Сергеенко М.Е. Простые люди древней Италии.
   [с.93]
Глава девятая
ГЛАДИАТОР


Гладиаторский бой 

Гладиатор 
   Гладиаторский поединок был у этрусков частью тризны, которую устраивали 
родственники умершего, чтобы умилостивить и повеселить его душу. От этрусков 
этот обычай перешел в Рим, но довольно поздно: в 264 г. до н.э. сыновья Брута 
Перы устроили в память отца бои гладиаторов. Зрелище показалось столь необычным 
и замечательным, что в летопись Рима внесено было и число сражавшихся – три 
пары, и место, где сражение ("гладиаторские игры") происходило – на Коровьем 
рынке. Трудно сказать, сочтены ли были эти кровавые поминки лучшим средством 
умиротворить душу, расставшуюся с землей, просто ли ими увлеклись как 
захватывающим зрелищем, но только чем дальше, тем в больших размерах их 
устраивают: они растягиваются на несколько дней, в них выступают десятки 
гладиаторов. Связь между гладиаторскими играми и поминками никогда не 
забывалась; их называли "погребальными играми"; официальное наименование их – 
mumus ("обязанность") – долг живого по отношению к умершему. Многие богатые и 
знатные люди устраивали их в память своих близких: Цезарь, например, в память 
своего отца и в память дочери; Август – в память Агриппы, своего зятя и одного 
из лучших своих сотрудников. Все больше, однако, превращаются они только в 
зрелище, с которым по увлекательности мало что может сравниться. Теренций в 
прологе к одной из своих комедий рассказывает, как на первом представлении ее 
(164 г. до н.э.), когда разнеслась весть, что "будут гладиаторы", театр сразу 
опустел: все [с.94] понеслись сломя голову смотреть их поединки. В 105 г. до н.
э. гладиаторские игры вводятся в число публичных зрелищ; отныне государство 
возлагает на своих магистратов заботу об их устроении. Гладиаторские игры 
становятся и в Риме, и по всей Италии любимейшим зрелищем, и это быстро 
учитывают те, кто хочет выдвинуться. Цезарь в 65 г. до н.э. дал игры, в которых 
приняли участие 320 пар гладиаторов. Враги его испугались: страшны были не 
только эти вооруженные молодцы; страшно было то, что роскошные игры стали 
верным средством приобрести расположение народа и обеспечить себе голоса на 
выборах. В 63 г. до н.э. принят был по предложению Цицерона закон, запрещавший 
кандидату в магистратуры в течение двух лет до выборов "давать гладиаторов". 
Никто, однако, не мог запретить частному лицу "дать" их под предлогом поминок 
по своему родственнику, особенно если последний завещал своему наследнику 
устроить игры. Можно думать, что закон 63 г. обходили часто и умело.
   Все изменилось при империи. Императоры не доверяют сенатской аристократии и 
неуклонно отстраняют ее от всех влиятельных и важных должностей. Можно ли было 
оставить за ней право свободно, по своему усмотрению давать гладиаторские игры? 
Держать в руках такое верное средство привлечь к себе сердца? Конечно, нельзя. 
Обдуманно и последовательно начинается ряд ограничений и запрещений. Август 
разрешает устраивать эти игры только преторам и не чаще двух раз в год; 
максимальное число гладиаторов не должно превышать 120 человек. Кроме того, 
надо каждый раз испрашивать особое разрешение у сената и рассчитывать на 
собственные средства: дотации от казны отобраны. Нельзя лишить людей права 
устраивать эти игры на поминках, но Тиберий сокращает для них число гладиаторов.
 В дальнейшем уже не преторы, а квесторы, т.е. самые младшие магистраты, 
облечены правом устраивать в Риме официальные игры. И тоже на свои деньги. А 
так как теперь покупать голоса не к чему, а приобретать популярность опасно, то 
квесторы, надо думать, и не беспокоились о придании своим играм особого блеска. 
Блестящие игры могут сейчас давать только императоры: у них для этого есть все 
возможности и для них нет никаких ограничений. Август во время своего правления 
давал игры восемь раз и вывел на арену 10 тыс. человек (в среднем по 625 пар на 
[с.95] каждый раз); Флавии выстроили огромный амфитеатр и запретили частным 
лицам держать гладиаторов в Риме – это исключительное право императоров. Траян, 
празднуя в 107 г. завоевание Дакии, дал игры, длившиеся четыре месяца; 
участвовало в них 10 тыс. гладиаторов.
   Мы довольно много знаем о гладиаторах и гладиаторских играх. До наших дней 
сохранились развалины амфитеатров; по остаткам гладиаторских казарм в Помпеях 
мы можем представить себе помещения, где они жили; мы знаем, как их обучали, с 
каким оружием и в каких доспехах они выходили на арену; нам известно, как 
относились к ним общество и государство. Сохранилось много изображений и 
надписей, освещающих и устройство гладиаторских игр, и внутренний облик самих 
гладиаторов. Ознакомившись со всем этим материалом, испытываешь мучительное 
недоумение и растерянность: мы не в силах понять людей, теснившихся на скамьях 
амфитеатров. Со щемящей ясностью можно представить себе, что творится на арене; 
от этих ручьев крови, от этих сотен трупов становится физически плохо. И эту 
бойню люди ожидают как праздника и радуются ей как празднику. Цицерон полагал, 
что никто с такой силой не учит презрению к боли и смерти, как гладиаторы. Ему 
вторит Плиний Младший. Вряд ли, однако, толпа спешила в амфитеатр за 
нравственными уроками. Один из застольников Тримальхиона, занятый таким мирным 
ремеслом, как изготовление лоскутных одеял, ликует, что на гладиаторских играх 
"наш Тит даст оружие превосходное; убежать – шалишь; бейся на смерть!". Люди 
наслаждались видом страданий и крови; они хотели их видеть; радостно вопили 
"получил! получил!", когда гладиатор обливался кровью; они приветствовали 
убийцу и негодовали на оробевшего гладиатора. "Народ считает для себя обидой, 
что человеку не хочется гибнуть". "Бей его, жги!" (медливших гнали в бой огнем 
и бичами). "Почему так трусит он мечей? Почему не хочет храбро убивать? Почему 
не умирает с охотой?". Толпа могла потребовать, чтобы раненого добили. Слова 
Сенеки, что "человек для человека – вещь священная" прозвучали как в 
безвоздушном пространстве, никем не услышанные, никем не подхваченные. Марциал 
в одной из своих эпиграмм, восхваляющих представления, данные в только что 
отстроенном Флавиевом амфитеатре (он только в XI в. н.э. получил название 
Колизея), обмолвился страшными [с.96] словами: "Тигрица, пожив среди нас, стала 
свирепее". Ужас и отвращение испытываешь перед этой бескорыстной жестокостью, 
перед этой способностью любоваться чужими страданиями. Почему люди, которые 
вставали на защиту невинно осужденных, забрасывали камнями магистрата, 
принуждавшего идти в гладиаторы свободного человека, не жалели жизни, спасая 
людей из огня, – почему для этих людей страшные сцены в амфитеатре были 
излюбленным зрелищем? На тему о падении римских нравов писали много, начиная с 
XVIII в. Не говоря уже о том, что вопрос этот требует коренного пересмотра и 
совершенно другой постановки, "падение нравов" здесь ничего не объясняет, 
потому что увлечение гладиаторами во II в. до н.э., когда нравы еще не "упали", 
было таким же сильным, как и во II в. н.э.
