Октавиан Стампас

Цитадель


Повесть о несчастном короле Бодуэне, о дочерях его — добронравной Сибилле и 
прекрасной Изабелле, о льве ислама султане Саладине, о Старце Горы и его 
ассасинах-убийцах, о рыцарях — Раймунде Триполитанском и Конраде Монферратском, 
и иных воинах палестинских, достославных и великолепных, жестоких и коварных, о 
бессмертной любви и клятвопреступлениях, о честных поединках и кровавых битвах 
между крестоносцами и сарацинами, о коварстве иоаннитов, о похищениях и пытках, 
о золоте и проказе, о том, как был потерян христианами Святой город Иерусалим, 
и о том, как защищали его тамплиеры.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЧЕЧЕВИЧНОЕ ЗЕРНО

— Только безумец рискнет отправиться дальше в горы по этой дороге, — мрачно 
сказал хозяин харчевни, скребя щеку корявыми пальцами.
— Это самый короткий путь, — негромко ответил дервиш, на мгновение оторвавшись 
от еды. Ел он жадно, вылавливая свободной рукой кусочки мяса и фисташки из 
глиняной миски. Его длинный, засаленный, во многих местах прожженный халат, был 
одет на голое тело, грязный колпак из дейлемитского войлока путник надвинул на 
глаза. Самое сильное впечатление производили его ноги, выставленные на всеобщее 
обозрение, — черные от присохшей грязи, с каменными мозолями на ступнях. Сразу 
видно — святой человек.
Али Абдалла, хозяин харчевни, не отличался особой набожностью, и в другой 
ситуации ограничил бы свою щедрость ячменной лепешкой, но сегодня к нему зашли 
поиграть в кайяс (род игры в кости) весьма уважаемые люди здешней округи: кади 
и мераб. В их глазах харчевнику хотелось выглядеть поблагопристойнее. 
Смотритель колодцев и арыков Джафар и обладатель судебной власти Аттар, взирали 
на дервиша со смешанным чувством презрения и участия. Еще их раздражало то, что 
они никак не могли себе составить определенного мнения о возрасте этого 
человека. В движениях его была видна гибкость и легкость, присущая молодости, 
но, в иные моменты он вел себя подобно зрелому мужу.
— Напрасно ты не хочешь прислушаться к нашим словам, — слегка недовольным тоном 
сказал кади, — но еще до наступления темноты, клянусь знаменосцем пророка, ты 
получишь возможность оценить их правоту.
— Мне говорили в Хасмейне, что львы в этих местах давно не водятся, а для 
разбойников я не представляю никакого интереса, — дервиш дернул полу своего 
диковинного халата, показывая голую, загорелую до черноты грудь.
— Да, — усмехнулся толстяк Абдалла, подбрасывая дрова в очаг, — львов в наших 
предгорьях действительно извели, но зато живет неподалеку один лев…
Гости недовольно покосились на хозяина и он виновато осекся.
Дервиш не обратил никакого внимания на возникшую неловкость, поставил на кошму 
пустую миску, резко встал, собираясь уходить.
— Куда ты, святой человек, сейчас принесут финики, — неуверенно сказал 
харчевник.
— Я же сказал, что спешу, — глаза дервиша внимательно смотрели из-под опушки 
его колпака, — скоро вечер.
У выхода он остановился, повернулся и сказал:
— Да не покарает вас аллах за вашу доброту.
Дорога была присыпана белой, горячей пылью, слева от нее шумел прибежавший с 
гор ручей, над ним нависали широкие тенистые кроны сирийских чинар, справа 
начинался, поросший сухою травой, пологий подъем — отроги Антиливана.
Дервиш поднял свою грубую суковатую палку и решительно зашагал по направлению к 
отдаленным меловым вершинам, которые легко можно было принять за гряду облаков.
Он шел полдня и никто ему не встретился и никто его не перегнал. Местность 
приобретала все более дикий характер, дорога выглядела все более заброшенной. 
Портился нрав бегущего навстречу ручья, он ярился и сверкал, пологие 
травянистые всхолмия сменились нагромождениями раскаленных безжизненных камней. 
Дервиш миновал пояс кедрового леса с его прохладной храмовой тишиной, краем 
глаза увидел стайку косуль с серебристыми спинами, они мелькали в пасмурной 
чаще, наподобие рыбок в толще морских вод. Сразу по выходу из древесного 
полумрака засверкали великолепные луга. Дервиш не удостоил сколько-нибудь 
пристальным вниманием красоту разнотравья, сочащегося влагой, и решительно 
вошел в гулкое ущелье. Ручей расстался с ним, остались лишь шершаво-серые стены 
и недостижимые облака над головой. Здесь неутомимый путник пошел медленнее, а 
потом и вовсе остановился. Не потому, что ему здесь понравилось. Он услышал 
цокот копыт, там, далеко впереди. И это были не косули.
Звук приближался. Ехали шагом. Опираясь на палку, дервиш спокойно смотрел перед 
собой. Из-за поворота ущелья появилось несколько всадников в белых тюрбанах и 
белых кафтанах, подпоясанных красными поясами. Они тоже остановились. В их 
позах отразилось скорее удивление, чем нерешительность. Кто этот безумец, 
посмевший сюда забрести? По сигналу старшего, двое всадников отделились от 
колонны и неторопливо подъехали к дервишу.
— Кто ты такой и что здесь делаешь? — высокомерно спросил один из них.
Ничего не отвечая, дервиш развязал пояс и что-то достал из складок.
— Передай это своему господину.
Рассмотрев поданное, всадник возмутился.
— Это чечевица. Ты смеешься надо мной!
— Во имя отца нашего и повелителя, покажи, — негромко, но убедительно произнес 
дервиш.
Всадник несколько раз подбросил на ладони зернышко чечевицы. Его мучили 
сомнения, но все же, в конце концов, он развернулся и поскакал к своим и 
показал старшему на раскрытой ладони темно-коричневое, приплюснутое зернышко.
— Отдай ему своего коня, — сказал старший.
Не выразив ни удивления, ни обиды, фидаин выполнил приказание. Дервиш, с 
непривычной для святого странника кавалерийской ловкостью, взлетел в седло. 
Весь разъезд мгновенно развернулся и поскакал вверх по ущелью. Никто из 
всадников не задал путнику ни слова, и он, судя по всему, ничуть этому не 
удивился.
Обещанный судьей Аттаром вечер начал вступать в свои права, когда показались 
стены замка. Они были сложены из камня, доставленного из-за перевала Аль-Рейби 
и, поэтому, в лучах заходящего солнца его инородность, по отношению к здешним 
скалам, была особенно очевидна. Замок Алейк напоминал собою некий гордый вызов, 
брошенный окружающему миру. Облака, проплывавшие над ним, казалось подгоняли 
себя, чтобы поскорее миновать это опасное и угрюмое место.
Замок стоял на, как бы, полуотвалившейся части плоской горной вершины. По дну 
разлома протекала шумная, быстрая река, старшая сестра того ручья, что выбежал 
навстречу дервишу еще там, в предгорьях.
Всадники в белых тюрбанах остановились на самом краю разлома. В замке раздался 
протяжный, противный крик и вслед за этим начал опускаться подъемный мост, это 
была единственная дорога, по которой было возможно попасть в замок.
Покрывая грохотом копыт грохот реки там, внизу, кавалькада въехала под своды, 
ощерившиеся сверху остриями поднятой решетки.
Дервиш спрыгнул с коня и живо вбежал по белым широким ступеням на просторную 
каменную веранду. Чувствовалось, что он отлично ориентируется здесь. Шел и 
поворачивал не задумываясь. Стремительно миновал три сетчатых павильона из 
обожженного алебастра, перевитого плющом. Пару раз опускался и поднимался по 
коротким трехступенчатым лестницам, и уже готовился войти в крепостной сад, 
угадывавшийся за тонкими каменными кружевами, но тут ему преградил дорогу 
невысокий полный старичок, он возник неожиданно, как будто ждал за поворотом.
— Погоди, Исмаил.
— Что ты хочешь сказать, Сеид-Ага?
— Только то, что баня для тебя готова. — Толстяк согнулся в легком полупоклоне.
— Есть нечто поважнее бани!
— Как далась тебе дорога? — Сеид-Ага всплеснул руками, на которых не было 
мизинцев. — Хвала Аллаху, ты остался цел. И заслужил отдых.
— Я найду время, чтобы отдохнуть, а сейчас у меня есть новости, которые наш 
повелитель желал бы узнать как можно скорее, Сеид-Ага.
Мягко улыбаясь, навязчивый собеседник сделал шаг назад, по-прежнему загораживая 
дорогу.
— Неужели ты думаешь, Исмаил, что есть что-то такое на свете, что можешь знать 
ты, и может не знать имам?
Исмаил понял, что настаивать бесполезно, евнух действует по воле господина, это 
сам Синан предлагает ему помыться с дороги.
Распластавшись на мраморной скамье и поручив свое тело заботам дюжего банщика, 
Исмаил размышлял об этом неожиданном капризе повелителя. Не может быть, чтобы 
он не горел желанием узнать о результатах встречи самого удачливого из своих 
фидаинов с самым заносчивым среди сирийских князей. Каждый раз, возвращаясь 
после выполнения смертельно опасного поручения, Исмаил попадал в теплые объятия 
имама, не только минуя баню, но даже не успев снять пропыленного или промокшего 
плаща. От прочих верных слуг Синана он отличался тем, что неизменно действовал 
в одиночку и никогда не давал осечки. Впрочем, в его деле любая, самая 
маленькая ошибка была равносильна смерти.
Перевернув истомленного путника на живот, банщик надел на руку жесткую ковровую 
рукавицу и с размаху обрушил на спину Исмаила, тот застонал от удовольствия.
Не может быть, чтобы кто-то его опередил, и повелителю уже известно, что эмир 
Хасмейна внезапно, со всем своим войском, повернул обратно, так и не посмев 
углубиться в горы, принадлежащие Старцу Горы. Никто бы не мог его опередить. Он 
покинул шатер эмира в полночь, и на рассвете был уже на большой Дамасской 
дороге. Здесь какая-то загадка, решил для себя Исмаил.
Из бани он вышел преображенным. Стало заметно, что возрастом он еще юн, 
двадцать два — двадцать три года, не более. Он был статен, но не по-франкски 
тяжеловесен, в нем чувствовалось особое сочетание силы и гибкости, свойственное 
сынам востока. Ликом он был миловиден, по чертам лица его нельзя было 
определить, к какому народу он принадлежит. Он мог быть и сирийцем и персом, и 
арабом. Немного портили его внешность сросшиеся на переносице брови и чуть не в 
меру массивный подбородок. Эти черты безусловно указывали на то, что Исмаил 
является натурой упорной и решительной.
В сопровождении загадочно улыбающегося Сеида и двух молчаливых фидаинов в белых 
халатах с красными поясами, Исмаил прошел через небольшой пышный сад, со всех 
сторон окруженный стенами, поднялся по узкой, шириной в одну грудь, лестнице на 
просторную веранду, пол которой был выложен большими черными и белыми 
квадратами. С нее уводило три разных коридора. У входа в каждый стояло по 
молчаливому фидаину, со спрятанными за спиной руками и отсутствующим выражением 
лица. Сопровождающие тоже молчали. Еще не полностью отвыкший от шума и суеты, 
царившей во внешнем мире, Исмаил вдруг заново пережил ощущение здешней тишины и 
заново поразился ему. В замке постоянно проживало несколько сот человек и 
несколько сот лошадей. Здесь готовили пищу, стирали одежду, упражнялись во 
владении оружием и пытали, но при этом в любой точке замка было тихо, как в 
склепе. Тишина — один из важнейших атрибутов иной, неземной жизни, поэтому 
обычные люди так боятся ее. Ребенок плачет, старик молится, воин гремит оружием,
 музыкант мучает флейту, чтобы не остаться один на один с нею. Только здесь, в 
замке, человека приучают не бояться ее, ибо здесь всем, а значит и тишиной, 
правит повелитель Синан, и бояться имеет смысл только его. И даже не столько 
гнева, сколько невнимания.
Сеид-Ага сделал знак четырехпалой рукой, и они вместе с Исмаилом, оставив 
сопровождающих, углубились в левый коридор.
Всякий раз, идя на встречу с Синаном, фидаин волновался, сейчас же у него были 
особые основания для волнения. Во-первых, странная задержка перед встречей, 
во-вторых, впервые его ведут по этому коридору.
Комната, куда его ввел Сеид-Ага, представляла собой верхнюю половину 
разрезанного шара, с белыми, абсолютно гладкими стенами и длинной прямоугольной 
прорезью на той части купола, что была обращена в сторону священного камня 
Каабы. По крайней мере, так решил Исмаил. На каменном полу лежала небольшая 
квадратная циновка сплетенная из морской травы. На ней Исмаил, оставленный в 
одиночестве своим сопровождающим, увидел лежащего ничком человека. Ноги 
подогнуты, руки распластаны.
Фидаин смутился, он впервые видел повелителя в таком положении. Время вечерней 
молитвы уже давно прошло. Впрочем, Исмаил догадывался, и уже довольно давно, 
что и сам имам, и его наместники в других замках Антиливана, молятся как-то 
по-своему. Мысль о том, что существует два обряда, один — для простолюдинов и 
профанов, другой — для избранных и мудрецов, волновала его. Об этом не было 
принято говорить в замке. Однажды он попытался в самой невинной форме завести 
разговор об этом со своим земляком, но тот шарахнулся от него, как от 
зачумленного. И вот теперь имам Синан сам открывает перед ним один из секретов 
этого высшего обряда. Исмаил почувствовал, что лицо его стало горячим. Было 
ясно, сегодня с ним должно случиться что-то важное. Не хочет ли старик 
приблизить его к себе? Тогда эту демонстрацию можно воспринимать как акт 
доверия.
Такие мысли появляются прежде, чем какие бы то ни было подозрения.
Лежащий на циновке приподнялся. Постоял некоторое время на коленях. Затем встал 
и с них. В ожидании того момента, когда он обернется, сердце фидаина застучало 
сильнее. Его преклонение перед этим человеком не знало пределов, снискать его 
благосклонность было счастьем.
— Ну что ж, говори, Исмаил, — сказал имам довольно высоким, 
привычно-недовольным голосом. Такого тона он придерживался даже тогда, когда 
повода для недовольства не было.
— Твое повеление выполнено, — взволновано, испытывая чувство восторженной 
благодарности, громко произнес фидаин.
Имам повернулся к нему. Это был широколицый, безусый человек с заметным шрамом 
на подбородке. Его правое веко замерло в вечном прищуре — как и шрам на 
подбородке, следствие падения с коня в юности. Этот прищур придавал лицу Синана 
внимательное, изучающее выражение даже тогда, когда он не хотел этого. Впрочем, 
оно всегда шло человеку, обладающему огромной властью.
— Ты говоришь, что мое повеление выполнено, — в голосе имама появилась 
повествовательная интонация, клонящаяся в сторону сомнения.
— Аллах свидетель! — поспешил сказать Исмаил. — Уже завтра дюжина вестников 
примчится сообщить, что войско Хасмейнского эмира внезапно повернуло вспять.
— И что, эмир Бури мертв?
Фидаин смешался.
— Ты молчишь?
— Эмир Бури жив.
Имам прошелся по своей странной молельне, шаркая подошвами расшитых мелким 
жемчугом туфель по каменному полу.
— Надо понимать, что ты уговорил его не нападать на замок Алейк?
— Можно сказать и так, повелитель.
Прищуренный глаз впился в лицо фидаина, по губам тонкого рта пробежала едва 
заметная судорога, как будто с них слетело неслышное слово. На самом деле имам 
сказал:
— Продолжай.
— Я мог его убить. Я проник в его шатер и воткнул свой кинжал рядом с 
изголовьем его ложа.
— И ушел?
— Да, повелитель.
— Почему ты решил ослушаться моего повеления?
Исмаил сложил молитвенно руки на груди.
— Чтобы лучше угодить тебе, повелитель.
Синан подошел вплотную к своему слуге. Левое веко опустилось до уровня правого.
— Когда ты успел стать мастером словесных игр, Исмаил?
Тот опустил глаза, не в силах выдержать направленный на него взгляд.
— Молчишь? Молча ты не объяснишь смысл сказанного.
— Я рассудил, что страх Хасмейнского эмира будет нам лучшей защитой, чем его 
смерть. Ведь у него есть взрослый сын Джамшид, по слухам прекрасный воин. Он 
обязательно захотел бы отомстить за своего отца. Бури, увидев мой кинжал рядом 
со своею головой, понял, что в твоих силах, повелитель, убить его в любую 
минуту, если он поднимет меч против Алейка. Поэтому, пока Бури жив, Хасмейн нам 
не опасен.
Имам не сразу дал ответ на это рассуждение. Он снова прошелся из конца в конец 
своего бедного, ничем не украшенного храма. Он размышлял.
— Поверь, повелитель, только желание услужить тебе, заставило меня ослушаться 
тебя.
— Ну хорошо, если даже я сочту твои действия и объяснения разумными, что я 
должен думать о твоей удачливости, Исмаил? Невозможно прокрасться в шатер 
полководца, стоящий посреди его войска. Можно подкараулить его на охоте, 
воспользоваться оплошностью телохранителей…
— Так очень часто поступают наши люди. Но телохранители потом исправляют свою 
оплошность.
— Вот именно, Исмаил. В сущности меня занимает не то, как ты прокрался в шатер 
Бури, а то, каким образом ты ушел из него. Живым.
— Я подумал, что имеет смысл поискать союзников в лагере Бури. И искал я их 
среди людей, стоящих высоко.
— И нашел? — резко остановился прохаживающийся имам.
— Нашел.
— Кого, например?
— Визирь Мансур, как я догадался, является вашим тайным приверженцем, 
повелитель. Да и другие визири тоже сочувствуют делу исмаилитов и ненавидят 
потомков Аббаса.
— Как тебе удалось дознаться об этом?
— Я не в первый раз выполняю поручения и твои повеления. У меня есть глаза и 
уши, поэтому я смотрю и слушаю.
Имам подошел к проему в стене и некоторое время занимался тем, что рассматривал 
облака, проплывающие над замком. Или делал вид, что рассматривает.
— Ты удивляешь меня, Исмаил, — сказал, наконец, он, — возможно ты заслуживаешь 
награды. Благословение Аллаха, враги наши сторонятся нас.
— Слава Аллаху и… — начал было фидаин.
— Но не все, — резко прервал его имам и голос его был пропитан особенно 
капризным видом неудовольствия.
— Ты имеешь в виду назореев, повелитель?
— Завтра прибудет посольство от Иерусалимского короля. И знаешь, чего они будут 
требовать от нас, эти франки — дани!
— Дани?! — Фидаин сделал возмущенное движение вперед.
— В противном случае они грозят нам войной. Впрочем, нам все грозят войной, — 
задумчиво сказал имам.
— Но разве не можем мы…
— Ты имеешь в виду наш обычный путь неотвратимого кинжала? Возможно до этого и 
дойдет, и тогда ты мне можешь понадобиться, удачливый Исмаил.
— Приказывай! — знакомый Синану, фанатический блеск зажегся в глазах юноши.
— Прикажу, — усмехнулся имам, и эта усмешка отвратительным образом преобразила 
его лицо, из значительного оно стало отталкивающим. — Но сначала я хочу 
попробовать нечто иное. Не знаю, поймешь ли ты меня. В одной из старинных книг 
описывается, как послы нубийского царя прибыли к египетскому фараону. Ты знаешь,
 где находится Нубия?
— Нет, повелитель.
— А кто такой фараон?
— Нет, повелитель. Может быть, царь?
— В общем, да. Так вот, прибыли они требовать дани, угрожая нападением. Чтобы 
их образумить, фараон велел показать им лучшие свои полки. Они сказали, что их 
воины ничуть не хуже этих. Им показали лучшие боевые корабли. Послы сказали, 
что их корабли больше этих. Тогда фараон приказал отвести послов к пирамидам. 
Посмотрев на них, послы сказали, что нападать они не станут. Ты понял, что я 
хотел тебе сказать?
— Я не знаю, что такое пирамиды.
Имам вздохнул.
— Может быть это и хорошо. Дело в том, что пирамиды есть и у меня. И завтра я 
покажу их франкам.



ГЛАВА ВТОРАЯ. ПИРАМИДЫ СИНАНА

Посольство иерусалимского короля не торопясь продвигалось по гулкому ущелью. 
Оно состояло примерно из двух десятков человек. Возглавляли его граф де Плантар 
и барон де Бриссон. Все были в полном рыцарском облачении, крупы коней 
покрывали белые плащи с нашитыми на них черными крестами. Барон де Бриссон 
отличался от всех тем, что крест на его плаще был красного цвета. Это 
свидетельствовало о том, что он является не просто крестоносцем, но рыцарем 
ордена храмовников.
Замыкали кавалькаду оруженосцы и слуги. Цокот копыт далеко разносился по ущелью 
и это раздражало графа де Плантара, его одутловатое лицо, поросшее рыжей 
бородой, выражало крайнюю степень неудовольствия.
— Какие мысли заставляют вас хмуриться, граф, — спросил де Бриссон, — что вам 
здесь так уж не нравится?
— Многое, сударь, многое. Например то, что мы с самого утра не видели ни одной 
хижины, ни одного землепашца, хотя земли на вид плодородны. Мне не нравится, 
что именно меня отправили договариваться с этим отцом наемных убийц. Наконец 
мне не нравится, что мы так шумно возвещаем о своем приближении.
Де Бриссон согласно покачал головой.
— Этот край при всей его живописности как бы пропитан духом мертвецкой. 
Крестьяне бегут из этих мест. Кому охота иметь в соседях такого человека, как 
старец Синан.
— Вот именно.
— А что до создаваемого нами шума — мы посольство, и было бы странно, когда бы 
мы стали прокрадываться к замку Алейк тайно. Мы не шайка ночных грабителей, нам 
нечего скрывать. Чем-то же мы должны отличаться от фидаинов этого пресловутого 
старца.
Граф что-то пробурчал, возясь с пряжкой, которой был закреплен на плече его 
плащ.
— Кроме того, — продолжал говорить ровным голосом барон, — нас обнаружили 
задолго до въезда в это ущелье. И тайно сопровождают.
— Что?! — граф стал вертеть головой.
— Обратите внимание во-он на тот валун и на растущий рядом куст, не кажется ли 
вам, что в просвете мы можем различить нечто, весьма напоминающее сарацинский 
тюрбан?
Граф де Плантар внимательно смотрел в указанном направлении, лицо его 
постепенно наливалось кровью.
— Клянусь крестными муками Спасителя, там кто-то сидит. И смотрит на нас!
Лошадь графа остановилась. Некоторое время рыжие усы посла топорщились, спадали 
и снова топорщились. Столпившиеся за его спиной всадники, недоуменно крутили 
головами и переговаривались. Никто не чувствовал себя в безопасности.
— Думаю, что при желании они легко могли бы покончить с нами, — негромко сказал 
барон.
— Каким образом? — надменно спросил граф, опуская ладонь на рукоять меча.
— Например, завалить камнями. И то, что они этого не делают, свидетельствует о 
том, что они догадались о том, кто мы такие. Они признают нас посольством и нам 
ничего не грозит.
— С каждым шагом мне нравится здесь все меньше, а это значит, тем труднее будет 
договориться со мной этому старику с гор.
Посол рванул свой повод, заставляя коня двинуться вперед и оставшийся путь 
всадники проехали без остановок.
— О лошадях и слугах позаботятся, а я провожу вас, — на великолепном 
лингва-франка сказал, приятно улыбающийся, превратившийся в саму услужливость, 
Сеид-Ага. Приближенный старца Синана, встретил посольство во внутреннем дворе 
замка.
Крестоносцы мрачно оглядывались. Им не нравилась тишина и безлюдность замка. В 
том, что он хорошо охраняется, сомнений не было, подъезжая к нему, они отлично 
рассмотрели воинов в белых тюрбанах и халатах, стоящих вдоль стен. Не может же 
быть, чтобы они охраняли пустую каменную скорлупу.
— Сюда, прошу вас, сюда, — пятился в полупоклоне Сеид.
Придерживая свой шлем на сгибе закованной в латы руки, стараясь придать своему 
лицу суровое, непреклонное выражение, граф де Плантар решительно надвигался на 
слишком услужливого евнуха. Вслед за графом, барон де Бриссон и еще пятеро 
высокородных рыцарей, входивших в королевское посольство, решительно шагнули на 
камни ассасинского логовища. Вкупе они представляли собой чрезвычайно 
внушительное зрелище. Естественная неуклюжесть спешившихся кавалеристов лишь 
добавляла им внушительности и мощи. Плащи колыхались в такт тяжелым шагам. 
Перед посольством катилась волна воинственного грохота. Жалкий четырехпалый 
прислужник Синана торопливо семенил впереди, изредка улыбчиво оглядываясь.
Пройдя по пустынным залам, украшенным ажурными чудесами каменной вязи, 
прогрохотав по залам с зеркальными каменными полами, посольство оказалось во 
внутреннем саду замка. Сеид предложил высоким гостям подождать, ибо повелитель 
еще не закончил свою молитву. Им самим нужно было время, чтобы осознать 
увиденное. Воюя на востоке, они были наслышаны о чудесах и богатствах, 
скрывавшихся во дворцах здешних владык.
Но та роскошь, что предстала их глазам только что, была за гранью представимого.
 Такого количества золота, жемчуга, бирюзы не набралось бы во всех рыцарских 
замках по их сторону Иордана. Тем справедливее казались им те требования, на 
исполнении которых они собирались настаивать.
Некоторое время франки тяжело топтались на хрустящем песочке, разглядывая 
растительные диковины и цветочные чудеса. Особенно их внимание занял небольшой 
изящный фонтан, напевавший в полной тишине какую-то хихикающую песенку. Почти 
все подумали о том, откуда здесь на вершине скалы берется столько воды, чтобы 
кормить его досыта. Стоило обратить взгляд и на многочисленные золотые клетки с 
носатыми сине-желтыми птицами, висевшие по углам восьмиугольного сада. Они, по 
очереди, что-то бормотали на своем птичьем наречии. Создавалось ощущение, что 
они переговариваются, обсуждая странных гостей.
— Нечто подобное я видел в молодости в Андалузии, — сказал Ролан де Борн, 
пожилой, неразговорчивый эльзасец, состарившийся на войнах с сарацинами.
Один из попугаев громко и очень оскорбительно захохотал. Все железное 
посольство резко повернулось в его сторону.
— Это всего лишь птица, — раздался высокий голос у них за спиной.
Это был повелитель, Старец Горы Синан. Впрочем, старцем его можно было назвать 
с большой натяжкой. Вряд ли этому человеку, в белой бедуинской накидке с 
золотым обручем на голове и застывшим в полуприщуре правым веком, было больше 
сорока пяти лет. Оцепенение, охватившее небольшое железное воинство, доставило 
ему удовольствие. Первый бой дипломатического турнира был им явно выигран.
Граф де Плантар тоже это почувствовал и поспешил перейти в контрнаступление. Он 
сделал несколько внушительных шагов в направлении приветливого хозяина, 
приложил железный кулак к кольчужной груди в знак рыцарского приветствия, 
слегка наклонил голову, и подал носителю золотого обруча продолговатый футляр 
из синопского бархата. В нем содержалось послание иерусалимского короля Бодуэна 
IV.
Несмотря на то, что граф сделал все по правилам рыцарского этикета и по 
продуманному заранее плану, акт передачи послания вызвал неудовольствие у 
остальных членов посольства. Дело в том, что ассасин, выйдя к своим 
дипломатическим гостям, остался стоять на едва заметной каменной терраске, не 
спустился на общий песок и, таким образом, оказался несколько возвышен по 
отношению к королевскому посланию. Граф де Плантар тоже понял это, что 
выразилось в бурном апоплексическом покраснении и яростном блеске глаз. Про 
себя он поклялся, что и это, второе унижение, тоже поставит в список долгов 
этому окривевшему старцу. Чем сильнее он веселится в начале торгов, тем сильнее 
будет кусать губы, подсчитав выручку.
Синан дочитал послание.
— Государем нашим Бодуэном IV велено нам до трех дней ждать ответа. Ты дашь нам 
кров в твоем замке, или нам выехать в поле? — граф по инерции произнес эту 
франкскую дипломатическую формулировку, но, вспомнив где находится, осекся.
— Я не дам вам крова в моем замке, ибо по нашему закону здесь могут ночевать 
только правоверные, пленники или рабы. Но и в поле, как ты сказал, вам выезжать 
не придется.
Синан свернул пергамент и засунул обратно в футляр.
— Я дам ответ на послание вашего государя прямо сейчас.
Граф сделал полшага назад, принимая более удобную позу для восприятия важного 
известия. Старец посмотрел в глаза графу.
— Пусть твои спутники отдохнут в этом саду, а мы с тобой пройдем туда, откуда 
будет хорошо виден мой ответ.
Эта фраза показалась графу не слишком внятной. Видимо мусульманин не вполне 
свободно владел лингва-франка. По крайней мере было понятно, что придется 
куда-то идти. Причем одному. Де Плантар обернулся, на мгновение, к своих 
спутникам. Именно на мгновение, не дай Бог они подумают, что он в 
замешательстве, и отправился вслед за косноязычным повелителем Алейка.
Они прошли под ветвями молодой смоковницы, оказались в неглубоком проеме, где 
обнаружили лестницу, уводившую куда-то вверх. В результате они оказались на 
крепостной стене, в той ее части, которая возвышалась над диким отвесным 
склоном. Внизу приглушенно двигался белый жгут реки.
От распахнувшегося перед глазами вида невольно робело дыхание. Сине-лиловые 
развалы и грани гор, темные, сочные полосы кедровых и сосновых лесов. 
Серо-синие дали в просветах нисходящего хребта, а над всем этим — столкновение 
облачных империй, пропитанных трагическим огнем неизбежного заката.
— Нет, — услышал граф голос хозяина замка, и голос этот, на фоне потрясающих 
картин неба над Антиливаном, приобрел дополнительную, убедительную 
значительность, — нет, граф, не это я хотел вам показать. Посмотрите в ту 
сторону.
Де Плантар посмотрел. Стена, повторяя очертания скалы, огораживала замок. Была 
в ней и отрешенность и неприступность. Через каждые тридцать шагов, стоял меж 
зубцами неподвижный фидаин, со сложенными на груди руками.
Решив, что ему демонстрируют фортификационные достоинства замка Алейк, граф 
заметил:
— Нет таких крепостей, которые нельзя было бы взять, — он старался говорить 
убежденно, но в голосе его само собой проступало сомнение. Он, некстати, 
вспомнил о фонтане посреди сада. В самом деле, откуда на вершине голой скалы 
столько свободной воды? Как брать крепость, в которой есть собственный источник,
 тем более такую крепость? Но усилием воли он отогнал эти мысли. Вздор! Ведь и 
вправду, нет на земле крепостей, которые нельзя было бы взять.
— Крепость сильна не стенами, а защитниками, — негромко произнес Синан.
— Доблесть твоих людей известна всей Палестине, — сказал граф, стараясь, чтобы 
его слова прозвучали иронично. Старец не мог не знать, что у его фидаинов в 
Святой земле, да и на всем Востоке слава отнюдь не рыцарей, а убийц, — но перед 
лицом христианского воинства они — горсть. Многие гордые крепости и богатые 
города пали при виде креста, не пришло ли и твое время, повелитель Алейка?
Синан ответил не сразу. Он медленно пошел вдоль крепостной стены к угловому 
выступу. Посол невольно последовал за ним, продолжая развивать свою мысль.
— Сила сарацина в его гибкости и ловкости, но в них же и его слабость. Ибо 
гибкий не упорен, ловкий — нерешителен. Христианский рыцарь не только лишь гора 
железа, но и гора доблести и духа. Сравни хотя бы наше оружие. Меч рыцаря прям 
и победоносен, сабля сарацина изогнута и лукава.
Владетель Алейка добрался наконец до нужного ему места. Треугольный выступ 
слегка возвышался над остальной стеной, и стоящий на нем был отлично виден всем 
фидаинам, охраняющим эту часть крепости.
— Мне приходилось слышать подобные речи, граф. Поверь, мне есть что ответить, 
но я не стану утомлять тебя рассуждениями. У меня есть доказательства другого 
рода. Ибо сказано: «Услышанное входит в уши, увиденное входит в сердце».
С этими словами он обернулся к стоявшему в тридцати шагах фидаину и провел 
обеими ладонями по лицу, как будто совершил омовение. Юноша, не раздумывая ни 
одной секунды, прыгнул с крепостной стены вниз.
Посол молчал, по выражению его лица трудно еще было сказать, насколько он 
впечатлен. Синан повторил опыт, и второй воин в белом тюрбане бесшумно 
заскользил вниз. Потом третий, четвертый. Ни один не колебался, более того, все 
выполняли приказание кинуться в бездну с видимой охотой.
Закончив демонстрацию Синан, не говоря ни слова, направился в сторону коридора, 
который вел со стены в сад с фонтаном. Граф де Плантар не сразу смог оторвать 
свои железные сапоги от гранита, и не потому, что они стали вдруг слишком 
тяжелы. Его руки сами собой сложились и потянулись к лицу, повторяя движение 
Старца Горы. И тотчас он, опомнившись, их опустил, вспомнив о том, что следует 
вслед за этим движением. Но, конечно, он зря волновался. Фидаины этого замка 
подчинялись приказаниям только одного человека.
Когда граф спустился в сад, Синан ждал его, держа в руках клетку с голубями.
— То, что ты видел, это все, что я хотел ответить твоему королю. Возьми этих 
птиц. И впредь, прежде чем войти на мои земли, пошли одну из них, иначе будешь 
убит по дороге.
Вскоре вслед за этим, наблюдая с башни, как пышно-тяжеловесное посольство 
покидает по цепному подъемному мосту замок Алейк, Синан сказал замершему рядом 
евнуху Сеиду:
— Будем надеяться, что франки понятливы хотя бы вполовину того, как неотесанны. 
Мне показалось, что я слышал, как скрипят мозги этого рыжеусого варвара, когда 
он размышлял над тем, что я ему показал.
— Если он сам не сумел оценить увиденное, то будем надеяться, что он хотя бы 
как следует расскажет об увиденном своему королю.
Посольство скрылось из глаз. Почти стемнело. Собираясь покинуть башню, Синан 
как бы невзначай спросил:
— Послушай, мне показалось, или на самом деле там, на стене, среди прочих, 
стоял наш удачливый Исмаил?
— Ты не ошибся, повелитель.
— Он был лучшим среди моих слуг. Силен, ловок, и, главное, умен. И теперь он 
там, на дне этой мокрой пропасти…
— Позволю не согласиться, о повелитель. Удачливый Исмаил в раю, среди гурий, 
как и всякий, умерший по приказу Старца горы.
— Хвала Аллаху.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗА НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ДО ОПИСЫВАЕМЫХ СОБЫТИЙ

