на Стация были особые 
преподаватели, так сказать, официально обучавшие этому искусству. Здесь на все 
существовали правила: напр., насчет манеры лектора держать себя, а также 
поведения аудитории; первому внушали побольше скромности, второй — побольше 
снисходительности. Теперь уже не говорили как во времена Горация, что «нечего 
бояться заметить в произведении друга незначительные ошибки под предлогом 
нежелания огорчать его из-за пустяков», теперь говорили наоборот: «Не оскорбляй 
человека и не делай себе из него врага из-за литературных мелочей, когда ты 
пришел дружески предоставить в его распоряжение свои уши. Будь у тебя

__________
* Азиний Поллион (76 г. до н. э.—4 г. н. э.), государственный деятель и 
писатель, в гражданских войнах поддержал Цезаря и Августа.
 

244
 
больше заслуг или меньше, или столько же, сколько у него, — в любом случае 
хвали, хвали неизменно, как низшего по положению, так и высшего и равного». Вот 
правила для аудитории. Что касается лектора, то ему предписывалось при входе в 
зал притвориться несколько смущенным, слегка покраснеть, чтобы расположить 
аудиторию в свою пользу, и поднимать робкие взоры к небу, чтобы намекнуть, 
откуда явилось у него вдохновение; это было невинное шарлатанство, 
происходившее скорее из скромности, чем из гордости, и основанное на большей 
уверенности в своей аудитории, чем в самом себе. После этих первых заигрываний 
с публикой лектор усаживается. В кратком импровизированном введении он говорил 
несколько слов о своем плане, вручал себя и свое произведение благосклонности 
собравшихся или же старался расположить их в свою пользу какими-нибудь иными 
средствами, в зависимости от разных посторонних обстоятельств. Например, если 
случайно в тот самый день, когда должно было произойти чтение, к лектору 
внезапно явились с просьбой выступить утром по какому-нибудь делу в суде, он 
мог умолять свою аудиторию подумать, что «он был бы в отчаянии, если бы 
приписали его равнодушию к литературе происшедшее в этот день несколько 
профанирующее смешение поэзии с делами, но его правило — отдавать предпочтение 
делам перед удовольствиями, интересам своих друзей перед своими собственными». 
И аудитория аплодировала.
Сделав эти извинения мягким и скромным тоном, лектор развертывал свою рукопись 
и читал, или все свое произведение или избранные отрывки, смотря по степени 
терпения и доброго расположения, которые он предполагал в своей аудитории. 
Богатый поэт собирал своих друзей в столовую и усаживал их на стульях перед 
обеденным ложем, очевидно, чтобы в случае надобности легко было перейти от 
стула к ложу. Приняв эту деликатную предосторожность, можно было надолго 
обеспечить себе внимание аудитории; и поэт, позаботившийся хорошенько усадить 
своих судей, мог больше не щадить их. Другие читали в обширной зале, 
собственной или наемной. Слушатели сидели на скамьях, но так как здесь выход 
был свободный, то многие вставали раньше окончания чтения, устав сидеть на 
твердых скамейках.
Существовали особые правила относительно произношения, жестов, выговора, 
правила, которые лектор должен был соблюдать, чтобы нравиться. Вообще 
рекомендовался преимущественно голос мягкий, ласкающий, а не порывистые 
вскрикивания; жесты умеренные и редкие, а не размахивание всей рукой. Остроты 
подчеркивались более живым и проникающим в душу тоном. Произношение имело такое 
большое влияние на успех чтения, что поэт с недостаточным дыханием или 
неприятным выговором заставлял читать свои стихи вольноотпущенника, специально 
обученного этому искусству. Сам он,



245
 
усевшись поближе к кафедре, устремив взор на своего заместителя, направлял его 
чтение рукой, глазами и, в случае надобности, даже давал ему тон шепотом, как 
это делает суфлер во время пения. Тот, кто сам читал свое произведение, должен 
был принимать предосторожности совсем другого рода. Ему приходилось не только 
напрягать слух, чтобы уловить все, что говорится в аудитории, но также 
исподтишка бросать вокруг себя взгляды, чтобы угадывать по выражению лиц, глаз, 
по жестам, по вдруг пронесшемуся шепоту или наступившему молчанию, каково было 
истинное чувство каждого, что было искренним мнением, а что просто вежливостью.
Приличие требовало, чтобы прочитав более или менее длинный отрывок, лектор 
заставлял просить себя продолжать, объявляя, что он намерен кончить чтение. «Я 
кончу, мои друзья, — говорил он, — если вы позволите. Продолжать — значило бы 
злоупотребить вашей дружбой», — прибавлял он, робко разворачивая внушительный 
остаток своей рукописи. «Продолжайте, продолжайте! — кричали ему, — мы 
предоставим в ваше распоряжение завтрашний и даже послезавтрашний день, если 
это нужно!» И все это было заранее условленной комедией; все это значилось в 
кодексе хороших манер, обязательных для лектора и его аудитории. Существовало 
несколько способов аплодировать: каждый выбирал себе тот способ, который более 
всего соответствовал его характеру и его усердию. Один кр