   Императорские распоряжения и запреты относились к Риму и на остальную Италию 
не распространялись. Муниципальная знать не обладала ни богатством, ни 
влиятельностью сенатской аристократии; представители ее мало что значили за 
пределами родного города, и в большинстве своем это были люди, выдвинувшиеся 
при новом режиме и ему искренне преданные. Не было смысла их ограничивать, и 
муниципальные магистраты, члены городской думы и просто богатые и влиятельные 
граждане не упускают случая развлечь родной город гладиаторскими играми. Их 
часто устраивают в благодарность за избрание на какую-нибудь должность, из 
желания приобрести расположение народа. Дает их обычно городская знать: в 
Помпеях, например, – квинквеннал Нигидий Май, эдил Суетий Церт, фламин Децим 
Валерий; в Остии, большой торговой гавани, – Луцилий Гамала, член одной из 
самых видный остийских семей; в маленьком Ланувии – эдил Марк Валерий; в Габиях,
 одно имя которых вызывало у римлян представление о сонном захолустье, жрица 
Агусия Присцилла "устроила изрядные игры в честь императора Антония Пия, отца 
отечества, и детей его".
   Можно было превратить гладиаторские игры в источник дохода. В правление 
Тиберия, который и сам не любил гладиаторских игр, и римлян баловал этим 
зрелищем не очень охотно, некий отпущенник Атилий решил построить в Фиденах 
(небольшой городок километрах в семи от Рима) деревянный амфитеатр, правильно 
рассчитывая, что римляне хлынут на игры, которые здесь будут [с.97] устраивать. 
Прибыль для себя предвидел он верную и богатую. Соображения его оправдались 
только в одной части: на первое же зрелище собралась, действительно, огромная 
толпа, но наспех сколоченные деревянные сидения рухнули, и 50 тысяч человек 
было убито и перекалечено. Это несчастье потрясло Рим; сенат запретил 
устраивать гладиаторские бои людям, не имевшим всаднического ценза (400 тыс. 
сестерций), и строить амфитеатры, не обследовав предварительно, "прочна ли 
почва".
   Во времена республики многие богатые и знатные люди формировали 
гладиаторские отряды из своих рабов: это было выгодно во многих отношениях. 
Будущих гладиаторов обучали в специальных заведениях, которые, назывались 
"гладиаторскими школами". Самая старая из известных нам гладиаторских школ 
принадлежала Аврелию Скавру, консулу 108 г. до н.э. Капуя, с ее прекрасным 
здоровым климатом, была излюбленным местом для этих школ. Здесь как раз 
находилась та школа, из которой в 73 г. до н.э. бежало 200 рабов со Спартаком 
во главе. Если хозяин такой школы хотел устроить гладиаторские игры, ему не 
надо было искать гладиаторов на стороне; Цезарь, имевший тоже в Капуе школу, 
оттуда брал гладиаторов для игр, которые он устраивал. Своих гладиаторов можно 
было продать или отдать в наймы тому, кто устраивал игры. Аттик, друг Цицерона, 
превосходный делец, безошибочно чувствовавший, где и на чем можно нажиться, 
купил однажды хорошо обученный отряд, и Цицерон писал ему, что если он отдаст 
этих гладиаторов в наем, то уже после двух представлений он вернет свои деньги. 
Кроме того, гладиаторы были надежной личной охраной в страшное время конца 
республики. Лица, захваченные борьбой партий и стремившиеся к власти, держали 
их именно с этой целью: были они и у Суллы, и у Цезаря, и у Катилины.
   Кроме этих высоко стоящих на общественной лестнице людей, существовала целая 
категория лиц, для которых покупка, перепродажа, а иногда и обучение 
гладиаторов являлись профессией, средством заработать хлеб. Они звались 
ланистами (название от того же корня, что и lanius-"мясник"). Аттика и людей 
его круга коммерческие операции с гладиаторами нисколько не позорили, но 
ланиста, так же как и сводник, считался человеком запятнанным, а его занятие – 
подлым. По самому роду своей [с.98] деятельности ланиста должен был иметь дело 
не только с официальными работорговцами (это сословие пользовалось в Риме 
славой первостатейных плутов), но и с работорговцами-преступниками: пиратами, 
которые, пока Помпей не очистил от них Средиземного моря, рассматривали 
похищение людей как выгодное ремесло, и с разбойниками, которые со времени 
гражданских войн и еще при Августе хватали по дорогам беззащитных путников и 
продавали их как своих рабов. В этом темном преступном мире ланиста был своим 
человеком, и это еще увеличивало отвращение к нему и к его деятельности.
   Ланисты были двух категорий: оседлые и бродячие. Первые обзаводились 
помещением, более или менее просторным, в зависимости от размаха своей 
деятельности, и устраивали при нем контору по продаже и найму гладиаторов. 
Именно таких Август выслал из Рима в голодный год, чтобы избавиться от лишних 
ртов. Можно не сомневаться, что люди эти наживали неплохое состояние. Бродячие 
ланисты переходили со своими гладиаторами из одного городка в другой, устраивая 
игры где и как придется; кое-как сводили концы с концами в случае неудач (а их 
могло быть достаточно: гладиаторы не понравились и на второй день зрителей 
пришло мало; несколько человек было ранено, а то и убито; нанять дешевое жилье 
не удалось; из отряда сбежал лучший боец), а если счастье улыбалось, то 
понемногу сколачивали себе капитал, вероятно, с расчетом перейти на положение 
оседлого ланисты.
   Мы не знаем, как устраивал свою контору ланиста и как оберегал он свою 
"гладиаторскую семью", в которой, конечно, бывали рабы, мечтавшие о побеге. В 
городах, особенно таких, где имелся амфитеатр, строили обычно свою 
гладиаторскую школу – специальные казармы, где постоянно жили гладиаторы, 
принадлежавшие городу (надо думать, что были и такие), и временно размещались 
те, которых наняли на ближайшие игры. Развалины таких казарм в Помпеях дают о 
них представление.
   Здесь все рассчитано на то, чтобы гладиатор всегда находился под надзором. 
Казармы идут сплошной линией по четырем сторонам просторного прямоугольного 
двора (55 м длиной, 44 м шириной); они двухэтажные; вверху и внизу находится 
маленькие каморки в 4 м2, где размещены гладиаторы. Таких каморок около 60; в 
каждой, в крайнем случае, можно уложить спать по два человека. Окон [с.99] в 
них нет; есть только двери, которые открываются в нижнем этаже в портик, идущий 
вокруг всего двора, а в верхнем – на галерею, обращенную тоже во двор. Кроме 
этих каморок, имеется ряд "подсобных" помещений: большая кухня и рядом с ней 
столовая; парадная комната, расписанная изображениями гладиаторского оружия; 
комната, откуда можно было наблюдать за упражнениями гладиаторов; карцер, куда 
сажали провинившихся. Со двора можно было выйти только через калитку, 
находившуюся всегда под охраной. Для гладиатора его школа превращалась в тюрьму 
– по крайней мере, в течение какого-то времени; во дворе он часами фехтует и 
упражняется, во время отдыха болтает с товарищами и посетителями, пришедшими 
поглазеть на гладиаторское мастерство, а вечером после сытного и тяжелого обеда 
заваливается спать в своей конуре. Выйдет он с этого двора только в тот день, 
когда его поведут в амфитеатр – на убой или на убийство.