Водная гладь пруда была усыпана крупными лепестками царского жасмина. В лучах 
клонящегося уже солнца посверкивали легкие пушинки — это «линяет» нильский 
лотос. Легкой, едва заметной кисеей была сейчас накрыта вся дельта. Осень.
Именно осенью, навещал свои египетские владения султан Аюб. Летняя жара здешних 
мест была непереносима для его старческого организма. Не нравилась ему и 
здешняя сырость. Выросший в горах южной Каппадокии, он скучал и страдал среди 
плоских водных пространств, туч мошкары и затхлых камышовых теснин. Только в 
середине октября воздух просветлялся и очищался от малярийной одури, и даже на 
островах дельты можно было вздохнуть полной грудью.
Султан Аюб лежал на широкой террасе, покрытой коврами, за его спиной высились 
два суданских негра с широкими опахалами из перьев птицы галаиз. Ступенькой 
ниже примостился писец. Он не решался смотреть в сторону своего господина, но 
вместе с тем умудрялся следить за ним, готовый предупредить любое его желание.
Дворец дель-Арсу, который выбрал для своего отдыха султан, построили еще во 
времена Птолемеев, так, по крайней мере, утверждали местные александрийские 
книжники. Кажется, они хотели произвести впечатление на султана. Но для 
истового, правоверного мусульманина все, что происходило до рождения Пророка 
представлялось ничем иным, как сказкой. И Рустам, и Искендер двурогий 
существовали в ней на равных правах. Птолемеи же, равно как и еще более древние 
правители, были ничем иным, как бледными и все более бледнеющими тенями.
Из-за колоннады за спиной султана появился мягко ступающий человек в парчовом 
халате и, склонившись к уху повелителя передней Азии, доложил, что прибыли во 
дворец наследник престола принц Саладин и брат султана Ширкух. По выражению 
глаз господина, Камильбек, глава телохранителей, понял, что ему делать.
Султан удобнее устроился на подушках, он чувствовал, что волнуется. Это еще 
отчего бы? Ведь записано: всякий человек есть благодать Аллаха тебе, сердце 
твое да возрадуется всякому, кто встретится на пути. Отчего же тогда сердце 
правителя начинает возбужденно биться при виде одного из подданных, хотя бы это 
и был его родной сын? Не есть ли в этом зачаток несправедливости и старческой 
слепоты?
Нет, подумал с облегчением и даже удовлетворением султан, когда принц Саладин 
предстал перед ним. Принц был достоин тех отцовских чувств, которые возбуждал. 
Он уже достиг зрелых лет для командования войском, и подходят годы, когда он 
созреет для управления страной. В облике его чувствовалась кровь матери-горянки 
— черные волосы, орлиный взгляд. Он был не слишком, не ослепительно красив, но 
статен, и обещал стать могучим. Первый пламень юношества уже слетел с него, и, 
хотя было заметно, что он человек действия, а не рассуждения, скорее можно было 
сказать, что он решителен, чем горяч, настойчив, но не агрессивен.
Старый вояка Ширкух тоже имел внушительный вид, и по праву носил прозвище «меч 
династии». Он был учителем принца в ратных делах. Правда, в недалеком будущем, 
слава его несомненно должна была померкнуть в лучах того величия, что обещал 
достигнуть племянник. И будь Ширкух хоть немного интриганом и завистником, у 
него были бы все основания что-нибудь замыслить против своего слишком 
великолепного и удачливого родственника.
Гости расположились на коврах подле султана, слуги им заботливо подоткнули под 
бока маленькие атласные подушки.
Они уже встречались все вместе после похода дяди и племянника в Йемен. Все, что 
нужно и интересно было рассказать о подвигах того и другого, было уже 
рассказано, и поэтому некоторое время все возлежали молча. Султан смотрел 
своими черными, не потерявшими до старости свою силу и зоркость глазами, на 
полет папирусового пуха в медленно меркнущем воздухе, и думал о текучей природе 
времени. Когда-то его отец, султан Шади, позвал его к себе, веселого и сильного 
принца Аюба, и спокойно сообщил, что настало ему, Шади, время уходить. И, стало 
быть, пришло время по совести и закону распорядиться остающейся в этом мире 
властью. Ибо ни одна ее крупица не могла быть перенесена в небесные угодья 
Аллаха. Это было так недавно. Султан не жалел о том, что время протекло так 
быстро, хотя при взгляде на летящий пух ныла какая-то паутинка в сердце. Аюб 
жалел о том, что не запомнил тогда дословно речь отца, он был бы сейчас 
избавлен от мучительной работы по выдумыванию собственных слов. Даже смысл 
жизни одного, самого ничтожного человека, невозможно втиснуть в рамку короткого 
изречения, а смысл царствования?
Султан вздохнул и начал говорить:
— Саладин, когда ты взошел на эту террасу, я предавался размышлениям. И 
размышлял я о тебе. Ты достиг зрелых лет для командования войском, и твой дядя 
неоднократно подтверждал это. Ширкух согласно наклонил голову.
— Теперь приближаются годы, когда ты созреешь для царствования.
Аюб замолчал, над террасой нависла тишина, замерли даже опахала в руках негров. 
Даже крики нильских корабельщиков, доносившиеся с речной излучины, застыли в 
воздухе.
— Давно я уже думаю, что тебе сказать в напутствие. Какую открыть тебе тайну. 
Ведь, кажется, она должна быть у каждого, кто правил.
Султан опять помолчал, выстраивая свои мысли.
— Ты все знаешь о наших землях, ибо исходил их вдоль и поперек. Ты все знаешь о 
наших воинах и они, слава Аллаху, готовы идти за тобою хоть в горы, хоть в море.
 Казну тебе откроют и покажут после моей смерти. Друзья твои известны тебе с 
детства. На тех, кто не предавал тебя никогда, ты можешь положиться всегда. Так 
говорил твой дед. Так вот, я подумал, что окажу тебе наилучшую услугу, если 
познакомлю тебя с твоими самыми сильными и хитрыми врагами.
Принц слушал отца, опустив голову, как бы рассматривая узор, вышитый на подушке.
 При последних словах он поднял глаза и в них мелькнуло удивление.
— Именно так, ты не ослышался, Саладин. И если удивляешься, то удивляешься 
напрасно. Кроме того, ты напрасно думаешь, что тебе отлично известно то, о чем 
я собираюсь с тобой говорить. Признайся, ведь ты подумал о франках-назореях.
Принц кивнул.
— Клянусь знаменем пророка, мне трудно представить, что у правоверного 
мусульманина могут быть более злые и более хитрые враги.
— У простого правоверного, возможно, да. Но ты будешь главой правоверных 
мусульман, и ты должен знать, что опаснее всех не тот, кто с мечом выходит 
против тебя в чистом поле, и даже не тот, кто с мешком золота подкрадывается к 
твоему войску, чтобы его подкупить.
— Но кто же тогда?!
Ширкух, человек от природы простоватый, лишь вертел головой от брата к 
племяннику, пытаясь понять, о чем идет речь. Он был озадачен еще больше принца.
Султан ничего не ответил. Он сделал знак рукой, и через несколько мгновений на 
террасе появился еще один человек. Одет он был просто, в белое бедуинское 
платье, на лице его блуждало мягкое, полублаженное выражение. Короткое тело 
было согнуто в полупоклоне. Он, повинуясь жесту султана, занял место, на 
котором ранее сидел отосланный писец. Саладин отметил, что при этом разговоре 
отец не желает иметь никаких свидетелей, отсылая писца, он ему просто-напросто 
спасал жизнь, которой его пришлось бы лишить для сохранения тайны.
Аюб не сразу заговорил со сладколиким гостем, давая брату и сыну рассмотреть 
его как следует.
— Познакомься, Сеид-Ага, с моим сыном, принцем Саладином, и моим братом 
Ширкухом, лучшим полководцем Востока и Юга.
Гость охотно поклонился, молитвенно сложив руки на груди. Принц увидел, что на 
руках его нет мизинцев. Так, при дворе сельджукских эмиров метили евнухов. 
Саладин не любил уродцев, волна инстинктивного отвращения поднялась у него в 
груди.
— Слава о подвигах вашего брата и принца разнеслась во всех землях, осененных 
зеленым знаменем.
Султан не дал ему возможности развить льстивую мысль и сказал:
— А это Сеид-Ага, доверенное лицо владетеля замка Алейк в горах Антиливана.
— И еще замков Кадмус, Массиат, Гулис, — кланяясь, добавил гость.
— Так это ассасин! — вполголоса воскликнул непосредственный Ширкух.
Сеид-Ага бросил в его сторону быстрый, оценивающий взгляд, потом снова 
обернулся к султану.
— Ты позвал меня, повелитель Египта, я здесь и готов внимать тебе.
Султан отложил аметистовые четки, которыми были заняты его пальцы все это время,
 и стал разминать суставы.
— У меня нет к тебе долгого разговора, Сеид-Ага. Я просто хотел тебе сообщить, 
что завтра мой сын отбывает к армии, что стоит подле Гимса, и пойдет на Мосул и,
 наконец, да поможет ему Аллах, возьмет его.
На лице Ширкуха и принца застыло совершеннейшее смятение. Выдать самые 
сокровенные тайны банде горных убийц! Ассасин, в свою очередь, был ничуть не 
смущен этой откровенностью султана. Скорее наоборот.
— Да будет, наконец, разрушено и это гнездилище аббасидов! — в порыве некоего 
вдохновения произнес он.
— Оставим пока вопросы веры, — сухо прервал его султан и нахмурился.
— Да, да, — охотно согласился гость, — я хотел сказать другое. Если уподобить 
твое царство короне, то Мосул может стать одним из лучших алмазов в ней. Другое 
дело, что алмазы нынче падают в цене, — добавил он, понизив голос.
Аюб помолчал некоторое время, а потом с видимой неохотой сказал:
— Я еще не решил, как это объяснить эмиру дейлемитов. Я скажу тебе об этом 
завтра.
Сеид-ага мгновенно засобирался, не прибегая к обычным в таких случаях 
церемониям. Когда его увели в колоннаду, сын султана тут же выразил свое 
удивление тем, что его отец, всегда учивший его — благородство превыше всего, 
свел дружбу с этой шайкой бешеных собак, для которых нет ничего святого.
Султан не стал возражать сразу, не стал оправдываться, хотя все, что говорил 
сын, было правдой.
— Я воспитывал из тебя воина, теперь начинаю воспитывать из тебя государя, — 
сказал он. — Я не говорил, что править — это приятное занятие, вроде изюбровой 
охоты. О мерзостях этой секты я знаю не меньше тебя, я знаю о них такое, от 
чего у правоверного мусульманина встанут волосы на голове. Но, поскольку я не 
могу их победить, я вынужден с ними договариваться.
— У нас сорок тысяч всадников в Сирии! — воскликнул принц.
— Да, — подтвердил Ширкух.
— Даже если я брошу их всех против ассасинских замков, понадобятся годы, чтобы 
выпотрошить эти орлиные гнезда. А в это время персы и назореи будут спокойно 
наблюдать за развитием событий и готовить осуществление своих замыслов. Нельзя 
быть таким наивным, сын мой.
— Но я…
— Но ты еще не дослушал. Ты ведь знаешь, что ассасины не воюют в чистом поле, 
они сражаются при помощи кинжала и страха, который вызывает этот кинжал. Многие 
сельджукские султаны рассуждали также, как ты. Они поднимали свою армию, но не 
успевали даже приблизиться к стенам ассасинских замков, их всегда настигал 
золоченый кинжал, или яд, или стрела.
— Это я знаю, — вздохнул Саладин.
— В прежние времена бороться с ними было невозможно. Но даже гранитная скала 
под воздействием времени дает трещину, что же говорить о созданном людьми? 
Несколько лет назад в секте произошел раскол. Старец Аламута, что неподалеку от 
Казвина, не может поделить власть со старцем Алейка, доверенного негодяя 
которого вы только что видели перед собой. Доверенный скорпион второго прибудет 
завтра, и я сделаю так, что они увидят друг друга. И когда это произойдет, мне 
станет намного легче разговаривать с каждым из них. Хозяин Аламута будет 
подозревать меня в сговоре с хозяином Алейка, и наоборот. Собственная 
подозрительность будет теми оковами, что свяжут их по рукам и ногам.
— И они отдадут нам Мосул?
— Конечно. Хозяин Аламута будет думать, что это к невыгоде хозяина Алейка. Тот, 
в свою очередь, получит от меня доказательства того, что присоединение славного 
города к короне потомков Шади — нож острый для сидящего в Аламуте. Оба будут 
мне содействовать, хотя оба собирались мешать. Старец Синан через своего уродца 
уже пытался мне намекать, что недоволен нашими приготовлениями под Гимсом.
— И ты его не зарубил? — удивился Ширкух.
— В любом случае он посол, — развел руками султан, — а потом, это убийство все 
равно обернулось бы против нас. Или тебя, дорогой брат, или тебя, возлюбленный 
сын, рано или поздно настиг бы их кинжал.
— Даже в лагере, полном наших мерхасов? — не поверил отцу Саладин.
Тот, кряхтя, с помощью подоспевших слуг сменил позу.
— Я уже говорил, что в руках у них не только кинжалы, но и страх, а он разит 
быстрее острия. К тому же они имеют многочисленных союзников, которые не 
обязательно носят белые кафтаны с красными поясами. Каждый тайный исмаилит 
является их пособником. Я не поручусь даже за то, что среди моих ближайших слуг 
нет их скрытых союзников. Поэтому, сын мой, не обнаруживай своих намерений ни 
перед кем, сколь бы высоко он не стоял, и как бы ни были велики его заслуги в 
прошлом. Даже мой верный Камильбек остается в неведении относительно моих самых 
тайных замыслов. То же самое я посоветовал бы тебе относительно твоего лекаря.
— Маймонида?
— Именно.
— Это было бы слишком, отец.
— Ничего не слишком в мире измены и в мире зла, и все недостаточно в мире добра.
 Когда-нибудь они будут поражены наподобие ядовитых гадин, ибо сказано в 
Коране: «Разве они не знали, что Аллах знает их тайну и скрытые разговоры, и, 
что Аллах — знающий про сокровенное». А пока им дозволено поганить землю, нам 
надлежит сделать так, чтобы исходящий от них вред был возможно меньше. И для 
этих дел сабля и лук не лучшие помощники.
— Ты мой отец, — сказал Саладин, — я знаю, что ты желаешь мне добра. Но то, что 
я узнал сегодня, слишком удивительно и неожиданно для меня. Мне нужно… 
привыкнуть.
Султан улыбнулся.
— При въезде в город, справа от ворот, ты вероятно видел лекарню, там сидит 
сейчас много людей с обмотанными ногами.
— Да, — сказал Ширкух, — это решт, червяк-волос.
— Правильно, червяк-волос, проклятие здешних мест, он прокусывает кожу и весь 
забивается под нее, чтобы вытащить его целиком — а бывает он больше локтя в 
длину — сначала вытаскивают кусок хвоста и наматывают на камышинку. Очень 
осторожно. Каждый день его вытягивают на длину ногтя, не больше, иначе он 
порвется и останется в теле. На ночь камышинку с намотанным волосом приматывают 
тряпками. Вот сейчас я, на твоих глазах ухватил за кончик хвоста ядовитого 
ассасинского червяка. И не сердись на меня за то, что я не позволяю тебе 
рвануть его изо всех сил.
Принесли баранину для воинов и фрукты для правителя, он давно уже не мог есть 
ничего, кроме фиников и инжира. И не пил ничего, кроме козьего молока. 
Распластывая дымящуюся лопатку, Саладин продолжал удовлетворять попутно свое 
любопытство.
— Я понял все, что касается приемов врача в этом деле, а что сыграет роль 
камышинки, на которую ты собираешься наматывать этот двухвостый волос?
— Деньги, — сказал султан, отпивая из серебряной пиалы, — деньги, против этого 
оружия, судя по всему, не устояли даже горные твердыни этих фанатиков. Потому, 
как развиваются мои переговоры с Сеидом, они не поделили с аламутским старцем 
какую-то часть общих доходов. Когда я почувствовал, что ассасинский кинжал не 
только блестит, как золотой, но еще и пахнет золотом, я понял, что победа тут 
возможна. Назорейских королей эта зараза уже сгубила. И давно.
Принесли светильники, ибо солнце клонилось все ниже. Летящий пух сиял над 
горизонтом неестественным и, стало быть, загадочным светом.
— Скоро нам придется покинуть эту благословенную террасу, — сказал Ширкух, 
отмахиваясь от чего-то, вьющегося в воздухе, — сейчас к нам явятся жители 
здешних камышей, после их укусов я раздираю свою кожу до крови.
— У нас есть еще немного времени, чтобы спокойно покончить с нашей трапезой.
Некоторое время все молча ели.
— Ты рассказывал что-то о назорейских королях, отец.
— О нынешних королях франков рассказывать уже нечего. Но, когда они впервые 
появились у нас, они вели себя по другому. Мой отец и твой дед Шади рассказывал 
мне, что первые крестоносцы искали боя непрерывно и вступали в него, даже если 
им это было невыгодно. Виданное ли дело теперь в землях, которые они называют 
Святыми. Шади сам потерпел поражение от них и, насколько я понял, остался в 
восторге от назорейской манеры сражаться. После битвы с сельджуками, также 
выигранной, они гнали их четыре дня. Что с ними сталось за эти годы? Не рыцари, 
а торгаши. Они никогда не посмеют напасть первыми, мы можем спокойно устраивать 
свои сирийские дела.
Ширкух мощно хлопнул себя по щеке.
— Да, — улыбнулся султан, — теперь нам действительно пора под защиту полога.



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ХИЖИНА

Сначала была только боль. Она заполняла все тело, помимо нее не было никаких 
других ощущений и даже мыслей. Как его зовут и кем ему себя считать, лежащий в 
темноте не знал и не мог вспомнить. Для этого нужно было хотя бы на мгновение 
освободить сознание от этой чудовищной, вездесущей, бесконечной и непреодолимой 
боли. Первое, в чем он смог отдать себе отчет, это в том, что он лежит. Но где, 
на чем и как долго — понять это, было за границами возможного. Потом он понял, 
что не слеп, хотя был не в силах рассмотреть что бы то ни было. Впрочем и не 
очень-то пытался, не испытывал, как ни странно, в этом нужды. Время от времени 
он впадал в дрему. Она никогда не доходила до состояния настоящего, глубокого 
сна, но, в известной степени, облегчала сосуществование с болью. Сколько дней 
длилось это состояние, или сколько недель, — ему было все равно. Вернее сказать,
 у него отсутствовало, присущее нормальному человеку, представление о времени. 
Душа его была также разорвана и изувечена, как и тело, она напоминала собой 
разбитое зеркало, не способное отразить цельный предмет.
Этот человек не ощущал себя человеком. То, что можно было бы счесть его 
сознанием, проступало из серого мрака небытия по частям и сохраняло в каждой 
своей части лишь одну человеческую особенность — способность испытывать 
страдание.
Но так не могло продолжаться бесконечно. Из этого балансирования на смертной 
грани было лишь два выхода — возврат в небытие, или возрождение к реальности. 
Жизненная сила, заключенная в этом искореженном существе, была столь велика, 
что ей удалось, в конце концов, преодолеть душевные и физические разрывы. 
Началось то, что с очень большой осторожностью можно было назвать 
выздоровлением.
Однажды, он услышал треск пламени в очаге. Он открыл глаза, удивившись попутно, 
что веки подчинились его воле, и осмотрелся. И понял, что лежит в полутьме. 
Осознал, что является не бесплотной точкой, плавающей в океане боли, а 
распластанным на ложе человеком. Там, где должно было по логике вещей 
располагаться его тело, было очень больно, но боль эта была не анонимная, не 
беспредельная, это была его личная, отдельная боль, с ней можно было иметь дело.

