лесами и виноградниками, и на них – множество домашнего скота и диких зверей. В 
покоях же все было покрыто золотом, украшено драгоценными камнями и 
перламутровыми раковинами; в обеденных залах потолки были штучные, с 
поворотными плитами, чтобы рассыпать цветы, с отверстиями, чтобы рассеивать 
ароматы; главный зал был круглый и днем и ночью вращался вслед небосводу; в 
банях текли соленые и серные воды. И когда такой дворец был закончен и освящен, 
Нерон только и сказал ему в похвалу, что теперь, наконец, он будет жить 
по-человечески» (Свет. Hep. 31). Таков был дворец Нерона, сооруженный в центре 
Рима.

Повествуя об этом кошмарном времени, Тацит пишет: «Рабское долготерпение и 
потоки пролитой внутри страны крови угнетают душу и сковывают ее скорбью» (Тац. 
Анн. XVI, 16).

Но Тацит многозначительно отмечает:

«Да будет ведомо тем, кто имеет обыкновение восторгаться недозволенной 
дерзостью по отношению к властям, что и при дурных императорах могут жить 
выдающиеся люди и что повиновение и скромность, если они сочетаются с 
трудолюбием и энергией, достойны не меньшей славы, чем та слава, которую многие 
снискали решительностью своего поведения и своею впечатляющей, но бесполезной 
для государства смертью» (Тац. Агр. 42).

И во времена Нерона были в Риме люди, жившие честно и благополучно. Например, 
некий Луций Волузий «скончался, оставив по себе безупречную память; он прожил 
93 года, владея большим, честно нажитым состоянием, и, перевидав на своем веку 
стольких императоров, неизменно пользовался их благосклонностью» (Тац. Анн. 
XIII, 30).

Умопомрачительные безобразия Нерона в конце концов истощили терпение римлян, и 
в 68 г. против него поднялось восстание.

«Начало этому положила Галлия во главе с Юлием Виндексом, который был тогда 
пропретором этой провинции. Нерону уже давно было предсказано астрологами, что 
рано или поздно он будет низвергнут; тогда он и сказал свои известные слова: 
«Прокормимся ремеслишком!» – чтобы этим оправдать свои занятия искусством 
кифареда.

О галльском восстании он узнал в Неаполе в тот день, в который когда-то убил 
свою мать. Отнесся он к этому спокойно и беспечно: могло даже показаться, что 
он обрадовался случаю разграбить богатейшие провинции по праву войны. Он тут же 
отправился в гимнасий, с увлечением смотрел на состязания борцов; за обедом 
пришли новые донесения, но он остался холоден и лишь пригрозил, что худо 
придется мятежникам. И потом целых восемь дней он не рассылал ни писем, ни 
приказов, ни предписаний, предав все дело забвению. Наконец, возмущенный все 
новыми оскорбительными эдиктами Виндекса, он отправил сенату послание, призывая 
отомстить за него и за отечество, но сам не явился, ссылаясь на болезнь горла. 
Больше всего обиделся он, что Виндекс обозвал его дрянным кифаредом и назвал не 
Нероном, а Агенобарбом (рыжебородым). Понуждаемый новыми и новыми вестями, он, 
наконец, в трепете пустился в Рим. Когда же он узнал, что и Гальба с Испанией 
отложился от него, он рухнул и в душевном изнеможении долго лежал как мертвый, 
не говоря ни слова; а когда опомнился, то, разодрав одежду, колотя себя по 
голове, громко воскликнул, что все уже кончено.

В самом начале восстания, говорят, Нерон лелеял замыслы самые чудовищные, но 
вполне отвечавшие его нраву. Всех правителей провинций и военачальников он 
хотел убить как соучастников и единомышленников заговора; всех изгнанников и 
всех живших в Риме галлов перерезать; галльские провинции отдать на растерзание 
войскам; весь сенат извести ядом на пирах; столицу поджечь, а на улицы 
выпустить диких зверей, чтобы труднее было спастись. Отказавшись от этих 
замыслов – не столько из стыда, сколько из-за неуверенности в успехе – и 
убедившись, что война неизбежна, он сместил обоих консулов раньше срока и один 
занял их место, ссылаясь на пророчество, что Галлию может завоевать только 
консул.

Готовясь к походу, Нерон прежде всего позаботился собрать телеги для перевозки 
театральной утвари, а наложниц, сопровождавших его, остричь по-мужски и 
вооружить секирами и щитами, как амазонок. Потом он объявил воинский набор по 
городским трибам, но никто, годный к службе, не явился; тогда он потребовал от 
хозяев известное число рабов и отобрал из челяди каждого хозяина только самых 
лучших.

Между тем пришли вести, что взбунтовались и остальные войска. Нерон, узнав об 
этом во время пира, изорвал донесение, опрокинул стол, разбил об пол два 
любимых своих кубка и, взяв у Лукусты яд в золотом ларчике, отправился в 
Сервилиевы сады. Самых надежных вольноотпущенников он отправил в Остию готовить 
корабли, а сам стал упрашивать преторианских трибунов и центурионов 
сопровождать его в бегстве. Но те или уклонялись, или прямо отказывались.

Дальнейшие размышления отложил он на следующий день. Но среди ночи, проснувшись,