   В Риме при империи, когда держать в столице гладиаторов могли только 
императоры, было четыре императорские школы. В "Утренней" обучались гладиаторы, 
которых готовили к звериным травлям; называлась она "Утренней" потому, что 
травли происходили по утрам, до выступления гладиаторов. Около Колизея 
находилась "Большая школа", план которой частично сохранился на обломке 
Мраморного плана. Он очень напоминает помпейские казармы: такой же внутренний 
окруженный колоннадой двор, куда выходят комнатенки гладиаторов; тоже два этажа.
 Только во дворе, который, вероятно, был еще больше помпейского, устроена 
арена: гладиатор Большой школы с первых дней своего ученичества должен был 
привыкать к ее виду.
   До нас дошел ряд надписей из этой школы, позволяющих судить об организации 
императорских школ и об их управлении. Во главе стояли прокуратор со своим 
помощником, принадлежащие оба к всадническому сословию. В прошлом – это 
легионные трибуны или чиновники финансового ведомства. Большая школа занимает 
среди императорских школ первое место, и прокуратор Утренней мечтает о переводе 
его на ту же должность в Большую, как о повышении. В распоряжении прокуратора 
находится целый штат служащих: хозяйством ведает вилик; расчет доходов и 
расходов ведет диспенсатор; со всякими [с.100] поручениями бегает курьер; за 
арсеналом смотрит препозит, за мертвецкой, куда сносили убитых и умерших 
гладиаторов, – куратор; в мастерской, где изготовляли и починяли гладиаторские 
доспехи, поставлен свой заведующий; при школе состоят врачи и "доктора" – 
мастера фехтованья, занятые обучением гладиаторов. Все это – императорские рабы 
или отпущенники.
   Гладиаторов в императорских школах было много. Вспомним, сколько людей 
посылал на арену Траян. В 69 г. император Отон перевел из школы в свою армию 2 
тыс. человек; в 248 г. столько же участвовало в играх на праздновании 
тысячелетней годовщины Рима.
   Императорские гладиаторы выступали не только в играх, которые устраивали 
императоры. Император мог любезно предоставить несколько своих гладиаторов 
устроителю игр; Домициан на играх, даваемых квесторами, выпускал иногда по 
просьбе народа две пары бойцов из своей школы. А кроме того, гладиаторы были 
для императорской казны хорошим источником дохода. Император поручал 
прокуратору продавать их или отдавать в наймы устроителям игр. В помпейских 
надписях неоднократно упоминаются гладиаторы "неронианцы", в одном 
представлении участвовало 12 "юлианцев". Последние обучались, по-видимому, в 
школе, которая принадлежала раньше Юлию Цезарю и сохранила название, данное по 
ее знаменитому хозяину; первые вышли из какой-то школы, устроенной Нероном. 
Гладиаторские школы, принадлежавшие императорам (кроме Рима, были они и по 
другим городам Италии, а также и в провинциях), были, конечно, лучшими: людей 
брали сюда отборных, обучали их тщательно; из поединков с гладиаторами частных 
школ победителями выходят обычно они – естественно, устроителям игр хотелось 
приобрести хотя бы двух-трех "императорских" гладиаторов.
   Состав гладиаторской семьи был пестрым; были здесь и свободные, но 
большинство все-таки рабы. Хозяин имел право продать своего раба ланисте; чаще 
всего это было наказанием, которому он подвергал раба по своей воле и прихоти. 
Только Адриан положил конец такому произволу: теперь раба можно было отправить 
в гладиаторскую школу только с его согласия. Если раб совершил какое-то 
преступление, то хозяин должен был привести магистрату причины, по каким он 
хочет сослать раба на эту каторгу. [с.101] Гладиаторская школа, рудники и 
каменоломни были в древности двумя видами каторги, причем гладиаторская школа 
считалась более тяжелой. Только смертная казнь была страшнее. Преступников, 
осужденных по суду, – убийц, поджигателей, святотатцев – сюда и отправляли. 
Иногда участь эта ожидала и военнопленных; после взятия Иерусалима Тит отправил 
часть пленных евреев в египетские каменоломни, а часть разослал по 
гладиаторским школам.
   Учителя риторских школ любили задавать сочинения на тему о самоотверженном 
юноше, который, чтобы помочь в нужде другу или с честью похоронить отца, шел в 
гладиаторы. Причины, толкавшие свободных людей идти по доброй воле в гладиаторы,
 были обычно грубее. Изголодавшегося бедняка, у которого не было ни кола ни 
двора, школа избавляла от нудной тревоги за кусок хлеба; лихого удальца, в 
котором кипел избыток сил, она прельщала красивыми доспехами, блеском будущих 
побед, богатством, славой. У юноши тщеславного, самонадеянного, без 
нравственных устоев, с тощим запасом мыслей голова шла кругом от этих 
ослепительных видений, а у ланисты были еще опытные вербовщики, которые умели 
такими красками расцветить ожидавшее его будущее! Легкомысленному юнцу не 
приходило в голову, что его первое выступление на арене может оказаться и 
последним, и он начисто забывал, какую цену должен он заплатить за то 
счастливое "завтра", которое, может быть, никогда и не наступит. А цена была 
страшная. Человек, определившийся в гладиаторы, навсегда утрачивал свое 
гражданское достоинство; он попадал в разряд infames ("обесчещенных"). Какое бы 
богатство не выпало ему потом на долю, он никогда не войдет в сословие 
всадников, никогда не станет членом городской думы или муниципальным 
магистратом. Он не может выступать в суде защитником или свидетелем; его не 
всегда удостаивают пристойного погребения. Гражданин маленького городка Сассины 
дарит городу участок земли под кладбище, но запрещает хоронить на нем людей 
зазорных профессий и гладиаторов-добровольцев. Быть гладиатором – это последняя 
степень человеческого падения.
   И законодательство старается образумить глупца, который ради фантастических 
надежд жертвует таким реальным благом, как звание гражданина. Доброволец должен 
[с.102] объявить народному трибуну о своем желании идти в гладиаторы, назвать 
свое имя и возраст. Трибун мог не согласиться с таким желанием, если находил 
добровольца по физическому состоянию негодным для гладиаторской службы. Сумма, 
которую ланиста вручал при заключении первого условия, не должна была превышать 
2 тыс. сестерций. И за эту жалкую сумму продавать свою жизнь и честь? Можно 
было еще остановиться и одуматься.
   Если доброволец упорствовал, ему предлагалось подписать условие, заключаемое 
с ланистой, и он был обязан перед магистратом произнести клятву, превращавшую 
его формально в раба; в этой клятве он признавал за ланистой право "наказывать 
его огнем, связывать, бить, убивать мечом".
   В риторических декламациях гладиаторские казармы изображались в красках 
самых мрачных: в этих грязных конурах, под гнетом жестокой дисциплины жить 
тяжелее, чем в страшных подвальных тюрьмах, где хозяева держат закованных рабов.