Вслед за этим открытием он сделал и следующее, он понял, что находится в 
окружающей полутьме не один. Он был потрясен. Еще один человек! ? И тогда 
появилась потребность, неодолимая потребность заявить о себе, о том, что он не 
только жив, но и знает о собственном существовании, и догадывается о наличии 
этого второго существа. Сделать это он мог лишь, произнеся какой-нибудь звук, 
ибо руки и ноги еще не считали своим долгом выполнять его приказания. Он 
собрался с силами, на губах медленно запузырилась слюна, грудь приподнялась и 
полумрак огласило натужное сипение.
— Исмаил.
Это было единственное слово, которое он знал в этот момент. Произнесение его 
отдалось такой болью во всем теле лежащего, что он мгновенно потерял только что 
обретенное сознание.
Хозяин хижины был очень стар, когда он сидел неподвижно, то напоминал замшелую 
руину, только глаза светились неожиданно ясным огнем. Старик был широкоплеч, 
массивен и оброс до такой степени, что мог бы привести в замешательство не 
только того, кто стрижет людей, но и того, кто стрижет овец. Замечательнее 
всего, тем не менее, был его голос. Низкий, тяжелый и, поскольку не было видно, 
как шевелятся его губы, казалось, что он исходит из недр старика. Таким голосом 
могла бы разговаривать сама гора, неподалеку от вершины которой отшельник 
устроил свое жилище.
Когда Исмаил сообщил ему, как его зовут, старик равнодушно прогудел:
— Забудь это имя.
— Почему? — тихо спросил больной. Он уже мог сидеть, подоткнув под спину пук 
горного мха. Задав вопрос, он немедленно закашлялся, говорить ему все же было 
еще очень трудно. Старик протянул ему закопченную глиняную миску с густым 
зеленоватым питьем.
— Пей.
Больной послушно выпил. Он уже догадался, что своим «воскресением» обязан 
чудодейственным способностям этого знахаря-отшельника, и ни в чем ему не 
прекословил, хотя иной раз его эликсиры выворачивали душу наизнанку и 
заставляли трястись, как в лихорадке, еще неокрепшее тело.
— Зачем ты меня спас, старик?
— Тебя тревожит, какой благодарности я потребую взамен за свое искусство?
Исмаил не думал об этом, но услышав слова старика, напрягся. Все может быть. 
Этот дикий знахарь мало напоминал доброго мага. Кто может знать, что у него на 
уме.
— Если ты испугался, то напрасно. Я всего лишь лекарь. Долгие годы я провел в 
этих горах и нашел здесь все травы, о которых идет речь в старом аккадском 
лечебнике. Я могу унять жар и колики в почках, лечу двадцать два вида лихорадки,
 нагноения и ушибы, отвожу порчу и перемежающуюся хромоту, косоглазие и лишаи. 
И когда я увидел твое тело на отмели — вид у тебя был безжизненный — я подумал, 
отчего бы мне не попробовать вернуть к жизни настоящего мертвеца.
— Скажи, а ты всегда здесь один?
— И сейчас, когда ты здесь. И даже более одинок, чем обычно.
— Я не понял тебя.
— А я и не старался, чтобы ты меня понял.
Исмаил отхлебнул глоток зеленоватого отвара. Он не знал, обижаться ему или нет 
на подобное заявление. Не было похоже, что тот хотел его оскорбить. Тут что-то 
другое, обида была бы просто неуместна. То, что выглядело грубостью, было, 
скорей всего, проявлением глубинного настроения волосатой, говорящей глыбы. Да, 
в этом замшелом чудище было много странного, иногда Исмаилу казалось, что этот 
знахарь даже не вполне нормален, порой он по целым дням не обращал внимания на 
своего гостя, даже тогда, когда тот нуждался во врачебной поддержке. Иногда он 
исчезал из хижины на несколько дней, видимо на поиски своих чудодейственных 
трав, при этом он не оставлял в хижине ни капли еды, его совсем не занимало, 
голоден Исмаил, или нет. И вообще, иногда у больного возникало ощущение, что 
старик живет, не вполне принимая в расчет факт его существования. Так лавина, 
катящаяся с гор, не учитывает интересы людей, поселившихся в предгорьях.
Хижина была довольно велика по размерам, в дальнем углу почти постоянно полыхал 
грубый очаг, сложенный из массивных камней, над ним висел закопченный котелок с 
булькающим варевом. Стены и потолок были увешаны многочисленными пучками трав. 
Так они просушивались. Вдоль стен стояло множество разнокалиберных глиняных 
горшков, к содержимому которых Исмаилу строго-настрого было запрещено 
прикасаться. Надо сказать, что аптека старика не произвела на больного очень уж 
сильного впечатления, в лекарском подвале замка Алейк он видел нечто подобное, 
только там было намного чище и светлее. Правда, говорить об этом хозяину хижины 
он не счел необходимым.
Когда бывший мертвец почувствовал некоторую свободу во владении членами всего 
тела, он спросил старика, в каком направлении расположена Мекка, ибо он хотел 
бы совершить намаз, и заодно поинтересовался, почему его спаситель никогда не 
прибегает к такому прекрасному способу очищения души, как молитва.
— Потому что я молюсь всегда, — загадочно ответствовал тот, — поэтому мне не 
нужно выбирать ни время для намаза, ни места для обедни.
Исмаил из этих слов сделал для себя один весьма неприятный вывод — хозяин 
хижины, скорей всего, не является правоверным мусульманином. Второй вывод был 
более утешителен — к назорейской вере он относится также без большого 
воодушевления.
— Но как же можно молиться непрерывно? — не удержался Исмаил, хотя чувствовал 
по тону хозяина, что эту тему развивать, скорей всего, не стоило. — Когда же 
есть, пить, спать? Когда жить?
— Зачем же жить, если не молиться? — несколько даже рассеяно ответил знахарь. 
Он был совершенно нерасположен к какому бы то ни было спору. С таким же успехом 
Исмаил мог бы предъявлять свои сомнения водопаду или прибою.
— Но какой бог требует такого поклонения? — все более возбуждаясь, спросил 
юноша.
Старик с трудом оторвался от кучи принесенной травы и посмотрел в сторону 
вопрошающего. Холодное, смешанное со скукой презрение можно было прочитать в 
его глазах. Как-будто был задан самый нелепый, самый убогий, самый никчемный 
вопрос.
Не услышав в ответ на свое вопрошание ни слова, Исмаил почувствовал, как 
глубоко и убедительно ему отвечено.
Прошло еще несколько дней двусмысленного гостевания. Чувствуя, что силы 
прирастают и проникшись естественным чувством благодарности к суровому своему 
спасителю, Исмаил предложил ему свою помощь. Все же годы у него преклонные, 
может глаза подводят, или пальцы устают от возни с бесчисленной травяной 
добычей. В ответ на этот порыв старик сказал в обычной своей манере:
— У тебя свое дело есть.
Исмаил едва сдержался, чтобы не спросить — какое? Не спросил потому, что 
догадывался, какого рода ответ получит. Он уже понял — здесь нельзя было 
ломиться напрямик. Надо было догадываться, только добытое таким путем имело 
цену. Что ж, решил бывший мертвец, если даже старик не совсем в себе, он имеет 
право рассчитывать на то, чтобы в его доме его сумасшествие уважалось.
Чем быстрее и неуклоннее шло физическое выздоровление, тем сильнее становилась 
внутренняя сумятица. Подняли голову ядовитые тени воспоминаний. Мир, с которым 
он распростился при помощи прыжка со стены Алейка, все полнее и беспощаднее 
овладевал его мыслями. Оказывается, ничего нельзя решить одним прыжком, даже 
если это — прыжок в бездну. Что-то разладилось в громадном, божественно 
отлаженном механизме, коим представлялся ему мир, созданный Аллахом. Кто бы мог 
подумать, что из песчинок тех сомнений, что изредка покалывали сердце юного 
фидаина, может вырасти это гигантское, опутавшее самые корни души, отчаяние.
Невзирая на боль в суставах и костях, сросшихся из множества осколков, Исмаил 
ворочался на своем неуютном ложе. Время от времени, он засыпал и тогда снова и 
снова видел бледное, бритое лицо Синана, его полуопавшее веко. Слышал громкую, 
пронзительную речь, его, как бы воспаривший над бренностью мирской, голос. И 
всякий раз, когда удавалось смежить глаза, перед внутренним взором возникали 
его тянущиеся к лицу, молитвенно сложенные руки. Видя этот жест, Исмаил всякий 
раз делал во сне нерассуждающий шаг вперед со стены, унося с собой, в шумящую 
прохладными водами тьму, жгучее желание задать некий вопрос. Ответ на этот 
вопрос осветил бы все смыслы, начала и концы, развязал бы все узлы. Но времени, 
чтобы задать этот вопрос, каждый раз не хватало. Вновь эти молитвенно сложенные 
руки, вновь и вновь холодный провал под ногами. Невозможность разорвать сюжет 
этого короткого, истязающего сна, с каждым днем все сильнее мучила Исмаила. Его 
рассудок напоминал тонкую вазу, в прошлом вдребезги разбитую и кое как 
склеенную недавно. «Ваза» эта каждый раз ныла всеми своими трещинами под 
воздействием раскаленной пены этого сновидения. Приближался кризис наподобие 
того, что пережило в свое время изувеченное тело. И кризис этот наступил. Как 
всегда, прежде чем впасть в пыточную камеру своего ночного видения, Исмаил 
попал во влажные объятия своего холодного пота. И вот он видит снова, 
потрясающее грандиозностью облачных нагромождений, небо над Антиливаном. Белая 
фигура на угловом выступе крепостной стены. Вот они поднимаются, 
медленно-медленно, белые рукава, и опадают, обнажая кисти безжалостных рук. В 
очередной раз сновидческий Исмаил, изнемогая от желания задать свой самый 
главный вопрос, послушно бросается вниз, но тут происходит нечто новое. Раз и 
навсегда выстроенный сюжет видоизменяется. Фидаин падает не вниз лицом, как это 
было на самом деле. Какая-то сила перекладывает его на спину, или может быть 
это просто открывается духовный глаз на затылке обреченного на гибель, и он 
видит… Не облака, не вознесенный над провалом замок. Перед ним, перед его 
духовным взором — огромное лицо Синана, нависшее над провалом, куда рушится его 
удачливый слуга. Ошибиться невозможно, хотя видение несколько размыто. Вот оно, 
вот оно! Его безжизненное веко. Второй глаз интереснее, в нем горит непонятный, 
нет-нет, очень даже понятный, издевательский огонь. И, вообще, вдруг 
оказывается, что вся эта громадная рожа омерзительно улыбается, наблюдая гибель 
самого талантливого из своих фидаинов.
Итак, это была не случайность? Он хотел меня убить? Но почему?! — с этим 
вопросом Исмаил проснулся. Сделанное во сне открытие потрясло его значительно 
сильнее, чем это можно было ожидать. Он знал, что этому сну нельзя не верить, 
но некоторое время пытался, изнемогая от бесполезности своих усилий. Учитель и 
повелитель. Человек, которому он доверял всецело и во всем, больше чем тому, 
что солнце всходит на востоке, а заходит на западе. И уж, конечно, больше, чем 
самому себе. Он не раз рисковал ради него жизнью и делал это с огромной 
радостью, и еще вчера рискнул бы ею, если бы это понадобилось. Этот человек… 
обманул его! Исмаил был не в силах переживать свое открытие молча. Находясь в 
состоянии, близком к бреду, он начал говорить. В собеседники он выбрал себя 
самого, ибо тема, которую он поднял, была интересна по-настоящему только его 
собственному, раздвоенному "я". Конечно, это не был связный разговор. Он 
перескакивал с одного эпизода на другой, уносился в далекое прошлое и 
неожиданно, наскучив воспоминаниями, возвращался обратно. И уж конечно, Исмаил 
ничуть не заботился о том, слышит ли кто-нибудь его горячечную историю, и если 
слышит, понимает ли в ней что-нибудь. Он, как бы взвешивал и просеивал свою 
недлинную жизнь с того момента, когда он впервые осознал, что он Исмаил, сын 
красильщика Мансура, и до того дня, когда вездесущий лукавый Сеид передал ему 
приказание Синана занять место среди охранников на внешней стене. Пожалуй, что 
и омерзительный Сеид знал о замысле господина и, судя по всему, всячески его 
приветствовал. Монолог Исмаила был бурным, страстным, сбивчивым и 
продолжительным, привести его полностью нет ни возможности, ни нужды. Если 
вычесть из него скрежет зубов, повторы, проклятия, в остатке остался бы 
следующий рассказ.
Родился Исмаил двадцать три года назад в небольшом городке Бефсан, к северу от 
Иерусалима, в семье небогатого красильщика. Человека работящего, 
добродетельного и богобоязненного. Был Исмаил младшим ребенком в семье и с 
самого раннего детства проявлял свой капризный нрав и немалые способности. 
Домашние, особенно старшие братья и сестры, души в нем не чаяли, а он, рано 
научившись различать всевозможные человеческие слабости и проникать в людские 
тайны, любил развлечься тем, что ссорил родственников, знакомых и друзей, 
настраивая их друг против друга. Поначалу, когда еще сохранялись в нем остатки 
детскости, его козни легко разгадывались взрослыми и прощались ему. Но потом, 
он усовершенствовался в своем нечестивом искусстве и сделался настоящим тираном 
своего семейства. Но и это его не удовлетворило. Пробовал он приобщиться к 
арабской учености и посвятил этому несколько лет в наилучшем дамасском медресе, 
но духовной жажды своей не удовлетворил. Очень рано жизнь стала казаться ему 
пустой, нелепой, науки ничтожными, а люди утомительными. Ему стало казаться, 
как это часто бывает в юности, что поток существования обмелел, и вот оно, его 
унылое дно. В каждом веке и даже в каждом десятилетии рождаются люди с таким 
душевным складом, и, по каким-то звездным законам, конец двенадцатого столетия 
был особенно богат подобными всходами. А раз есть всходы, то, стало быть, есть 
основания ждать жатвы. И вот однажды, когда разочарованный Исмаил по своему 
ленивому обыкновению сидел под дикой сливой на берегу пересыхающего ручья, 
скрываясь от отца и ядовитых паров его красильни, подошел к нему один 
интересный человек, в небогатой одежде и с улыбкой на тонких, как потом 
оказалось, сладкоречивых устах. Завел этот человек беседу с рассеянно 
возлежащим на сухой траве юношей и, через каких-нибудь два часа, беспечный 
негодник, отлынивающий мусульманин, любитель отвлеченных и бесплодных 
философствований, разочарованный лоботряс исчез: вместо него появился страстный,
 новообращенный исмаилит, яростно взыскующий очередных откровений новой веры. 
Бродячий проповедник прекрасно знал свою работу. Даже не подумав о том, чтобы 
зайти домой проститься с кем-нибудь, Исмаил двинулся вслед за ним, буквально 
подпрыгивая от переполнявшей сердце радостной истовости.
Дорога оказалась не слишком длинной, спустя, наверное, неделю, на двадцатый 
день месяца мухаррама, новообращенный прибыл в загадочный горный замок, где его 
объединили с четырьмя юношами примерно одного с ним возраста. Все они были из 
разных мест исламского мира. Один из Египта, другой из Кашгара, остальные не 
считали нужным распространяться на тему места своего рождения. Они жили в одной 
большой комнате без окон, спали на жестких циновках и получали самую скудную 
пищу. Сначала никто к ним не приходил. А затем появился Синан. Он начал 
говорить с ними, и речи его были еще более поразительны, чем речи его 
проповедников. Он не походил на муллу, в его словах помимо истины светилась еще 
и сила. Он отвечал на все вопросы, и ответы его поражали в самое сердце. Он им 
предложил нечто вроде договора, он требовал полного подчинения, а взамен 
предлагал немало — рай.
Они все готовы были верить ему, но даже столь жаждущим душам требовалось нечто 
сверх слов. И он как будто понял это, или может быть знал заранее, что им это 
потребуется.
Однажды утром он сказал, что покажет им рай. Хоть завтра. Они очень хотели ему 
верить, но они сомневались. Исмаил сильнее прочих желал уверовать в учителя до 
конца и поэтому его сомнения гнездились особенно глубоко. Он легко отрекся от 
божественного Корана и согласился с тем, что истина находится в устах Имама. Он 
с охотой проклял абассидов-узурпаторов и признал истинными имамами и 
наследниками пророка потомков Али. Но какая-то холодная сила, игла сомнения, 
посверкивала на дне его сердца.
И тогда Синан перешел от слов к делу. Прежде чем повести своих фидаинов в рай, 
он решил познакомить их с тем, кто в раю этом побывал совсем недавно. 
Новообращенные собрались в главной зале замка, где перед креслом имама на 
большом серебряном блюде лежала отрубленная голова. Она была в кровоподтеках и 
облеплена опилками, пропитанными кровью. Несмотря на это, они все узнали эту 
голову. Она принадлежала одному из фидаинов, недавно отправившемуся по заданию 
Старца Горы Синана в город Тивериаду. Там его схватили, и, по приказанию 
комтура Тивериадской крепости, обезглавили. Естественно он попал, как и было 
обещано ему Синаном, в рай.
— Хотите я оживлю его и он расскажет вам о том, каково ему там? — спросил 
Старец Горы у собравшихся в зале юнцов. Конечно же все они хотели этого и хором 
прошептали:
— Да.
Синан протянул к окровавленной голове свои сухие жилистые ладони и замер так на 
несколько мгновений, произнося одними губами бесшумные слова заклятий. И чудо 
произошло, голова очнулась, захлопала веками и судорожно задышала.
— Гасан, — обратился к ней Старец, — расскажи нам о том месте, где ты сейчас 
находишься.
И последовал рассказ. Отрубленная голова жутко улыбалась и можно было понять, 
что открывшиеся ей там видения прекрасны. Все — и гурии, и яства, и 
божественные вина были описаны в подробностях.
— Хочешь ли ты вернуться в наш мир, Гасан? — было спрошено у головы напоследок.
— Нет, нет, повелитель, — испугалась голова, — не делай этого, за что ты хочешь 
меня наказать, я верно служил тебе.
— Что ж, — кивнул Синан, — будь по твоему.
Голове было позволено умереть окончательно. Новообращенные были потрясены, всем 
им показалось, что они находятся в состоянии некоего опьянения. Они отнесли это 
на счет удивительного эффекта, произведенного зрелищем отрубленной головы.
Синан не ограничился этим, спустя некоторое время Исмаил получил возможность 
лично удостовериться в том, что волею Старца Горы он может оказаться в 
настоящем раю. Случилось это следующим образом: задремал он как-то днем, лежа 
на циновке в своей комнате. А очнулся в божественно прекрасном саду. Вокруг 
пели райские птицы райскими воистину голосами, росли смоковницы и ореховые 
деревья, прямо под их ветвями стояли столы, полные самых изысканных и даже 
невиданных яств и вин. Поскольку одной из особенностей жизни фидаинов было 
строжайшее воздержание, чувство голода не оставляло молодой организм никогда. 
Исмаил с радостью набросился на пищу и вино. Когда он совершенно насытился, 
скучать ему отнюдь не пришлось, ибо тут же из ласковой сени сада появились две 
гурии в прозрачных одеждах и тут же затеяли с юношей любовную игру. Они были 
молчаливы, но веселы и услужливы. Когда Исмаил у наскучили их ласки, он 
отправился на прогулку, и в каких-нибудь ста шагах отыскал своего знакомого 
Махмуда, которому также досталось местечко в райском саду. Они весело выпили 
вина. Ни у одного, ни у другого не возникало сомнений относительно того, где 
они находятся, но все же понятное любопытство заставило их исследовать округу. 
Очень скоро они обнаружили, что находятся на острове посреди то ли громадного 
озера, то ли очень большой реки. В горах, где стоял замок Синана, ничего 
подобного быть не могло, и это было еще одним доказательством того, что они 
находятся именно в раю. Вскоре обоих юношей стало клонить ко сну. Очнулся 
Исмаил уже в обычном мире, на циновке в углу комнаты. Он попытался рассказать о 
пережитом, но никто его не слушал, ибо все были только что из рая.
Когда появился Синан, все новообращенные уже превратились в истинно уверовавших,
 они распластались у ног повелителя и заявили о своей полной преданности и 
покорности. Синан сказал им, что попасть навеки в те места, где они только что 
побывали, они теперь могут только в том случае, если погибнут, выполняя его 
приказ.
— Так, приказывай! — воскликнули они.
Он ответил им, что их гибель, как таковая, ему нисколько не нужна. Они еще 
должны долго учиться, прежде, чем станут воинами истинной веры и их 
жертвенность станет актом плодотворным, а не бессмысленным. Они заявили, что 
готовы учиться чему угодно, лишь бы он счел это необходимым.
Оказалось, что в замке существует и издавна действует целая школа, где можно 
овладеть тайным боевым искусством, без чего немыслимо стать истинным фидаином. 
Угрозами и посулами Синан и его предшественники, Бузург-Умид и Гасан Второй, 
собрали в замке Алейк лучших оружейников и тех, кто обладал божественной 
способностью сражаться без всякого оружия. Исмаил с огромною страстью отдался 
изучению тайной премудрости и вскорости овладел всеми известными способами 
убивать быстро, долго, больно и безболезненно. Сын красильщика выделялся среди 
прочих. Он лучше всех метал кривой эламский кинжал, пробивающий с двадцати 
шагов любые доспехи, кроме старинных парфянских, изготовленных из слоеной стали.
 Научился стрелять из длинной полой камышины отравленной колючкой и превосходил 
в этом искусстве самих берберов, изобретателей этого оружия. Овладел он также 
искусством стрельбы из халдейского лука, воспламеняющимися на лету стрелами. 
Обычной сельджукской саблей он владел лучше, чем иной человек собственной 
мыслью. Ему подробно объяснили, из каких костей и жил состоит человек и куда 
его можно ударить невооруженной рукой и даже одним только пальцем, чтобы убить 
или лишить сознания.
Помимо всего вышеперечисленного, Исмаил научился еще многому. Он, например, мог 
не есть неделями, не теряя при этом силы и ловкости, мог сутками стоять в 
ледяной воде и обходиться без сна сколь угодно долго. Он умел приручить дикого 
верблюда и кричать всеми звериными голосами. На всех человеческих наречиях, 
бытовавших в те времена в передней Азии, он смог бы при случае вполне сносно 
объясниться.
Разумеется, у него не было и не могло быть друзей. После райского визита все 
юноши, оказавшиеся одновременно с ним в замке Алейк, начали отдалятся друг от 
друга. Разговаривать каждый из них имел право только с наставниками, большая 
часть которых состояла из неприветливых, молчаливых карликов. Эти странные 
существа никогда не становились фидаинами и, судя по всему, особенно по 
способам обучения, весьма напоминавшим пытки, недолюбливали их. Откуда они 
взялись, никто не знал, а выяснять боялся.
Так продолжалось два года, и наконец настал день испытания. Его привели в 
крепостной сад и там Синан сказал ему, что надобно убить эмира Мерва. Он 
добавил, что знает об успехах Исмаила и поэтому поручает ему самое сложное 
задание. Разумеется юноша выразил готовность отправляться немедленно. Причины, 
вызвавшие необходимость этого убийства, его, конечно, не занимали нисколько. 
Пусть Мерв находится за две недели пути от гор, в которых стоит замок Синана, и 
очень сложно вообразить, чем столь отдаленный правитель мог стать неугоден. Это 
не имеет никакого значения. Если он должен быть убит, он будет убит. 
Впоследствии Исмаил узнал, сколь широко простираются интересы ассасинов. На все 
земли, лежащие между государствами Альморавидов и Саманидов. От Пиренеев до 
Гиндукуша.
Эмир Мерва видимо ждал тайных гостей, и трудно было проникнуть не только во 
дворец, но и в сам город. Проявив чудеса изворотливости и хитрости, Исмаил 
сумел-таки приблизиться к своему «суженому». Прокравшись во дворец, он задушил 
шелковым шнурком носителя опахала, переоделся в его платье и никем не узнанный 
появился за спиной эмира, спокойно восседавшего за достарханом. И в тот момент, 
когда насытившийся нежной бараниной правитель Мерва умывал руки, дабы перейти к 
воздушному ореховому шербету, юный ассасин древком опахала сокрушил ему 
основание черепа. Это нападение было столь неожиданным и дерзким, что на 
некоторое время все, в том числе охранники правителя, были парализованы, потом 
поднялась суматоха, мало способствующая успешной погоне за убийцей. Одним 
словом, Исмаилу удалось скрыться. Тем более, что он воспользовался совершенно 
неожиданным путем — через зверинец. Пока львы с рыканьем носились по саду, он 
сумел выбраться не только из дворца, но и из города.
Надо сказать, что Синан весьма удивился его благополучному возращению. Тогда 
Исмаил решил, что это удивление лестно для него. После второго успеха и 
особенно после третьего, удивлению старца просто не было предела. Старец 
приблизил к себе ловкого юношу, публично называл его самым острым из своих 
кинжалов, и перестал поручать ему особенно опасные дела. Исмаил грелся в лучах 
почти отцовской любви, источаемой на него Синаном. У столь удачливого человека 
не могли не появиться завистники, и они появились. Некоторое время Синан не 
реагировал на бесконечные нашептывания, касающиеся Исмаила, он видел, чем они 
продиктованы. Впрочем, что значит — не реагировал? Кто может сказать с 
уверенностью, что проник в глубины души такого человека, как Старец Горы? 
Внешне Синан никак не показывал, что его отношение к удачливому фидаину 
изменилось, но о том, что творилось в его сердце, рассуждать с уверенностью 
было бы смешно.
За время своих убийственных путешествий по землям Сирии, Парфии, Аравии и 
Хорасана, Исмаил составил себе мнение о масштабах ассасинской власти. Ни один 
шах, султан, эмир и просто богатый человек не мог чувствовать себя в 
безопасности, сколь бы могущественным и бесстрашным, он ни был. При дворе 
любого восточного правителя обязательно находился высокопоставленный предатель, 
подкупленный ассасинами, или сочувствующий им из страха. И стоило какому-нибудь 
лихому хану только задумать поход против горных гнездилищ тайных властителей 
Востока, уже скользила к нему тень убийцы, готового пожертвовать собой ради 
того, чтобы выполнить приказ своего хозяина.
От своих братьев-фидаинов, сын красильщика отличался не только тем, что лучше 
них всех владел ремеслом убийцы. Он был наблюдательным человеком, обладал 
острым, подмечающим умом. Обычно фидаин действовал, как зашоренная лошадь, он 
двигался к своей цели, будто по узкому, но совершенно прямому коридору, в конце 
которого видел только одно — затылок, в который необходимо было вонзить кинжал. 
Что произойдет вслед за этим, обычного фидаина интересовало не слишком. Ибо 
страхом смерти душа его смущена не была ни в малейшей степени. Более того, 
очень часто она была даже очарована возможностью смерти. Исмаил был устроен 
совершенно иначе. Он заботился не только о том, как выполнить приказ, но и о 
том, каким образом избегнуть полагающегося за это наказания. Как ни странно, 
против всех ассасинских правил и традиций, он видел большое удовольствие в том, 
чтобы как можно дольше оставаться в живых. Конечно в этой своей особенности он 
не признавался, ему было стыдно. Он понимал, за что на него косятся, но 
переделать себя не мог. Не кончать же жизнь самоубийством для сохранения 
доброго имени? Тем более, что он не был уверен, что в случае такой гибели ему 
достанется место в раю.
Исмаил был счастлив принадлежать к всесильному братству, над которым 
простиралась, по словам имама, высочайшая благодать Создателя. Ему и его 
братьям-ассасинам надлежало хотя бы остриями кинжалов вразумить ворочающийся в 
нечистоте и лжи мир, и подтолкнуть его на путь истины и очищения. То, что ни 
одна вражеская армия не смогла даже приблизиться к стенам замка Алейк, было 
убедительным доказательством, что дело «красных поясов» воистину угодно Аллаху 
и находится под его покровительством. Горят города, истребляются народы, 
мельчают династии, богатства накапливаются и расточаются, и только в замке 
Алейк из года в год один порядок, одна истина, один имам. Разве не показывает 
это, что Аллах не на стороне абассидов, отцов и чад погибели, что он неизменно 
споспешествует истинным последователям Пророка, почитателям имама Али.
И только одна легкая тень лежала на сияющем, как утреннее солнце, образе ордена.
 Смутная, ползущая из трудно определимого прошлого, история о совершенном 
некогда прегрешении, о необоснованном злоупотреблении мирской властью. Речь шла 
о том, что некоторое время назад Старец Горы не называл себя имамом, но только 
лишь его наместником. То ли по наущению каких-то священных видений, то ли по 
какой-то скрытой от профанов и непосвященных причине, предшественник Синана 
самолично превозвысил собственное место перед вечностью. Разговоры и пересуды 
на эту тему всячески, до самой чрезвычайной строгости пресекались Синаном. 
Какая-то последняя, самая неуловимая искорка сомнения брезжила в воздухе замка. 
Исмаил, разумеется, знал эту историю, но, в отличие от многих других, не 
придавал ей особенного значения. Его лояльность была столь основательна, что 
без труда выдерживала испытание подобным сомнением. Однажды в беседе, носившей 
весьма доверительный характер, Синан поинтересовался его мнением на этот счет. 
Исмаил сказал правду, то есть уверил Старца Горы, что его преданность ему не 
зависит от того, кем тот сочтет нужным себя называть, самим ли имамом, или 
всего лишь его наместником. Правителю Алейка ответ его искуснейшего фидаина, 
кажется, не понравился, что-то он разглядел опасное на дне его серых глаз. 
Беседа продолжилась, как ни в чем не бывало, но их отношения навсегда утратили 
элемент сердечности.



ГЛАВА ПЯТАЯ. ХИЖИНА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

— Теперь я понял, старик, теперь после всего я понял, что его рай был 
подставным, его рай был обманом, насмешкой и надо мной, и над всеми остальными. 
Синан не владел тайнами неба и земли, он всего лишь знал несколько ядовитых и 
целебных трав. От твоих настоев, старик, мне тоже иногда хочется плакать, 
иногда смеяться, иногда мне кажется, что я летаю по облакам, как знамя Пророка. 
Иногда мне даже кажется, что я — это не я. Может быть, это ты подсказал ему 
некоторые из своих секретов? Если бы ты не спас меня, я бы мог подумать, что вы 
заодно с ним, что ты находишься у него в услужении и помогаешь ему своими 
дурманящими, усыпляющими настоями поддерживать его власть.
Ведь если разобраться, замок Алейк — это сновидение. Сновидение и ничего больше.

Но не эта мысль тяготит мое сердце. То, что рай Синана был подставным, понять 
было трудно, признать еще труднее. Но есть мысль намного, намного страшнее, 
есть мысль намного глубже. У меня начинает кружиться голова, когда я лишь 
представляю себе, что нет не только синановского рая, но никакого рая вообще. 
Нет никакой награды после смерти и наказания тоже никакого нет. Нет бога кроме 
Аллаха, но и Аллаха тоже нет. И чей тогда пророк Магомет? Что ты на все это 
скажешь, старик? Ты ведь упоминал о своих молитвах, о своих непрерывных 
молитвах. Кому ты молишься, старик?
Все это произносилось с пеной на губах в лихорадочной спешке, как будто юноша 
спешил выговорить все эти ужасные слова, пока он не сметен каким-нибудь 
камнепадом, ниспосланным волею оскорбленного Создателя. Но ничего не произошло. 
Ровным счетом ничего. Ответом на горячечные откровения выздоравливающего 
ассасина была тишина. Он приподнялся на локте, пытаясь рассмотреть, что там 
происходит в углу, где стояло ложе хозяина хижины. Несмотря на то, что глаза 
Исмаила достаточно освоились с мраком, на этот раз ничего рассмотреть ему не 
удалось. Какая-то бесформенная куча шкур или все же это спящий человек? 
Больному показалось, что он слышит некое сопение.
— Эй, старик! — позвал он негромко, и в ответ услышал приближающиеся к берлоге 
шаги, кто-то неторопливо и тяжело спускался по тропинке, ведущей ко входу, 
скрипя базальтовым щебнем. На секунду Исмаилу стало не по себе, мелькнула мысль 
о людях Синана, которых тот вполне мог отправить по следам исчезнувшего тела. 
Но страху его не суждено было продолжаться долго. Полог хижины, состоящий из 
двух потертых и засаленных оленьих шнур, раздвинулся. В этот момент Исмаилу 
показалось, что сопение там, в углу, усилилось, он зажмурился и помотал головой.
 Во время этой примитивной очистительной процедуры старик успел войти в хижину, 
добраться до своего ложа и расположиться на нем, громко сопя.
Итак, сделал вывод Исмаил, он ничего не слышал. Это вполне устраивало его. 
Внезапная вспышка болтливости, эта истерическая исповедь, была, конечно же, 
проявлением слабости, может быть последним проявлением болезни, и чем меньше у 
нее было свидетелей, тем лучше. Достаточно того, что ему самому перед собой 
будет стыдно. Интересно, что она, эта истерика, принесла огромное облегчение, 
душевная хворь, бывшая следствием телесных травм, вместе с потоком слов изошла 
из него. Был вскрыт застарелый внутренний нарыв и теперь Исмаил чувствовал себя 
собранным и сильным. Твердость и спокойствие ощутил он в своем сердце. Старик 
словно почувствовал это, и перестал потчевать его своими снадобьями, да и во 
всех прочих отношениях оставил тоже. Они почти перестали разговаривать. Их 
беседы и раньше мало напоминали словоизвержение, теперь они могли по целым дням 
не обменяться и словом. Поначалу Исмаилу это было и странно, и неприятно, но 
постепенно он понял, что ничего странного тут нет. Как раз это нормально, когда 
люди молчат, если у них нет настоящей темы для разговора. Стало как-то ясно, 
что выспрашивать у этого обомшелого куска горного урочища, кто он, как его 
зовут, откуда он родом, из какого он племени, и сколько ему лет, бессмысленно. 
Все равно не скажет, потому что это не имеет значения.
Может быть спросить его о себе, что делать ему после выздоровления, ведь оно 
уже близко. Куда идти? К кому? Подумав немного, Исмаил решил и этих вопросов 
тоже не задавать. Откуда этому угрюмому отшельнику знать эти вещи. Он хороший 
лекарь, но стоит ли делать из него пророка и учителя жизни? Безусловное 
следование чьим бы то ни было советам не всегда благо. События недавнего 
прошлого убедили его в этом. Имеет смысл попробовать пожить какое-то время без 
всякого учителя. Ибо некоторые из них склонны к пожиранию своих лучших учеников.

Лишь об одном, Исмаил счел необходимым заговорить с молчаливым знахарем, о 
собственном имени, хотя бы лишь для того, чтобы закончить тот старый разговор.
Гудел огонь в каменной выбоине. Висели над огнем три закопченных котелка, 
источая разные, причудливо сплетающиеся ароматы. Сполохи огня пробегали по 
закопченным стенам жилища, и прихотливо освещали фигуру примостившегося возле 
огня хозяина хижины.
— Ты сказал мне, что нужно сменить имя, почему? — спросил, без всякого 
предисловия, Исмаил, как будто продолжая разговор, прерванный лишь мгновение 
назад.
Старик медленно покосился на него, его взгляд показался Исмаилу мертвым.
— Ты думаешь, что меня будут разыскивать, чтобы убить до конца?
Исмаилу и самому, его собственный вопрос показался каким-то мелочным, ничтожным.
 Ему стало вдруг очень стыдно. Он был уверен, что ответа никакого не последует 
и уже готов был с этим смириться. Но ошибся. Гора в шкурах медленно 
приподнялась. Развернулась.
— Пошли, — послышался тяжелый голос.
Больной хотел было заметить, что ходить он еще не может, что ноги не слушаются. 
И куда это, собственно, нужно идти и зачем? Но ничего этого он не сказал, слова 
просто замерли в горле. Вместо этого, Исмаил медленно спустил свои изувеченные 
ноги, окрашенные свежими шрамами, на каменный пол, оперся руками о край ложа и 
сцепив на всяким случай зубы, оттолкнулся. Хижина зашаталась. Исмаил хотел 
вскрикнуть, но загрыз во рту непрошеный стон осколками зубов. Старик был уже 
снаружи. Исмаил несколько раз осторожно вздохнул и сделал первый шаг по 
направлению к дверному проему. Второй, третий. Пахнуло свежим, опасным, 
веселящим воздухом. Вот он уже снаружи. Мир навалился на него весь разом, со 
всеми своими красками, звуками, запахами, всем открывшимся перед глазами 
объемом. Горный пейзаж давал огромный простор для глаз. Исмаил опять чуть не 
вскрикнул, и зашатался. Он ожидал чего-то удивительного, но не смог скрыть 
удивления. Он чувствовал себя, как статуя, которую вынудили двигаться, он 
боялся рассыпаться при каждом шаге. Одновременно он ощущал себя ребенком, 
только что появившимся на свет.
Когда он немного привык к неистовости открывшихся красок, то различил в пейзаже 
фигуру старика. Он манил Исмаила к себе, находясь шагах в двадцати от входа. 
Зачем так далеко?! Расстояние казалось больному еще совершенно непреодолимым. 
Но не подчиниться было нельзя. Преодолевая окаменение членов, спотыкаясь, 
скрипя зубами от боли, он добрел-таки до старика. Он думал, что тот заставил 
его проделать этот громадный путь всего лишь затем, чтобы продемонстрировать 
открывающийся с этой точки вид. Полная мощи и величия красота каменного вала, 
захваченная некогда сосновыми и кедровыми зарослями. Но Исмаил ошибся, старик 
позвал его не за этим. Взяв грубыми, почти негнущимися пальцами своего 
подопечного за предплечье и довольно сильно сжав его, он сказал:
— Не сюда.
— Что?
— Вот, — старик показывал не на отроги Антиливана, а на небольшую глубокую 
расселину в скале, где скопилась дождевая вода.
— Смотри.
Исмаил наклонился и вскрикнул. На него смотрело жуткое, чужое лицо, похожее на 
мозаичную маску, поросшую дикой клочковатой бородой. Исмаил изо всех сил 
старался найти в ней свои прежние черты, но они почти полностью пропали в этом 
месиве шрамов. Впору было усомниться в факте собственного существования. Да 
существует ли теперь на свете человек по имени Исмаил, сын красильщика из 
Бефсана?
— Тебе надо взять другое имя, — сказал за спиной у него тяжелый голос.
Исмаил закрыл глаза, боясь, что отразившееся в дождевой воде видение, 
запомнится ему и будет властвовать в сновидениях. Хватит с него хохочущей рожи 
Синана.
— Какое же мне взять имя, старик?
— Ты теперь, наверное, Анаэль.
— Анаэль? Что это за имя? Я не слыхал такого никогда.
— На одном древнем языке оно означает — «внемли мне Бог».
С тех пор они больше не разговаривали. Исмаил, почти все время проводил в 
прогулках вокруг хижины своего спасителя. Прогулки эти становились все 
продолжительнее. Была у него мысль пойти в ученики к старику, научиться его 
ремеслу, проникнуть в его тайны и приобрести власть над человеческим здоровьем, 
а стало быть и волей. Кроме того, такая планида давала ему возможность большую 
часть времени проводить вдали от людей, что при его нынешнем облике было 
наилучшим выходом. Старик хоть и молчаливо, но однозначно уклонился от чести 
заиметь последователя. Охапку травы, собранной однажды Исмаилом на изумрудных 
лугах, сверкавших под солнцем от утренней росы, он почти брезгливо вышвырнул за 
порог берлоги. Исмаил не обиделся. Что ж, надобно будет поискать другие пути. И 
он искал и в прямом и переносном смысле. Блуждание по горной, абсолютно 
безлюдной местности более, чем что-либо другое, способствовало прояснению 
мыслей. Грандиозность и великолепие природных картин возводили размышления 
выходца с того света в план величественного откровения.
Тот факт, что владетель замка Алейк оказался всего лишь злобным и трусливым 
обманщиком, вызвал в Исмаиле страшную духовную лихорадку, основы мира треснули, 
своды обрушились. Потеря веры в человека с опущенным веком, умертвила сердце 
верующего. Без всякого преувеличения можно было сказать: он умер. Лишь очень 
малая часть, нечто почти неуловимое, перешло от почти умершего ассасина к едва 
выжившему уроду. Исмаил вынужден был признать, что старик был прав, предлагая 
ему назваться каким-нибудь новым именем. Вряд ли этот неповоротливый гигант 
проник в глубины его омертвевшей души, и соображение его было вызвано чисто 
внешними наблюдениями, но его совет нельзя было не признать разумным.
Что же было в этом трудноуловимом наследстве, полученном Анаэлем от Исмаила? 
Если честно признаться самому себе, ничего в нем не было, кроме мести.
Блуждая по пологим лугам, карабкаясь по зазубренным камням, утоляя жажду из 
неожиданных родников, он все отчетливее и безусловнее ощущал, что должен 
сделать только одно — отомстить. Желание мести не кипело в груди, не скрипело 
зубами, не заставляло сжиматься кулаки. Оно просто пропитало все его 
искореженное существо насквозь, оно стало человеком, носившем некогда имя 
Исмаил. Синан украл у него не коня, не жену, не золото, и даже не жизнь. Синан 
украл у него весь мир. И он заслуживает, чтобы ему было воздано за это 
преступление соответственно. Как именно? Это было пока единственным вопросом, 
на который у Исмаила не было ответа.
Значит, к затылку Старца Горы, в который так приятно будет вонзить свой кинжал, 
ведет длинная, очень извилистая дорога. Он, Исмаил, на дне шумной, мокрой 
пропасти оставил только внешность, но не молодость.
Исмаил как раз взобрался на очередной уступ и выпрямился, оглядывая гористую 
перспективу, изгибы хребтов, переложенные полосами тумана. Он чувствовал в 
руках и ногах прежнюю силу, только мышцы лица непривычно болели. Он не сразу 
понял, отчего это — оказывается оттого, что он улыбается.
На обратном пути Исмаил решил, что завтра он уходит. Покидает гостеприимный, но 
странноватый дом старика-отшельника. И напоследок он попросит у него совета. 
Пусть он, хотя бы, объяснит, каким путем отсюда легче выйти к людям. В его 
советах более существенного плана юноша уже не нуждался, он был даже уверен, 
что этот престарелый чудак ни в чем, кроме своих трав, и не разбирается. 
Изначальное почтение по отношению к нему было основано на полной от него 
зависимости. Врач, облегчающий ваши страдания, всегда кажется существом если не 
великим, то, по крайней мере, особенным.
Напоследок, Исмаил решил все-таки отблагодарить хозяина хижины, угостить свежим 
мясом. Заприметив в тени деревьев, за ручьем, парочку косуль, он снял с плеча 
самодельный лук и наложил самодельную же стрелу. Коротко прицелился. Костяное 
острие попало именно туда, куда он его и направлял, под лопатку животному, но 
пробив шкуру, не смогло войти достаточно глубоко. Косуля не рухнула на траву, а 
нырнула в заросли. Охотник ринулся следом. Через ручей, вверх по склону. Далеко 
уйти она не могла, довольно скоро даст себя знать потеря крови. Исмаил долго 
бежал по распадку, потом поднимался вверх по осыпающемуся склону, потом был еще 
один распадок и бугристый откос. В нем неожиданно, во всей своей неистовости, 
проснулся охотничий инстинкт, тот самый, что так помогал ему при выполнении 
заданий владетеля горного замка. Даже потеряв след раненого животного, Исмаил 
еще долго блуждал в горах в надежде на случай; на этот раз случай отказался 
прийти ему на подмогу. Наступила ночь. Исмаил устроился на ночлег в яме, 
наполненной сухими листьями. Утром он обнаружил, что заблудился. Окружающая 
местность была ему совершенно незнакома. Он попытался найти дорогу обратно к 
хижине отшельника, о раненой косуле уже и не вспоминал. Попадавшиеся ему по 
дороге уступы, всхолмия, провалы, распадки, кедровые рощи были во-первых, ему 
абсолютно незнакомы, а во-вторых, походили друг на друга, как барханы в пустыне 
или волны в море. Раздражение его уже готово было смениться отчаянием, когда он 
вдруг увидел струйку дыма, поднимающуюся из-за ореховых зарослей.
Еще не выбравшись на открытое место, Исмаил понял, что дым этот никак не связан 
с очагом молчаливого лекаря. Он поднимался над костром, расположенным на берегу 
ручья. Горы здесь уже почти сходили на нет и начиналась неширокая палестинская 
долина, занятая островами леса. Вдоль ручья шла полузаброшенная на вид дорога. 
У костра расположилось несколько человек. Путешествующие. В котелке, над 
догорающим огнем, кипел их обед. А может быть уже и ужин. Целый день 
пробродивший по негостеприимным горам, юноша сглотнул слюну.
Первым побуждением Исмаила было кинуться к людям, но для начала он вспомнил о 
своем отражении в дождевой луже, да и весь опыт последних месяцев научил его 
тому, что надо подавлять в себе первые побуждения, как бы сильны и естественны 
они не были. Он лег в траву и стал внимательно присматриваться к сидящим у 
костра. Одеты все были кое-как, то есть были явно не избалованы путешествиями 
верхом и ночевку под открытым небом не считали большим несчастьем. На головах у 
всех красовались желтые головные повязки. Вели они себя сдержанно если не 
сказать опасливо. Не походили они, прямо скажем, на компанию подгулявших 
крестьян из соседнего села. «Ну конечно! — осенило Исмаила, — это были 
марабуты». Он похвалил себя за то, что не кинулся к ним с расспросами, ибо 
валялся бы сейчас на дне этого ручья с перерезанным горлом. Слишком дорогая 
плата за желание узнать дорогу к ближайшему человеческому поселению. Впрочем, 
что касается дороги — вот она, белая пыльная змея, вьющаяся между холмами, 
поросшими мелким иорданским можжевельником.
Исмаил обошел стоянку бешеных дервишей. Он не боялся быть замеченным, его 
научили в свое время, говоря фигурально, растворяться в воде и испаряться в 
воздухе, так что проскользнуть незаметно мимо пятерых полусонных негодяев было 
для него делом нетрудным. И уже через каких-нибудь три сотни шагов он выбрался 
на дорогу и уверенно пошел по теплой пыли, еще не зная куда, но, во всяком 
случае, удаляясь от горного хребта, столь опостылевшего ему в последние месяцы.
В попавшейся по дороге рощице он выломал себе суковатую палку — он не столько 
рассчитывал на нее, как на оружие, сколько надеялся, что она придаст ему 
страннический вид. Лук он выбросил, ибо пользы от него было бы немного, а 
раздражение он мог вызвать большое. Исмаил рассудил так, что ему нужно выбрать 
какой-то облик. Более всего подходящим он счел роль дервиша, или паломника, в 
зависимости от того, кто станет им интересоваться, сарацин или назорей. Исмаил 
понимал, что для начала надо выяснить, где он находится. Он не имел ни 
малейшего представления о том, куда его забросила судьба, в какой именно части 
Антиливана он имел несчастье или счастье заблудиться.
Он был голоден, пыль набивалась в нос, подошвы, отвыкшие от длительной 
многодневной ходьбы, ныли, но состояние духа оставалось просветленным. В свои 
двадцать с небольшим лет он успел увидеть изнанку жизни, успел умереть и 
воскреснуть; вроде бы у него не было оснований ждать от людей, которых ему 
предстояло встретить, никакой ласки, но в глазах его горел какой-то особенно 
живой, то ли веселый, то ли азартный блеск. Он был готов ко всем тем каверзам и 
неожиданностям, что уже приготовила или только собирается ему приготовить жизнь.




ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА, ИЛИ БО-СЕАН

Еще издали Исмаил увидел, что над ними развевается черно-белый полосатый флаг. 
Много он слышал рассказов о нем, но видел впервые. Он даже знал девиз, что был 
начертан на нем: "Не нам, не нам, но имени Твоему! " Эти слова назорейские 
рыцари из ордена храмовников, или говоря по другому, тамплиеров, обращали к 
матери своего Бога.
Итак, к нему приближалась группа всадников, предводительствуемая несколькими 
рыцарями Иерусалимского храма. Исмаил остановился, внимательно и настороженно 
всматриваясь в приближающиеся конные фигуры. Среди последователей Старца Горы, 
как впрочем и среди всех остальных мусульман передней Азии, ходило множество 
рассказов об этом воинственном сообществе. Один фантастичнее другого. В 
результате, этот воинственный, богатый, и мрачный орден рисовался в воображении 
легковерных и впечатлительных сарацин чуть ли не как сказочное чудище с 
тысячами голов, ощетинившееся тысячами копий, одетое в один гигантский белый 
плащ, украшенный большим восьмиконечным красным крестом. Джуджи-Маджуджи 
арабских сказок явно ему проигрывали по силе действия на душу простого народа.
Сообразив, с кем ему сейчас придется иметь дело на этой пустынной пыльной 
дороге, Исмаил покосился на близлежащие кусты: неплохо было бы свернуть туда и 
из укрытия понаблюдать за тем, как кавалькада тамплиеров продефилирует мимо. Но 
тут же он пристыдил себя за малодушие и остался на пути приближающейся железной 
колонны назореев. Кто знает, может быть это его судьба, переступая 
тяжелокованными копытами по палестинской пыли, приближается сейчас к нему? 
Сбежав сейчас в эти чахлые заросли, не обездолит ли он себя в некоем высшем 
смысле?
Вот они уже совсем близко. Впереди ехал рыцарь, показавшийся Исмаилу существом 
просто нечеловеческих размеров, даже издалека. Древко знамени он опирал в 
стремя, белый плащ покрывал круп широкого, как буйвол, коня. На кольчужной 
груди блестел большой серебряный медальон. Следовавшие за первым рыцарем 
крестоносцы также были не мелки размерами и внушительны видом. Увидев путника 
посреди своей дороги, они все разом остановились. Поднятая копытами коней пыль, 
медленно окутывала скульптурную группу, а заходящее за спинами тамплиеров 
солнце подсвечивало ее, так что казалось, будто адское пламя сочло нужным в 
этом месте проступить сквозь землю.
Из-за скалы, стоящей на повороте дороги, появлялись все новые всадники и 
накапливались за спиной того, что нес знамя. И все вместе они занимались тем, 
что рассматривали одинокого, но вызывающе стоящего путника. Исмаил не вполне 
осознавал, до какой степени нагло он себя ведет с точки зрения тамплиеров. 
Поскольку им было отлично видно, что он не вооружен, палка не в счет, то значит 
он не мог быть признан соперником. Ситуация выпадала за границы, определяемые 
рыцарским кодексом, и, стало быть, тамплиеры не сразу могли решить, что же им, 
собственно, делать. Двусмысленность создавшегося положении ввела стальные 
статуи в некоторое замешательство. Но оно не могло продолжаться долго, надо 
было из нее как-то выходить. Исмаил вспомнил, что главным официальным делом 
рыцарей-храмовников является сопровождение паломников-христиан к святым для них 
местам и заметив, что в тылу колонны топчется группа пеших людей, он подумал, 
что имеет дело с одним из таких караванов. Он решил выдать себя за паломника. 
Ему понравилась эта идея своей простотой и дерзостью. Побуждаемый внезапным 
вдохновением, он обратился к рыцарю со знаменем.
— Благородный рыцарь, ты видишь перед собой страждущую христианскую душу. 
Посмотри на меня. Я заблудился, не ел и не преклонял головы несколько дней. Я 
хотел только спросить, не к святой ли реке Иордан направляетесь вы, и если да, 
то не разрешишь ли ты мне присоединиться к вам?
Воин со знаменем ответил не сразу, можно было подумать, что речь путника с 
воспаленным на вид лицом и суковатой палкой его озадачила.
— Так ты ищешь Иордан? — спросил он наконец.
— Да.
— А откуда ты идешь, святой паломник?
— Я? Я иду из Аскалона, — уверенно ответил Исмаил, он точно знал, что такой 
город есть на побережье Греческого моря. Он был уверен, что ответил грамотно, 
но отчего тогда возникло такое оживление среди рыцарей?
— Ты прибыл в Святую землю один?
— Нет, но отстал от других по дороге.
— А как тебя зовут, святой паломник?
Исмаил внутренне сжался, назваться своим настоящим именем было бы немыслимо. 
Какое-либо христианское выбрать за одно мгновение было трудно, да и не так уж 
много он их знал. Само собой выговорилось:
— Анаэль. Меня зовут Анаэль.
Рыцарь отвел назад правую руку, и вдруг швырнул в сторону паломника волосяной 
сельджукский аркан. За время войн в Палестине, крестоносцы много полезных 
военных приемов переняли у своих сарацинских противников. Аркан аккуратно 
стянул плечи Анаэля, что вызвало одобрительный гогот среди рыцарей.
— Добро пожаловать в Святую землю, паломник Анаэль, — весело крикнул тамплиер. 
Конец аркана он передал своему оруженосцу и тот живо переправил пленника в 
хвост процессии. Слегка оглушенный этим приключением, Анаэль молча побрел вслед 
за едущими шагом всадниками. Его окружала небольшая, человек в двадцать, толпа 
пеших людей. Немного придя в себя, «паломник» огляделся, кто они такие и с кем 
ему придется соседствовать на первых шагах своего погружения в христианский мир.

Прямо перед ним, хромая, шагали двое негров, очень изможденных и грязных, в 
одних лишь замызганных набедренных повязках. Сзади, пошатываясь как пьяный, 
брел прилично, по-городскому одетый араб. Он был несколько не в себе, видимо от 
слишком неожиданного поворота в судьбе. По правую руку Анаэль обнаружил 
высокого старика в стоптанных чувяках. Лицо его было изъедено оспой. Анаэль 
попытался с ним заговорить, но ни по-арабски, ни на лингва-франка он не говорил.
 Не понимал также и курдскую речь. Пришлось попытку получше сориентироваться в 
окружающей обстановке отложить на более позднее время.
Один, правда, вывод Анаэль позволил себе сделать сразу. Все эти разношерстные 
люди могли оказаться в одной компании только в одном случае — попав в плен. Ну 
что же, сказал себе бывший ассасин, если судьба толкает тебя в объятия твоего 
злейшего врага, даже в этом случае покорись судьбе. Он уже более менее 
оправился от своей первой неудачи — все же это было не падение с башни в 
пропасть — и испытывал чувство, похожее на любопытство, меся горячую пыль, 
посреди неизвестно куда направляющейся процессии.
Судя по поведению всадников, возглавлявших ее, на привал останавливаться они не 
собирались. Они, наоборот, всячески побуждали пленников идти побыстрее.
Стало быть, где-то поблизости находится их постоянное становище, укрепленная 
усадьба или даже настоящий замок.
Так оно и было. Вскоре всадники свернули с дороги на едва заметную в жухлой, 
выжженной траве, тропинку. Команды их становились все громче и раздраженнее. 
Торопливо, как это бывает в южных странах, садилось солнце, и вскоре настала 
густая, полноправная ночь. Анаэль не понимал, как можно передвигаться в столь 
непроницаемой темноте, но потом заметил впереди несколько отдаленных огней, 
мерцающих на невидимом возвышении.
Идти было не так приятно как прежде. Лезли под ноги кочки, поросшие сухой, 
колючей травой, острые камни. Всадники окружили толпу пленных плотным кольцом. 
Остро пахло конским потом и кожей. Лошади храпели и фыркали. Анаэль чувствовал, 
что сквозь эту движущуюся телесную стену при желании можно проскользнуть. 
Недаром крестоносцы нервничают. Невозможно без собак отыскать человека в 
чернильно-черной ночи, даже если побег будет замечен. Некоторое время два 
противоположных желания боролись в душе Анаэля — бежать или остаться. С одной 
стороны, факт пленения его раздражал, тем более, факт пленения тамплиерами, с 
другой стороны, он понимал, что с чего-то надо начинать свое возрождение из 
временного небытия. Если он сбежит, то куда сможет направить свои стопы? В мир, 
осененный черным знаменем абассидов? Но он не стал ему приятнее и милее оттого, 
что исмаилитский имам оказался злобным фигляром. Судьба толкает его к назореям, 
и он уже сделал первый шаг на этом пути. Он уже не просто изувеченный, 
босоногий человек с именем, напоминающим о духах пустыни, он, как никак, 
пленник рыцарей Иерусалимского храма.
Размышления Анаэля были прерваны несколькими глухими ударами, раздавшимися 
впереди. Это били тупым концом копья в запертые ворота.
Проснулся, гордый своим званием, пленник тамплиеров в полутемном глинобитном 
сарае, проснулся от колокольного звона, доносившегося снаружи. Лежал Анаэль на 
голой земле, как остальные пять или шесть десятков человек, занимавших земляной 
прямоугольник пола. В сарае не было тихо. Кто-то надсадно, мучительно кашлял, 
кто-то хрипел, других трясла лихорадка. Анаэль лежал бесшумно и неподвижно. Он 
понимал, что от первого дня зависит очень многое. Надо постараться не совершить 
каких-нибудь ошибок. Если его заподозрят в том, что он не тот, за кого себя 
выдает, его просто зарежут, да и все. Он ругал себя за нелепую ребяческую 
самоуверенность, которая, неизвестно, правда, почему, выставила его в смешном 
виде перед рыцарями там на дороге. Неплохо было бы узнать, что заставило 
крестоносцев смеяться. Он представил себе назорея, случайно оказавшегося в 
замке Алейк, скажем в казарме фидаинов. Как дико бы он выглядел! Надо сжаться, 
уничтожиться в точку, превратиться в зрение и слух. Ему предстоит проскочить по 
очень узенькой тропинке между шутовским колпаком и топором палача.
Двери сарая с визгом распахнулись. В проеме появился верзила в серой до пят 
хламиде, подпоясанный простым вервием. Назорейский монах. Он что-то крикнул на 
незнакомом языке. Вернее не совсем знакомом, определил Анаэль. Пришедший вместе 
с монахом, надсмотрщик несколько раз выразительно щелкнул бичом. Заскулил 
кто-то, спавший у самой двери — досталось. Обитатели сарая стали со стонами, 
враскорячку подниматься и медленно, подслеповато выбредать наружу.
Анаэль тоже вышел, постаравшись быть не первым и не последним.
На дворе, все медленно разделились на несколько, неравных по размерам, групп. 
Сначала Анаэль не понял, по какому принципу происходит деление, и не знал к 
какой группе пристать. По одежде сориентироваться было трудно — все были 
слишком оборваны и замызганы. И только когда члены той группы, что была 
побольше других, стали с характерными подвываниями падать на колени и кланяться 
в одном направлении, он сообразил, что происходит утренняя молитва. 
Затверженная с детства привычка едва не свалила его на колени рядом с 
остальными мусульманами. Одна эта ошибка могла бы самым решительным образом 
сказаться на судьбе человека, объявившем себя христианским паломником. Он 
вовремя спохватился. Стоящий рядом монах и надсмотрщики могли подумать, что 
этого беспорядочно бородатого урода в полусгнившем рубище просто качнуло 
утренним ветерком.
Он избежал опасности быть причисленным к мусульманам, но этим дело не кончилось.
 Оставалось еще три компании. К какой из них направиться? То ли к этим 
перепуганным неграм в грязных набедренниках, то ли к краснобородым старикам в 
широченных рваных шароварах. Кто больше похож на его названных единоверцев. 
Выручил монах, молча направившийся через площадь посреди крепости, внутри 
которой находился сарай, к каменному строению с четырехугольной колоколенкой. 
За ним затрусило человек пять. Анаэль понял, что ему с ними. Выбор веры 
состоялся. Теперь надобно собраться с вниманием, дабы не опростоволоситься во 
время богослужения.
Изнутри жилище христианского бога поразило новообратившегося своей бедностью и 
мрачностью. Серые, каменные, неоштукатуренные стены. Даже мечети горных дикарей 
дейлемитов выглядели понарядней. В стенах, к тому же, были неравномерно 
расположены окна, что создавало световую дисгармонию и раздражало глаз, 
привыкший к орнаментальной симметричности.
Помещение храма было разделено на три части. Одну образовало возвышение в 
непосредственной близости к алтарным вратам, оно было огорожено невысокими 
деревянными перилами. Внутри этих перил, как выяснилось впоследствии, имели 
право молиться только полноправные тамплиеры. К утренней службе их явилось 
всего пятнадцать человек.
Вокруг деревянных перил теснились рыцари, не получившие еще посвящения, и 
оруженосцы, одеты они были не столь единообразно, как полноправные члены ордена,
 но тоже весьма внушительно.
Последняя группа допущенных к молитве внутри храма, состояла из донатов и 
облатов — светских приверженцев ордена. Это были, в основном, состоятельные 
граждане городка Агаддин, возле которого располагалась капелла тамплиеров, в 
которую угодил Анаэль. Горожане были в малом числе, значительно больше их 
появлялось к обедне; заутреню они выстаивали в городских церквях.
Христианских пленников в само помещение капеллы не пустили. Пали они на колени 
в самом худом темноватом притворчике, жадно прислушиваясь к тому действу, что 
разворачивалось там, в глубине. Под грубыми, диковатыми сводами довольно 
согласно грянули голоса братии. Для мусульманского уха это каменноподобное, 
хотя и не лишенное известного благозвучия пение, казалось невыносимо варварским.
 Анаэлю оставалось только терпеть и креститься.
Впрочем не только. Очень внимательно он присматривался ко всем деталям 
происходящего, при этом стараясь ничем не обнаружить своего слишком жадного, 
неофитского интереса. Одно неверное движение, один неверный шаг, один 
неуместный взгляд мог привести в пыточную камеру. Так, по крайней мере, было 
все устроено в замке Синана и у Анаэля не было оснований думать, что орден 
тамплиеров есть собрание людей благодушных и рассеянных. Очень может статься, 
что именно сейчас за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. Хотя бы этого 
неразговорчивого монаха, что расположился у пленников за спиной. Позднее, 
кстати, Анаэль понял, что люди в серых балахонах отнюдь не монахи, а лишь их 
служки. А настоящими членами монашеского ордена являются те громоблистающие 
бородачи с красными крестами на плече.
Итак, опасны все, и серые балахоны, надсмотрщики, звероподобные берберы, и даже 
те, кто спит рядом в сарае и сопит на соседней подстилке.
После заутрени погнали всех вместе — и христиан и мусульман, и огнепоклонников, 
и иудеев на работу. Пощелкивал бич, что-то хрипло покрикивал бербер. Колонна 
пленников медленно вышла из ворот крепости. Капелла Агаддин располагалась в 
замке, воздвигнутом еще во времена первого крестового похода. Он был одним из 
самых восточных форпостов Иерусалимского королевства. Вид этого каменного, 
величественно вознесшегося над плодородной равниной, строения был несколько, 
если смотреть со стороны, странен. Было непонятно, зачем среди пышных и 
благодатных оливковых рощ стоит это непримиримо воинственное сооружение. Но 
именно так строили во времена Годфруа Буйонского и первых Бодуэнов, давая 
понять, что претензии латинян на Святую землю серьезны и основательны.
Анаэлю досталась довольно легкая работа. Так, по крайней мере, ему показалось 
вначале. Вместе с чернокожим иудеем по имени Шама и двумя краснобородыми 
персами — Сахиром и Раздаем, он таскал огромные ивовые корзины к масличному 
жому. Услышав, как зовут нового напарника, Шама оживился и заинтересовался, но 
бывший исмаилит оставил все его расспросы без внимания, решив, что назвавшись, 
он и так сказал слишком много.
Персы работали молча, в их движениях чувствовалась тоскливая обреченность. 
Через несколько дней Анаэль, не удержавшись, нарушая зарок, данный самому себе, 
спросил у Шамы, с которым тащил очередную корзину, почему эти персы такие 
замкнутые.
— Ты тоже не слишком разговорчив, — ответил перс и показал, давай, мол, 
передохнем. Поставили корзин на землю. Шама вытер пот.
— Они давно здесь и раньше их было трое…
— Почему встали?! — заревел у них за спинами невесть откуда взявшийся бербер, 
полосуя плетью по пыли. Впрочем, ничего удивительного в его наблюдательности не 
было. Оливковая роща на пологом склоне просматривалась насквозь. Серв, не 
дожидаясь повторного вопроса, подхватили корзину и поспешил дальше. И зря. 
Анаэль споткнулся, полетел на землю, страшно ударившись коленом о выступившее 
корневище. Корзина, зацепившись дном о землю качнулась, выплеснув в пыль 
несколько мер черных ягод. Анаэль сидел, схватившись руками за колено и 
стараясь не стонать, Шама суетливо ползал вокруг корзины, торопясь собрать 
рассыпанное.
— Скорее, Шама, скорее, — слезливым голосом погонял он самого себя.
Но все это было напрасно. Невысокий, коренастый, коричневый от загара, 
опоясанный широким кожаны поясом с нашитыми на нем бронзовыми бляхами 
надсмотрщик, уже появился из-за ближайших деревьев Он не стал спрашивать, кто 
виноват — разумеется тот кто держится за ногу. Это он споткнулся. И наказание 
было придумано без долгих раздумий.
— Ешь! — сказал бербер, глядя в глаза Анаэля, затянутые дымкой боли. Тот понял, 
что это приказание надо выполнить, вступать в переговоры бесполезно. Он 
медленно протянул руку к рассыпанным ягодам и стал засовывать их в рот. Шама 
тихонько отполз в сторону, и схоронился за деревом.
Песок скрипел на зубах, землистого цвета слюна ползла по бороде Анаэля. Вкус 
ягод был омерзителен, а перемешанный со вкусом пыли, особенно. Тошнота 
подступала к горлу. Надсмотрщик дождался, когда все рассыпанное будет съедено. 
Бич, как живое существо шевелился у него в руке, в нетерпеливом ожидании работы.
 Закончив «трапезу», Анаэль откинулся к стволу, вытирая рот тыльной стороной 
ладони.
— Остальное отнесете куда положено, — сказал бербер и, подобрав свое 
надсмотрщицкое орудие, ушел.
Шама выполз из-за ствола, сочувственно повздыхал и сообщил, между прочим, что 
Анаэлю, в общем-то, повезло.
— Повезло?
— Того перса, о котором ты спрашивал, за то же самое запороли насмерть. Били 
так, что кожа налипла на бич и он перестал щелкать в воздухе. Назореи не зря 
держат берберов на этой работе, хотя, те и верят в Христа.
В ответ на этот короткий рассказ, Анаэля внезапно вырвало только что съеденным.
Почти всю ночь бывший ассасин, несмотря на страшное утомление, не спал. Будущее 
ему перестало рисоваться в соблазнительных красках. Монотонная каторга на 
плантации, жуткая еда, постоянная угроза получить удар бичом по спине или 
что-нибудь похуже. К концу лета он превратится в существо, не только не 
способное отомстить Синану… ему будет все равно, существует ли вообще на свете 
этот одноглазый обманщик. Надобно что-то предпринять. При свете это стало еще 
очевиднее, особенно при взгляде на распухшее колено. Увидевший ногу напарника, 
Шама озабоченно зацокал языком. Затравленно оглянувшись, он прошептал Анаэлю на 
ухо толстыми, потрескавшимися губами:
— Когда все выйдут, задержись.
Так и было сделано. Подчиняясь команде надсмотрщика и церковного служки, сервы, 
как обычно, начали выползать наружу, вздыхая, нехорошо откашливаясь. Шама, 
убедившись, что никто не смотрит в его сторону, быстро достал из складок своей 
невообразимо грязной набедренной повязки небольшую серебряную коробочку, открыл 
ее сломанными ногтями; запахло смолой. Негр выгреб из коробочки пальцем немного 
желтоватой мази, нанес на ушиб и стал растирать.
— Этот бальзам еще моему деду… — но ему не пришлось закончить свой рассказ. 
Раздались крики бербера. Надо было спешить. Кое-как встав на ноги, закусив от 
боли губы, опираясь на руку Шамы, Анаэль заковылял к выходу из сарая.
Бальзам оказал свое действие и, несмотря на непрекращающуюся боль, бывший 
ассасин продержался весь рабочий день. Сделаться больным, по словам иудея, было 
смертельно опасно, все больные немедленно куда-то исчезали, и ничего о них 
больше не было слышно. Кажется, они шли на корм собакам.
Ночью в темноте Шама повторил процедуру, к утру опухоль стала спадать.
Продолжая внимательно изучать окружающее и окружающих, новообращенный 
постепенно разобрался в устройстве укрепления крестоносцев, уяснил себе, чем 
отличается рыцарь-послушник, живущий вне капеллы, от простого оруженосца, сына 
местного христианского богатея, являющегося в замок для совершенствования 
воинских навыков и прислуживания полноправным тамплиерам. Он догадался, что 
хотя во время службы все крестоносцы поют в храме в унисон, между теми, у кого 
на плече красный крест и прочими, теми у кого кресты черного цвета, возвышается 
непреодолимая и невидимая стена. Впрочем еще более высокая стена есть между ним,
 молодым сервом и самым убогим клириком из тех, что бродят со смиренным видом в 
серых сутанах по выжженному солнцем двору замка. Анаэлю казалось, что он хорошо 
теперь разбирается в устройстве здешней жизни, и доведись ему выбраться из 
рабского сарая, он сумел бы вести себя так, что даже самый придирчивый человек 
не заподозрил бы о его сарацинском прошлом. Самое неприятное было в том, что 
никаких возможностей выбраться из этого проклятого сарая он не видел.
Среди прочих наблюдений Анаэль сделал и следующее. Во время общих работ на 
оливковой плантации между пленниками мелькал, время от времени, один, весьма 
странной наружности, человек. У него были длинные русые волосы до плеч, на 
ногах кожаные, дорогие сапоги, а за поясом — это было самое невероятное — 
богатой выделки кинжал. Человек этот, несмотря на то, что вместе с остальными 
таскал корзины и ел на земле, как раб, ту же самую полбу и сухие ячменные 
лепешки, нисколько не боялся берберов. Они никогда не кричали на него и не 
смели замахиваться.
— Кто это?
— Рыцарь, — объяснил Шама.
— Рыцарь?!
— Настоящий тамплиер. Родовитый человек, может быть даже и барон.
— Кто же его заставил…
— Он утратил свой плащ и теперь каждое утро просит прощение у братии. Пока его 
не простят, он будет жить и работать, как и остальные рабы.
Этот разговор хорошо запомнился Анаэлю.
Однажды, во время обеда рабов на плантации, он выждал момент, когда старший 
надсмотрщик отойдет к ручью, чтобы напиться, незаметно вылил свою похлебку на 
землю и поспешил вслед за ним, якобы для того, чтобы ополоснуть свою чашку. 
Опустился на колени рядом с бербером, зачерпнул из ручья и негромко сказал:
— Да продлит твой бог дни твои, господин.
Этот звероподобный мусульманин был, видимо, неглупым от природы человеком и, 
несмотря на то, что раб с пятнистым лицом явно нарушал порядок, обращаясь прямо 
к старшему надсмотрщику, позволил ему говорить.
— Твоя похлебка сытнее моей, — это была правда, берберы питались лучше простой 
рабочей скотины, хотя были такими же рабами, что и все остальные, — но все же 
жизнь твоя сходна, что несправедливо по трудам твоим.
— Говори, — произнес надсмотрщик, имея в виду, что хватит ходить вокруг да 
около, пора излагать суть.
Анаэль мельком оглянулся, никто из сервов еще не закончил есть, их пока можно 
было не ждать у воды.
— Что бы ты сказал о небольшой серебряной вещице, которая стоит не меньше двух 
византийских бизантов?
Теперь оглянулся бербер, он проверил не слышит ли разговор кто-нибудь из его 
людей.
— Что ты хочешь за это?
— У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его 
заменил.
— Где твое серебро?
— Оно сейчас не у меня.
— У кого оно?
— Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.
Бербер искоса посмотрел в сторону странного урода с молодым голосом.
— Я могу взять в руки бич, и ты мне расскажешь не только про серебро.
— У тебя могучий бич, ты великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я 
стану очень громко кричать, и тогда все узнают, у кого серебро.
— Хорошо, я обещаю.
— Нет, господин, сначала ты переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро.
 Если будет иначе, те, что в сарае поймут в чем дело, и меня задушат ночью.
Помолчав несколько мгновений, бербер встал и, не говоря больше ни слова, 
вернулся к толпе работников, заканчивавших свою не слишком обильную трапезу. 
Бич дважды полоснул по воздуху, это означало — хватит бездельничать, пора 
приниматься за работу. Все бросились к ручью, спеша напиться, — хотя жара к 
вечеру несколько спадала, организм иссушала работа.



ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СЛУГА

Поначалу барон де Кренье не обратил никакого внимания на невразумительное 
существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Своего 
предыдущего напарника он не задумываясь изувечил, когда тот попытался в самой 
осторожной форме настаивать на своем мнении, кстати, совершенно справедливом, в 
споре о каком-то пустяке. Если найдет блажь, то и этот услужливый малый получит 
кулаком по переносице. Барон де Кренье был весьма и весьма родовит и самонадеян.
 Он любил при случае, да и без всякого случая, упомянуть, что доводится почти 
прямым потомком самому Карлу Мартеллу. При этом он был на удивление беден. 
Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, отчасти затем,
 чтобы поправить свои материальные обстоятельства. Был, как и многие, наслышан 
о богатстве тамплиерских замков. Вступив, не без приключений, во влиятельный и 
загадочный орден, он на новом поприще не оставил своих старых, еще лангедокских 
привычек. Пил по поговорке — «как тамплиер», сочинял совершенно неудобоваримые 
канцоны и сирвенты, пытаясь подражать английскому королю Ричарду I, и весьма 
сожалел, что в округе Агаддина нет ничего, что могло бы ему возместить ласки 
безотказных лангедокских поселянок.
Ликом был барон чрезвычайно красен, нес на челе следы нескольких турнирных 
столкновений, воспоминания о коих не числились у него в числе любимых. В левой 
голени имелся след от сарацинской стрелы. Пресловутый белый плащ с красным 
крестом, символ рыцарского достоинства всякого тамплиера, он утратил во время 
одного сомнительного предприятия, которое трактовалось комтуром Агаддина в 
послании к прецептору Иерусалимской области, как столкновение с кровожадными 
мерхасами Саладина, но могло быть, при желании, оценено и по-другому.
После нескольких дней работы на плантации, барон перешел на конюшню. 
Необходимость этого перехода он объяснил своей большой любовью к лошадям; в 
общем, он не унывал. Братья могли бы обойтись с ним суровее, когда бы сочли 
нужным. До изгнания из ордена, что было худшим из наказаний, дело не дошло. 
Работа по уходу за лошадьми была хоть и погрязнее прежней, но куда менее 
обременительной, чем та, под палящим солнцем на оливковой плантации. Анаэль изо 
всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему 
прикасаться. Де Кренье заметил это и оценил, услужливость легче находит путь к 
сердцу, чем преданность, сохраняющая внешнее достоинство.
На третий или четвертый день совместной работы, барон обратился к помощнику с 
пятнистым лицом:
— Эй, как тебя там?
— Анаэль, господин.
— Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
— Да, господин, — пробормотал бывший ассасин, старательно крестясь.
— Ну тогда, на.
И рыцарь бросил ему кость, с остатками мяса на ней. Еда барону полагалась 
особая, от стола, которым пользовались все прочие братья, и он решил, что было 
бы благоразумно малую толику их уделить этому усердному рабу. Ведь если он 
сдохнет, то может быть следующий не будет так расторопен и сообразителен.
В глазах Анаэля промелькнул мгновенный огонь, и он кинулся лобызать благородную 
руку, и благодарная рука позволила сделать это.
Пожирая честно заработанное мясо, Анаэль спокойно прислушивался к крикам, 
доносившимся со стороны сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно 
отдать свой родовой сосуд с целебным дедовским бальзамом. Анаэль грыз кость и 
думал, правильно ли он сделал, что все три предыдущих дня подползал ночью к 
Шаме и просил растереть ему ногу, и вчера договорился, что приползет сегодня 
ночью. Теперь чернокожий ни за что не заподозрит его в предательстве. А это 
мясо — знак судьбы, он на правильном пути. Теперь он уже не на самой низшей 
ступени великой жизненной лестницы. На ней сейчас этот визжащий от боли негр. 
Он лег в основание той постройки, которую предстоит возвести бывшему мертвецу.
Постепенно барон даже привязался к своему напарнику, насколько такой человек, 
как он, мог испытывать привязанность. Анаэль не только выполнял всю работу на 
конюшне, но и с охотой исполнял его поручения, выходящие, казалось бы, за 
пределы предусмотренных обязанностей. Например, бегал к келарю капеллы за 
бутылкой, другой вина для барона. Но главная его ценность для господина де 
Кренье заключалась не в этом, а в том, что он согласен был сколь угодно долго, 
и с неизменным, просто-таки нечеловеческим вниманием, выслушивать рассказы 
барона о его воинских подвигах. И тех, что совершены были еще в землях франков, 
и, особенно, о тех, что имели место здесь, в Святой земле. Толпы изрубленных 
сарацин, десятки задушенных ассасинов, сам Саладин, еле-еле унесший ноги от 
меча де Кренье, все это было в упоенных повествованиях барона.
Доходило до вещей, совершенно невообразимых: этот парень с лицом, как античная 
мозаика, сам часто просил господина де Кренье рассказать что-нибудь, и готов 
был внимать одной и той же истории по два, по три раза, никогда не напоминая 
рыцарю, что количество истребленных им сарацин все возрастает от одного 
рассказа к другому.
Авторское тщеславие властно даже над благородными душами. Барон усиленно 
подкармливал своего единственного слушателя и даже счел нужным намекнуть 
надсмотрщикам, чтобы они обращались с ним помягче. Правда, эта забота произвела 
несколько неожиданный эффект. Берберы перестали его замечать, но в их 
равнодушии сквозило непонятное презрение. Все прочие рабы стали его опасливо 
сторониться. Отношение и тех, и других волновало Анаэля мало, он не искал среди 
них ни любви, ни уважения. Его устраивало то, что он стал внушать кое-кому 
страх, а что до презрения, оно мало его трогало, хотя он и не мог постичь, в 
чем его причина. Он не собирался надолго задерживаться среди рабов и, поэтому, 
все силы обратил на то, чтобы разобраться в жизни господ. Здесь нужны были 
особые методы. Например, Анаэль сообразил, что ничего не надо спрашивать в лоб, 
на прямой вопрос никогда нельзя получить прямой ответ, а скорее можно вызвать 
подозрение. Окольный путь всегда оказывался короче, а главное безопаснее.
Анаэль как-то обратил внимание, что барон де Кренье не одинаково относиться к 
вверенным его попечению лошадям, явно выделяя трех из них. Он тоже стал 
оказывать им дополнительные знаки конюшего внимания. Лишний раз менял солому в 
стойле и подольше задерживался возле них с массажной щеткой. Барон не стал 
скрывать своего удовлетворения действиями напарника. И впрямую спросил у него:
— Послушай, урод, как ты догадался, что это мои собственные лошадки?
Скромно потупившись, Анаэль уклонился от ответа, незаметно радуясь своей 
проницательности.
— Я всегда рад угодить моему господину.
Теребя холку мощного вороного жеребца, своего, видимо, любимца, де Кренье 
рассказал, что каждому полноправному тамплиеру по орденскому уставу положено 
три лошади. Помимо лошадей он может иметь свой персональный шатер и оруженосца. 
Впечатление самодовольства, излучаемого рыцарем усиливалось выпитым вином, 
жадно бросившимся крестоносному воину в голову.
— А где же ваш оруженосец? — осторожно поинтересовался Анаэль.
Барон тяжело вздохнул, было понятно, что этот вопрос ранит его в самое сердце.
— Извините господин, если я причинил вам страдание, — начал кланяться Анаэль.
Рыцарь встряхнул красной головой.
— Он оказался негодяем, как только моя звезда стала клониться, и братья 
выказали мне временное недоверие, он оставил меня. Он счел меня опозоренным и 
не захотел разделить мой позор.
— Предатель! — с чувством произнес бывший ассасин, и стал энергично растирать 
круп коня щеткой.
— Да, именно предатель! — бурно согласился барон. — Разве не в том добродетель 
оруженосца, чтобы повсюду следовать за своим хозяином?
— Именно.
— И в гущу битвы и во мрак изгнания! Разве не в том доблесть оруженосца, чтобы 
превыше всего ставить веру в своего господина, и разве не в том его честь, 
чтобы до последнего отстаивать честь господина?!
— Он низкий, убогий, несчастный человек, — заявил Анаэль. Рыцарь, 
устремлявшийся до этого взором в неведомые и невидимые никому глубины 
нравственного страдания, вдруг опустил взгляд и трезво посмотрел на своего 
напарника по конюшенным работам. Тот слегка сжался под его взглядом. 
Почувствовал, что наступил очень ответственный момент и надо этот момент, во 
что бы то ни стало, использовать.
— Возьмите меня к себе. Пусть даже не оруженосцем, каким-нибудь самым последним 
слугой. Мне не надо ни богатого платья, ни красивого оружия, ни породистого 
коня. Я могу пешком следовать за вами. Я хочу одного — служить такому великому 
воину как барон де Кренье, способствовать его славе.
Барон тяжело засопел.
— Я верю тебе, но ты дурак. Ты не можешь стать моим оруженосцем, даже если бы я 
очень того захотел. Даже, если бы я не был в опале, и даже, клянусь слезами 
святой девы Марии, если бы я сделался комтуром здешней капеллы.
Анаэль выразил чрезвычайное удивление.
— А кто может воспротивиться вашему высокородному желанию, господин?
— Устав, юноша, устав ордена тамплиеров. Сам непревзойденный Бернард, 
называемый Клервосским, в свое время сочинил нам его. Понятно?
— А что это такое, устав?
Барон хмыкнул.
— Ты хоть и предан мне, но глуп. Устав… ну, в нем записано все, что касается 
ордена, что можно и чего нельзя, обязанности и братии, и службы. Полноправным 
тамплиером может быть только человек самой благородной крови и от законного, 
заметь, брака. Здоровья он должен быть отменного, — барон поднял могучую руку и 
сжал могучий кулак, демонстрируя, какой, примерно, уровень здоровья 
подразумевается. Кроме того, рыцарь не должен состоять в браке. Ну, это проще 
всего соблюсти. И еще в уставе записано, кто есть капелланы, кто служки, кто 
такие донаты и облаты, что они для ордена, и что орден для них.
— А оруженосцы? — с надеждой в голосе спросил Анаэль, оторвавшись от лошадиного 
крупа.
— Оруженосцы и самого великого магистра, и сенешаля, и прецептора, то бишь 
казначея, и комтуров — всех, и полноправных рыцарей ордена, суть отпрыски из 
родов рыцарских или хотя бы просто благородных. Могут быть бастарды, но только 
особ знаменитых кровей. А ты…
— А я?
— А ты — раб.
— Я законнорожденный, я…
— Кто твой отец, кто твоя мать?
На этот вопрос ответить Анаэлю было нечего, он опустил голову и тихо сказал.
— Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.
— Вот видишь!
— Но я точно знаю, что я — свободный человек.
Барон махнул рукой.
— Это не имеет значения. Сейчас ты орденский раб, и неважно, каким образом это 
случилось. У тебя нет способа не то, что стать оруженосцем, но даже самым 
последним служкой, сколь бы страстно ты этого не желал и сколь бы искренне я 
тебе не споспешествовал.
— Может быть, меня можно выкупить?
Де Кренье ненадолго задумался.
— Не знаю, не слыхал о таком. Но для этого надобно денег. За тебя могут 
потребовать не менее четырех или пяти бизантов.
— Я же урод и страшен, как смертный грех, за меня можно просить и меньше. Два 
бизанта, может быть.
Барон поморщился.
— У меня и двух нет.
Анаэль стоял, понурившись. Конечно, он догадывался о чем-то подобном, но 
вердикт, произнесенный вслух, произвел на него оглушающее впечатление. Рыцарь 
понял это и пожалел своего самоотверженного и добровольного пажа. Он сам 
почувствовал, сколь безотрадной должна быть картина, им нарисованная. Он 
заговорил более мягким тоном.
— Ты, конечно, тварь и навоз под копытами рыцарского коня, но мне понравилась 
твоя искренность. Человек хитрый скрыл бы свое заветное желание, к тому же 
попытался бы выставить себя дворянином, хотя и худородным. Ты не попытался 
сделать ни того, ни другого.
— Что толку от моей искренности, если она втаптывает меня в грязь.
Барон пожевал сочными губами.
— По правде сказать, я считаю, что с тебя вполне довольно того, что ты 
работаешь здесь, на конюшне, в прохладе и сытости, и пользуешься обществом 
столь благородного человека, как я, вместо того, чтобы жариться на солнце и 
беседовать с берберской плетью, но все же попробую тебе помочь.
Анаэль робко поднял на него глаза, в них мелькнула тихая, робкая радость.
— Только не вздумай надеяться. Сильно стараться я не стану. Не может быть на 
свете такого раба, ради которого де Кренье стал бы шевелить более, чем мизинцем.

