чал: «Хорошо, очень 
хорошо, восхитительно!» Другой хлопал в ладоши, рискуя набить себе мозоли, 
третий вскакивал с места и стучал ногами об пол; четвертый размахивал своей 
тогой и вообще выражал видимыми знаками свое волнение. Это были четыре самых 
употребительных способа выражать свой восторг. История, к сожалению, не 
отметила тех специальных приемов, которыми пользовались люди более преданные 
или более живого темперамента, желавшие, чтобы их заметил поэт-богач, или 
надеявшиеся получить на следующий день взамен то же самое, когда слушатель 
поменяется ролями с лектором...
С конца первого века публичные чтения стали приходить в упадок: присутствие на 
таком чтении перестало быть обязанностью друга и клиента, оно превратилось в 
тяжелую повинность; и каждый отлынивал от этой повинности, как умел, а если это 
ему не удавалось, исполнял ее кое-как.
Напрасно император вмешался в пользу чтений и чтецов: всемогущий император 
оказался бессильным заставить людей скучать. Эта повинность оказывалась слишком 
тяжелой, и все стремились убежать от нее. Ювенал уверяет, что никакая пустыня 
не может быть более несносной, чем Рим в сезон чтений. Траян удостаивал своим 
присутствием чтения Плиния Младшего и оказывал ему всевозможные знаки 
дружеского расположения. Когда Плиний слишком возвышал голос, Траян посылал к 
его кафедре вольноотпущенника, который дергал его за кончик тоги, чтобы 
напомнить ему, что он



246
 
человек и грудь у него нежная; и Плиний тотчас же понижал голос. Но все это ни 
к чему не вело: всемогущество императора не могло преодолеть общего отвращения, 
и именно Плиний первый начинает жаловаться на упадок чтений.
Молчание аудитории теперь уже не такое, какое бывало раньше. Тогда это молчание 
было глубокое, жадное, более лестное, чем крики восторга, более приятное для 
уха, чем взрыв аплодисментов, так как в последнем случае не отличишь тех, кто 
восторгается, от тех, кто громко зевает. Нет, теперь это молчание угрюмое и 
холодное; можно подумать, что собрались все глухонемые: ни жеста, ни движения 
губами, ни взгляда; даже более, за целый час чтения никто из них ни разу не 
поднимется хотя бы для того, чтоб расправить свои члены. Слушатели кажутся 
окаменелыми.
И все-таки эти скучающие люди по крайней мере вежливы. Что же сказать о тех, 
которые вместо того, чтобы примириться со своей участью, протестуют и во время 
овации производят невообразимый шум? Они так часто кричат лектору: 
«продолжайте!», что он вынужден прекратить чтение; они пользуются малейшим 
шумом, лаем собаки на улице, жужжанием мухи, доносящимися до их слуха ударами 
молотка какого-нибудь рабочего, треском стула, — всем этим они пользуются, 
чтобы разразиться хохотом и долго перешептываться между собой.
В эту эпоху было придумано множество способов оказывать услугу своим 
литературным друзьям с наименьшим беспокойством для себя. Некоторые посылали на 
чтения вместо себя своих вольноотпущенников, как на похороны они посылали свои 
носилки; но вольноотпущенник в отсутствие своего господина плохой слушатель: он 
является поздно и уходит рано, исполняет долг своего господина, некстати 
аплодируя, и стремится поскорее убежать в таверну, где он отводит душу вместе с 
другими вольноотпущенниками, отправленными с той же целью. Те, которые остаются,
 ничего не понимают, — другими словами, они слишком мало аплодируют или, что 
еще хуже, ведут себя шумно. Если это греки, то можно только пожалеть о поэте. 
Многие из этих вольноотпущенников превосходно владеют мимикой: в самых 
эффектных местах, когда поэт делает порывистый жест и голос его начинает мощно 
звучать, один из слушателей передразнивает его, открывая рот и жестикулируя, — 
и вот вся аудитория покатывается со смеху. Слуга, стоящий около кафедры, 
докладывает поэту, что смеются от удовольствия, и поэт продолжает. 
Те, у кого нет вольноотпущенников, прибегают к более простому средству. В час 
чтения, они отправляются на ближайшую к месту чтения площадь и время от времени 
посылают раба узнать, как далеко продвинулся лектор. К концу чтения они 
медленно появляются один за другим, а в случае, если окажется, что раб плохо 
осведомился и поэт еще далек от конца, они снова пробираются к



247
 
выходу, одни тайком, стараясь пригнуться пониже, другие же с поднятой головой и 
громко стуча ногами.
Выдумка эта пошла в ход, и, как всегда бывает, ее усовершенствовали. Конечно, 
дышать чистым воздухом на площади не так скучно, как зевать на чтении, но 
все-таки скучно; к тому же на дворе может быть или слишком жарко или слишком 
холодно; благоразумные люди поз