 Нельзя сомневаться, конечно, что гладиаторам жилось несладко, но что ланиста в 
собственных своих выгодах заботился о здоровье и физическом благополучии своих 
молодцов, это тоже несомненно. Их сытно кормят (большое место в их рационе 
занимают бобовые, это "вегетарианское мясо", как их называют теперь); после 
упражнений тщательно массируют и натирают оливковым маслом; заболевшего или 
раненого гладиатора усердно лечат. Знаменитый Гален был очень доволен, когда 
его, молодого человека, пригласили врачом в гладиаторскую школу. Дисциплина в 
казармах была строгой и не могла быть иной: в гладиаторской школе людей 
высокого нравственного уровня, как правило, не бывало; буянов, которым море 
было по колено, приходилось держать в крепких руках. А с ними бок о бок жили 
преступники, часто опытные и закоренелые. Общество в школе часто собиралось 
страшное. К своему праву "жечь и убивать мечом" ланиста прибегал, вероятно, в 
редчайших, исключительных случаях; меры против гладиаторов были главным образом 
предупредительными: они всегда под надзором; императорские школы охраняет 
военный караул; гладиаторам не дают настоящего оружия, они получат его только в 
амфитеатре, в школе же фехтуют деревянными мечами. Существуют и наказания: есть 
карцер и колодки. Колодки нашли в карцере помпейских казарм: это [с.103] 
тяжелый деревянный брус с набитой на него железной полосой, в которую 
вертикально вставлены кольца на невысоких стержнях; сквозь все кольца пропущена 
железная штанга, наглухо закрепляемая с обоих концов тяжелыми замками. 
Провинившегося сажали на пол, клали его ноги между кольцами, продевали штангу 
через все кольца, и запирали замки; просидеть даже несколько часов в таком 
положении было мучительно.
   Прежде чем выйти на арену, новичок проходил целый курс фехтования и 
обращения с разного рода оружием. Не все гладиаторы были одинаково вооружены и 
одинаково одеты. Делились они на две основные группы: тяжеловооруженных, 
подразделявшихся в свою очередь на несколько категорий, и легковооруженных. 
Последние были, по существу, представлены только ретиариями. Вооружение этих 
гладиаторов – сеть, которой они должны опутать противника (от нее они и 
получили свое название: сеть по-латыни rete), трезубец (иногда копье) и кинжал. 
Сражался ретиарий, строго говоря, голым: на нем ничего нет, кроме широкого 
кожаного пояса с металлическими пластинами, защищавшего живот, и наплечника, 
который закрывал левое плечо, руку почти до локтя и поднимался над плечом так, 
что им можно было слегка прикрыть голову. Тяжеловооруженные ("фракийцы", 
гопломахи, секуторы, мурмилоны) защищены лучше. На них надеты каски, круглые 
или высокие, с гребнем, а то и с султаном, очень часто – с забралом, скрывающим 
все лицо (чтобы видеть и дышать, в нем пробивают множество отверстий) и широким 
"воротником", защищающим шею и плечи. Правая рука – в толстых ременных обмотках 
или в железном нарукавнике, на ногах – поножи, а над ними – еще кожаные 
обмотки; короткие трусы прихвачены толстым кожаным поясом с металлическими 
полосами, он целиком закрывает живот и верхнюю часть бедер. Спинка и грудь 
всегда открыты. Вооружение "тяжелого" гладиатора составляют меч или длинный 
кинжал и щит. Он бывает овальный, круглый или прямоугольный. Гладиатор с 
поножами на обеих ногах, небольшим круглым щитом и кривым ятаганом звался 
"фракийцем" (во время войн Суллы на Востоке римляне ближе познакомились с этим 
народом, и ланисты решили ввести их вооружение в свои школы). Гладиатор с 
поножью только на левой ноге и длинным щитом, напоминающим цилиндр, разрезанный 
[с.104] вдоль, назывался в раннее время республики самнитом, а при империи – 
секутором или гопломахом. Каждую категорию тяжеловооруженных обучали свои 
учителя – вышеупомянутые "доктора".
   Молодого гладиатора одевали во все доспехи той группы, куда он был зачислен, 
вручали ему деревянный меч и щит, сплетенный из ветвей ивы, и обучение его 
начиналось. Учитель показывал ему, как нападать и как увертываться от ударов, 
фехтовал с ним сам, а кроме того, заставлял упражняться на мишени. В землю 
вколачивали высокий (1.8 м) кол (по-латыни palus), и ученик должен был быстро и 
метко попадать в указанное ему месте. Мало хорошо действовать мечом; надлежало 
крепко запомнить, что только щитом может гладиатор прикрыть грудь и бок и что 
раскрыться значило погибнуть. Устраивались примерные поединки; учитель объяснял 
ученику его ошибки и промахи. Иногда для фехтования выдавались доспехи и оружие 
более тяжелые, чем те, которыми пользовались на арене: пусть гладиатор 
развивает свои мускулы. Кроме того, новичок должен был хорошо усвоить 
технический словарь гладиаторского искусства; может быть, он почитывал и 
теоретические руководства, об этом искусстве написанные.
   Тяжеловооруженные гладиаторы сражались между собой; ретиарий никогда не 
бился с ретиарием. Обычным противником его был мурмилон; на его каске 
изображена рыба (полагают, что свое название он и получил от этой рыбы: ее 
звали "мурма"). Устроители игр считали, видимо, что они придадут особую остроту 
кровавой схватке, изобразив ее в виде невинной рыбной ловли. Ретиария поэтому и 
снарядили как рыбака, вручив ему сеть и трезубец, а у мурмилона поместили на 
каске изображение рыбы. "Не тебя ловлю, а рыбу! Убегаешь зачем, галл?"1, – 
напевает ретиарий, преследуя мурмилона, увернувшегося от его сети2.
   [с.105] В гладиаторской школе имелась своя иерархия. Новичок, еще не 
выступавший на арене амфитеатра, назывался "новобранцем"; после какого-то очень 
небольшого числа сражений – может быть, даже после первого поединка – он 
становился "ветераном". Внутри каждой категории (мурмилоны, "фракийцы", 
ретиарии) людей группировали в соответствии с их силой и умением; было пять 
гладиаторских рангов. Гладиатор по мере усовершенствования повышался в ранге. 
Ранги эти назывались palus, и в гладиаторских надгробиях родные или друзья не 
забывают упомянуть, что умерший был гладиатором первого или второго ранга 
(третьим, не говоря уже о следующих, хвалиться было нечего).
   О дне гладиаторских игр сообщалось заранее; на стенах домов крупными буквами 
писали объявления. В Помпеях хорошо сохранилось несколько таких надписей: 
"Гладиаторы эдила А. Суеттия Церта будут биться накануне июньских календ [31 
мая]. Будет звериная травля; натянут полотно" (т.е. над амфитеатром будет 
натянут тент для защиты зрителей от дождя и солнца); "30 пар гладиаторов Аллия 
Нигидия Майя будут биться в 8-й, 7-й и 6-й день до декабрьских календ [22, 23 и 
24 декабря]. Будет звериная травля". Иногда добавляются такие замечания: 
"отсрочки не будет", "в любую погоду" или "если погода позволит" – в этом 
случае устроитель игр, видимо, не располагал такими средствами, чтобы вдобавок 
ко всем расходам истратиться еще на тент для всего амфитеатра. Кроме таких 
надписей были и настоящие афиши – листки, в которых сообщались все подробности, 
касающиеся игр: имя устроителя; повод, по которому "даны гладиаторы"; число пар 
и "специальность" их ("фракиец", ретиарий и т.п.); число выступлений и побед, 
одержанных каждым. Такие афишки продавались в большом числе, и во время игр 
зрители в них заглядывали. Овидий рекомендовал молодому человеку приносить 
такие программки девушке, за которой он ухаживает.