— Я понимаю, господин.
— Недели через две, как мне кажется, братья сочтут уместным простить меня и 
вернуть мне мой плащ, похищенный этими мусульманскими псами и тогда… тогда мой 
авторитет станет опять высок, и я замолвлю, может быть, за тебя словечко. А 
пока…
— А пока?
— Беги к келарю, и я расскажу тебе про битву с сарацинами при Алеппо.
Анаэль проснулся, сел на подстилке и еще некоторое время не мог понять, что 
происходит. Склонившаяся над ним темная фигура негромко прошептала:
— Вставай и иди за мной.
В этом протухшем сарае бывший ассасин утратил свою способность к чуткому сну. 
Здесь, намаявшись на «легкой» работе в конюшне, он проваливался в сон, как во 
временную могилу.
Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, сопровождаемый обиженным и 
раздраженным нытьем, Анаэль выбрался наружу. В крепости царила феноменальная 
палестинская луна. Мелкая пыль, тонким слоем выстлавшая двор, серебрилась и как 
бы едва заметно дышала, если присмотреться. Оглядевшись, удивленный раб не 
обнаружил того, кто вызвал его сюда, прервав бездонный сон. Не привиделось ли 
ему это? Слава всем богам, нет. Монах-прислужник вышел из тени, непроницаемой, 
как кусок угля, и поманив за собой Анаэля, молча двинулся в сторону церкви. Раб 
не сразу последовал за ним, некоторое время он заворожено наблюдал за 
движущимся монахом. Он все еще не полностью уверился в том, что тот не видение, 
столь бесшумны были его шаги, столь неземно светились в лунном свете, 
поднимаемые с немой земли, облачка пыли. И только увидев, что монах снова 
обернулся и манит его требовательной рукой, Анаэль посмел двинуться следом. Они 
миновали конюшню, кухни, еще какие-то хозяйственные постройки, как некие 
манихейские ангелы, перелетая из абсолютной тьмы в почти ослепительный свет.
Обогнули монументальное, в этот час особенно многозначительное здание храма. 
Показались округлые, сверху оббитые железными полосами ворота, за которыми 
находились рыцарские кельи. Легко представить, сколько разных и не обязательно 
приятных предчувствий роилось в голове бывшего ассасина. Молчаливая 
торжественность обстановки действовала скорее угнетающе, было в ней что-то 
кладбищенское. Холодком легкой, но предсмертной тоски обливалось, временами, 
его бешено колотящееся сердце. Вот, кажется, и конец пути.
Провожатый остановился у здания, назначение которого Анаэлю не было известно. В 
большой сводчатой двери бесшумно отворилось квадратное окошко, затем громыхнул 
внутри тяжелый засов и приотворилась массивная створка. Повинуясь жесту 
провожатого, раб шагнул внутрь. Он успокаивал себя мыслью, что если бы его 
хотели убить, то вряд ли бы стали так пышно обставлять дело.
Короткое путешествие по темному коридору. И вот, кажется, цель ночной прогулки.
Помещение было погружено в тяжелый полумрак, во всяком случае, на улице было 
намного светлее. В двух углах горели неяркие светильники. Между ними, на 
дальней стене, чувствовалось сквозь полутьму большое белое полотнище. Посреди 
комнаты стоял стол, на нем горела в грубом подсвечнике тонкая потрескивающая 
свеча. За столом сидел человек в темной одежде. Голова его была склонена. Он не 
писал, не читал, но явно был занят каким-то важным делом. По крайней мере 
Анаэль понял, что мешать ему не надо, его роль заключается в том, чтобы молча 
слушать тишину в этой торжественно убранной зале.
Не посвятят ли его сейчас в оруженосцы, мелькнула дикая мысль. Барон де Кренье 
не обманул и попросил об этом комтура. Ведь это кажется комтур сидит за столом.
Человек в темной одежде поднял голову, словно его потревожили шальные мысли 
раба. Это был не кошмар, но Анаэль узнал его. Он, этот человек, изредка бывал в 
церкви и всегда стоял в самом первом ряду рыцарей. Ему было лет шестьдесят. 
Глаз, несмотря на старание свечи, рассмотреть невозможно.
— Как тебя зовут? — спросил сидящий. Голос его был хрипл и неприятен. Да и сам 
вопрос очень не понравился Анаэлю.
— Анаэль.
— Это не христианское имя.
— Я не знаю, кто мне его дал.
— А как звали твоего отца?
— Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.
— Подойди ближе.
Тамплиер — Анаэль уже почувствовал, что это очень важная персона — некоторое 
время разглядывал замершего перед ним раба.
— Что с твоим лицом?
— Был пожар, покрывало в которое я был закутан… — он не закончил, почувствовав, 
что заканчивать не обязательно.
— Ты так уродлив, что я затрудняюсь определить, к какому племени могли бы 
принадлежать твои родители.
— Перед Богом все народы равны, несть ни эллина, ни иудея, говорит апостол 
Павел, — фразу эту как-то произнес в сарае старый кесарианин, плененный, 
почему-то, крестоносцами. Фраза эта сама собой отпечаталась в сознании Анаэля, 
и сейчас он почувствовал, что настал вполне подходящий момент, чтобы ее 
произнести. Может быть, таким образом удастся произвести хорошее впечатление.
Сидящий не выразил бурного восхищения осведомленностью раба в текстах 
Священного писания, хотя этот пример богословского начетничества в безродном 
уроде должен был выглядеть забавно.
— Мне рассказали, что ты направлялся к святой реке Иордан, когда натолкнулся на 
барона де Руа.
— Да, господин, я сообщил о цели своего путешествия благородному барону, но он 
набросил на меня аркан и приволок меня сюда, как барана.
Щека сидящего дернулась.
— Тебя это удивляет?
— Еще бы, ведь я слышал, что рыцари Святого Иерусалимского храма поклялись 
перед папой в совсем обратном, что будут всячески содействовать паломникам в 
посещении святых мест этой благословенной страны.
Тамплиер, не торопясь, убрал нагар с фитиля свечи.
— Ты говоришь верно, но то, что ты сказал, относится лишь к тем паломникам, что 
идут к Иордану и Иерусалиму с запада. Ты же шел с востока.
Кровь бросилась в голову Анаэля, он даже покачнулся от неожиданности.
— При этом такое дикое имя… Оно ведь даже не сарацинское. Может быть иудейское?
Раб молчал.
— Знаешь, почему барон де Руа тебя сразу не убил?
— Почему, господин? — окаменевшими губами прошептал Анаэль.
— Он решил, что ты сумасшедший. Ведь только человек явно ненормальный мог с 
одной суковатой палкой в руках перегородить дорогу целой дюжине рыцарей. И я 
было согласился с бароном. Но с некоторых пор появились основания заподозрить 
тебя в том, что ты нормален.
Анаэль исподлобья посмотрел на сидящего за столом, он все еще не знал, чего же 
ему, собственно, ждать от этого разговора, к чему готовиться.
— Судя по тому, как ты сумел втереться в доверие господина де Кренье, тебя 
навряд ли стоит считать безумцем. Что же ты молчишь? Самое время дать мне 
какие-нибудь объяснения. Говори, и не слишком бойся: если бы я решил, что ты 
похож на лазутчика, то давно отдал бы тебя в пыточную. Ты не сумасшедший, не 
лазутчик, кто же ты такой?
— Я христианин.
Щека тамплиера вновь дернулась.
— Я понял, что ты хочешь, чтобы тебя таковым считали.
Анаэль уже немного опомнился. Когда-то, исполняя одно из своих ассасинских 
поручений, он пересекал долину Сернай, что на юго-восточной оконечности 
асфальтового озера.
— …там в ущелье приютилась маленькая община, мало кто знает ее. Меня 
воспитывали…
Тамплиер поднял руку, показывая, , что ему достаточно. Он что-то слышал об этом 
поселении, но, конечно, никогда там не бывал и в Агаддине нет ни одного 
человека, там бывавшего. Стало быть, этот хитрец может плести все, что ему 
угодно, поймать его все равно нельзя.
— Изувеченный человек с небывалым именем, выдающий себя за христианина, 
является со стороны Гимса, из сарацинских земель, заявляет, что паломничает к 
Иордану. Сам, кажется, не чувствует ни дикости своего поведения, ни нелепости 
своих рассказов. При этом за него ходатайствует полноправный член ордена… — 
сидящий за столом словно размышлял вслух. При желании, в этом можно было 
усмотреть особую степень презрения к собеседнику, не исключено было и обратное 
— особое, замысловато выраженное уважение к сильному, не поддающемуся 
разоблачению врагу.
Сын красильщика, бывший ассасин, бывший мертвец Исмаил-Анаэль рухнул на колени, 
склонил голову на грудь и глухо пробормотал:
— Я хочу служить ордену.
Сидевший встал, опираясь обеими руками о стол, и сказал:
— Хорошо, можешь считать, что с этой ночи ты принят на службу.



ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВОЗВЫШЕНИЕ

Утром Анаэлю дали коня и кинжал. Это было явным свидетельством того, что он 
выведен из рабского состояния. За ворота Агаддина он выехал вместе с тремя 
рыцарями, несшими на себе несколько необычное по цветам облачение — черные 
плащи с узкой белой каймой и зелеными крестами. Четвертый был по одежде 
тамплиером. Анаэлю объяснили, что он приставлен к этому рыцарю в качестве 
оруженосца.
Те, что несли на своих плащах зеленые кресты, говорили между собой на текучем 
торопливом языке, отдаленно напоминающем лингва-франка. Отдельные слова Анаэль 
различал отчетливо, но смысл речи, особенно когда говорили быстро, от него 
ускользал.
Миновав рощи смоковниц и финиковых пальм, окружавших Агаддин, группа из пяти 
всадников попала на голую равнину с редкими пятнами низкорослого кустарника. 
Анаэль не знал имени рыцаря, к которому был приставлен, он не решался 
приставать к нему с расспросами, дожидаясь, когда тот сам соблаговолит с ним 
заговорить. Рано или поздно, нужда в этом у него возникнет, как бы он ни был 
горд. Тамплиер держался весьма замкнуто и не вступал в разговоры не только со 
своим новым оруженосцем, но даже с благородными спутниками. Те относились к 
этой особенности человека в белом плаще равнодушно, словно были заранее о ней 
предупреждены.
Выехали на рассвете, по выбранному темпу передвижения можно было предсказать, 
что путешествие предстоит не из самых коротких. Когда солнце стало решительно 
взбираться на небосвод, сделали привал. Не без труда отыскали группу 
обособленно стоящих смоковниц и в душной Тени, создаваемой разлапистыми кронами,
 перекусили. Не дожидаясь особой команды, Анаэль достал из седельных сумок и 
задал лошадям овса, потом сел в сторонке со своей лепешкой. На удивление, 
сопровождаемый им тамплиер также решил трапезничать в уединении. И даже не 
снимая шлема. Он ел, сидя спиной к остальным, подняв только верхнюю часть 
забрала. В такую жару железный горшок на голове должен был доставлять ему 
огромные неудобства. Ради чего стоило их терпеть? — задался вопросом оруженосец.
 Господин тамплиер боится быть узнанным? Анаэль почувствовал отчетливый привкус 
тайны в этом предприятии, столь незамысловатом на первый взгляд.
Ближе к вечеру, пятерка путешественников, сохраняя свой многозначительный стиль 
путешествия, пересекла гряду невысоких холмов по хорошо разбитой дороге и 
выехала к довольно широкой извилистой реке, медленно ползущей по болотистой 
пойме.
Один из рыцарей с зеленым крестом на плече спустился к самой воде и крикнул 
перевозчика. Всматриваясь в противоположный берег, где суетились полуголые люди,
 сталкивая в воду широкий плот, Анаэль не удержался и, нарушая данный себе 
зарок, спросил у своего молчаливого господина:
— Что это за река?
Из-под забрала глухо донеслось:
— Иордан.
Ночевали на том берегу.
На месте перевоза издавна стояла деревенька, жители которой как раз и 
промышляли тем, что перетаскивали по мелководному здесь Иордану груженые 
путниками плоты. Имелась в деревне и харчевня, каменное здание, построенное по 
преданию, солдатами римского гарнизона, стоявшего неподалеку, и служившее им 
баней.
Когда закончился ужин, тамплиеру опять накрыли в отдельном помещении, Анаэль 
вышел наружу, чтобы поискать удобное место для ночлега. Стелить ложе в одном 
помещении с рыцарями ему не полагалось. Впрочем, он отлично устроился и в 
отдалении от благородных господ.
Лежа на дощатом настиле неизвестного происхождения, он долго рассматривал 
небесный свод, усыпанный роями крупных, как бы сознательно нависших звезд. Он 
знал многие из них и умел ориентироваться по этой величайшей в мире карте. Вот 
звезда Антияр, звезда караванщиков, а вот звезда Ахуб, звезда смерти… Из-под 
размышлений о звездном небе выплыла мысль о том, что он сейчас, в сущности, 
свободен. Лошади не заперты, если разорвать шерстяной, плащ на четыре части, 
обмотать копыта одного жеребца, то его хватятся только утром… Анаэль улыбнулся 
этим наивным размышлениям, которыми как бы дразнил себя. Нет, сейчас он менее 
всего хотел бы променять свою «тамплиерскую» дорогу на сомнительную во всех 
отношениях свободу. Он сумел выбраться со дна самой черной ямы, зачем же теперь 
подвергать себя опасности вновь попасть в нее, необдуманно сворачивая с 
вырисовывающегося пути?
В двенадцатом веке передвигаться по дорогам Палестины было небезопасно. Купцы 
собирались в караваны и нанимали целые армии стражников, паломники месяцами 
томились в грязных предместьях здешних городов в ожидании рыцарского конвоя. 
Местные крестьяне вообще не рисковали отправляться дальше, чем до соседней 
деревни или до ближайшего базара. И никто, ни самый богатый караван, ни целая 
толпа благочестивых странников, ни даже наиболее осмотрительные из местных 
жителей не были гарантированы от внезапного своеволия, какого-нибудь 
заскучавшего или рассвирепевшего по случаю несварения желудка, барона. Легко 
было в Святой земле стать и жертвой молодеческой вылазки какого-нибудь особенно 
неуемного эмира, не согласного с благоразумной политикой султана Саладина. 
Поведение Льва ислама многим казалось излишне миролюбивым.
Анаэль был неплохо осведомлен об особенностях здешней жизни, и поэтому очень 
удивился утром следующего дня, когда увидел на дороге перед собой группу из 
нескольких путников. Они тихонько брели, никем не охраняемые и никого, судя по 
поведению, не боявшиеся. Скажем, услышав сзади стук копыт кавалерийского отряда,
 они и не подумали бросаться в сторону от дороги к имевшимся неподалеку 
зарослям.
Рыцари с зелеными крестами равнодушно обогнали этих меланхоличных путников, 
даже не поглядев в их сторону.
Анаэль не утерпел и снова высказался в том смысле, что смелые, мол, люди, не 
боятся путешествовать без всякой защиты, когда тут, за каждым камнем, разбойник.
 Он сказал это ни к кому, собственно, не обращаясь, но неожиданно, тамплиер, 
скакавший рядом, откликнулся.
— Они защищены не хуже меня, — сказал он глухим своим голосом и пришпорил коня.
С середины дня дорога пошла под уклон. Анаэль догадался, где они находятся. Он 
представил в уме расположение Иордана и то, куда было направлено его медленное 
течение — конечно, окрестности Мертвого моря. Пейзаж становился все более 
безжизненным.
Деревья не рисковали забираться в эти места, надо думать, что и звери были с 
ними солидарны.
Исчезла трава, во всю ширь разлеглась угрюмая, каменистая равнина. Интересно, 
думал Анаэль, как среди этого великолепия возможно устроить свою жизнь.
Дорога, петлявшая меж камней, все более сужалась, но до состояния тропинки не 
доходила. Можно было заключить, что ей пользовались достаточно часто. 
Любопытство одолевало молодого оруженосца: какая, достойная высокородных господ,
 цель может скрываться в этой неприютной местности? Наконец, любопытство его 
было удовлетворено. С одного из каменистых всхолмий Анаэль увидел впереди 
большую, приземистую крепость. Она мало напоминала те замки, какими крестоносцы 
застроили Святую землю за последнее столетие, скорее она походила на 
укрепленную деревню. За стеной виднелось несколько крупных, каменных на вид, 
строений. Агаддин, в сравнении с этим широко раскинувшимся поселением, выглядел 
настоящей твердыней.
Тоскливое место. Но делать было нечего, Анаэль скакал вслед за своими 
спутниками. Когда они подъехали поближе, новоиспеченный оруженосец обратил 
внимание на редкие, тоскливые удары колокола, доносившиеся из-за стен. Они не 
были похожи на обычный церковный призыв. Редкие, однообразные, нагоняющие тоску 
удары.
Наконец, доехали.
Рыцари остановились вплотную у ворот. Главный из носителей зеленого креста 
перемолвился словом со стражником, что появился на надвратной башенке, и тот 
крикнул кому-то вниз, чтобы ворота поскорее отпирали.
Анаэль, с обычным своим внимательным любопытством, оглядывался, стараясь все 
рассмотреть получше и запомнить, на всякий случай. Особое его внимание привлек 
шест, торчащий рядом со стражником, заведовавшим воротами. Анаэль стоял очень 
близко к воротам, к тому же мешал холщовый бурнус, одетый для защиты от солнца. 
Одним словом, пришлось высоко задирать голову, чтобы увидеть верхнюю 
оконечность шеста. Пришлось даже откинуться в седле. Анаэль откинулся так 
сильно, что чуть не свалился на землю. На вершине шеста красовался огромный, 
оскаленный верблюжий череп. Неприятная волна пробежала по спине оруженосца. 
Чем-то смутно ему было знакомо это украшение. Что-то оно обозначает… Анаэль 
обернулся к своему господину, чтобы задать вопрос и вторично чуть не рухнул с 
коня. Рыцарь снял свой шлем. И его не стало. На Анаэля смотрела жуткая маска. 
Вывернутые бледные веки, верхняя губа изъедена огромными болячками, нижняя 
отвисла, как белая виноградная гроздь.
Проказа!
— Спать будешь здесь, — брат Иоанн распахнул, висевшую на кожаных петлях, дверь 
и показал маленькую сводчатую пещеру с потолком, значительно ниже человеческого 
роста. В углу — грубое распятие. Постелью должен был служить каменный уступ с 
деревянным обрубком в изголовье вместо постели. Обрубок был отполирован до 
блеска головами предшественников. Края чашки, ею завершалось убранство кельи, 
были обглоданы.
Войдя внутрь, Анаэль рухнул на свое каменное ложе. Дверь, мягко стукнув по 
камню, закрылась.
Он уже знал, что находится в лепрозории, опекаемом орденом Святого Лазаря, 
созданном специально для помощи прокаженным, итальянскими рыцарями. Сказали ему 
также, что орден этот является младшим братом ордена Иерусалимского храма, и 
что тамплиеры часто оказывают своим итальянским братьям помощь оружием и людьми,
 а в крайних случаях даже и деньгами.
Честно говоря, Анаэлю было все равно, на чьем попечении находится монастырь, 
существенным было то, что это был монастырь для прокаженных.
Брат Иоанн, помощник здешнего келаря, в распоряжение которого первым делом 
попал новоприбывший оруженосец, был чрезвычайно словоохотлив, и задав ему всего 
один какой-нибудь вопрос, спрашивающий получал подробный отчет обо всем, что 
знал или о чем догадывался этот член ордена Святого Лазаря. Анаэль 
поинтересовался лишь одним, надолго ли присылают в сию обитель своих людей 
тамплиеры.
— Обычно навсегда, — бодро сообщил помощник келаря. Далее он счел нужным 
заявить, что он немного завидует его, Анаэля положению, ибо прислуживать он 
будет одному всего лишь человеку, прибывшему вместе с ним рыцарю, шевалье де 
Шастеле. Господину, как говорят, и родовитому, и добропорядочному. И питаться 
Анаэлю предстоит из котла братии, а если будет необходимо, то и вместе со своим 
господином. Такое здесь, в обители Святого Лазаря, принято, и многие знатные 
снисходят до общества своих слуг, правда это происходит в том случае, когда 
болезнь доводит господ до такого состояния, что они сами не могут ни встать, ни 
сесть.
Эта мысль, высказанная им самим вслух, так развеселила брата Иоанна, что он 
залился самым беззаботным, почти ребяческим смехом.
— Когда же господин де Шастеле умрет — об этом можно не очень пока беспокоиться,
 лепра пожирает человека медленно, так вот даже когда ты утратишь своего 
высокородного господина, ты пожалуй не утратишь своего привилегированного 
положения, потому что многие из болезнующих рыцарей захотят тебя видеть своим 
служкой, помня, кому ты прислуживал перед этим. Так что господский стол и 
благородное обхождение тебе гарантировано до самой глубокой старости. Правда 
все может осложниться, если Господь приведет тебе самому заболеть здешней 
болезнью. Тебе, как человеку происхождения простого, свой служка не положен, и 
придется тебе беспокоиться и заботиться о себе самолично, а это, с развитием 
болезни, бывает затруднительно и весьма. Иной раз, ведь и пальцы отваливаются и 
другое всякое. Но думать об этом заранее вряд ли надо, да и грех, поди. Господь 
не велит нам впадать в уныние, а советует впадать лучше в усердие. Да и то 
сказать, ведь не всякий здоровый здесь заболевает. Посмотри хоть на меня. 
Прошлой весной высыпало у меня по ногам, и решили все, что пришел мой черед, и 
сам я смирился. Пожил, думаю, хватит. Пришел брат-лекарь, прочитал надо мной 
молитву, приличествующую случаю. Ан, нет — оказалась обычная чесательная хворь.
Оруженосец лежал, уткнувшись лицом в холодное дерево. Говорить что-либо не было 
сил.
— Вот так-то, брат Анаэль. Что это за имя у тебя, а? Незнакомы здесь имена 
такие нам. Надобно тебе сказать об одном маленьком неудобстве, что в лепрозории 
нашем действительно место имеет. В том дело, что организовали орден, с 
благословения папы Климента, рыцари все больше происхождением из земель 
итальянских, и франкский язык не все знают. А если знают, то не любят из 
гордости на нем говорить. Но обвыкнешься. Я вот глуп к языкам с детства, да и 
то к тарабарщине ихней притерпелся.
Анаэль лежал все так же недвижно, казалось, он намертво сросся со своим 
каменным ложем.
— Да не горюй, а наоборот, радуйся. Всем бы так начинать, как тебе. А то не 
угодишь кислым видом господину де Шастеле, и отошлет он тебя отсюда, от капеллы 
да в нижние пещеры, вот тогда и поймешь умом своим, что да как.
Дослушав до конца эту бодрую, нравоучительную речь, Анаэль пришел к выводу, что 
надо отсюда бежать. И чем скорей, тем лучше.
Господин де Шастеле, прибыв в лепрозорий, совершенно перестал стесняться своей 
внешности. И всякий раз, подавая ему утром пищу, Анаэль должен был лицезреть 
его в полном, почти самодовольном великолепии. Но этим все не исчерпывалось. 
Дворянин до мозга костей, господин де Шастеле, будучи даже загнан 
обстоятельствами в мрачное заведение на берегах Мертвого моря, не хотел лишить 
себя хорошего общества. Он со страстью включился в местную светскую жизнь. 
Нашлись в стенах лепрозория господа, соответствующие его представлениям о 
настоящем благородстве и подлинной родовитости. Лепра не игнорирует никаких 
слоев общества и забирается порой на самые, даже отороченные королевским 
пурпуром, вершины.
Вольные господа собирались часто и любили за чашей вина и каплуном засидеться 
допоздна. Всем было, что вспомнить. Не все были занимательными рассказчиками, 
но рассказывать любили, тем не менее, все. Анаэль, разумеется, в силу своего 
положения, обязан был, как и все прочие слуги, при сем присутствовать и 
подавать вино к столу, за которым порой хохотало над веселой рыцарской историей 
до полутора десятков рож, кажется, лишь мгновение назад вышедших из самого 
центра ада.
Среди рыцарской прислуги, напротив, никакого взаимопонимания не получалось. 
Виной тому был, в первую очередь, страх заразиться. По существовавшим в те 
времена поверьям, это могло произойти через прикосновение и дыхание. Трое 
прислужников были уже больны, все заразились здесь, в лепрозории. Это, как ни 
странно, давало им ощущение некоего превосходства над остальными. Они норовили 
взять начальственный тон по отношению к здоровым. Непрерывно злословили и о 
здоровых, и друг о друге. Они знали, что им уже не выйти отсюда, и поэтому были 
добровольными соглядатаями, помогавшими сделать лепрозорий тюрьмой для всех 
остальных. При этом они не считали себя фискалами, а наоборот, патриотами лепры.

