Наконец Сенека, набравшись решимости, взглянул на Бурра и обратился к нему с 
вопросом, можно ли отдать приказ воинам умертвить Агриппину.

Тот ответил, что преторианцы связаны присягой верности всему дому Цезарей и, 
помня Германика, не осмелятся поднять руку на его дочь: пусть Аникет сам 
выполняет обещанное.

Тот, не колеблясь, предлагает возложить на него осуществление этого злодеяния.

В ответ на его слова Нерон говорит, что тогда ему, Нерону, будет даровано 
самовластие и что столь бесценным даром он будет обязан вольноотпущеннику; так 
пусть же он поторопится и возьмет с собою людей, готовых беспрекословно 
повиноваться его приказаниям.

А сам Нерон, узнав о прибытии Агерина, посланного Агриппиной, решает возвести 
на нее ложное обвинение. Пока тот говорит, Нерон подбрасывает ему под ноги меч, 
а затем приказывает заключить его в оковы, собираясь впоследствии клеветнически 
объявить, будто мать императора, задумавшая покуситься на его жизнь и 
опозоренная тем, что была уличена в преступном деянии, сама себя добровольно 
предала смерти.

Между тем распространяется весть о несчастном случае с Агриппиной, и всякий, 
услышав об этом, бежит на берег. Одни поднимаются на откосы береговых дамб, 
другие вскакивают в лодки, которые там были; третьи входят в воду, насколько 
позволяет их рост. Некоторые простирают вперед руки; сетованиями, молитвенными 
возгласами, растерянными вопросами и сбивчивыми ответами оглашается все 
побережье. Собралась несметная толпа людей с факелами, а когда стало известно, 
что Агриппина жива, собравшиеся вознамерились пойти к ней с поздравлениями, но 
разбежались при виде появившегося с угрозами воинского отряда.

Аникет, окружив виллу вооруженной стражей, взламывает ворота и, расталкивая 
вышедших навстречу рабов, подходит к дверям занимаемого Агриппиною покоя; возле 
него осталось несколько человек, остальных прогнал страх перед ворвавшимися.

Покой был слабо освещен. Агриппину, при которой находилась только одна рабыня, 
все больше и больше охватывала тревога: от сына никто не приходит, не 
возвращается и Агерин: будь дело благополучно, все шло бы иначе; а теперь – 
пустота и тишина, внезапные шумы – предвестия самого худшего.

Когда и рабыня направилась к выходу, Агриппина, промолвив: «И ты меня 
покидаешь», – оглядывается на дверь и, увидев Аникета с сопровождающими его 
триерархом (капитаном) Геркулеем и флотским центурионом (начальником) Обаритом, 
говорит ему, что если он пришел, чтобы проведать ее, то пусть передаст, что она 
уже пришла в себя; если – чтобы совершить злодеяние, то она не верит, что 
такова воля сына, он не отдавал приказа об умерщвлении матери.

Убийцы обступают тем временем ее ложе. Первым ударил ее палкой по голове 
триерарх. А когда центурион стал обнажать меч, чтобы ее убить, она, подставив 
ему живот, воскликнула: «Поражай чрево!» – и тот прикончил ее, нанеся ей 
множество ран.

Ее тело сожгли той же ночью с выполнением самых скромных погребальных обрядов.

Но лишь после свершения этого злодеяния Нерон ощутил всю его непомерность. 
Неподвижный и погруженный в молчание, а чаще мечущийся от страха и полубезумный,
 он провел остаток ночи в ожидании того, что рассвет принесет ему гибель» (Тац. 
Анн. XIV, 3-10).



Нерон

Нерон, сочетавший в себе звериную жестокость с наглым лицемерием, сделал вид, 
что гибель матери повергла его в скорбь. От своего имени он направил послание 
римскому сенату, в котором обвинял мать в попытке захвата власти и в покушении 
на его жизнь, и заявлял при этом, что она сама покончила с собой. Текст этого 
позорного документа сочинил для Нерона его наставник Сенека.

Тацит пишет:

«Косвенно выказав порицание временам Клавдия, вину за все творившиеся в его 
правление безобразия Нерон возложил на свою мать, утверждая, что ее смерть 
послужит ко благу народа. Более того, он поведал и о злосчастном происшествии 
на корабле. Но нашелся ли хоть кто-нибудь столь тупоумный, чтобы поверить, что 
оно было случайным?

Или что женщиной, пережившей кораблекрушение, был послан к Нерону с оружием 
убийца-одиночка, чтобы пробиться сквозь вооруженные отряды и императорский 
флот? Вот почему неприязненные толки возбуждал уже не Нерон – ведь для его 
бесчеловечности не хватало слов осуждения, – а сочинивший это послание и