   Мало, надо думать, было людей, которые с бестрепетным спокойствием встречали 
день своего выступления на арене. Каждый понимал, что он идет на встречу со 
смертью; "за жизнь боремся" – сказано в эпитафии одного [с.106] гладиатора, и 
перед этой смертельной борьбой не один человек содрогался и обливался потом, 
как тот гладиатор, великую муку которого один ритор с ужасающим бессердечием 
сравнил с беспокойством декламатора, приготовляющего речь. На арене почти все 
решал случай. Жребий мог назначить новичку, впервые выступающему в амфитеатре, 
страшного противника, искусного и жестокого; самый опытный боец мог 
промахнуться и получить такую рану, с которой продолжать поединок уже не было 
сил, и тут жизнь его целиком зависела от настроения зрителей: если он покорил 
их сердца своим мужеством и ловкостью, то они требовали пощады раненому; в 
амфитеатре поднимался единодушный вопль "отпустить"; люди махали платками и 
поднимали большие пальцы кверху. Если же он чем-то не угодил этой капризной и 
прихотливой толпе, пальцы опускались вниз, к земле, и под крики "добей" 
победитель поворачивал противника лицом вниз и всаживал ему нож в спину или в 
затылок.
   Гладиаторские игры начинались торжественным шествием гладиаторов; в 
пурпурных, расшитых золотом туниках обходили они кругом арену. После этого 
парада начинался поединок, в котором бились деревянными мечами, показывая 
только свое искусство. Иногда на арену спускались хорошие фехтовальщики из 
числа зрителей: пусть посмотрят люди, что значит настоящее мастерство! 
Император Тит на играх в Реате (теперь Риети в Умбрии), своем родном городке, 
сразился в таком поединке с консулом Аллиеном. Коммод чрезвычайно любил 
выступать в этих поединках; побежденными, "естественно", по ядовитому замечанию 
историка Диона Кассия, оказывались его противники. После нескольких таких 
поединков начиналось настоящее сражение.
   Прежде всего на арену выносили настоящее оружие – гладиаторы получали его 
только сейчас, на арене амфитеатра, – и тот, кто устраивал игры, проверял, 
достаточно ли оно остро. В надписях неоднократно встречается упоминание о том, 
что гладиаторы бились "острым оружием". Противники назначались один другому по 
жребию. Кровопролитие можно было сделать еще страшнее. Домициан, по-видимому, 
требовал, чтобы гладиаторы сражались без щита; иногда устроитель игр предварял 
их объявлением, что "отпуска" не будет: поединок должен длиться, пока один из 
противников не падет мертвым; [с.107] раненому пощады не будет. Когда Домиций, 
дед Нерона, давал такие игры, Август, возмущенный этой бойней, указом запретил 
игры "без отпуска". Вряд ли эдикт этот строго соблюдался: в 242 г. н.э., 
например, магистрат Минтурн (городок в Лаций) хвалится, что он велел перебить 
всех побежденных, а это был цвет кампанских гладиаторов. На играх, устроенных в 
недавно открытом Флавиевом амфитеатре, Домициан заставил биться двух равных по 
силе гладиаторов до тех пор, пока оба не упали израненные и обессиленные, хотя 
зрители давно требовали "отпуска", как это было в обычае, если поединок длился 
долго, а победа не склонялась ни на одну сторону. Толпа, то ли устав ожидать 
развязки, то ли вдосталь налюбовавшись искусством противников, требовала 
прекращения поединка. Такой исход его на техническом языке амфитеатра 
именовался "отпустить стоящими" (т.е. когда оба бойца держались на ногах).
   Официальной наградой победителю была пальмовая ветвь, с которой он пробегал 
вокруг арены, но, кроме нее, получал он дары и более существенные. Устроитель 
вручал ему денежную награду, обычно на дорогом подносе, который тоже оставался 
в собственность победителю. Иногда еще щедрее одаряли гладиатора зрители: 
требовали для него свободы. Юридически освобождение зависело только от хозяина 
раба, т.е. от ланисты или устроителя игр, но требования толпы бывали так 
настойчивы, настроение ее становилось столь угрожающим, что приходилось 
уступать. Иногда награда была меньшей, но тоже не малой: победителя "опоясывали 
мечом" – вручали ему деревянный меч вроде тех, которыми фехтовали в школе. 
Гладиатор, получивший этот знак отличия, освобождается от выступлений на арене. 
Он остается в школе, помогает "докторам", а чаще всего выступает в роли судьи.
   Кто же были эти люди, избравшие своим ремеслом убийство и сами готовые пасть 
под ножом убийцы?
   Ремесло гладиатора было презренным. Мы видели, что свободный человек, 
добровольно поступивший в гладиаторы, оказывался в положении почти раба. 
"Замаранный человек, достойный своей жизни и своего места", – говорит о 
гладиаторе поэт Луцилий (II в. до н.э.); Цицерон называет их "потерянными 
людьми"; Ювенал считает гладиаторскую школу последней ступенью человеческого 
падения.
   [с.108] Но это только одна сторона. Об этих отверженцах говорят с 
восхищением в скромных мастерских ремесленников и в богатых особняках 
сенаторов; Гораций и Меценат обсуждают достоинства двух противников. В Риме 
помнят, что у "фракийца" Спудия из Школы Цезаря правая рука была длиннее левой, 
а из гладиаторов Калигулы только двое могли ни на секунду не зажмурить глаз 
перед блеском внезапно выхваченного меча. Поэты пишут о гладиаторах стихи; 
художники и ремесленники увековечивают в своих работах эпизоды из их жизни; 
женщины аристократического круга в них влюбляются. Сыновья знатных отцов берут 
у них уроки фехтования; императоры спускаются на арену. Достаточно просмотреть 
тома надписей из одних Помпей, чтобы убедиться, какой живейший интерес вызывают 
к себе эти люди: знают их имена, их карьеру, на стенах рисуют гладиаторов, 
обсуждают подробности их поединков.
   И гладиаторы отнюдь не стесняются своей профессии; наоборот, они гордятся ею.
 В их эпитафиях постоянно упоминается, к какой категории бойцов принадлежал 
умерший (мурмилон, "фракиец", ретиарий); какое место занимал в ней (новичок, 
ветеран, гладиатор первого ранга). Эпитафии сообщают, что такой-то был 
"доктором", а такой – то "получил меч". Часто называется число поединков, в 
которых гладиатор бился; иногда дается весь его "послужной список": Фламма 
сражался 34 раза; одержал 21 победу, 9 раз "был отпущен стоящим на ногах", 4 
раза помилован. У гладиатора есть свой кодекс чести: он считает недостойным для 
себя сражаться с противником более слабым; с равным ему он бьется до последнего 
и предпочтет смерть бегству; струсить перед противником, бежать от него – это 
покрыть себя несмываемым позором. На одном рельефе видим мы ретиария и его 
тяжеловооруженного противника; оба, видимо, изранены и замучены так, что стоять 
они уже не могут. Оба повалились на землю и, сидя, продолжают сражаться. 
Гладиатор зажмет свою рану и попросит зрителей успокоиться и не останавливать 
поединка; выбившись из сил, окровавленный, израненный он ожидает смерти с таким 
величавым спокойствием, которое сделало бы честь и мудрецу Горация, бестрепетно 
стоящему среди развалин рушащегося мира. И когда победитель занесет над ним 
свой кинжал, то, бывает, он сам направит его руку, чтобы удар был вернее.
   [с.109] Только слабый душой, выходя на арену, думает о смерти. Арена – это 
то поприще, где во всем блеске можно показать свою отвагу и ловкость, свое 
мастерство и хладнокровие. И гладиатор жаждет этого. Сенека вспоминает 
мурмилона Триумфа, который жаловался, что при Тиберии редки гладиаторские игры: 
"зря пропадают лучшие годы!". Гладиатор "жаден до опасностей", потому что путь 
к славе пролегает для него через опасность, а славой он дорожит больше жизни. 