Конечно, все мысли Анаэля были заняты тем, как не заразиться. Это была очень 
утомительная жизнь. Не дай Бог коснуться болячек прокаженного, а они, эти 
прокаженные, на каждом шагу, и неизвестно — может быть за ручку двери, за 
которую ты сейчас берешься, всего мгновение назад держалась покрытая струпьями 
рука. Но показать свою опасливость господину де Шастеле было невозможно, многие 
за проявление самой сдержанной брезгливости платились путешествием в 
пресловутые нижние пещеры. Господин, каждое утро, совершал подробный и 
тщательный туалет, а по вечерам долго отходил ко сну. Сколько раз Анаэлю 
приходилось душить в себе непроизвольные содрогания от соприкосновений с 
благородной плотью шевалье.
Напрягая память, Анаэль припомнил несколько основных рецептов, которые дома и в 
замке Алейк считались гарантирующими от опасности заразиться проказой. Он нажег 
себе костного пепла и регулярно посыпал им свою еду и подмешивал в питье. 
Особенно полезным считалось обмазываться коровьим навозом, но такой способ 
лечения преследовался и назорейскими и сарацинскими властями, почитаемый за 
проявление огнепоклонничества. Здесь, в лепрозории, он тоже был неприменим, по 
каким причинам — понятно.
Имелись еще заклинания, давал защиту и конский волос, обмотанный вокруг головы. 
Дух проказы отгонял хорошо камень сапфир и хвост сушеной ящерицы.
Пустив в ход доступные из этих способов и средств, Анаэль, тем не менее, не 
чувствовал себя в полной безопасности. Однажды даже обмазался навозом, 
прокравшись ночью на ферму монастыря. После долго отмывался соленой водой из 
затхлой лужи. Запах полностью отбить не удалось, что несколько дней вызывало 
явное неудовольствие господина де Шастеле.
Единственным надежным средством от проказы мог быть только побег из лепрозория.
Анаэль терпеливо и жадно ждал подходящего случая, и случай представился. 
Однажды утром, когда он с господином своим возвращался из церкви, почти все 
заразившиеся проказой становились весьма набожны, оруженосец обратил внимание 
на то, что монастырь охвачен каким-то волнением.
— Уж не чума ли на нас напала? — мрачно пошутил он. По тому, как посмотрел на 
него рыцарь, слуга понял, что шутка ему не понравилась. Анаэль прекрасно 
научился читать настроение хозяина по уродливой маске его лица. Господин де 
Шастеле вряд ли мог похвастаться тем же относительно физиономии своего слуги.
— Это не чума, — степенно сказал тамплиер, — это граф Мессинский, великий 
магистр ордена Святого Лазаря.
Он был прав, приготовления носили скорее праздничный, чем панический характер.
Въезд великого магистра в монастырь был обставлен со всей возможной пышностью. 
Это можно было понять — население монастыря было не избаловано большим 
количеством праздников. У входа на территорию лепрозория графа Мессинского 
встретили две шеренги оруженосцев, у каждого в руке был большой охотничий рог, 
изображенный, кстати, на эмблеме ордена. Облачены были оруженосцы в костюмы 
черно-зеленых цветов. Начальник лепрозория, он же настоятель монастыря и комтур 
всего поселения, барон Альтамира вышел навстречу кавалькаде, въезжавшей под 
арку ворот. Настоятель подал знак, и оруженосцы затрубили в свои рога. На 
бароне была высокая квадратная тиара, длинный черный плащ, в правой руке он нес 
жезл с загнутым концом в виде капюшона раздраженной кобры, в левой — икону, 
изображавшую воскресение Святого Лазаря. Наиболее влиятельные и родовитые 
рыцари следовали за ним. Господин де Шастеле был на одном из главнейших мест в 
этой процессии.
Рога продолжали трубить.
Собравшиеся вокруг зеваки из числа свободной от дел челяди выражали бурную 
радость.
Великий магистр остановил своего коня перед иконой, несомой настоятелем, 
перекрестился на здание церкви. Сделал он это, не откидывая длинного белого 
покрывала со своего лица.
Стихшие было рога ударили снова. Толпа на площади у ворот волновалась, 
слышались выкрики, кто-то забился в истерике. Барон Альтамира стоял перед конем 
магистра неподвижно, как будто чего-то ожидая. Кони магистерской свиты медленно,
 но нервно переступали на месте. Быстро нарастало непонятное Анаэлю напряжение.
Наконец, свершилось! Великий магистр взялся за края своего покрывала и одним 
решительным, властным движением убрал его с лица. Всеобщий вопль почти 
безумного восторга, ликования пронесся по площади. Произошло ритуальное 
узнавание. На коне сидел крупный мужчина, изуродованный пятнистой проказой. 
Граф Мессинский, великий магистр ордена Святого Лазаря.
Потрясая своим жезлом, барон Альтамира приблизился к нему и смиренно поцеловал 
стремя, а великий магистр принял из его рук икону и припал к ней со страстью.
Того, как графа Мессинского будут снимать с лошади, как он станет лобызаться с 
настоятелем, Анаэль не видел. Он спиной вдавился в толпу зевак и поспешил на 
задний двор монастыря. Туда, где были кухни, господская конюшня, лечебные 
грязевые купальни. Он успел дознаться, что из стен укрепленного лепрозория есть 
несколько выходов. В дневное время покинуть монастырь с лицевой, так сказать, 
стороны совершенно невозможно. Равнина обозревается неусыпными стражниками, а 
на ней, на много сотен шагов, ни кустика, ни ложбинки. На ночь кельи слуг 
тщательно запирались добродушным братом Иоанном. Оставалось попробовать 
покинуть лепрозорий через его тылы. И лучше всего для этого, по разумению 
Анаэля, подходила тропа водоносов. В монастыре был свой источник, но воды, 
добываемой из него, постоянно не хватало, и поэтому основная часть воды 
доставлялась из пресноводного колодца, расположенного в трех сотнях шагов от 
тыльной стены монастыря.
Воды требовалось много, поэтому доставка ее в резервуары являлась главной 
здешней повинностью. Происходила эта доставка почти непрерывно, кроме 
полуденных часов, когда жара становилась непереносимой. Назначение на доставку 
воды было самым распространенным наказанием. Поэтому, когда Анаэль зашел на 
конюшню, снял с крюка пару кожаных ведер и направился к хорошо известной 
каждому водоносу калитке, никто этому не удивился и ничего не спросил. Мало ли, 
может господин рассердился, келарь застал за каким-нибудь непотребством, вот и 
велел отрабатывать. Не приговорит же человек сам себя к этому развлечению.
Анаэль таскал исправно воду наверное в течении целого часа. С ним вместе бегало 
по мокрой тропинке довольно много народу, сегодня воды требовалось особенно 
много. Приехавшие господа наверняка захотят целебную ванну со здешней жидкой 
грязью. Говорят, она весьма задерживает развитие болезни. Анаэль не опасался, 
что господин де Шастеле его внезапно хватится. Шевалье был уже облачен им в 
парадный наряд и сразу после торжественной встречи великого магистра последует 
к уже накрытому праздничному столу.
Встанет он из-за него только заполночь и, даже если в силах будет обнаружить, 
что прислуги рядом нет, то скорее всего решит, что ее заперли на ночь в келье.
В это время года, в Святой земле темнеет довольно поздно. Анаэль изрядно 
вымотался на добровольной каторге, работать кое как, для виду, было нельзя, он 
сразу же обратил бы на себя внимание. Заметив, что солнце, наконец, устремилось 
к горизонту, подернутому жарким маревом и вот-вот коснется его расплывчатой 
линии, Анаэль осторожно поставил свои ведра, наполненные солоноватой водицей, и 
посмотрел вслед последнему носильщику, который пошатываясь трусил в сторону 
лепрозория. Он встал за низенькое каменное сооружение, возведенное над колодцем,
 и там подождал, пока тьма в достаточной степени сгустится, так чтобы его 
нельзя было случайно заметить со стены. Все шло так, как он задумал. Никто не 
обнаружил его отсутствия, темнота наступила. Анаэль расправил плечи и быстрым 
шагом пошел прочь от монастыря.
Заблудиться было невозможно. В честь приезда великого магистра, лепрозорий 
светился огнями, прямо на улице горели костры, там жарилось угощение для всех 
желающих. Жгли на высоких шестах чучела проказы. Звонил непрерывно колокол, 
пронизывая всю глухую палестинскую ночь своим тоскливым пением.
К утру, Анаэль рассчитывал быть очень далеко от этого веселого места. Он шагал 
все быстрее и увереннее. Тамплиерская дорога оказалась тяжела, даже слишком 
тяжела. Перед глазами у него стояло видение лица графа Мессинского, облизанное 
языком лепры. Каким же тогда должно быть лицо великого магистра ордена 
тамплиеров? Какая болезнь считается его прерогативой?
Довольно долго, Анаэль углублялся в ночь, размышляя о превратностях своей 
судьбы. Как все же наивен он был, воображая, что сможет вжиться в тело этого 
чудища и даже поставить его себе на службу для жестокой мести предателю Синану! 
Только в темных горячечных снах могла родиться эта нелепая мысль. Уже почти 
полгода прошло с момента, когда он шагнул вниз с башни замка Алейк, а такое 
впечатление, что падение продолжается. Яма становится все глубже, и возникает 
сомнение, а есть ли вообще у нее дно.
Под ногами что-то захлюпало. Это Анаэля не удивило и не испугало. И на 
территории самого лепрозория, и на равнине вокруг него, встречалось немало 
небольших, затхлых, солоноватых луж. Места, в общем-то, гиблые. Не переставая 
думать о своем, он начал обходить встретившееся на дороге водное препятствие. 
Лужа оказалась несколько больше, чем он ожидал: и через двести, и через триста 
шагов она все не кончалась. Тогда Анаэль решил перейти ее вброд. Лужа была 
мелкой, беглец, уверенно ступая по скользкому дну, двинулся через нее. Лужа и 
поперек себя не кончалась. Когда вода дошла до пояса, Анаэль остановился, 
почувствовав первый укол тревоги. Пришлось идти обратно. После этого 
последовало еще более продолжительное путешествие по берегу. Правая нога все 
время оступалась в теплую, тяжелую воду. Анаэль решил попробовать еще раз 
поискать брод.
Только к утру, наглотавшись соленой гадости, сбив в кровь ноги и совершенно 
отчаявшись, он понял в чем дело. Оказывается, лепрозорий ордена Святого Лазаря 
стоит на полуострове, выдававшемся в Мертвое море. А голая равнина, которую он 
не раз наблюдал со стены, это всего лишь водная гладь. Вот почему, так небрежно 
охраняли стражники выходы со стороны кухни и конюшни.
Когда его нашли, он лежал на груде холодной щебенки, раскинув руки, и что-то 
бормотал. Стражники, медлительные сицилийские крестьяне, не знали языка, на 
котором он говорил. Они подняли беглеца, он не сопротивлялся, и даже не стали 
его бить. Если бы они способны были испытывать жалость, им было бы жаль его. 
Столь нелепой была попытка побега, предпринятая им, и столь суровой была мера 
наказания за эту попытку. Они ему — стражники Анаэлю — казались какими-то 
тенями, может быть извергшимися из мест значительно худших, чем этот 
отвратительный мир. Изъеденные солью глаза, слезились. Что ж, расплывчато думал 
пойманный, пусть.
Сицилийцы повели его обратно к лепрозорию, длинно и обстоятельно рассуждая о 
том, что всякий бы рад бежать из этой вонючей дыры, но ведь не велено. Да и 
бесполезно. И куда? А зараза, небось, не пристанет.
— Иди, иди, — они тыкали тупыми концами копий в шатающуюся спину. Впрочем, не 
сильно.
Анаэль был готов к наказанию. Оно рисовалось ему почему-то в виде плетей. 
Свирепых, берберских. Но вместо палача явился к нему в келью все тот же брат 
Иоанн. Он был как всегда разговорчив, благодушен, почти приветлив. Единственно, 
о чем сетовал, что на беглеца сильно осерчал господин де Шастеле. Не желает 
видеть, и заступаться не собирается.
— У нас бывает так, велит высечь, а потом простит, Христа ради. Твой больно 
горд. А я скажу — зря. Где сейчас толкового слугу-то разыщешь на замену?
— Так что, — Анаэль с трудом разлепил спекшиеся, воспаленные губы, — часто 
бегают?
— Бывает, но в основном, no-глупости. Вот и ты от хорошего стола, от видного 
господина — в бега. Зачем? Пошто?
— Что, повесят меня?
— Не-ет, — убежденно сказал брат Иоанн, наливая из принесенного кувшина еще 
чашку воды для Анаэля, — это было бы слишком облегчительно для тебя. Если 
судить по их мнению.
Несмотря на всю свою разбитость, беглец заинтересовался.
— Так, значит, четвертование?
Брат Иоанн решительно помотал головой.
— Такого у нас в заводе нет, чтобы людей конями рвать. И мастер по отделению 
кожи помер. Тебя просто в нижние пещеры отправят, пожалуй.
— Нижние пещеры?
— Да, — вздохнул помощник келаря, — молись, знаешь, деве Марии, заступнице 
нашей. Денно и нощно молись, ибо…
— Что ибо?
Брат внезапно утратил всю свою бодрость и жизнерадостность и, вздохнув, сказал:
— Я бы предпочел, чтобы меня повесили.



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО…

Крупный, рыхлый человек с дряблым, оплывшим лицом, король Иерусалима Бодуэн IV 
недовольно повернулся в сторону вошедшего.
— В чем дело, Форе? — в голосе его величества слышалась крайняя степень 
неудовольствия. Уж кто-кто, а доверенный камердинер должен был знать, что 
беспокоить короля, когда он беседует с господином Д'Амьеном, великим провизором 
ордена Святого Иоанна, воспрещается.
— Я думал, Ваше величество, что вам интересно будет узнать — во дворец только 
что прибыл граф де Торрож.
В глазах камердинера блеснули злые искорки, он не очень любил и совсем не 
уважал своего короля, и ему было приятно, что побледнело лицо его величества и 
задергалась левая щека.
Сухой, похожий на грача человечек, граф Д'Амьен, тоже помрачнел.
— Откуда он взялся?! — капризно воскликнул король. — И что вообще происходит в 
моем королевстве?! Один шпион докладывает, что де Торрож валяется при смерти, 
другой — что он выехал в Аккру, а он в это время разгуливает по моему дворцу!
Форе поклонился еще раз, в основном для того, чтобы скрыть презрительное 
выражение своего лица. Гнева королевского он ничуть не боялся, ибо знал, что 
ничем, кроме сотрясения воздуха, он не чреват. Более всего, камердинеру не 
нравилась в Бодуэне его невероятная болтливость.
Великий провизор иоаннитов положил успокаивающую руку на нервно трясущуюся 
кисть его величества.
— Как бы там ни было, он уже здесь, и мне кажется, лучше бы ему не видеть меня 
в вашей спальне.
— Да граф, да, — закивал король, щеки его тряслись, губы дергались. Возбуждение 
его дошло до край ней степени.
Д'Амьен встал и, поклонившись, направился к потайному выходу.
— Прошу меня простить, — тихо сказал Форе, — но мне кажется вы не успеете уже 
уйти незаметно, господин граф.
— Почему? — спросил Д'Амьен.
Камердинер короля не успел ответить. Послышались тяжелые, решительно 
приближающиеся шаги. Створки дверей без всякого предупредительного стука 
распахнулись и на пороге показалась крупная, можно даже сказать, грузная фигура 
в белом плаще до пят, надетом поверх кольчужных доспехов. Можно было подумать, 
что великий магистр ордена тамплиеров собирается дать битву прямо здесь, в 
королевской спальне. На сгибе руки, граф де Торрож держал свой богатый, 
византийской работы шлем, не слишком подходящий для битвы, но весьма подходящий 
для разного рода парадных случаев. Одним словом, закованная в сталь башня 
весьма резко контрастировала с убранством и стилем будуара его величества 
Бодуэна IV. Живя на востоке, франки не остались равнодушными к некоторым 
сторонам жизни аборигенов. Роскошь и изысканность бытовой культуры богатых 
азиатов тронула сердца потомков тех, кто почти сто лет назад отвоевывал Гроб 
Господень, не имея ни малейшего представления о серных банях, умащивающих 
маслах и кальянах. В том, что граф де Торрож вторгся в это собрание тонкой 
роскоши в полном боевом облачении был, несомненно, недвусмысленный вызов, и 
главное, тамплиер не скрывал, что бросает этот вызов сознательно.
— А-а! И вы здесь, граф! — громким, командным басом прогудел де Торрож. — Это 
даже лучше, иначе за вами пришлось бы посылать. А это потеря времени.
Черный, сухощавый старик медленно потер пальцами правой руки свое левое 
запястье, именно так выражалось у него сильнейшее раздражение.
Де Торрож медленно, но уверенно приблизился к восточному креслу, на котором 
восседал Бодуэн, и занял сиденье напротив него. Поскольку это было место 
иоаннита, Д'Амьен был вынужден остаться стоять.
Граф, сидя, наклонился к королю, вплотную приблизил к нему свое одутловатое, 
все в красных прожилках лицо. Кресло тяжело заскрипело под закованным в сталь 
седоком.
— Как поживаете, Ваше величество?
Король несколько отклонился назад, нервно поскреб щеку и неуверенно, словно с 
трудом отыскивая тему для разговора, спросил:
— Я слышал, что вы собирались в Аккру?
— Собирался, и, возможно, отправлюсь туда еще сегодня. В зависимости от того, 
как решиться одно дело.
— Что за дело?
— Сегодня ранним утром ко мне прискакал комтур нашей крепости в Асфанере, барон 
де Спле.
— Весьма достойный дворянин. Я знавал его еще…
— Не это важно, Ваше величество, — грубо перебил короля, великий магистр.
— А что же тогда? Излагайте.
— А то, что наша капелла в Асфанере находится на землях, соседствующих с 
владениями Конрада Монферратского.
— На спорных землях, граф, — осторожно вмешался в разговор граф Д'Амьен.
Тамплиер недовольно покосился в его сторону. Иоаннит даже по виду был 
неубедителен, и в стоячем положении он был не выше сидящего де Торрожа.
— Я всегда говорил, что спорность их спорна. И вот этот, с недавних пор весьма 
и весьма возомнивший о себе господин, решил окончательно наложить свою руку на 
земли, принадлежащие только и исключительно рыцарям Храма Соломонова.
— В чем это выражается? — участливо спросил король.
— Пока не во многом. Здание пустующего караван-сарая у стен Асфанера передано 
вышеупомянутым Конрадом Монферратским провизору местной общины Иоаннитов.
— Да, — спокойно сказал Д'Амьен, — но что дурного в том, что заброшенное здание 
будет превращено в госпиталь? И вы, и мы равно стремимся успеть в делах 
служения Господу. Паломники болеют и гибнут сотнями в непривычном климате этой 
страны, пусть хоть под покровом красного плаща с белым крестом они обретут 
отдохновение и помощь.
— Ах, красного плаща?! — взревел де Торрож, ударяя огромным кулаком по 
железному колену.
— Да. И ваш благородный де Спле давно уже мог бы применить благие старания к 
сему караван-сараю, но он, прости меня Господи, предпочитает сему винопитие или 
даже кое-что похуже. И вам, граф, преотлично это известно.
Великий магистр начал приподниматься в кресле, лицо его сделалось страшно.
— Я не хотел вас обидеть, — быстро сказал Д'Амьен, — равно, как и весь орден 
славного Храма, Соломонова, но согласитесь, смешно и недостойно было бы 
скрывать то, о чем болтают даже верблюды в аравийской пустыне.
Рука де Торрожа лежала на рукояти меча. Граф был известен своим вспыльчивым 
неуемным нравом, чтобы избежать худшего, великий провизор продолжил извинения.
— Не сердитесь, брат мой, не сердитесь. В сущности, ведь мы делаем одно дело, 
одинаково угодное Богу нашему Иисусу Христу. И пятно на плаще тамплиера жжет 
сердце иоаннита. Равно, как неблаговидный поступок госпитальера, печалит 
благородные сердца воинов Храма…
Вспышка миновала, граф де Торрож сумел овладеть собой настолько, чтобы 
сообразить, что Д'Амьен может быть злит его сознательно, надеясь 
воспользоваться плодами его неуправляемого гнева. Так уже случалось не раз.
— Я что-то не пойму, отчего этот несчастный караван-сарай всех стал заботить 
именно сейчас, и как это связано с маркизом Монферратским, — вмешался в 
разговор король, до этого робко наблюдавший за развитием событий со стороны.
— Я объясню вашему величеству, — ровным голосом сказал великий магистр, — но 
удобнее это было бы сделать с глазу на глаз. Не будем задерживать графа 
Д'Амьена, тем более, что ему все равно не на чем сидеть.
Великий провизор, иронически улыбаясь, поклонился, он конечно обратил внимание 
на шпильку толстяка, но она показалась ему слишком неизящной, как и все, в 
хозяйстве у тамплиеров.
Когда утих стук его шагов, граф де Торрож опять резко наклонился к его 
величеству и сказал:
— Сколько раз я говорил вам, чтобы вы не подписывали бумаг по передельным 
земельным делам, пока не обсудите дело со мной или братом Гийомом?
Король попытался нахмуриться.
— Я не понимаю, почему такой тон…
— Если понадобиться, я напомню! — резко перебил великий магистр жалкую попытку 
сохранить остатки королевского величия. Король закашлялся.
— Асфанерскую грамоту подсунул, конечно, Д'Амьен, да?
— Он сказал, что ничего серьезного в этой бумаге нет. Что интересы ордена 
тамплиеров никак задеты не будут. Что сборщики податей там останутся ваши.
— Еще бы! — взбешено хлопнул в ладони великий магистр. — Право собирать подати 
на своих землях нам даровано римским капитулом. Надобно хорошо запомнить это 
всем королям, князьям и прочим владетелям.
Бодуэн согласно кивнул, он не расположен был спорить на эту тему.
— А что касается подписанной вами бумаги, я сей час объясню всю ее 
вредоносность. Пока Асфанер был спорной землей, то собираемые там орденскими 
сборщиками подати никого не волновали. Теперь же, когда Конрад Монферратский 
получает от короля сей кусок земли во владение, он рано или поздно задастся 
вопросом, куда деваются доходы с него. Станет ли он относиться к ордену 
тамплиеров лучше, узнав, куда уходят доходы с земли, принадлежащей, вроде бы, 
ему?
Король сидел понурившись, лицо его осунулось и сделалось совсем стариковским.
— Надеюсь теперь, Ваше величество, вы поняли, что передача этого лена — очень 
тонкая интрига. Д'Амьен приобретает сильного союзника, знающего, кому он должен 
быть благодарен за расширение своих владений. Мы, тамплиеры, получаем сильного 
врага. Нас и так многие ненавидят за то особое положение, что даровал нам 
римский престол, теперь появиться еще один сильный ненавистник. А король в этой 
ситуации…
Де Торрож вдруг остановился и с каким-то новым вниманием посмотрел на 
подавленного старика, сидевшего в кресле Иерусалимского короля.
— Хотел я вам отвести в своих рассуждениях роль прекраснодушного сибарита, 
послушной игрушки в чьих-то хитрых планах. А ведь может статься, что все 
сложнее, а?
— Я не понимаю, о чем вы говорите, граф?
Де Торрож звучно кашлянул.
— Все вы понимаете, Ваше величество, — когда он произносил это обращение к 
коронованной особе, в голосе тамплиера звучало нескрываемое презрение, — я 
считаю своим долгом вас предупредить: если вы всерьез решили опереться на 
Госпиталь против Храма, то поберегитесь. Вы даже не представляете, по какому 
узкому лезвию вздумали пройтись.
Бодуэн хватал ртом воздух, как бы собираясь что-то произнести, но великий 
магистр, не желая слушать его оправданий, продолжал:
— Ваши дочери достаточно подросли, чтобы выйти замуж, и, стало быть, ваша 
внезапная смерть не осиротит Иерусалимский престол, как это могло быть еще 
три-четыре года назад. Да и ваш главный союзник, Д'Амьен, наверное изменит свое 
мнение о вас, когда мы поведаем ему кое-какие ваши тайны.
Граф де Торрож встал, оглаживая ладонью свою могучую, соответствующую общей 
комплекции, бороду. Король вжался в угол кресла и смотрел на гиганта 
ненавидящим взором. Возразить ему было нечего, да и не посмел бы он возражать.
Когда великий магистр спустился во внутренний двор, двое оруженосцев помогли 
ему забраться в седло. Сделать это было отнюдь не просто и удалось не с первой 
попытки. Дюжие парни обливались потом, граф осыпал их ругательствами и 
проклятиями за нерадивость. Наконец, все устроилось. Граф де Торрож оказался в 
седле. Выражение лица у него было недовольное. Болела печень, донимала одышка. 
Лучше было бы конечно не мучить себя и отправиться во дворец в экипаже. Но 
только не сегодня. Для этого визита требовалось полное воинское облачение. 
Великий магистр был символом мощи ордена и его жизненной силы. Не годиться, 
чтобы символ возили в каком-нибудь дамском рыдване.
Молодой белокурый паж развернул Бо-Сеан, другие рыцари свиты неторопливо 
разобрались по парам, громко цокая копытами своих коней по камням двора. 
Королевские слуги и стражники наблюдали за этими приготовлениями с мрачным 
интересом. Большинство современников испытывало такого рода чувства к ордену 
Храма Соломонова.
Иерусалим, как и все старые восточные города, строился стихийно. Сразу за 
стенами, окружавшими дворец, начинался лабиринт узких извилистых улочек, 
глинобитных стен, тупиков. В 1099 году, после взятия его войсками Годфруа 
Буйонского, из главного города евреев, все евреи были изгнаны. Лет за двадцать 
до описываемых событий, они начали постепенно возвращаться, опасливо селясь в 
кварталах северной части города у самых стен. Кроме них, довольно много было 
арабов, армян, персов, сирийцев. Латиняне селились, в основном, в районе 
Сен-Мари ла Гранд. Была возведена особая стена, чтобы отделить эти кварталы от 
мусульманских.
На улицах и площадях было довольно много народу, в основном торгующего и 
шныряющего вида. Граф де Торрож был уверен, что все азиаты — воры. Процессия 
тамплиеров выехала на площадь — здесь кишел вечный рынок. Дымили жаровни, орали 
ослы, носились собаки, трепетали на ветру полосатые шатры уличных брадобреев. 
Над всем этим возбужденным человеческим морем шел по канату канатоходец.
При виде Бо-Сеана жизнь, заполонившая рыночную площадь, мгновенно и безропотно 
расступилась, как вода уступает ножу, чтобы снова сомкнуться у него за спиной. 
И королевские стражники и комтур Иерусалима давно оставили попытки по наведению 
более менее благолепного порядка на улицах Святого города. Это было также 
бесполезно, как при помощи копья или меча сопротивляться наводнению.
В латинских кварталах было несколько тише и чище, и можно сказать, мрачнее. 
Правда, нищих и проходимцев и здесь было в избытке.
Великий магистр подъехал к большому каменному строению у южной стены города. 
Здание это имело внушительный вид и представляло собой своеобразную смесь 
крепости и церкви. Это была резиденция графа и всех его предшественников на 
посту главы ордена тамплиеров. Здесь, собственно, и вершились все повседневные 
дела ордена. Огромный храм на Сионском холме использовался только для парадных 
богослужений и собраний верховного капитула.
Никаких внешних примет того, что резиденция великого магистра тщательно и 
неусыпно охраняется, видно не было, но граф знал, сколько арбалетчиков и 
меченосцев по одному сигналу явится, как бы из под земли, при появлении 
непрошеного визитера.
Во внутренних покоях утомленный де Торрож поспешил переодеться. Жара и тяжелые 
доспехи сделали свое дело, он был весь в мыле.
— Что, брат Гийом еще здесь? — спросил он у прислуживавшего ему монаха.
— Да, мессир.
Великий магистр дал облачить себя в белую льняную рубаху, широкий мягкий кафтан,
 пристегнул пряжкой, в виде львиной лапы, плащ к левому плечу. Продолжая 
вполголоса недовольные переговоры с самим собой, граф прошел в зал, где обычно 
занимался делами. Стены здесь были задрапированы белой тканью и украшены 
красными крестами в человеческий рост. У стены с двумя узкими, бойницеобразными 
окнами стоял большой деревянный стол. По краям его располагались два 
позолоченных и облепленных вчерашним воском подсвечника.
Брат Гийом сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. Одет он был в простую 
черную сутану, лет ему было сорок с небольшим. На вытянутом, всегда бледном 
лице светились холодным блеском большие синие глаза. На щеках рисовались 
отчетливые вертикальные складки, как у человека, который часто улыбается, что 
было странно, ибо брата Гийома никто никогда улыбающимся не видел.
— Что, больше никто не соизволит пожаловать? — спросил граф, усаживаясь за свой 
стол.
— Брат сенешаль болен. Брат маршал осматривает арсеналы в Аскалоне, граф де 
Марейль сейчас, по-видимому, прибудет. А граф де Ридфор… вы же знаете его 
отношение…
Верховным органом власти в ордене издавна считался капитул, он состоял из 
высших чинов, то есть магистров всех орденских областей, и наиболее родовитых в 
уважаемых рыцарей. Но в практической жизни собрать всех членов капитула 
удавалось крайне редко. Области ордена располагались и во Франции, и в 
Португалии, и в Венгрии, и в Испании и съезжались провинциальные магистры 
главным образом для того лишь, чтобы избрать нового орденского главу взамен 
почившего. Таким образом, граф де Торрож пользовался в своих действиях 
значительно большей свободой, чем это можно было предположить, ознакомившись с 
уставом ордена. При нем для совета находилось несколько родовитых рыцарей, эти 
господа, называемые «ближайшими», и были реально высшим руководством орденской 
империи.
Со двора донеслись голоса. Брат Гийом выглянул в окно и негромко сказал:
— Граф де Марейль.
Через несколько секунд, в комнату вошел небольшой плотный старик, совершенно 
седой, подвижный и веселый.
— Ну что? — бодро спросил он, прохаживаясь по каменному полу, позванивая 
серебряными шпорами, задевая краем летающего плаща ножки стола.
— Ну что, эти лекаря-притворщики опять бросают нам камни под копыта?
— Вот именно, — сказал великий магистр, — я только что вернулся от короля.
— И что сказал этот вечно трясущийся, собачий хвост?
— Он действительно трясся от страха, но когда я уходил, у меня не было 
впечатления, что мне удалось его полностью образумить. К сожалению.
— То есть? — тихо спросил брат Гийом.
— Он сделал вид, что подписал сервильную грамоту на Асфанерский лен, по 
глупости. Не придал, мол, значения. Но я ему не верю. Слишком долго он скрывал, 
что вообще сделал это. Ведь мы узнали об этом только после того, как люди 
Д'Амьена заняли этот несчастный караван-сарай.
Седой граф резко дернул полой своего плаща.
— Но если он решил предаться этим ворам-врачевателям, он безумец, — или он 
забыл кому должен быть благодарен за то, что… ведь мы можем…
— Вот это меня и беспокоит, — погладил свою бороду великий магистр, — умным 
человеком я его никогда не считал, но на человека, способного действовать во 
вред себе, он тоже не похож.
— Он рассчитывает на то, что мы сейчас и сами не захотим скандала в королевском 
семействе, — сказал брат Гийом.
Де Торрож погладил ладонью правый бок.
— Может быть, может быть. Очень болит печень, — без всякого перехода заговорил 
великий магистр о своем основательно подорванном здоровье, — ты бы брат 
прописал мне какое-нибудь снадобье, знаю ведь, занимаешься знахарством там, в 
своих подвалах.
— При недугах, типа вашего, полезнее воздержание, чем даже самое лучшее зелье. 
Что толку в питие лекарств, если за ним следует питие вина.
— Ладно, ладно, — махнул рукой граф, — вернемся лучше к Бодуэну. Судя по всему, 
пришло время задуматься о ближайшем будущем династии.
— Бодуэн V еще совсем ребенок, — заметил граф де Марейль. Сказанное, разумеется,
 не было ни для кого новостью.
— Даже когда он вырастет, он не сможет стать полноценным претендентом на 
престол и, тем более, королем, — великий магистр продолжал растирать свой бок.
 — Нам следует обратить внимание на принцесс. Боюсь, что даже если мы сделаем 
это немедленно, мы будем не первыми, кто догадался это сделать.
Великий магистр закрыл глаза, пережидал, видимо, приступ боли. Присутствующие 
молчали, наблюдая за ним. В глазах брата Гийома нельзя было прочесть ничего 
определенного, граф де Марейль рассматривал де Торрожа более чем 
заинтересованно. В случае скорой смерти последнего, граф, как один из 
родовитейших и заслуженнейших рыцарей ордена, реально мог претендовать на его 
перстень. Впрочем, де Марейль не был человеком кровожадным, напротив можно было 
его назвать человеком благонравным. И вряд ли он стал что либо делать, чтобы 
столкнуть великого магистра в могилу, край которой был, судя по всему, близок. 
Но не желать ему смерти было выше его сил.
— Я уже думал о них, — сказал брат Гийом.
— О принцессах? — спросил де Торрож, не открывая глаз.
— Да, мессир.
— И что же вы надумали? — вступил в разговор де Марейль. Сам он мало 
интересовался судьбой этих девчонок. Еще когда они жили при дворе, вокруг 
каждой из них образовалось нечто наподобие партии. Находились лихие головы, 
готовые обнажить ради них свои мечи. Одни, ввиду будущих благ, другие по 
соображениям куртуазного свойства. Это рыцарям Храма строго воспрещалось 
поклоняться какой-либо женщине, кроме девы Марии, для всех остальных 
крестоносцев такого запрета не существовало.
— Трудно сказать, какая из них менее выгодна для нас в качестве будущей 
королевы, — сказал монах.
— Что вы имеете в виду? — открыл один глаз, великий магистр.
— Изабелла, судя по некоторым нашим наблюдениям, влюблена в Гюи Лузиньянского, 
а духовником Сибиллы, с месяц назад, сделался отец Савари, а он, как известно, 
давно уже тяготеет к Госпиталю.
— Если Изабелла выйдет за Лузиньяна, они могут стать хорошей парой для 
Иерусалимского трона, — тяжело вздохнул и поморщился де Торрож. — А откуда ты, 
кстати, знаешь про то, что Изабелла влюблена в этого островитянина?
— Из этого письма, — брат Гийом продемонстрировал свиток, — мне удалось 
уговорить одну из камеристок принцессы, чтобы она помогала нам.
— Савари, Савари, я вспомнил его, — воскликнул де Марейль, — это большой 
прохиндей.
— И что в этом письме?
— Оно довольно откровенное, хотя, мне кажется, что между ними пока имела место 
только переписка.
— А где Гюи сейчас, все там же, на Кипре?
— Да, мессир.
— Что-то очень долго он сидит на этом Кипре, — счел нужным, заявить де Марейль. 
Он чувствовал, что беседа, в сущности, протекает без его участия и хотел 
напомнить о себе.
Де Торрож взял из тонких пальцев монаха свиток с письмом принцессы, но не стал 
разворачивать. Читать у него не было сил.
— Что ты собираешься с ним делать дальше?
Брат Гийом пожал плечами.
— Пока не решил. Но в ближайшие дни отправлять его не буду. Мне еще нужно 
выяснить кое какие обстоятельства.
— Ну думай, думай, — великий магистр вяло порылся в бумагах на столе. — Тут 
есть одно еще дело. Весьма пикантного свойства. Вы должно быть слышали о Рено 
Шатильонском?
— Еще бы! — почти подпрыгнул на месте де Марейль, на лице его изобразилась 
неожиданная ярость. — Очень уж неучтивый молодой человек.
— Успокойтесь, граф, этот неучтивый молодой человек сидит у нас под замком в 
подвале, и королевский указ о его смертной казни валяется вот на этом столе.
Великий магистр снова потер свой правый бок и добавил почти шепотом:
— Но это совсем не значит, что Рено Шатильонский будет казнен. Теперь оставьте 
меня, господа.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. …КОРОЛЬ ИЕРУСАЛИМСКИЙ

