двига, оправдывался, и тем еще 
больше себя обвинял. Папирий разгневался еще более и приказал снять одежду с 
начальника конницы и принести розги и топоры. Фабий заклинает солдат помочь ему,
 а ликторы уже рвут на нем одежду. Наконец, ему удается убежать к солдатам, 
стоявшим в задних рядах и уже начинавшим волноваться. Все собрание оглашается 
криками: слышатся то просьбы, то угрозы. Те, которые стояли ближе к трибуналу, 
на виду у диктатора и могли быть замечены, — просили, чтобы он пощадил 
начальника конницы и не осуждал вместе с ним и все войско. А стоявшие в задних 
рядах громко негодовали на жестокость диктатора... Тщетно пытался глашатай 
водворить молчание; за шумом и криками нельзя было расслышать ни слов диктатора,
 ни его подручных. Наконец, наступила ночь, и волнение стихло. Начальнику 
конницы было приказано на следующий день снова явиться к ответу.
Ночью Фабию удалось убежать из лагеря в Рим. По почину его отца, Марка Фабия, 
который уже три раза был консулом и диктатором, был созван сенат, и Фабий стал 
жаловаться перед сенаторами на обиды и насилия со стороны диктатора. Вдруг 
снаружи слышится



399
 
шум, ликторы разгоняют толпу; является диктатор, который, как оказалось, лишь 
только узнал о бегстве Фабия, немедленно последовал за ним. Пререкания опять 
возобновились; наконец Папирий приказал арестовать Фабия. Несмотря на просьбы 
всего сената и самых влиятельных граждан, жестокий диктатор стоял на своем. 
Тогда Фабий-отец сказал: «На тебя не действуют ни влияние сената, ни моя 
старость, которую ты хочешь оставить без поддержки, ни доблесть и знатность 
начальника конницы, которого ты сам назначил, ни мои просьбы, которые часто 
смягчали врага и умилостивляли гневных богов; в таком случае мне остается одно: 
я обращаюсь к народным трибунам и призываю тебя к народному суду. Ты не 
считаешься с мнением войска, не подчиняешься решению сената, — так пусть тебя 
судит народ, который, конечно, имеет болыпую силу и власть, чем твоя диктатура. 
Посмотрим, осмелишься ли ты не признать того суда, которому подчинился даже 
царь Тулл Гостилий».
Из сената все отправляются в народное собрание. Диктатор идет почти один, а 
начальник конницы поднимается на трибуну в сопровождении целой толпы знатных... 
Сначала слышится только неясный шум спорящих голосов, наконец негодующий голос 
старика Фабия покрывает все крики. Он нападает на жестокость и гордость 
Папирия; говорит, что и сам был диктатором в Риме, но никогда никого не 
оскорблял, ни центуриона, ни солдата, ни даже простого плебея. Папирий хочет 
одерживать победы над римскими военачальниками, вместо того чтобы побеждать 
врагов. «Какая разница, — говорил он, — между скромностью предков и этой 
гордостью и жестокостью новых людей... Теперь диктатор угрожает розгами 
римскому командиру, одержавшему победу. Что же тогда пришлось бы потерпеть 
моему сыну, если бы он потерял свое войско, если бы он был разбит и обращен в 
бегство...» Заклиная богов и людей, Фабий обнимал сына и лил горькие слезы. На 
его стороне был и сенат, и расположение народа, и поддержка трибунов, и 
воспоминание об отсутствующем войске, а противник ссылался на безусловное 
верховенство государственной власти, на военную дисциплину, на диктаторскую 
власть, которой надо подчиняться так же, как велению богов, на то, что Манлий 
ради общественной пользы пожертвовал даже и сыном. «Я буду настаивать на своем 
решении, — говорил он, — и не смягчу наказания тому, кто сразился, вопреки 
моему приказу и нарушив религиозный обычай. Не в моей власти сделать так, чтобы 
авторитет диктатора оставался всегда неизменным, но я, Луций Папирий, его не 
уменьшу, и я желаю только, чтобы трибу некая власть, неприкосновенная сама, не 
наносила ущерба верховной власти римского государства...» Трибуны были смущены, 
испуганы даже больше, чем тот, для кого у них просили поддержки. Наконец все 
собрание стало умолять и заклинать диктатора, чтобы он простил начальнику 
конницы его вину, и трибуны, присоединившись к этим мольбам,



400
 
настойчиво просят диктатора, чтобы он извинил Фабия ввиду его молодости: 
вдобавок Фабий и так уж довольно наказан. Наконец и сам Фабий, и его отец, 
забыв о споре, падают на колени и молят диктатора смягчить свой гнев. «Хорошо, 
— говорит диктатор, — военная дисциплина, верховенство государственной власти, 
которые чуть было не исчезли совсем, теперь наконец победили. Квинт Фабий не 
освобождается от обвинения в том, что он сразился вопреки приказу диктатора, но,
 осужденный за эту вину, он получает помилование, не по праву, а благодаря 
просьбам римского народа и трибунов. Итак, живи, Квинт Фабий, и радуйся не 
победе, по поводу которой ты раньше так ликовал, а общему заступничеству за 
тебя всего государства. Живи, хотя ты отважился на такой проступок, которого 
тебе не простил бы и твой отец, если бы он был на месте Луция Папирия. С тобой 
мы помиримся, как ты захочешь, а римскому народу, которому ты обязан жизнью, ты 
всего лучше выразишь свою благодарность, если этот день послужит тебе уроком в 
том, что и в военное, и в мирное время надо подчиняться законным властям!» 
Фабий был освобожден, но лишен должности начальника конницы.
(Тит Ливий, VII, 30—35).

9. Почтение к магистратам
В качестве примеров строгости должностных лиц приводят обыкновенно три случая 
дисциплинарных взысканий, наложенных цензорами.
Первый из этих случаев такой: цензор приводил граждан к торжественной присяге 
по по