Отношение окружающего общества убедило его в том, что его слава – это нечто 
большое и настоящее: "не бесславен я был среди живущих"; "никто не победил 
меня". Один велит написать, что умер от болезни, но не от руки противника; 
другой, что он скончался от ран, но убил противника. Старого гладиатора победил 
юноша; что делать! У молодого больше сил, больше гибкости и подвижности, и 
старик приписывает победу именно перевесу молодости над старостью, но при этом 
настаивает, что "в искусстве своем он не был позади".
   Среди гладиаторов встречались натуры разные. Были люди, которые, живя в 
кровавом тумане школы и амфитеатра, утрачивали такие чувства, как сострадание и 
жалость, и, как звери, пьянели от крови. На одном помпейском надгробном 
памятнике имеется ряд рельефов, изображающих сцены гладиаторских боев. 
Неизвестный художник, автор этих рельефов, был тонким и острым наблюдателем. Он 
изобразил нескольких гладиаторов-победителей и сумел показать в этой роли людей 
разного душевного склада. Трое – это озверелые существа, которые в горячке боя, 
освирепев от драки, удачи и крови, хотят одного – добить противника. Один 
замахивается на врага, уже падающего, уже пораженного насмерть; другого судья 
силой оттаскивает от раненого, просительным жестом поднявшего руку к зрителям; 
он готов его добить, не дожидаясь их решения. Маленький ретиарий вцепился в 
трусы побежденного им рослого молодца, словно боясь, как бы он не убежал раньше,
 чем ему всадят в горло нож. Гладиатор, упавший на одно колено и обращающийся к 
толпе с просьбой о помиловании, со страхом оглядывается на победителя, 
угрожающая поза которого не сулит добра. Такие люди были страшными противниками,
 и, вероятно, не только у новичков сжималось сердце, когда выпадал жребий 
биться с ними в паре. Об этом с похвалой [с.110] упоминается в их надгробиях: 
"перед ним трепетали все его напарники"; эпитафия одного гладиатора 
удовлетворенно сообщает, что он "поразил многих смертоносной рукой". Товарищи 
побаиваются таких и в то же время восхищаются ими; прозвища, которые им даются: 
"Огонь", "Ожог", "Оса", не злые и не оскорбительные; с гладиаторской точки 
зрения лестно быть таким бойцом.
   Были среди гладиаторов и люди с другой душой. "Слава ли это – убить многих?",
 – спрашивает один; другой считает своей заслугой, что он щадил противников. 
Антоний Эксох, принимавший как раз участие в играх, устроенных Траяном, в 
перечень своих сражений и побед вставляет и тот случай, когда благодаря ему его 
противника "отпустили" – очевидно, он мог нанести ему смертельный удар, но не 
сделал этого – пожалел. Дикое неистовство освирепевших товарищей они определяют 
как "неразумную ненависть". На упомянутом уже помпейском памятнике изображен 
победитель, который ни единым движением, ни единым жестом не выдает своего 
торжества. Может быть, он его и не испытывает? В эпитафии одного гладиатора 
сказано, что он потерял силу и мужество, потому что вынужден был убить дорогого 
товарища.
   А дружеские связи в этой среде завязывались: есть надгробия, поставленные 
"другу" или "товарищу и сожителю". В безграмотной и неуклюжей надписи, которую 
сделал для ретиария Юлия Валериана, "хорошо проживавшего 20 лет и скончавшегося 
в день своего рождения", его "добрый товарищ, любящий до гроба", дышит 
подлинное и глубокое чувство. Иногда в гладиаторской школе складывался 
небольшой тесный кружок: императорский отпущенник Агафокл, врач Большой школы, 
заготовил надгробие себе, Клавдию – ланисте императора3, Примитиву – смотрителю 
мертвецкой – и ретиарию Телесфору. Вся Большая школа почтила память старожила 
школы, пегниария Секунда, скончавшегося в возрасте 90 лет4.
   [с.111] Надписи скупы на выражение чувств; они довольствуются отстоявшимися, 
тысячекратно повторяемыми формулами, в лаконичной стандартности которых 
обесцвечивается и теряется голос сердца. Чтобы уловить его невнятный и 
приглушенный шепот, надо очень и очень прислушиваться, и удается это только 
тогда, когда в привычный трафарет врываются слова, им не предусмотренные. 
«Македону, "фракийцу", новобранцу из Александрии, весь отряд "фракийцев". Жил 
20 лет, 8 месяцев, 12 дней». Почему новичок удостоился этой чести? В школе он 
был совсем недавно, в амфитеатре еще ни разу не выступал. Полюбился ли 
гладиаторам юный чужестранец, принесший в их хмурую казарму несокрушимую 
веселость молодости и живое колючее остроумие александрийцев? Тронула ли их 
судьба юноши, одиноко умиравшего среди равнодушных людей в чужом злом городе? 
Жалко ли им стало этого мальчика, который глядел на белый свет только "20 лет, 
8 месяцев и 12 дней"? Но все, что их волновало и жгло, они вложили в два 
суровых слова "весь отряд" – другого способа выразить свои чувства у них не 
нашлось. И надо признать, что два слова действуют сильнее риторически пышных 
эпитафий.
   Есть еще в жизни гладиатора сторона, о которой мы, к сожалению, знаем очень 
мало. У гладиатора есть семья; он муж и отец. Иногда он ставит надгробие своей 
"дорогой целомудренной супруге", но чаще его хоронит жена, иногда жена и дети. 
Семья была не только у ветеранов, но и у гладиаторов, еще не получивших этого 
звания. Уходили люди в школу из семьи или женились, уже будучи гладиаторами? 
Последнее вероятнее. Приходил в жизни гладиатора какой-то час, когда тиски 
свирепой дисциплины для него разжимались и он получал право отлучаться из школы 
на определенный, более или менее длительный срок. С каких пор и за какие 
заслуги пользовался он этим правом, неизвестно; можно думать, что давали его 
людям, в которых были уже уверены, что они не сбегут. Может быть, гладиатор, 
обзаведшийся семьей, получал [с.112] разрешение вообще жить дома, и он только 
приходил в школу, как приходят на работу? Ответить на этот вопрос мы – увы! – 
не можем: нет данных.
   Были среди гладиаторов люди, которые не мирились со своей долей. Натуры 
более тонкие задыхались в душной атмосфере казармы; гордые, полные чувства 
собственного достоинства люди не желали унизиться до того, чтобы стать 
предметом развлечения для римской черни. Движение Спартака началось с 
гладиаторской школы; в 64 г. н.э. попытка гладиаторов бежать из Пренестинской 
школы (Пренесте теперь Палестрина; маленький городок недалеко от Рима) 
всполошила римлян, сразу вспомнивших Спартака. Сенека рассказывает о двух 
страшных самоубийствах в гладиаторской среде. С одного гладиатора не спускали 
глаз, видимо, ему не доверяли; без сторожа оставался он только в уборной. Он 
там и удушил себя, глубоко засунув в горло палочку с губкой, употреблявшуюся 
для самых грязных надобностей. Другого везли тоже под стражей в амфитеатр. 
Притворившись спящим, он все ниже и ниже опускал голову, пока не просунул ее 
между спицами колеса – колесо значительно выдавалось над кузовом – и не сломал 
шейных позвонков. Саксы, попавшие в плен, руками передушили один другого, чтобы 
только не попасть в гладиаторы.