От основной территории монастыря-лепрозория, «нижние пещеры» были отделены 
довольно высокой глинобитной стеной. Имелись в этой стене ворота, охраняемые 
четырьмя стражниками. Почему это место именовалось пещерами, да еще нижними, 
понять было трудно. Оно находилось на одном уровне с другими частями монастыря. 
В углу огромного, огороженного стенами двора, торчал из земли длинный каменный 
выступ, изъеденный глубокими, естественными кавернами. К выступу этому был 
пристроен сарай, в котором содержались прокаженные, в чем-то преступившие 
законы лепрозория. От этих каверн в камне и пошло, очевидно, наименование 
«пещеры», а слово «нижние» обозначало, наверное, уровень человеческого падения 
тех, кто здесь оказался.
Проще говоря, это была монастырская тюрьма. И тех, кто там содержался, отделяла 
от мира не только проказа, но и решетка. Но не все заключенные были больны. 
Пристроенный к скале сарай, предназначался только для прокаженных. Заключенные, 
пока сумевшие сберечься от заразы, обитали в соседнем строении, тоже очень 
гнусном, вонючем, темном сарае.
Между этими «пещерами» стояла кухня. Обслуживали ее пятеро надсмотрщиков, 
назначенных из числа заключенных, чем-то сумевших выделиться и добиться 
большого повышения. Они могли выходить за ворота «тюрьмы», приносили еду и воду 
— эта нехитрая и необременительная работа разнообразила их жизнь. К тому же, 
вечно крутясь около кухни, они были сыты, в отличие от всех прочих узников.
Анаэлю, естественно, нечего было и мечтать ни о чем подобном. Он был обречен 
слоняться в четырех каменных стенах, изнывая от безделья, жары и жажды, — воды 
вечно не хватало. Оказывается, есть вещи, похуже самой тяжелой и монотонной 
работы, — ее полное отсутствие. Вынужденное безделье парализует волю и 
затупляет мысли. Ему нечего, абсолютно нечего противопоставить. Анаэль 
попытался вспоминать свои ассасинские упражнения по сосредоточению сознания. 
Ему и раньше приходилось сутками лежать без движения, месяцами молчать, 
притворяться глухонемым и сумасшедшим. Но тогда у него была цель, она была, как 
куст рядом с трясиной. Уцепившись за нее, можно было вытянуть себя из бездны 
самого глубокого отчаяния. Для чего стараться теперь? Он был навечно сослан в 
монастырь, потом также навечно в монастырскую тюрьму, мир теперь отгородился от 
него забором двойной вечности.
Он, все же, попытался бороться, просто ради самой борьбы. Но стоило ему принять 
соответствующую позу, как он получил удар дубинкой по плечам. Подняв налившиеся 
болью глаза, он увидел над собой коренастого одноглазого мужчину, по имени Сибр.
 Он был главным в тюрьме. Это он делил между заключенными крохи работы и капли 
баланды, которая готовилось в чадящей печи.
— Недаром меня предупреждали, чтобы я внимательно за тобой посматривал.
— Я не сделал ничего плохого.
Сибр повертел в руках свою палку.
— Не знаю, как это называется, но делать этого больше не смей. Ты понял меня?
Сибр отошел, прихрамывая. Помимо выбитого глаза, у него была сильно повреждена 
нога. Подойдя к котлу, в котором варилась пища и посмотрев внутрь, он крикнул 
кому-то из своих помощников, что можно выводить прокаженных.
— Обед готов!
Анаэль остался сидеть, прислонившись к шероховатой стене, в жалкой тени, 
создаваемой ею. Боль от удара палкой прошла, оставив после себя тупое серое 
безразличие. Безразлично, он наблюдал за тем, как отворяются ворота в торце 
каменного сарая и оттуда медленно, как видения из страшных снов, появляются, 
слепнущие от солнечного, света куски гниющего мяса, уже мало напоминающие 
человека. Когда месяц назад, он увидел это шествие впервые, он содрогнулся и 
попытался отползти как можно дальше от того места, где они принимали пищу. 
Теперь ему было все равно.
Тяжело, хрипло, грязно дыша, прокаженные столпились возле кашевара. Получив 
свою порцию, они рассаживались прямо на солнцепеке. Прием пищи был одной из 
немногих возможностей побыть на свежем воздухе, поэтому ели они медленно и 
никто, даже Сибр не пытался их подгонять. Это было бесполезно.
Анаэль увидел, что к нему направляется со своей миской один из прокаженных, 
причем особенно страшный на вид. Он приблизился, затрудненно передвигая ноги, и 
сел рядом, прислонившись спиной к стене. Еще, наверное, неделю назад бывший 
ассасин, ругаясь, отсел бы подальше — подобное соседство могло лишь отбить 
аппетит. Непрошеный сосед был лыс, голова его была изъязвлена, как голова Иова, 
вместо верхней губы висели зеленоватого вида ошметки. Пальцы левой руки были 
лишены одной из фаланг. Он держал свою миску обеими руками и отхлебывал 
раскаленное варево, сладострастно постанывая. Анаэль отвернулся.
— Послушай, — сказал вдруг сосед, — послушай, ты хочешь стать прокаженным?
На жутком солнцепеке реакция Анаэля замедлилась, он не сразу сообразил, что 
нужно ответить на подобный вопрос. Беспалый еще отхлебнул своего супа.
— На время, — добавил он, после глотка.
У Анаэля не было сил разозлиться.
— Я не понимаю тебя, — вяло сказал он.
— Я выбрал тебя.
Анаэль демонстративно сплюнул. Беспалый не счел нужным на это обидеться.
— Скоро, кажется, умру. А может и нет. Знаю одну тайну. Очень большую. Не 
хочется делиться с могилой.
— Какую тайну? — недовольным голосом задал Анаэль риторический вопрос.
— Все! — заорал Сибр. — Все! Прокаженные — под замок, под замок!
Беспалый допил свое пойло, наклонился к уху Анаэля и прошептал, плюясь сквозь 
ошметки верхней губы:
— Я король Иерусалимский.
Разумеется, Анаэль решил, что этот старик просто-напросто повредился в рассудке.
 Это легко было понять — возраст, жара, проказа. И он отмахнулся было от этого 
отвратительного и нелепого видения. Но, на следующий день, старик снова 
осторожно к нему подсел.
— Я не сошел о ума. Стань прокаженным.
И тут же отошел. Анаэль успел посмотреть ему в глаза, взгляд их показался ему 
осмысленным и уверенным. Несколько дней после этого, он наблюдал за стариком во 
время кратковременных трапез. Конечно, болезнь накладывает свой отпечаток на 
любого, особенно если это такая болезнь, как лепра, но с другой стороны, что бы 
с человеком не случилось, какие-то черты себя прежнего, он сохраняет в любых 
обстоятельствах. По многим мелким деталям поведения, походки, по строю и тону 
речи этого старика, Анаэль заключил для себя, что тот скорее всего принадлежал 
раньше к обществу людей благородных и был франком, а не азиатом. Старик, 
конечно, догадывался, что за ним наблюдают, но не подходил и избегал 
встречаться с Анаэлем взглядами.
Анаэль не мог не задаваться мыслью, что именно за тайну может скрывать этот 
человек, называющийся так звучно — король Иерусалимский. И зачем ему нужно, 
чтобы Анаэль стал прокаженным? Может быть там, в бараке, имеется какое-то 
доказательство, что его столь громадные притязания не вполне беспочвенны? И 
почему, он решил но откровенничать именно с ним из полусотни имеющихся здесь 
преступников?
Но даже если он прав, продолжал рассуждать Анаэль, если он даже и король 
Иерусалимский, чего конечно не может быть, так вот если он даже и прав, то 
какую пользу бывший ассасин сможет извлечь для себя из владения его тайной? Тем 
более находясь здесь, за двумя кругами стен, да еще под замком в бараке, 
набитом прокаженными.
Пускай на троне Иерусалима сидит самозванец, стало быть это угодно кому-то, 
неким немалым силам. Выступить против них на стороне, изувеченного проказой, 
старика — не самая завидная роль. Можно попробовать, обратиться с этими 
ценнейшими сведениями к другим силам, противникам царствующего самозванца — их 
не может не быть, но где их тут отыскать, на пыльном, выжженном солнцем дворе?
На некоторое время Анаэль совершенно успокаивался, но потом что-то начинало 
шевелиться в груди. Так что — остаться в стороне, пройти мимо такой 
возможности? И было бы что терять, и из чего выбирать. Правда и то, что эта 
«возможность» сильно смахивает на обыкновенное самоубийство. Но не самоубийство 
ли это тихое угасание под надзором одноглазого Сибра, возле уныло чадящей печи 
на берегу Мертвого моря?
Несколько дней эти сомнения изводили Анаэля. Он очень остро осознал, что 
находясь на самом, казалось бы, дне жизни, стоя по уши в дерьме безысходности, 
он имеет то, что можно потерять — право не быть прокаженным.
Через неделю, старик снова подошел к нему.
— Я не привык ждать. Не хочешь — прощай. Как стать прокаженным научу. — Голос 
старика звучал требовательно и твердо.
Раздумывать долго Анаэлю не пришлось.
Вечером того же дня, Сибр застал одного итальянца за разглядыванием каких-то 
пятен у себя под мышками. Тут же был вызван монастырский костоправ, и вскоре 
уже волокли воющего бедолагу к воротам внутреннего тюремного лепрозория.
Наблюдая за этой сценой, Анаэль принял решение. Надо оттолкнуться от дна, это 
умнее, чем всю жизнь барахтаться на глубине без шанса оказаться на поверхности.
Он подошел к Сибру, тот беседовал с лекарем, сидя на лавке перед кухней, и 
сказал, что тоже, кажется, болен.
— Что-о?! — беседующие воззрились на него с не скрываемым удивлением.
— Я болен, — повторил Анаэль и показал им голени своих ног. На них, время от 
времени, появлялась какая-то сыпь и сейчас она как раз имела место.
Лекарь, покряхтывая от любопытства и прилившей к голове крови, осмотрел 
предъявленные раны.
— Ну, что? — поинтересовался нетерпеливый Сибр.
Его вполне бы устроило переселение этого странного типа из его барака в 
соседний — меньше хлопот.
Костоправ выглядел несколько смущенным.
— Не знаю, — сказал он, — язвы, конечно, есть, но…
— Да ноги — это что, — заорал Сибр, — ты на рожу его посмотри! Как его раньше 
не запихнули в прокаженный сарай!
— Да, лицо тоже чего-то… — лекарь продолжал проявлять нерешительность.
— Он же сам говорит, что болен! — настаивал Сибр. — Я уже пять лет здесь и 
впервые вижу, чтобы человек сам просился к прокаженным.
— Вот именно, — пробормотал врач.
Надсмотрщик встал, охватил правой рукою Анаэля за подбородок. Повертел его из 
стороны в сторону и убежденно заявил:
— Лепра.
Лекарь перекрестился, пожал плечами и стал шептать, подходящую к случаю, 
молитву. Надсмотрщик оценил это как согласие и кликнул своих помощников. 
Препровождение новопрокаженного в обитель собратьев по несчастью, Сибр 
сопроводил рядом замечаний, высказанных весьма громким голосом. Они имели цель 
сообщить всем желающим услышать, до какой степени он считает каменную пещеру, 
набитую вонючим мясом, подходящим местом для этого типа с пятнистым лицом. Во 
время извержения этих потоков сквернословия лекарь продолжал молиться и 
крестился все истовее.
Все оказалось даже хуже, чем Анаэль предполагал. Внутри сарай лепрозория был 
разделен узкими переборками. Таким образом образовалось два ряда небольших 
стойл. Левый ряд был утоплен в камень скалы, в отделениях правого ряда — не во 
всех, — имелись небольшие окошки под самым потолком. Подоконники были устроены 
таким образом, что даже при всем желании можно было наблюдать лишь 
бледно-голубое небо Палестины. Оказалось, что сладковатый запах, витавший над 
всею территорией «нижних пещер», истекает именно из стен этого сарая. До трети 
находящихся здесь больных давно утратили возможность передвигаться и 
разлагались заживо, лишенные самого минимального ухода. Пищу им приносили 
наиболее сердобольные из ходящих узников. Умерших никто не хоронил, трупы 
вытаскивали крючьями из сарая и выбрасывали на свалку. Тюремный лепрозорий был 
местом, где все делалось для того, чтобы побыстрее умертвить 
заключенных-пациентов. Подстилки не менялись годами и кишели целыми роями 
насекомых. Ничего подобного не было даже в загоне для рабов в Агаддине. Келью 
же свою, рядом с комнатами господина де Шастеле, Анаэль вполне мог сравнить с 
жилищем ангела в райских кущах.
Появление новичка в темной и вонючей дыре не произвело на старожилов никакого 
впечатления. Те, кто еще сохранил более менее человеческое отношение к жизни, 
воспринял расширение своих рядов, как проявление божеской справедливости. В том 
смысле, что не им одним страдать, и что ходящие по площадям мира, питающиеся на 
серебре и злате, здоровые и веселые, являются таковыми лишь до времени, и 
стрела их проказы уже, может быть, находиться в пути. Те же, кто мог 
воспринимать окружающее только на животном уровне, не отреагировали на явление 
Анаэля никак, ибо им не стало ни холоднее, ни больнее.
«Король Иерусалимский» лежал в глубине сарая, в особенно темном и затхлом 
«номере». Жилище его было лишено окна. Анаэль отправился на поиски его, как 
только глаза привыкли к темноте, а обоняние к вони. Не без труда отыскал и 
остановился в ногах, словно ожидая указаний. Величество молчало, в темноте 
рассматривая, по всей видимости, гостя.
— Наклонись ко мне.
Анаэль наклонился по приказу едва слышимого голоса.
— Займи соседнюю келью. — Таким был второй приказ.
Анаэль послушно заглянул туда, но его остановила волна мощного смрада.
— Но там кто-то есть.
— Перетащи его в угол, туда, где деревянная колонна. Он ничего не почувствует.
Перебарывая естественное отвращение, новичок взялся за края подстилки и отволок 
тихо постанывающего бородача куда было велено.
— Ложись на его место и вытащи два кирпича из стенки.
И это приказание короля было выполнено. Анаэль, брезгливо морщась, лег на еще 
теплый каменный пол и нащупал в стенке, разделяющей две кельи, вынимающиеся 
кирпичи, о которых говорил его величество. За образовавшимся окошком смутно 
рисовалось лицо человека. «Украшения», имевшиеся на нем, были смягчены 
полумраком и, поэтому, его можно было лицезреть без отвращения. Анаэль 
содрогнулся, услышав первый вопрос, который ему задал король.
— Как ты здесь оказался?
— Не понимаю… вы же сами велели…
Король зашипел от непонятной злости.
— Я спрашивал только твоего согласия, после этого собирался научить тебя, как 
притвориться больным.
— Я показал им свои ноги и они…
— Тебя смотрел лекарь?
— И Сибр.
Король пошамкал отсутствующими губами.
— Может быть ты действительно болен? Тогда ты мне, пожалуй, не нужен.
— Нет, нет, я не болен, просто у меня иногда воспаляются старые ожоги.
Физиономия короля исчезла из каменного окошка. Некоторое время из его кельи 
доносилось недовольное бульканье и разного рода покашливания. Анаэль никак не 
мог понять в чем делом! Что он сделал не так?! И чем это ему грозит? Почему 
этот странный старик хлюпает своими гнилыми губами и сердится, как будто 
нарушены правила какой-то его игры? Он ведь нырнул за его сомнительной тайной 
на самое дно ада. Очень будет весело, если окажется, что нырял он зря.
— Ладно, — король всплыл из затхлой темноты, как спрут из подводной расщелины,
 — у меня нет другого выхода. Раз уж я выделил тебя… А знаешь, почему именно 
тебя?
— Нет.
— Уж больно ты страшен, тебе было легче, чем кому-нибудь другому притвориться 
прокаженным.
— Понятно.
Старик отвратительно захихикал.
— Не спеши говорить это слово. Но то, что тебе надлежит понять, ты поймешь, 
клянусь ангелами, архангелами и самим престолом Господним.
— Слушаю вас, Ваше величество.
— Ты притворяешься, или в самом деле поверил, что я, Бодуэн четвертый, 
несчастный, обманутый Иерусалимский король?
Слова эти произнесены были столь свирепым свистящим шепотом, что Анаэль, еще не 
успевший до конца поверить старику, легко и спокойно осознал, что тот не лжет.
— Да, Ваше величество, верю.
— Ну что ж, ладно. Ты поверил мне, я поверю тебе. Итак, начнем.
— Я весь внимание.
— Кто засадил меня сюда, тебе, пожалуй, знать и необязательно. Если ты умен, то 
догадаешься сам. А уж там недалеко и до ответа на вопрос "зачем? "
— Я понимаю.
— На троне, конечно же, двойник. Где только они его разыскали?! Они научили его 
ходить как я, говорить. И вот, когда я заболел… Сначала у меня не было ничего, 
кроме шишек на пальцах. Но дело было не в них, конечно, а в том, что я захотел 
быть настоящим королем. Понимаешь, дикарь, настоящим. И тогда, пригретая на 
груди змея… Но я, кажется, опять… Об этом, может быть, потом. Если у нас будет 
какое-нибудь «потом».
Старик вдруг замолчал, тяжело при этом дыша. За этой сбивчивой, бессвязной 
речью скрывалось истребление последних сомнений. Тайна его была, видимо, на 
самом деле велика, он ее доставал из своих тайников с трудом, как окованный 
медью сундук из подвала. Но окончательно решившись довериться этому юноше со 
стариковским лицом, он стремительно перешел к делу.
— Но главного он и не получили, — старик даже хихикнул от удовольствия, — 
запихнув меня сюда, они отобрали у моего бессловесного двойника даже трапезную 
залу. Трапезная зала здесь как бы не при чем, на самом же деле она стоит на том 
месте, где были по преданию Соломоновы конюшни. Ты внимательно меня слушаешь?
— Конечно, Ваше величество, — прошептал Анаэль.
— Так вот, в конюшнях этих спрятано, — старик инстинктивно, при приближении к 
самому ответственному месту, понизил голос, — то, что в свое время осталось от 
разграбления Иудейского храма. Огромные ценности. Они, наверное, перерыли весь 
холм, но это все бесполезно, холм этот, лишь слегка прикрыт землей, а так он 
каменный, скала! А тайник устроен хитро, — старик снова захихикал. — Богатство 
у них под носом, и я все на свете отдам, остаток своей воистину вонючей жизни, 
за то, чтобы кто-нибудь увел его из-под их поганого, самодовольного носа.
Анаэль осторожно спросил:
— А кто это — «они», Ваше величество?
— Я же сказал, что ты сам должен догадаться. Ну, подумай сам, кто держит сердце 
моего королевства в железной перчатке, кем пугают нынче паломников в Святой 
земле? Теми, кто должен их защищать. Кто построил эту ужасающую тюрьму под 
видом богоугодного заведения, посвященного Святому Лазарю? Кто носит белый плащ 
— символ чистоты — с красным крестом, символом крови, пролитой за веру?
— Рыцари Храма…
— Тише! — Старик приложил палец к тому месту, где у нормального человека 
имеются губы.
— Не надо думать, что среди умирающих не может быть шпионов. Я думаю иногда, 
что их шпионы и наймиты есть даже среди ангелов Господних.
Сказав эту фразу, король замолчал, и через некоторое время спросил:
— Ты не христианин?
— Почему вы так решили, Ваше величество?
— Потому что я богохульник, и когда я богохульствую, то всякий истинный 
христианин считает своим долгом выразить осуждение моих речений, хотя бы в душе 
он и разделял их смысл.
— Я не смел вас перебить и просто перекрестился.
В темноте не видно.
— В самом деле, как мог иноверец попасть на территорию христианского 
лепрозория?
Опять наступило молчание. Оно было нарушено ехидным голосом короля:
— Что же ты молчишь?
— Мне нечего сказать, Ваше величество, и я жду, что скажете вы.
— Не лги своему королю. Ты сейчас должен страстно желать, чтобы я поскорей 
выдал тебе те приметы, по которым ты бы мог отыскать тот тайник, о котором я 
веду речь.
— Да, Ваше величество, я желаю этого. Но не в том ли моя обязанность, чтобы 
смиренно ждать, когда вы соблаговолите это сделать.
— Ты притворяешься, — уверенно сказал старик, — но притворяешься правильно, 
стало быть не слишком глуп. И значит есть надежда, что ты их обманешь.
Король, вдруг ни с того ни с сего, разразился приглушенным хохотом. Так могла 
бы смеяться гигантская жаба, которую кому-то вздумалось пощекотать.
— Видишь, твоя душа прозрачна для меня, как вода в роднике. И не воображай, что 
я проникся к тебе большой любовью. Ты мне отвратителен, потому что здоров и у 
тебя есть шанс выбраться отсюда и разбогатеть за мой счет. Но знаешь, почему я 
все же открою тебе тайну клада.
— Почему, Ваше величество?
— Потому, что как бы я не относился к тебе, к ним я отношусь во сто крат хуже. 
Я дам тебе приметы, хотя и не люблю тебя. Вот они.
Король просунул в отверстие свою изувеченную болезнью руку, на ладони лежала 
небольшая металлическая пластинка.
— Что это? — тихо спросил Анаэль.
— Сейчас объясню. Но сначала ты мне пообещаешь кое-что.
— Что именно?
— Когда ты доберешься до сокровищ, а там их очень и очень много, чтобы стать 
человеком, богатейшим во всей Палестине, ты не забудешь обо мне. Ты попытаешься 
вызволить меня отсюда. Это возможно. Везде, где заправляют тамплиеры, верховную 
власть имеют деньги. Тебе придется потратить значительную часть того, что ты 
приобретешь, но поклянись — ты сделаешь это!
— Клянусь!
— Ты поспешил с ответом. На твоем месте стоило бы подумать. Потому что если ты 
обманешь меня, я тебя прокляну. А проклятия прокаженных сбываются. И тем не 
менее ты клянешься?
— Клянусь!
— Хорошо, тогда слушай. Ты знаешь Сионский холм в Иерусалиме?
— Нет, я не бывал там.
— Это неважно, всякий тебе его покажет. На нем стоит здание ихнего капитула. 
Тебе нужно проникнуть на его территорию, а все остальное здесь, на этой 
табличке. Оказавшись внутри стен, ты легко поймешь смысл имеющихся здесь 
пометок. Они нацарапаны иголкой. Это тонкое серебро. Когда почувствуешь 
опасность, сверни ее и проглоти. Только испражняться садись потом в укромном 
месте.
Анаэль принял табличку, она была не больше лепестка мака. Нет, даже меньше, но 
что на ней можно изобразить?
Старик отвалился от амбразуры и теперь тяжело дышал, отдыхая после длительного 
и волнующего разговора.
— Жаль, — сказал он в темноте.
— О чем вы, Ваше величество? — припал к проему в стене Анаэль.
— Я просто представил, как трудно тебе будет.
— Да-а, — неуверенно протянул новый обладатель страшной тайны.
— Честно говоря, я не представляю, как ты выберешься отсюда, из этого гнойного 
кошмара.
Анаэль не знал, что ему ответить на эти сетования. Он просто вздохнул.
— Но даже если тебе удастся выйти отсюда, во что я, признаться, совершенно не 
верю, и даже, если ты доберешься до Святого города, как ты попадешь в капитул? 
Простому смертному попасть туда нельзя. Даже я, еще будучи королем, бывал там 
всего несколько раз.
— Но на что тогда может рассчитывать беглый прокаженный? — Анаэлю вдруг 
открылась вся бесполезность громадного королевского дара. Что толку знать, где 
находиться тайник с сокровищами, если при этом известно, что добраться до него 
нельзя?
— У тебя есть только один способ.
— Надеюсь, вы мне его откроете, Ваше величество.
— Не кричи так громко, кое-кто здесь может удивиться, узнав, что среди них 
валяется король Иерусалима. А что касается того, как тебе попасть в капитул — 
не вижу другого пути, кроме как стать полноправным тамплиером.
— Но здесь не принимают в рыцари Храма Соломонова, — окинул отчаянным взором 
внутренность затхлого сарая Анаэль.
Королю понравилась шутка своего единственного подданного, он захихикал. Но 
Анаэль не шутил. Он размышлял в этот момент над тем, какой толщины груда 
неподъемных глыб навалена над ним, сквозь какие толщи ему придется пробивать 
себе путь. Как будто, чья-то неведомая рука потрогала самую минорную ноту в его 
душе. Он лежал на спине, не замечая ни тяжелой, почти наркотически действующей 
вони, равнодушно давя тех насекомых, что норовили заползти прямо в ноздри, и 
продолжал возиться со своими неупорядоченными мыслями. Он понимал, какую 
гигантскую возможность предоставляет ему судьба, но его все больше и больше 
смущала та плата, которую ему придется внести за обладание этой громадной 
надеждой. Может быть, он попал в смрадный сарай, лишь поддавшись действию 
какого-то ослепления, мгновенному наплыву какого-то дурмана? Ведь нельзя же не 
понимать, что самый большой кусок сыра лежит в самой кровожадной мышеловке. 
Ведь вполне может статься, что всю оставшуюся жизнь он пролежит на гнилой 
соломе в обществе заживо разлагающихся трупов и что же ему останется — 
утешаться тем, что он знает, где зарыты сокровища Иерусалимского храма? От этих 
безысходных, но достаточно однообразных размышлений, Анаэль стал впадать в 
дремоту. Разбудил его свистящий шепот старика.
— Послушай ты, дикарь, я сейчас лежал и все думал о тебе. У меня на душе растет 
беспокойство.
— Беспокойство?
— Я чувствую, что нечто должно произойти. С тобой, со мной — не знаю. Я всегда 
это чувствую, как перемену погоды.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать?
— О, дьявол! Я сам ничего не понимаю, я чувствую. Надо что-то сделать.
— Что?
— Хотя бы вот — перетащи обратно на свое место того бородатого, прежнего моего 
соседа.
— Зачем?
— Перетащи. А сам ложись в свободную келью и лучше подальше от меня. Теперь 
понял?
— Кажется.



ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ

Анаэль был уверен, что его казнят. Ему связали сзади руки и два стражника молча 
вывели его за ворота «нижних пещер». В преддверии веревки или топора даже 
многолетнее гниение в темноте тюремного лепрозория не казалось чем-то 
невыносимым.
Рассвет только занимался и после теплой вони каменной кельи воздух казался 
почти холодным. Утренние звезды светились равнодушно и бессильно. Смерть таким 
безрадостным, пустынным утром казалось особенно обидной, но бывший ассасин, а 
ныне считающий себя висельником, Анаэль ничем не выдавал своего состояния. 
Болел пищевод из-за слишком быстро и насухо проглоченного серебра, боль эта 
была какой-то наивной, ее хотелось пожалеть, ибо она не знала, чем будет вскоре 
пожрана.
Стражники сонно перекликались на стенах крепости. Начинался час тумана, 
наплывающего с мертвой морской равнины, самое удобное время для нападения на 
обитель Святого Лазаря, если бы кому-то вздумалось такое нападение совершить.
Очень скоро Анаэль понял, что его ведут не к конюшням, где обычно совершались 
экзекуции, а скорее к неказистому зданию собора Святого Лазаря. Оттуда 
доносилось приглушенное стенами богослужебное пение, монахи собрались на 
молитвы, им дела не было до предполагаемой казни. Когда стражники ввели 
связанного в тень собора, медленно, со скрипом ржавых петель, распахнулись 
ворота, и два десятка серых, чуть согбенных фигур, вышло из собора, надвигая на 
глаза капюшоны. До службы первого часа в соборе никого не будет.
Дождавшись, когда монахи отойдут подальше, стражники ввели Анаэля внутрь. Там 
было намного темнее, чем снаружи. Стражники видно имели кошачьи глаза, темнота 
им ничуть не мешала и, не нарушая неизвестно кому данного обета молчания, они 
уверенно пересекли залитое мраком помещение, держа бывшего прокаженного за 
предплечья. Слева от алтаря имелась невысокая дверь. Один из стражников 
распахнул ее и велел связанному входить. Ситуация смутно напомнила Анаэлю ту, 
что имела место ночью в капелле Агаддина. Это вселило в него смутную надежду, 
хотя, по логике вещей, в совпадении этом он должен был бы углядеть для себя 
дурной знак. После того разговора его положение из тяжелого сделалось ужасным.
Войдя в дверь, Анаэль увидел освещенную комнату, светильник был один, но зато 
большой, и хорошо заправленный маслом. На стене висело распятие, перед ним 
стоял на коленях человек и молился.
Анаэль почувствовал, что его предплечья отпущены, стражники исчезли, оставив, 
правда, связанными кисти рук.
Молящийся медленно поднялся с колен. Анаэль напрягся, в его голове мелькнула 
еще одна ассоциация. То что происходило сейчас, чем-то напоминало не только об 
Агаддине, но и об Алейке. Безумие, конечно, видеть сходство между этим 
молящимся в храме Святого Лазаря и Синаном, молящимся в своей непонятной 
полусфере, но мысль об этом держалась в сознании упорно, не уничтожаясь никакой 
критикой со стороны здравого смысла.
Когда молившийся встал полностью, оказалось, что он обладает просто гигантским 
ростом. Вот он поворачивается. Так медленно, так значительно! Анаэль был готов 
увидеть на его лице какой-нибудь особенно зловещий образ проказы. После улыбки 
короля Иерусалимского его вряд ли что-то могло удивить. Но все же он вздрогнул. 
Вместо лица у этого человека была белая квадратная маска из плотного полотна с 
прорезями для глаз.
Анаэль шумно выдохнул воздух, оказывается все это время он не дышал, боясь 
нарушить тишину храма.
Белолицый великан молчал, видимо рассматривая связанного гостя.
— Как тебя зовут? — спросил он обычным голосом, а не чудовищным басом, которого 
можно было ожидать при таком росте. — Впрочем, я знаю. Я слежу за тобой и 
посвящен в твою историю. Ты — Анаэль.
— Я Анаэль, — не нашел ничего лучше, как подтвердить связанный, и на всякий 
случай поклонился. Лишний поклон никогда не бывает лишним.
— Ты наверняка слышал обо мне. Меня зовут брат Ломбарде. Я один из тех, кто в 
этом монастыре решает кого казнить, а кого возвысить. Помимо этого я выполняю 
некоторые деликатные поручения великого магистра нашего ордена.
Анаэль ничего не ответил, лишь пошевелился. Кисти рук окончательно затекли, 
теперь стали затекать предплечья.
— Неудобно? — участливо спросила белая маска. — Потерпи. Я задам тебе всего 
лишь один вопрос, ты, наверное, догадываешься, какой?
— Нет.
— Нет? — белое полотно колыхнулось, брат Ломбарде, надо думать, усмехнулся. — 
Ты не производишь впечатление простака, хотя усиленно стараешься. Где тебя так 
изувечили?
— Был пожар…
— Не хочешь отвечать. В конце концов, это не мое дело. Меня интересует другое — 
зачем ты пытался выдать себя за прокаженного, скажи?
Анаэль не имел никакой убедительной версии, поэтому предпочел молчать.
— Ну же? — в голосе белой маски появилось раздражение. — Отвечай.
Было так тихо, что отчетливо слышался треск масла в светильнике и крики часовых 
на стенах.
— Не хочешь ли ты сказать, что на самом деле решил, будто у тебя началась наша 
болезнь?
— Да, я так решил, — разлепил сухие губы Анаэль.
К нему опять вернулась уверенность, что его казнят.
— Но ты не мог не знать, что там, в тюремном лепрозории, твоя жизнь станет 
невыносимой. Почему ты не предпочел еще некоторое время побыть на свободе, 
притворяясь здоровым?
— Мне опротивела жизнь и я хотел, чтобы она укоротилась, — придумал, наконец, 
объяснение Анаэль.
— Зачем же ты перед этим пытался бежать из монастыря, где ты был в пристойном 
положении?
— Мне опротивела эта тюрьма под видом монастыря и лечебницы.
Белая маска снова всколыхнулась.
— А, ты, оказывается, философ? Не сумев приобрести полную свободу, ты решил 
пренебречь частичной?
— Ты читаешь в моей душе, — огрызающимся тоном сказал Анаэль, он чувствовал, 
что над ним издеваются и, в преддверии виселицы, это казалось ему излишним.
— Напрасно ты показываешь клыки. Я задаю тебе эти вопросы не из праздного 
любопытства и, возможно, этот разговор мог бы для тебя стать началом другой, 
совсем новой жизни.
Анаэль внутренне усмехнулся: опять перед ним встала тень Агаддина и ночная 
беседа в капелле. Открыто своего отношения к словам брата Ломбарде, он, однако, 
выражать не стал.
— Наш орден, — тем временем говорил тот, — несколько необычен. Я сейчас не 
стану тебе излагать смысла наших таинств, одно лишь скажу — мы не воинственны. 
Мы искренни, в отличие, скажем, от госпитальеров. Помогая прокаженным, мы сами 
часто являемся претерпевающими болезнь, это все равно, как, если бы 
существовали на свете нищие иоанниты, в то время когда они заявляют — "бедные и 
больные — вот наши единственные господа! " Чтобы вступить в орден Госпиталя, 
нужен гигантский взнос, не меньше двух тысяч турских су. Чтобы стать членом 
ордена Святого Лазаря не нужно ничего, кроме благородного сердца, даже 
происхождение благородное не так уж обязательно. И хотя в свое время орден 
организовали итальянские аристократы, от вступающего не требуется, чтобы в его 
жилах текла именно итальянская кровь. Брат Ломбарде на секунду замолк.
— Ты смотришь на меня так, словно не понимаешь ни слова из того, что я говорю.
— Нет, слова я понимаю, но, Господь свидетель, я никак не могу уловить смысла 
того, что вы хотите сказать.
— Смысл, однако, прост. Я уже говорил тебе, что мы давно за тобой наблюдаем. Ты 
ведешь себя не так, как должен был бы вести себя обычный, дюжинный человек. 
Только что освобожденный с плантации раб, не спешит бросить сравнительно уютное 
и теплое место, чтобы броситься навстречу своей гибели ради сомнительного 
призрака свободы. Про то, как ты попал в тюремный лепрозорий, мы уже говорили, 
это ведь тоже не поступок человека с рабским, ничтожным сердцем. Таких людей не 
так много, и такие люди нам нужны. Ведь мы, рыцари ордена Святого Лазаря, не 
являемся обладателями богатств, и членство в наших рядах не сулит славы великих 
воинских подвигов. Теперь ты понял меня?
— Боюсь, что и теперь… Ты хочешь, чтобы я стал…
— Именно так. Ты можешь стать рыцарем. Не рыцарем вообще, ибо для этого капля 
голубой крови все же необходима в жилах, но рыцарем ордена Святого Лазаря. В 
определенном смысле ты будешь им всем равен.
— А если я не соглашусь?
Брат Ломбарде ответил не сразу, даже сквозь его плотное сплошное облачение 
можно было почувствовать, что он разочарован.
— А если ты не согласишься, то опять отправишься на свою вшивую подстилку. 
Выбор у тебя не богат.
Анаэль попробовал подвигать плечами, он их совершенно не чувствовал. Шею ломило.
 Брат Ломбарде в этот момент, видимо, упивался своим умением ввергнуть 
человеческую душу в ад, необходимостью совершать выбор. На самом деле, в этот 
момент для бывшего ассасина страдания душевные были более переносимы, чем 
страдания физические. При всей внешней привлекательности предложения брата 
Ломбарде, оно ни на секунду не соблазнило Анаэля, ибо показалось ему ловушкой. 
Что-то, видимо особого рода интуиция, подсказывала ему, что если он сейчас 
согласиться надеть черный плащ с красным крестом, он тем самым покончит со 
своим будущим. Пусть лучше опять сарай тюремного лепрозория.
— Я не согласен.
— Хорошо, — быстро сказал брат Ломбарде. Этот ответ нисколько его не удивил, 
что само по себе было удивительно.
— Иди, дикарь, — с этими словами он откинул ткань с лица и Анаэль увидел 
округлое, слегка улыбающееся, ничуть не тронутое болезнью лицо. В руке у брата 
Ломбарде появился кинжал.
— Повернись ко мне спиной.
Конечно он не вонзил Анаэлю кинжал меж лопаток, хотя мысль об этом мелькнула в 
голове связанного. Он лишь перерезал веревки и подтолкнул неуступчивого 
собеседника к выходу из комнаты.
Там Анаэль снова попал в руки все столь же молчаливых стражей. Они вывели его 
через пустой и тихий собор. За его стенами уже полностью распустилось утро. 
Раздался колокольный звон. Монахи неторопливо сбредались ко входу.
Анаэль искренне удивился, когда стражники не повернули от собора к «нижним 
могилам», а повели к главным воротам. Там он увидел четыре оседланные лошади, 
рядом топталось несколько человек, хорошо экипированных для путешествия по 
неспокойным дорогам Святой земли. Стражники подвели Анаэля именно к ним. 
Стоявший впереди, видимо старший, спросил дергая носом:
— Чем от тебя так разит?
— Проказой, — весело ответил за Анаэля стражник.
Рыцарь презрительно покосился в его сторону. Потом сказал бывшему прокаженному:
— Поскачешь вон на том коне, на рыжем. Близко к нам не приближайся. У седла 
мешок с едой.
— Кто вы?
Рыцарь приблизил железную рукавицу к лицу любопытствующего и сказал:
— Если бы мне не было противно, я бы вбил твой вопрос обратно тебе в глотку.
Ничего ему не ответил Анаэль, повернулся к указанной лошади, попытался 
перекинуть повод, руки не слушались. К тому же, он никак не мог себе 
вразумительно объяснить, что происходит. Кажется, в тюрьму, в лепрозорий 
возвращаться не придется. Но он уже привык к тому, что любая перемена в судьбе 
бывает только к худшему. Так к чему же ему теперь готовиться?
Его спутники уже сидели в седлах. И, не подумав обернуться, они поскакали к 
воротам, которые неторопливо отворяли сонные стражники. Кое как Анаэль 
взобрался на коня, дернул за повод, разумное животное медленно затрусило в 
нужном направлении.
Проскакав под надвратной башней, Анаэль, не сдержавшись, обернулся, наверное, 
для того, чтобы бросить прощальный взгляд на место своих мучений. Обернулся, и 
дыхание у него перехватило. У ворот были вкопаны две свежие виселицы, но не это 
его удивило, не сам факт повешения, а то, что оба повешенных были ему отлично 
знакомы. Это были Сибр и неуверенный в себе лекарь.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

