоумышляли 
против него, а Децим был удостоен даже стать нареченным сыном его.
168 
147. В таком состоянии, когда дело было близко к рукопашной, кто-то поднял над 
ложем сделанную из воска статую Цезаря: тела его, так как оно лежало на ложе, 
не было видно. При помощи механизма статуя поворачивалась во все стороны, и 
видны были 23 зверски нанесенные ему раны по всему телу и лицу. Этого зрелища 
народ не стерпел, так как это его удручало. Он вскричал и окружил сенат, где 
был убит Цезарь, и поджег его, а убийц, которые заранее бежали, искали, бегая 
повсюду. Народ был в таком исступлении от гнева и печали, что он бывшего 
трибуна Цинну, носившего одно имя с их претором Цинной, агитировавшим против 
Цезаря, не будучи в состоянии выслушать разъяснения об этом имени, зверски 
растерзал на части, причем не было найдено ни одной части его трупа, чтобы 
предать его погребению. Они хотели поджечь дома и других римлян, и лишь с 
трудом удалось их удержать от этого поджога, причем домовладельцы защищались, а 
соседи