   В одном помпейском доме, где по какой-то причине поселены были гладиаторы, 
сохранилась любопытная надпись: одно только имя философа Сенеки, выписанное 
полностью красивыми крупными буквами. Сенека был единственным человеком в 
древнем Риме, который возмущался гладиаторскими играми и протестовал против них,
 предлагая правительству бороться с этим "застарелым злом" и "развращенностью 
нравов". Человек, выведший на стене имя философа, был, видимо, знаком с его 
взглядами. Устав от гладиаторской жизни, от амфитеатра, от грубых товарищей и 
бессердечной толпы, искал ли он утешения в мысли о том, что есть на свете душа, 
сочувствующая и жалеющая?
***
   Гладиаторские бои обычно соединялись с травлей зверей. Первая "охота на 
львов и пантер" была устроена в 186 г. до н.э. М. Фульвием Нобилиором; по 
словам [с.113] Ливия, она по обилию зверей и разнообразию зрелищ почти не 
уступала тем, которые устраивали в его время. В 58 г. до н.э. эдил М. Эмилий 
Скавр "вывел" 150 "африканских зверей", т.е. пантер и леопардов. Тогда же 
римляне впервые увидели бегемота и крокодилов: их доставили Скавру пять штук и 
специально для них был вырыт бассейн. Сулла в 93 г. до н.э. выпустил на арену 
"сотню львов с гривами" (т.е. самцов). Животные не были связаны и свободно 
разгуливали по Большому Цирку (так называлась узкая долина между Палатинским 
холмом и Авентином, где происходили конские состязания. До постройки амфитеатра 
здесь обычно устраивали и звериные травли. Длина ее была 600 м, ширина 150 м). 
Мавретанский царек Бокх, находившийся в дружественных отношениях с Суллой, 
прислал для этой травли специальный отряд охотников-гетулов, вооруженных 
копьями и дротиками. Долина была кругом обнесена высокой железной решеткой; ни 
зверям, ни людям некуда было ни спрятаться, ни убежать; началась страшная охота,
 в которой были перебиты все львы и не обошлось без человеческих жертв. Цицерон,
 вспоминая травлю, устроенную Помпеем, писал, что он не понимает, какое 
удовольствие может получить культурный человек, когда на его глазах мощный 
зверь терзает слабого человека или когда прекрасного зверя пронзают рогатиной. 
Большинство держалось иного мнения; конец звериным травлям пришел только в VI в.
 н.э. Август в числе тех своих дел, которые он счел нужным увековечить в 
длинной надписи, упоминает, что он устраивал звериные травли 26 раз и загублено 
на них было 3500 зверей (по 134 каждый раз в среднем).
   В звериной травле, которую в 55 г. до н.э. устроил Помпей и на которой 
присутствовал Цицерон, "гвоздем" зрелища были слоны. Надо сказать, что римляне 
питали слабость к этим животным (впервые увидали они их во время войны с Пирром,
 в первой четверти III в. до н.э.); их наделяли высокими нравственными 
качествами, великодушием, целомудрием, чувством чести. Плиний Старший 
совершенно серьезно рассказывает, как один слон, которому трудно давались уроки 
дрессировщика, вытверживал их по ночам; другой выучил греческий алфавит и мог 
написать целую фразу по-гречески. "В них есть нечто общее с людьми", – писал 
Цицерон. И когда эти умные и добрые животные после короткой схватки с [с.114] 
охотниками-гетулами, посылавшими в них стрелу за стрелой, попытались убежать, а 
"потеряв всякую надежду на бегство", с жалобным ревом заметались по арене, 
"словно оплакивая себя и умоляя о сострадании", люди вдруг стали людьми: 
зрители повскакали со своих мест, громко плача и осыпая Помпея проклятиями, 
"которые над ним вскоре исполнились", замечает Плиний (Помпей потерпел 
поражение и был убит в 48 г. до н.э.).
   Кроме этих заморских зверей, для охот в амфитеатре приобретали животных 
европейских и своих италийских: медведей, кабанов, быков,. Медведи водились и в 
Италии (в Лукании и Апулии); привозили их также из Германии, Галлии и даже 
Испании. Рогатого скота в Италии было изобилие: огромные стада кочевали круглый 
год с одного пастбища на другое; из этих стад и брали быков для арены. Иногда 
задача охотника заключалась только в том, чтобы убить разъяренное животное; 
быка доводили до бешенства, прижигая его каленым железом, дразня его соломенным 
чучелом, на которое он, освирепев, неистово кидался. Но уже при Цезаре в обычаи 
амфитеатра вошла "фессалийская охота": охотник верхом на лошади скакал рядом с 
быком, хватал его за рога и сворачивал ему шею. Тут требовалась и ловкость – 
сколько раз приходилось увертываться от смертоносных рогов, – и непомерная сила.
 При Клавдии в моду вошел другой способ: всадники гоняли быков по арене, пока 
те не выбивались из сил; тогда всадник перескакивал на быка, хватал его за рога,
 всем своим весом наваливался на его голову и валил быка на землю.
   Как обучали будущих охотников в Утренней школе? Никаких сведений об этом не 
дошло, но представить себе это обучение можно с большой степенью вероятности. 
Охотник должен метко стрелять и метко действовать холодным оружием; от верного 
глаза и твердой руки зависит его жизнь, тем более, что ему сплошь и рядом не 
дают щита, вооружают его иногда копьем или рогатиной, но часто только кинжалом, 
широким и коротким. И с их помощью охотник расправляется со страшными 
противниками; молодой Карпофор, воспетый Марциалом, убил за один день 20 зверей.
 Выходил он против дикого кабана, против медведя (тут он действовал рогатиной), 
против льва, леопарда, быков и зубра. Охотника иногда сопровождали на арену 
сильные, хорошо выдрессированные [с.115] собаки. Марциал посвятил стихи собаке 
охотника Декстра, Лидии, "обученной в амфитеатре" и погибшей "славною смертью" 
на арене от "молниеносного удара", нанесенного диким кабаном.
   От охотника требуют иногда акробатических трюков. Пресыщенному зрителю 
надоедает смотреть, как звери падают под меткими ударами копья или кинжала. 
Надо придать охоте больше остроты, оттянуть время решительного удара. Охотник 
выходит с шестом в руках один на один против зверя, и в ту минуту, когда тот, 
припав к земле, уже готов кинуться на человека, он с помощью шеста делает 
огромный прыжок, перелетает через зверя, становится на ноги и убегает. 
Обманутыми бывали такие грозные противники, как медведь или леопард. 
Сохранилась греческая эпиграмма, хорошо передающая трагическое напряжение этой 
страшной минуты:
Прочно шест утвердивши, взметнул свое тело он кверху,
Весь изогнулся вперед; схватить его – зверь наготове,
Только пронесся над ним человек, легконогий и ловкий,
Спасся от смерти охотник, и громко воскликнули люди.    Иногда на арене ставили 
своеобразную дверь-вертушку: на столб навешивали четыре широкие двери со 
вставленными в них крепкими решетками. Двери эти вращались вокруг столба, и 
охотник, раздразнив зверя, прятался за такой дверью, выглядывал сквозь решетку, 
толкал перед собой вертушку, выбегал из-за одной двери и прятался за другую, 
"порхая", по выражению очевидца, "между львиными когтями и зубами". По случаю 
одной травли арену превратили в лес, прочно утвердив в ней большие деревья. 
