ает победу именно перевесу молодости над старостью, но при этом 
настаивает, что "в искусстве своем он не был позади".
   Среди гладиаторов встречались натуры разные. Были люди, которые, живя в 
кровавом тумане школы и амфитеатра, утрачивали такие чувства, как сострадание и 
жалость, и, как звери, пьянели от крови. На одном помпейском надгробном 
памятнике имеется ряд рельефов, изображающих сцены гладиаторских боев. 
Неизвестный художник, автор этих рельефов, был тонким и острым наблюдателем. Он 
изобразил нескольких гладиаторов-победителей и сумел показать в этой роли людей 
разного душевного склада. Трое – это озверелые существа, которые в горячке боя, 
освирепев от драки, удачи и крови, хотят одного – добить противника. Один 
замахивается на врага, уже падающего, уже пораженного насмерть; другого судья 
силой оттаскивает от раненого, просительным жестом поднявшего руку к зрителям; 
он готов его добить, не дожидаясь их решения. Маленький ретиарий вцепился в 
трусы побежденного им рослого молодца, словно боясь, как бы он не убежал раньше,
 чем ему всадят в горло нож. Гладиатор, упавший на одно колено и обращающийся к 
толпе с просьбой о помиловании, со страхом оглядывается на победителя, 
угрожающая поза которого не сулит добра. Такие люди были страшными противниками,
 и, вероятно, не только у новичков сжималось сердце, когда выпадал жребий 
биться с ними в паре. Об этом с похвалой [с.110] упоминается в их надгробиях: 
"перед ним трепетали все его напарники"; эпитафия одного гладиатора 
удовлетворенно сообщает, что он "поразил многих смертоносной рукой". Товарищи 
побаиваются таких и в то же время восхищаются ими; прозвища, которые им даются: 
"Огонь", "Ожог", "Оса", не злые и не оскорбительные; с гладиаторской точки 
зрения лестно быть таким бойцом.
   Были среди гладиаторов и люди с другой душой. "Слава ли это – убить многих?",
 – спрашивает один; другой считает своей заслугой, что он щадил противников. 
Антоний Эксох, принимавший как раз участие в играх, устроенных Траяном, в 
перечень своих сражений и побед вставляет и тот случай, когда благодаря ему его 
противника "отпустили" – очевидно, он мог нанести ему смертельный удар, но не 
сделал этого – пожалел. Дикое неистовство освирепевших товарищей они определяют 
как "неразумную ненависть". На упомянутом уже помпейском памятнике изображен 
победитель, который ни единым движением, ни единым жестом не выдает своего 
торжества. Может быть, он его и не испытывает? В эпитафии одного гладиатора 
сказано, что он потерял силу и мужество, потому что вынужден был убить дорогого 
товарища.
   А дружеские связи в этой среде завязывались: есть надгробия, поставленные 
"другу" или "товарищу и сожителю". В безграмотной и неуклюжей надписи, которую 
сделал для ретиария Юлия Валериана, "хорошо проживавшего 20 лет и скончавшегося 
в день своего рождения", его "добрый товарищ, любящий до гроба", дышит 
подлинное и глубокое чувство. Иногда в гладиаторской школе складывался 
небольшой тесный кружок: императорский отпущенник Агафокл, врач Большой школы, 
заготовил надгробие себе, Клавдию – ланисте императора3, Примитиву – смотрителю 
мертвецкой – и ретиарию Телесфору. Вся Большая школа почтила память старожила 
школы, пегниария Секунда, скончавшегося в возрасте 90 лет4.
   [с.111] Надписи скупы на выражение чувств; они довольствуются отстоявшимися, 
тысячекратно повторяемыми формулами, в лаконичной стандартности которых 
обесцвечивается и теряется голос сердца. Чтобы уловить его невнятный и 
приглушенный шепот, надо очень и очень прислушиваться, и удается это только 
тогда, когда в привычный трафарет врываются слова, им не предусмотренные. 
«Македону, "фракийцу", новобранцу из Александрии, весь отряд "фракийцев". Жил 
20 лет, 8 месяцев, 12 дней». Почему новичок удостоился этой чести? В школе он 
был совсем недавно, в амфитеатре еще ни разу не выступал. Полюбился ли 
гладиаторам юный чужестранец, принесший в их хмурую казарму несокрушимую 
веселость молодости и живое колючее остроумие александрийцев? Тронула ли их 
судьба юноши, одиноко умиравшего среди равнодушных людей в чужом злом городе? 
Жалко ли им стало этого мальчика, который глядел на белый свет только "20 лет, 
8 месяцев и 12 дней"? Но все, что их волновало и жгло, они вложили в два 
суровых слова "весь отряд" – другого способа выразить свои чувства у них не 
нашлось. И надо признать, что два слова действуют сильнее риторически пышных 
эпитафий.
   Есть еще в жизни гладиатора сторона, о которой мы, к сожалению, знаем очень 
мало. У гладиатора есть семья; он муж и отец. Иногда он ставит надгробие своей 
"дорогой целомудренной супруге", но чаще его хоронит жена, иногда жена и дети. 
Семья была не только у ветеранов, но и у гладиаторов, еще не получивших этого 
звания. Уходили люди в школу из семьи или женились, уже будучи гладиаторами? 
Последнее вероятнее. Приходил в жизни гладиатора какой-то час, когда тиски 
свирепой дисциплины для него разжимались и он получал право отлучаться из школы 
на определенный, более или менее длительный срок. С каких пор и за какие 
заслуги пользовался он этим правом, неизвестно; можно думать, что давали его 
людям, в которых были уже уверены, что они не сбегут. Может быть, гладиатор, 
обзаведшийся семьей, получал [с.112] разрешение вообще жить дома, и он только 
приходил в школу, как приходят на работу? Ответить на этот вопрос мы – увы! – 
не можем: нет данных.
   Были среди гладиаторов люди, которые не мирились со своей долей. Натуры 
более тонкие задыхались в душной атмосфере казармы; гордые, полные чувства 
собственного достоинства люди не желали унизиться до того, чтобы стать 
предметом развлечения для римской черни. Движение Спартака началось с 
гладиаторской школы; в 64 г. н.э. попытка гладиаторов бежать из Пренестинской 
школы (Пренесте теперь Палестрина; маленький городок недалеко от Рима) 
всполошила римлян, сразу вспомнивших Спартака. Сенека рассказывает о двух 
страшных самоубийствах в гладиаторской среде. С одного гладиатора не спускали 
глаз, видимо, ему не доверяли; без