на себя внимание. Заметив, что солнце, наконец, устремилось 
к горизонту, подернутому жарким маревом и вот-вот коснется его расплывчатой 
линии, Анаэль осторожно поставил свои ведра, наполненные солоноватой водицей, и 
посмотрел вслед последнему носильщику, который пошатываясь трусил в сторону 
лепрозория. Он встал за низенькое каменное сооружение, возведенное над колодцем,
 и там подождал, пока тьма в достаточной степени сгустится, так чтобы его 
нельзя было случайно заметить со стены. Все шло так, как он задумал. Никто не 
обнаружил его отсутствия, темнота наступила. Анаэль расправил плечи и быстрым 
шагом пошел прочь от монастыря.
Заблудиться было невозможно. В честь приезда великого магистра, лепрозорий 
светился огнями, прямо на улице горели костры, там жарилось угощение для всех 
желающих. Жгли на высоких шестах чучела проказы. Звонил непрерывно колокол, 
пронизывая всю глухую палестинскую ночь своим тоскливым пением.
К утру, Анаэль рассчитывал быть очень далеко от этого веселого места. Он шагал 
все быстрее и увереннее. Тамплиерская дорога оказалась тяжела, даже слишком 
тяжела. Перед глазами у него стояло видение лица графа Мессинского, облизанное 
языком лепры. Каким же тогда должно быть лицо великого магистра ордена 
тамплиеров? Какая болезнь считается его прерогативой?
Довольно долго, Анаэль углублялся в ночь, размышляя о превратностях своей 
судьбы. Как все же наивен он был, воображая, что сможет вжиться в тело этого 
чудища и даже поставить его себе на службу для жестокой мести предателю Синану! 
Только в темных горячечных снах могла родиться эта нелепая мысль. Уже почти 
полгода прошло с момента, когда он шагнул вниз с башни замка Алейк, а такое 
впечатление, что падение продолжается. Яма становится все глубже, и возникает 
сомнение, а есть ли вообще у нее дно.
Под ногами что-то захлюпало. Это Анаэля не удивило и не испугало. И на 
территории самого лепрозория, и на равнине вокруг него, встречалось немало 
небольших, затхлых, солоноватых луж. Места, в общем-то, гиблые. Не переставая 
думать о своем, он начал обходить встретившееся на дороге водное препятствие. 
Лужа оказалась несколько больше, чем он ожидал: и через двести, и через триста 
шагов она все не кончалась. Тогда Анаэль решил перейти ее вброд. Лужа была 
мелкой, беглец, уверенно ступая по скользкому дну, двинулся через нее. Лужа и 
поперек себя не кончалась. Когда вода дошла до пояса, Анаэль остановился, 
почувствовав первый укол тревоги. Пришлось идти обратно. После этого 
последовало еще более продолжительное путешествие по берегу. Правая нога все 
время оступалась в теплую, тяжелую воду. Анаэль решил попробовать еще раз 
поискать брод.
Только к утру, наглотавшись соленой гадости, сбив в кровь ноги и совершенно 
отчаявшись, он понял в чем дело. Оказывается, лепрозорий ордена Святого Лазаря 
стоит на полуострове, выдававшемся в Мертвое море. А голая равнина, которую он 
не раз наблюдал со стены, это всего лишь водная гладь. Вот почему, так небрежно 
охраняли стражники выходы со стороны кухни и конюшни.
Когда его нашли, он лежал на груде холодной щебенки, раскинув руки, и что-то 
бормотал. Стражники, медлительные сицилийские крестьяне, не знали языка, на 
котором он говорил. Они подняли беглеца, он не сопротивлялся, и даже не стали 
его бить. Если бы они способны были испытывать жалость, им было бы жаль его. 
Столь нелепой была попытка побега, предпринятая им, и столь суровой была мера 
наказания за эту попытку. Они ему — стражники Анаэлю — казались какими-то 
тенями, может быть извергшимися из мест значительно худших, чем этот 
отвратительный мир. Изъеденные солью глаза, слезились. Что ж, расплывчато думал 
пойманный, пусть.
Сицилийцы повели его обратно к лепрозорию, длинно и обстоятельно рассуждая о 
том, что всякий бы рад бежать из этой вонючей дыры, но ведь не велено. Да и 
бесполезно. И куда? А зараза, небось, не пристанет.
— Иди, иди, — они тыкали тупыми концами копий в шатающуюся спину. Впрочем, не 
сильно.
Анаэль был готов к наказанию. Оно рисовалось ему почему-то в виде плетей. 
Свирепых, берберских. Но вместо палача явился к нему в келью все тот же брат 
Иоанн. Он был как всегда разговорчив, благодушен, почти приветлив. Единственно, 
о чем сетовал, что на беглеца сильно осерчал господин де Шастеле. Не желает 
видеть, и заступаться не собирается.
— У нас бывает так, велит высечь, а потом простит, Христа ради. Твой больно 
горд. А я скажу — зря. Где сейчас толкового слугу-то разыщешь на замену?
— Так что, — Анаэль с трудом разлепил спекшиеся, воспаленные губы, — часто 
бегают?
— Бывает, но в основном, no-глупости. Вот и ты от хорошего стола, от видного 
господина — в бега. Зачем? Пошто?
— Что, повесят меня?
— Не-ет, — убежденно сказал брат Иоанн, наливая из принесенного кувшина еще 
чашку воды для Анаэля, — это было бы слишком облегчительно для тебя. Если 
судить по их мнению.
Несмотря на всю свою разбитость, беглец заинтересовался.
— Так, значит, четвертование?
Брат Иоанн решительно помотал головой.
— Такого у нас в заводе нет, чтобы людей конями рвать. И мастер по отделению 
кожи помер. Тебя просто в нижние пещеры отправят, пожалуй.
— Нижние пещеры?
— Да, — вздохнул помощник келаря, — молись, знаешь, деве Марии, заступнице 
нашей. Денно и нощно молись, ибо…
— Что ибо?
Брат внезапно утратил всю свою бодрость и жизнерадостность и, вздохнув, сказал:
— Я бы предпочел, чтобы меня повесили.



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО…

Крупный, рыхлый человек с дряблым, оплывшим лицом, король Иерусалима Бодуэн IV 
недовольно повернулся в сторону вошедшего.
— В чем дело, Форе? — в голосе его величества слышалась крайняя степень 
неудовольствия. Уж кто-кто, а доверенный камердинер должен был знать, что 
беспокоить короля, когда он беседует с господином Д'Амьеном, великим провизором 
ордена Святого Иоанна, воспрещается.
— Я думал, Ваше величество, что вам интересно будет узнать — во дворец только 
что прибыл граф де Торрож.
В глазах камердинера блеснули злые искорки, он не очень любил и совсем не 
ува