Охотник, увернувшись от медведя, взлетает на дерево, но медведь хороший 
верхолаз и, преследуя врага, он лезет вслед за ним. Как спастись, куда 
укрыться? Видеть, как жизнь человека висит на волоске, как он всей своей 
находчивостью, ловкостью и силой пытается оттолкнуть смерть, глядящую прямо в 
глаза – это захватывало и волновало окаменелые сердца зрителей.
   В амфитеатрах устраивали не только звериные травли. Редких, безвредных и 
обученных животных выпускали на показ зрителям. Искусство дрессировки стояло в 
древности очень высоко. О дрессировщиках – их называли "приручителями" – 
говорили, что они "вводят в общение с людьми медведей, быков и львов, забывших 
свою [с.116] свирепость". Способы дрессировки были, вероятно, жестокими; Плиний 
обронил мимоходом, что слона, которому учение давалось туго, били. Как бы то ни 
было, но "приручители" доводили своих зверей до того, что "могли жить с ними в 
дружбе: учитель совал руку в пасть львам; сторож целовал своего тигра". Лучшими 
учениками оказывались, конечно, слоны, и чему их только не выучивали! Когда 
Цезарь, справляя свой триумф, въезжал на Капитолий, по обе стороны его 
колесницы шло сорок слонов с факелами в хоботах. Слоны выступали на арене, 
изображали из себя гладиаторов, танцевали под звуки бубна, в который ударял 
один из них; несли вчетвером носилки, в которых лежал слон, представлявший 
родильницу. Они всходили и спускались по натянутым канатам. На арене 
расставляли столы и ложа, на которых укладывались люди; слоны присоединялись к 
ним, пройдя по ложам с такой осторожностью и ловкостью, что никто из лежавших 
не бывал задет. Львы и тигры ходили под ярмом и везли колесницы, а 
дрессировщики времен Домициана обучали львов, поймав на арене зайца, подержать 
его в пасти, выпустить, опять поймать и снова выпустить. "Лев любит свою добычу,
 и заяц чувствует себя совершенно спокойно в его пасти", – умилялся Марциал, не 
упустивший случая польстить Домициану: львы знают, на службе у какого 
милосердного господина они состоят!
   Во времена республики магистраты, которые собирались дать звериную травлю, 
обращались обычно с просьбой позаботиться о поимке зверей к наместникам 
провинций, где водились заморские звери. Целий, кандидат в эдилы, не давал 
покоя Цицерону, упрашивая его прислать ему побольше пантер. Цицерон был тогда 
(52 г. до н.э.) правителем Киликии; в соседних областях, Памфилии и Писидии, 
звери эти водились во множестве. "Позаботься об этом, – пристает он к 
почтенному консуляру, – тебе стоит только сказать слово, приказать и 
распорядиться; как только их поймают, у тебя уже будут мои люди, чтобы их 
кормить и перевезти..."; "стыдно тебе будет, если я не получу пантер..." и так 
из письма в письмо с июля по сентябрь включительно.
   При империи, когда звериные травли вошли в моду и устраивались не только в 
Риме, но и по другим городам (в размерах, конечно, неизмеримо меньших и обычно 
не на заморских зверей, а только на тех, которые водились [с.117] в Италии), 
охотой на зверей и ловлей их занимались тысячи людей. Покупка и продажа 
животных составляла крупную отрасль торговли. Кроме местных жителей (а в 
странах, изобиловавших животными-хищниками, например в Германии, Британии, в М. 
Азии и Северной Африке, своих охотников было, конечно, много), на охоту 
посылали иногда и солдат. Медвежатники из I Легиона, стоявшего около нынешнего 
Кельна, поймали за шесть месяцев 50 медведей. Они были освобождены от всех 
лагерных работ и занимались одной охотой.
   Задача охотника усложнялась тем, что он должен был взять животное живым. 
Копали ямы, сажали туда козу или поросенка; голодный зверь шел на их голоса и 
оказывался в ловушке. Ставили тенета, устраивали облавы. Пленников, опутанных 
веревками и цепями, сажали в крепко сколоченные клетки и отправляли в Рим. 
Европейские звери ехали сушей медленно, на волах; африканские животные должны 
были переехать Средиземное море. Весь этот путешествующий зверинец надо было 
кормить. Если зверей везли императору, то забота об этом лежала на городах, 
через которые караван проходил. Повинность эта была тяжкая; еды требовалось 
много. Льву нужно в день 3 кг мяса. А если этих львов было много? А если 
проводники решили задержаться, как это случилось однажды во фригийском городе 
Гиераполе, где караван простоял четыре месяца? Возможно, задержка эта была 
вызвана состоянием животных, трудно переносивших переезд. Бывали случаи, что 
животные во множестве погибали в пути или приезжали на место больные и 
обессилившие. Еще труднее было везти детенышей, которых иногда, убив мать, 
охотник забирал из логова. С ними бывало немало возни: для дрессировки больше 
всего годились именно они, но вопрос с кормежкой стоял тут особенно остро. 
Малышам требовалось молоко. Приходилось обзаводиться стадом коз или коров, о 
прокормлении которых надо было тоже подумать; нужно было нанять людей для ухода 
за скотом. Начальники каравана не знали, вероятно, покоя ни днем, ни ночью.
   Между гладиатором и охотником есть существенная разница: охотник идет на 
зверя; победу и славу ему приносит не убийство человека, а гибель животного, 
страшного и хищного. Зрители отчетливо сознают эту разницу. "Охота заслуживает 
всяческой похвалы", вместо [с.118] гладиаторской бойни "она предлагает зрелище, 
где искусство и разумное мужество противопоставлены неразумной мощи и силе", – 
писал автор трактата "О разуме животных", включенного в нравоучительные 
сочинения Плутарха. "Охотник творит изумительные дела, мудростью побеждая 
природу зверя", – писал Либаний. Охота на арене, так же как и настоящая, была 
для древних чистой школой мужества и его демонстрация

   ПРИМЕЧАНИЯ
   1. Мурмилонов называли еще галлами. [назад]
   2. Есть два очень интересных рельефа, знакомящих нас с гладиаторским оружием,
 доселе неизвестным. На одном изображен гладиатор в каске с гребнем и 
"воротником", в чешуйчатом панцире до колен, с кинжалом в левой руке. На правую 
надет какой-то предмет, чрезвычайно напоминающий нашу капустную сечку. На 
другом изображен поединок ретиария с гладиатором в толстой стеганке (может быть,
 тоже плохо изображенный чешуйчатый панцирь?). На земле валяется "сечка": это 
полый конус со стержнем, вделанным в вершину. К этому стержню приделан нож, 
имеющий форму лунного серпа. "Тяжелый" гладиатор всовывал руку в такой конус и 
"серпом" захватывал и разрезал сеть ретиария. [назад]
   3. Чрезвычайно любопытное указание. Императоры, видимо, набирали людей для 
своих "школ" с помощью ланисты-вербовщика. Ланиста бывал и учителем гладиаторов,
 но в императорских школах учителя неизменно именуются "докторами": должности 
здесь строго разграничены. [назад]
   4. Долголетие это объясняется "профессией" Секунда. Оружием пегниариев были 
безобидные палки и хлысты, с которыми они и выходили на поединок. После 
поединка оба противника были в синяках и ссадинах, но смертельных увечий, 
конечно, не получали (самое название "пегниарий" происходит от греческого слова 
paignion – "шутка", "забава"). Настоящие гладиаторы умирали обычно молодыми. 45 
лет, до которых дожил мурмилон Ульпий Феликс, – это самый высокий возраст, 
упомянутый в надписях Большой школы. [назад]