Перед каждым ночлегом спутники связывали его по рукам и ногам. Во время 
очередной такой процедуры, Анаэль сумел рассмотреть на пальце одного из них 
серебряный перстень с печаткой, изображавшей двух всадников, сидящих на одном 
коне. Он заинтересовал его тем, что точно такой же был у господина де Шастеле. 
Возможно этот перстень свидетельствовал о том, что обладатель его имеет 
отношение к ордену тамплиеров. Храмовники теперь беспрерывно занимали его мысли.
 Итак, если сопровождающие его рыцари имеют отношение к ордену Храма, то вопрос 
куда и зачем они его везут, становиться в тысячу раз серьезнее и интереснее. 
Только на него не было пока никакого ответа.
Господа рыцари обращались к своему подконвойному редко и лишь с бранью. Можно 
было понять, что путешествуют вместе с ним они отнюдь не по собственной воле, и 
если бы не какие-то неизвестные обстоятельства, с удовольствием вздернули бы 
его на первом попавшемся суку. Во время привалов Анаэль не получал ничего, 
кроме косых взглядов и обглоданных костей, и не питал никаких надежд, кроме 
самых худших.
Места, через которые им приходилось проезжать, были заселены довольно густо, но 
рыцари, если была возможность, старались объезжать деревни и постоялые Дворы 
стороной. Такая скрытность лишь укрепляла пленника в его мрачных предчувствиях. 
Даже естественное любопытство — зачем его извлекли из лепрозория, куда и зачем 
везут, блекло перед громадой накапливающегося страха.
Он часто вспоминал фигуры повешенных у въезда в монастырь. В том, как с ними 
сурово расправились за мелкую, казалось бы, оплошность, была и угроза и загадка.
 Стало быть, имелся в монастыре кто-то очень влиятельный, кто знал, кого Анаэль 
мог встретить в лепрозории «нижних пещер», и не желал, чтобы эта встреча 
состоялась. Но тогда почему, этот таинственный хозяин просто-напросто не убьет 
его, раз он видит в нем носителя опасной тайны, полученной от гниющего заживо 
старика? В подобном повороте событий содержалось косвенное подтверждение того, 
что «король Иерусалимский» не лгал. И для чего с ним водил разговоры ласковый 
брат Ломбарде? Может быть, он все-таки надеялся, что лжепрокаженный согласится 
таки на его предложение? Тогда почему он ничуть не расстроился, когда получил 
отказ? Как запутано и перепутано все. Чем дальше, тем он меньше понимает, кто 
он, что он, и чего ему ждать от окружающего мира в следующий момент.
Когда человек ввергнут в такую степень неопределенности, он теряет интерес к 
окружающему, в нем нарастает одно только желание: вырваться. Куда угодно, как 
угодно, какой угодно ценой. И Анаэль решил бежать. На этот раз наверняка, чтобы 
не попалось на пути внезапное Мертвое море. Он присматривался к своим спутникам,
 изучал их повадки и привычки, осторожно проверял, насколько прочны их узлы и 
насколько чуток их сон. Рыцари делали порученное им дело добросовестно: Анаэль 
не находил ни малейшей лазейки для побега, но мечтать о нем и готовиться к нему 
не переставал никогда.
На исходе четвертого дня путешествия рыцари разжились вином в одной одиноко 
стоящей усадьбе. Ее хозяин, старый хромой сириец, увидев ворвавшихся в ворота 
вооруженных людей, решил было, что его хотят ограбить и убить, и рухнул на 
колени, моля о пощаде. Сообразив, что убивать, кажется, не будут, он стал 
молить о снисхождении. Мол, поживиться у него нечем, и сам он, и дети его едят 
не каждый день, и недавно сдохла последняя корова. Как всегда бывает в подобных 
случаях, он сильно преувеличивал.
— Как ты смеешь отказывать в хлебе насущном воинам христовым, червь! — весьма 
умело разыгрывая возмущение, воскликнули рыцари, хватаясь за оружие. Этот 
аргумент трудно было опровергнуть словами. Надрывно причитая, хозяин спустился 
в свои закрома, откуда извлек два больших кувшина вина и несколько лепешек 
козьего сыра. Рыцари, плюс к этому, своей волей прихватили барана.
Пиршество устроили, отъехав от усадьбы на три полета стрелы, на берегу тихого, 
неширокого ручья, за которым стояла сочная стена виноградника. Колонны лоз 
плавно поднимались в гору к венчающей холм полуразрушенной башне. Не успел 
Анаэль толком рассмотреть картину земледельческого благополучия, как она стала 
добычей жадной южной ночи.
Он устроился как обычно, в отдалении от костра, и усердно глодал кусок 
брошенного ему сыра. Разгоревшееся пламя то и дело выхватывало из темноты 
приятно озабоченные бородатые лица рыцарей, занятых разделкой туши и 
насаживанием ее на вертел.
То ли вино оказалось слишком крепким, то ли воины за время вынужденного поста 
утратили привычку к вину, но опьянели все довольно быстро и сильно. В перерыве 
между кувшинами, они связали Анаэля, но выпитое сказалось на качестве пут. 
Подвигав руками, Анаэль сразу это понял. К тому же, когда его обматывали 
веревками, он слегка напряг мышцы, подвыпившие тамплиеры этого не заметили. 
Когда он расслабил мышцы, веревки несколько ослабли.
Пошел в дело и второй кувшин, он повлек за собой распевание популярных 
провансальских канцон, чего по идее, рыцари-монахи не должны были делать, даже 
находясь вне стен своего монастыря. Один из тамплиеров оказался неплохим и 
неутомимым певцом. Когда он запел знаменитую сирвенту, сочиненную Бертраном де 
Борном в честь его дамы Мауэт де Монтаньян, Анаэль сделал первую попытку 
справиться с узлами.
Так, как апрельский сквозняк,
Блеск утра и свет вечеров,
И громкий свист соловьев
И расцветающий злак.
Да, решил пленник, это уже третья возможность спрыгнуть с опасного корабля 
храмовников. Ночная тьма, в третий раз, предлагает свои услуги, и было бы 
невежливым ей отказать, ведь она является сущностью женского рода.
Придавший ковру поляны
Праздничную пестроту,
И радости верный знак,
И даже Пасха в цвету
Гнев не смягчает моей
Дамы, — как прежде разрыв
Глубок, но я терпелив.
Он найдет себе нору, в которой отсидевшись, придумает, как ему, без лишнего 
риска для жизни распорядиться тайной короля Иерусалимского.
Узлы, лишь на первый взгляд, были затянуты небрежно, обливаясь потом, ломая 
ногти и, стараясь при этом не шуметь, Анаэль ничего не мог с ними поделать. 
Несколько раз ему казалось, что ничего не получится. Благо, сочинение 
неизвестного бывшему ассасину трубадура, оказалось довольно пространным. Когда, 
наконец, неутомимый певец добрался до последних слов сирвенты:
На Темпра, я предпочту
Ваш дар королем королей,
Поскольку остался гнев
Желчи полынью испив,
Ты, Пагиоль, на лету
Схватив суть жгучих речей,
Спеши к Да-и-Нет,
Мотив в дороге не позабыв.
— пленник был свободен от веревок.
По голосам гуляк, выражавших восхищение исполнением сирвенты, можно было 
заключить, что они весьма «хороши». Они выпили еще и выяснилось, что они уже и 
петь не в силах, начали переругиваться, поносили какого-то барона, страшного по 
их мнению скупца, и клялись поминутно девой Марией.
Анаэль осторожно отполз к ручью, медленно опустился в его воды и, стараясь не 
создавать ни малейшего шума, перебрался на другой берег. Оказалось, что 
выбраться беззвучно из воды намного труднее, чем в нее опуститься. Плененная 
лохмотьями влага вернуться к основному потоку норовила с шумным журчанием. Но 
беглецу везло. Вино, этот благородный родственник воды, надежно одурманило 
почитателей Бертрана де Борна.
Цепляясь за корневища лоз, недовольно косясь в сторону угрожающе поднимающейся 
луны, Анаэль побежал по направлению к примеченной башенке. И все время, пока он 
бежал по прямому узкому каналу меж рядами виноградных кустов, спина его 
обдавалась опасливым холодом и отнюдь не потому, что перед этим ему пришлось 
выкупаться в холодном ночном ручье. Арбалетная стрела убивает наверняка на 
четыреста шагов, а попасть ему в спину в этом виноградном канале ничего не 
стоило, даже для очень пьяного стрелка.
Когда виноградник кончился, Анаэль испытал некоторое облегчение, и, как сразу 
же выяснилось, напрасно. Стоило ему обернуться, чтобы проверить, нет ли за ним 
погони, как на шее у него захлестнулась плотная кожаная петля и кто-то, плохо 
видимый в темноте, приставил ему к горлу нож, слабо сверкнувший в лунном свете.
— Молчи, — прошептали над ухом.
Анаэль и не думал ничего говорить, равно как и оказывать какое-либо 
сопротивление. После испытаний последних дней он не чувствовал в себе подобной 
способности. Тем более было неизвестно, сколько их, явившихся из темноты.
Ничего не спрашивая у бывшего прокаженного, ночные ловцы, подхватили его под 
локти и потащили куда-то. Одно можно было заключить с уверенностью: тащат его 
вверх по склону, значит по направлению к той самой башне, исполняя, стало быть, 
его заветное желание.
Очень скоро, Анаэль стоял на коленях в низком подвале со сводчатым потолком, 
возле горевшего на полу костра, окруженный плохо различимыми в темноте людьми. 
Прямо перед ним, сидел на камне бритый человек в козлиной безрукавке мехом 
наружу, надетой на голое тело, с маленькой серебряной серьгой в ухе, по моде 
тунисских пиратов. Лицо у него было почти добродушное, красное, толстогубое, он 
чему-то удовлетворенно улыбался.
— Где вы нашли это чудище? — спросил он у тех, кто приволок пленника. Анаэль 
действительно немного напоминал какое-то мифологическое лесное существо. 
Лохмотья в грязи, с бороды струится вода. Шрамы на лице, в блеске неверного 
пламени, больше всего походили на трещины черепахового панциря.
— Выскочил из виноградника, — просипел кто-то за спиной пленника.
— От кого ты бежал?
Анаэль молчал, лихорадочно пытаясь сообразить, кто эти люди. Одно было по 
крайней мере ясно сразу — не мусульмане. Во-вторых, судя по тому, что они 
скрываются в подвале этой заброшенной руины, они не в ладах с христианскими 
властями. Разбойники? Палестина со своими многочисленными, поросшими лесом 
холмами, могла дать приют многим шайкам. С установлением крестоносного 
правления они расплодились, особенно в землях севернее Святого города, во 
множестве. Латинские власти контролировали только города и крепости, 
многочисленные мелкие поселения жили по старинным законам, оставшимся, может 
быть, еще с домусульманских времен и были уязвимы для группы из каких-нибудь 
двух десятков вооруженных негодяев.
— Если ты не станешь отвечать, мы не станем спрашивать. Петлю на шею — и на 
перекладину. Кто ты такой?
— Я стану отвечать. Я красильщик, сын красильщика из Бефсана.
Уже произнеся эти слова Анаэль подумал, что вряд ли следовало говорить правду, 
это может обернуться против него при определенных обстоятельствах. Но было уже 
поздно что-то менять.
— Что у тебя с лицом? Твой отец размешивал твоей башкой краску в своих чанах?
Разбойники дружно рассмеялись незамысловатой шутке своего вожака.
— Ты угадал. Красильное дело иногда… Одним словом я обгорел.
— Ладно, на это мне плевать. Скажи мне лучше, как ты попал к тем, от кого 
бежал?
— Отец послал меня с образцами в Тивериаду.
— И они застали тебя одного на дороге?
— Как ты угадал? — Анаэль изобразил на лице удивление.
— Ты слишком поздно увидел вооруженных всадников…
— Да-да, именно так, и не успел добежать до зарослей, как меня учили.
Вожак похлопал себя ладонью по колену.
— Куда они тебя везли?
— Не знаю, они не разговаривали со мной.
— Где они сейчас?
— За виноградником есть ручей, они разложили на берегу свой костер.
— Они не заметили твоего бегства?
— Они выпили два больших кувшина старого вина.
Вожак сделал знак кому-то. Среди разбойников произошло движение.
— Если ты нас обманул, — сказал спокойно человек в козлиной безрукавке, — и 
моих людей там ждет засада, мы успеем тебя прирезать.
— Я сказал правду.
— Если ты сказал правду, я еще подумаю, что с тобой делать. Возможно прирезать 
тебя все равно придется.
Сказав это, вожак рассмеялся, должно быть своему остроумию, разбойники ответили 
нестройным хохотом, им нравился веселый нрав предводителя. И кличка его 
соответствовала нраву, он был довольно широко известен под именем Весельчака 
Анри.
Анаэля, между тем, отволокли в сторону и бросили на какую-то шкуру. Там, в 
относительном одиночестве и в полумраке, он получил, наконец, возможность 
пораскинуть мозгами. Он видел, что пятеро или шестеро вооруженных разбойников 
спешно покинули подвал. Значит его, Анаэля, слова подтвердятся. Даже, если они 
не найдут рыцарей, то отыщут следы свежего кострища на берегу ручья. Что будет 
дальше, сказать трудно. Правильно ли он сделал, назвавшись сыном красильщика из 
Бефсана? Тоже пока невозможно ответить. Вырвалось само собой, не было времени 
придумать что-нибудь другое, столь же правдоподобное. Одно лишь волновало 
Анаэля — не слишком ли далеко разбойничье укрытие находится от тех мест, где 
находится родной город сына красильщика. Не вызовет ли это подозрения у его 
новых «друзей». Судя по всему, долгие раздумья не в характере их начальника. 
Могут даже не повесить а… впрочем, что об этом печалиться! Судя по многим 
приметам, трое любителей выпить и попеть везли его на север, вдоль Иордана. От 
Мертвого моря к Генисаретскому озеру. Иерусалим, стало быть, они сочли нужным 
миновать стороной.
Размышления пленника были прерваны возбужденными голосами вернувшихся 
разбойников. Говорили они на дикой смеси арабских, арамейских и латинских слов. 
Из потока этой тарабарщины Анаэль смог уловить лишь самое главное — рыцарей 
нашли и зарезали спящими. Один из разбойников демонстрировал всем свой 
халдейский нож с широким лезвием. Лезвие было в крови. Возбужденно приплясывая, 
он несколько раз лизнул его, зажмуриваясь от наслаждения. Тут же явилось 
несколько желающих сделать то же самое, составилось целое представление с 
бешеными плясками, общим смехом. Повытаскивали из углов подвала бурдюки с вином 
и начали, не прерывая варварских танцев, хлестать из них веселящую жидкость, 
заливая красной влагой бородатые, полубезумные лица. В костер подбросили дров, 
насадили на бронзовый вертел ободранную тушу оленя. В общем, вели себя примерно 
также, как те, кого они только что убили на берегу.
Несмотря на всеобщее веселье, вопли, танцы и прочее, Анаэль спокойно заснул у 
себя в углу — после тягот путешествия в никуда, после полубессонных ночей в 
ожидании того, чем это путешествие может закончиться, разбойничья пещера, даже 
в момент звериного праздника пролитой крови, представлялась ему безопасным и 
уютным убежищем.
Утром его разбудил Весельчак Анри. Когда Анаэль открыл глаза, он приложил палец 
к губам и сделал знак, означавший — следуй за мной. Они выбрались наружу.
Несмотря на свое печальное архитектурное состояние, руины, уверенно 
господствовали над округой. Та была затоплена в этот час туманом, лишь кое-где 
росшие на взгорках рощицы проступали сквозь пелену. Восток быстро набухал 
красноватым светом. На западе висело одинокое облако — гора Гелауй.
— Там, — сказал Анри, указывая на север, — твой родной город. На днях мы 
отправимся туда.
— Зачем? — наивным тоном спросил Анаэль.
Весельчак усмехнулся.
— Ты скоро сам все поймешь. А сейчас, у меня к тебе другое дело.
— Если я могу, готов служить.
— Еще бы. Меня зовут Анри. Весельчак Анри. Ты не слыхал обо мне?
Анаэль пожал плечами.
— Возможно я не бывал в тех местах, где о тебе говорят.
— Обо мне не просто говорят. Комтуры всех прибрежных городов, от Тира до 
Аскалона, объявили награду за мою голову. И по сей лестной для меня причине, 
вынужден я временно переменить места своего промысла. Как человек здешний, ты 
очень кстати попался мне в руки.
— Я все покажу, что знаю. Не только Бефсан мне знаком, но и Анахараф и Везен. Я 
знаю, где тайные калитки в крепостных стенах, где испражняются стражники, их 
там легче всего…
Весельчак Анри поощрительно кивал, а при упоминании об отхожих местах для 
стражников, даже хмыкнул. Ему нравился услужливый настрой ночного пленника. Он 
положил руку ему на плечо и спросил:
— Как тебя зовут?
— Анаэль.
— Ты иудей?
— Нет.
— Перс?
— Нет-нет.
— Тогда, может быть, армянин?
— Нет.
— Может быть, сириец?
— Может быть. Правда мне говорили, что моя мать была дейлемитка, а отец с 
севера, из Халеба.
— Понятно.
— Но я христианин.
— Маронит?
— Нет, меня крестил латинский священник.
Весельчак Анри окинул долгим и не слишком веселым взглядом сына красильщика из 
города Бефсан. Потом достал из кармана кожаных штанов перстень с тамплиерской 
печаткой.
— Ты знаешь, что это такое?
— Я видел такой на пальце одного из тех рыцарей, что сопровождали меня.
— Я не спрашиваю, где это видел, я спрашиваю — знаешь ли ты, что это такое?
— Нет, — Анаэль решительно помотал головой.
Анри пожевал губами и спрятал перстень.
— Так вот, сын дейлемитки, я сказал тебе, что рад тому, что ты попал ко мне в 
руки поблизости от своего дома, но не объяснил, почему. Это хорошо, что ты 
знаешь потайные калитки. Но важнее другое, что поблизости твой отец-красильщик 
и… кто там еще?
— Две сестры, — тихо ответил Анаэль, — мать умерла.
— Это значит, что ты нас не выдашь, сколь богоугодным делом ты бы это не считал.




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. СЕСТРЫ

Единокровные сестры Сибилла и Изабелла, дочери Иерусалимского короля, настолько 
не походили друг на друга, что это вызывало немалое и искреннее удивление у 
всех, кому приходилось с ними сталкиваться.
Сибилла была старше на полтора года, но поскольку нравом обладала кротким, 
меланхоличным, личностью казалась бесцветной, и красотой совсем не блистала. 
Премьерствовала в этой родственной паре, младшая сестра Изабелла. Вот кому не 
занимать было энергии, почти неукротимой, чувств почти свирепых, ума почти что 
государственного.
Сестры, разумеется, не ладили друг с другом. Изабелла склонна была помыкать 
сестрицей, руководить ею. Всегда норовила растормошить, втянуть в какое-нибудь 
шумное, если не сомнительное предприятие. Сибилла стремилась запрятаться от нее 
подальше, где можно было тихо помолиться, поплакать, повздыхать.
Когда «государственные обстоятельства» заставили их расстаться, сестры не 
слишком убивались по поводу этой разлуки. Изабелла с небольшим, но достаточно 
пышным двором отбыла в Яффу. Сибилла поселилась в полумонастырском заведении 
под Иерусалимом по дороге к Вифлеему. Строгий, чинный порядок этого заведения 
очень ей нравился и полностью соответствовал ее нраву. Она подолгу сидела во 
внутреннем саду капеллы, заполоненном жасмином и розами, не пропускала ни одной 
службы в местной церкви, находя своеобразное удовольствие в невыносимой серой 
скуке своих монашеских будней. С появлением же нового духовника, добродушного и 
обходительного отца Савари, она даже и скучать перестала. Говорливый иоаннит 
сумел еще больше углубить ее увлечение сочинениями отцов церкви. Он умел так 
живо и, вместе с тем, так целомудренно их комментировать, что принцесса с 
нетерпением ждала появления в своей келье добродушного старика. Очень ей 
нравилось и то, что отец Савари никоим образом не пытается употребить свое 
немалое влияние на нее в каких-то мирских, прагматических целях. Не будучи 
очень умной, вернее сказать интеллектуальной девушкой, Сибилла просто в силу 
происхождения умела различать людей, которым от нее что-то было нужно, которые 
оказывали ей услуги в расчете на какие-то будущие блага. Таких людей она 
инстинктивно сторонилась и именно таким людям менее всего, готова была 
споспешествовать в каких бы то ни было делах. Она знала, несмотря на всю свою 
кротость, что является старшею дочерью короля и, очень может быть, что со 
временем станет королевой. Где, когда — она не задумывалась. Конкретные 
обстоятельства, всякие политические факты занимали ее весьма мало, она витала в 
бледном мареве своих, как ей казалось, религиозных мечтаний, где-то в самой 
глубине души храня не очень отчетливое представление о своем предназначении. 
Куда привлекательнее, чем роль принцессы, казалась ей роль мученицы за веру, 
например Святой Агнессы. И она не раз говорила на эту тему со своим духовником. 
Будучи человеком хитрым, иоаннит решил не торопиться, предполагая сначала 
завоевать всецело доверие девушки, а уж потом думать о том, каким образом 
склонить ее душу в сторону ордена госпитальеров. Он выбрал путь, хотя и длинный,
 но верный. Он напоминал своей высокородной воспитаннице о женах-мирроносицах и 
о ранах христовых, разрывавших сердца Марфы и Марии. Он давал ей выплакаться, 
истово молился вместе с нею. Он умело переходил от разговоров о самом великом 
земном страдании и божественном страдальце к рассуждению, что участия достойны 
все болящие, и что самым богоугодным делом на земле является дело их призрения. 
Отец Савари никуда не спешил, он не настаивал, когда Сибилла склонна была 
сомневаться, он готов был ей растолковывать любое слово Святого писания и в сто 
первый раз, если предыдущие сто не дали результата.
Когда воспитанница начинала особенно упрямствовать, он применял свой самый 
кроткий и вместе с тем самый сильный прием — исчезал на несколько дней. После 
подобной «экзекуции» к воспитаннице неизменно возвращалась ее покладистость.
Поскольку Сибилла не знала, куда ее ведут, она считала, что не ведут вообще 
никуда. Что ее беседы с отцом Савари имеют одну только цель — богоугодное 
времяпрепровождение. Между тем, однажды августовским утром, говорливый иоаннит 
мог поздравить себя с тем, что основная часть пути от оплакивания ран Христовых 
до признания прав ордена госпитальеров на ведущее положение в Святой земле, 
принцессой проделана. Дело в том, что она согласилась посетить госпиталь 
Святого Иоанна в Иерусалиме, этот монумент моральной мощи ордена, самую 
знаменитую и, может быть, самую большую больницу в мире.
— Она потрясена увиденным, — сказал отец Савари графу Д'Амьену, лично 
контролировавшему то, как проистекает духовное воспитание одной из дочерей 
Бодуэна IV. Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без 
основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени 
обеспечен, и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем, то есть о влиянии на 
наследников.
— За один этот день она пролила слез больше, чем за все месяцы нашего 
знакомства, — самодовольно сказал отец Савари.
— Слезы — самая мелкая монета в кассе женской души, Савари, вы француз и должны 
были бы иметь это в виду.
— Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Я успел изучить ее, как мне 
кажется, неплохо. Не представляю себе соблазна, который мог бы сбить ее с пути 
истинного.
— Ну-ну, — сказал Д'Амьен, не любивший людей самоуверенных и восторженных.
— К тому же я рядом с ней почти непрерывно, уж пять дней в неделю наверняка.
— Ваш проповеднический дар известен, — кивнул великий провизор, — но дела, в 
которые замешана женщина, оценивать лучше после их завершения.
Проповедник не стал спорить долее и, когда великий провизор протянул ему руку 
для поцелуя, облобызал ее почтительно и старательно.
Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью, принцесса Сибилла 
нашла у себя на подушке некое письмо.
Совсем по-другому жила Изабелла в небольшом дворце в Яффе.
Как уже говорилось выше, устроилась она по-королевски. Конюхи, повара, 
трубадуры и лютнисты, и даже несколько охотничьих соколов, что было 
труднопредставимо в окружении молоденькой девушки. Каждое утро к ее выходу 
являлось несколько десятков французских и английских рыцарей, последовавших за 
нею из столицы. Некоторые с тайным желанием попытать амурного счастья — уж 
больно горяча и порывиста была красавица Изабелла, другие просто ради того, 
чтобы оставить скучный и скудный Иерусалимский двор. Бодуэн IV как-то сразу 
всем и решительно опостылел своими непрерывными болезнями, своим 
затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз 
появлялся перед своими подданными, и даже со своими детьми виделся лишь мельком,
 в обстановке, которую и с большой натяжкой нельзя было бы назвать родственной. 
Его поведение порождало множество слухов, но слухи, во-первых, — это оружие 
стариков и мужиков, а во-вторых, слухи эти были крайне скучными, не 
будоражащими воображение. Невозможно из месяца в месяц обсуждать, чем именно 
болен государь, лихорадило его накануне, или он всего лишь поносил.
Дворяне, особенно молодая и бесшабашная их часть, были рады возможности, 
предоставленной им юной принцессой, пожить нормальной привычной жизнью. Меньше 
радовались жители Яффы. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми и всеми 
своими расточительными и обременительными для окружающих привычками, как 
саранча на пшеничное поле, обрушились на средних размеров город. Аккра, или 
скажем, Аскалон снесли бы такое нашествие легче. Но такой город, Бодуэн по 
совету иоаннитов предоставить своей дерзкой дочери не захотел. Там на самом 
деле могло образоваться что-то вроде нового центра власти.
Итак, непрерывные попойки, молодеческие схватки с калечением друг друга и всех, 
кто имел неосторожность оказаться рядом, и уж конечно, с разгромом 
подвернувшегося имущества, кому бы оно не принадлежало. Таверны, балаганы, 
постоялые дворы, цирки, все гудело. Вольные художники и мелкие авантюристы 
собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.
Сэкономив на Сибилле, Бодуэн смог выделить Изабелле вполне приличное содержание,
 но только сама принцесса и ее мажордом, худой и фантастически ей преданный 
эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает этого «приличного» 
содержания.
Беседы на финансовые темы велись обычно рано поутру, когда развеселая и 
полупьяная рыцарская братия лишь укладывалась спать, а в городе и во дворце 
поселялась относительная тишина.
Изабелла как всегда, сама просматривала все бумаги, и они ей, как правило, не 
нравились.
— Это что такое, Данже? Это что, опять?! Я ведь кажется говорила тебе…
— Да, Ваше высочество, — покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом.
— Тысяча двести бизантов?
— Это с учетом пени и налога.
— И каков же налог?
Мажордом опять покряхтел.
— Две пятых, Ваше высочество. В месяц.
— Почему же две пятых? Такого налога быть не может, они сошли с ума!
— Они говорят, что брать с вас меньше они просто стесняются, боятся обидеть, 
Ваше высочество.
Изабелла встала из-за изящного антиохийского столика, заваленного бумагами, и, 
нервно пройдясь по комнате, швырнула бумагу в пасть тлеющего камина.
— Что ты мне приготовил еще?
— Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил вчера на пристани 
лошадь кипрского купца.
— Чем же ему не понравилась лошадь?
— Думаю, Ваше высочество, барон просто не попал по всаднику.
Изабелла усмехнулась, обнажив ровные, аккуратные зубы.
— Велите де Овернье заплатить за эту лошадь.
— Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято, с благородным 
возмущением, отвергать.
— Если бы барон зарубил самого купца, а тот случайно находился при оружии, в 
таком поступке можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — просто 
имущество. Достойно ли имени де Овернье покушаться на имущество какого-то 
купца? Простив смерть этой лошади барону, мы, тем самым, признаем, что 
родовитый человек способен совершать поступки, не согласующиеся с рыцарской 
честью.
— А-а, — прозревая, протянул мажордом.
— Вот именно. Де Овернье — одна из самых блестящих фигур моего «царствования», 
мне не хотелось бы его огорчать, посему, разрешаю ему заплатить.
— Понятно, — кивнул Данже, — этот кипрский купец ошалеет от неожиданной милости.

— Что значит неожиданной? И впредь повелеваю подобные дела разрешать таким 
образом. И потрудитесь всем, кто способен хоть что-то понимать, растолковать 
смысл моего решения. Что же касается Кипра…
Понятливый эльзасец даже не дал госпоже договорить:
— Кипр молчит.
— Это, наконец, странно. Во время нашей последней встречи Гюи Лузиньян не 
произвел на меня впечатление молчаливого человека.
Принцесса в задумчивости теребила свой каштановый локон.
— Это все?
— Все, Ваше высочество.
Мажордом собрал пергаменты и направился к выходу из будуара. Остановился.
— Насколько я понял, у иудеев мы больше не одалживаемся. Все таки две пятых… 
Тамплиеры дают деньги под десятую долю и неограниченно…
Изабелла бросила задумчивый взгляд в сторону разгоревшегося камина.
— Нет, Данже, ты не прав. Занимать нам и впредь придется у иудеев, и даже, если 
они потребуют больше двух пятых.
На лице мажордома появилось внимающее выражение.
— Иудеям, в крайнем случае, можно и не отдавать, а тамплиерам отдавать придется 
в любом случае.
В бело-красную залу дворца великого магистра Рено Шатильонский вошел в ярости. 
В помещении находилось два человека — сам граф де Торрож и брат Гийом. Им без 
всякого вступления и начал излагать причины своего раздражения граф Рено.
— …как какого-нибудь поваренка в корзине возили по улицам города! В простой 
мужицкой телеге! Меня, предки которого пировали за одним столом с Карлом 
Великим! Вы не могли этого не знать, вы хотели меня унизить сознательно. Вы 
меня можете убить, но никто не дал вам права меня унижать!
Граф Рено был громадного роста, статен, с пышной гармоничной бородой, одним 
словом великолепный образец латинского рыцаря. Пьяница, забияка, мот, нахал, 
бабник, оставалось выяснить не дурак ли он.
— Присядьте, сударь, — мягко сказал великий магистр.
Подвигав усами, Рено Шатильонский молча опустился на деревянный табурет, широко 
расставил ноги и вызывающе оперся правой рукой о правое колено. Одет он был так,
 как и можно было ожидать от человека, проведшего неделю в подземной тюрьме. 
Узкие, по последней моде, шоссы продраны во многих местах, от когда-то 
роскошного блио остались одни лохмотья, почти не прикрывающие штаны-брэ. Только 
острые длинные пигаши торчали гордо и независимо. Появление обуви с загнутыми 
носами было связано с именем графа Анжуйского, желавшего скрыть уродливую форму 
стопы. Демонстрируя приверженность Анжуйской моде, граф Рено в известном смысле 
бросал вызов руководству тамплиеров, которое в последнее время склонно было 
делать ставку на Плантагенетов.
— В корзине вас сюда доставили, сударь, исключительно ради вашей безопасности,
 — вступил в разговор брат Гийом.
— Я уже сказал вам, что умереть готов, быть униженным — не желаю, — Рено 
максимально выпрямил и без того прямую спину.
— Разве можно унизить дружеским участием? — брат Гийом встал из-за стола, — мы 
прибегли к подобному, согласен, несколько непривычному способу вашей, м-м, 
доставки, боясь, что при любом другом вас могли бы распознать. Внешность ваша 
весьма примечательна. И донести его величеству.
— И что же?! — с вызовом спросил рыцарь. — И почему это нашего, Богом 
спасаемого монарха должно было заинтересовать известие о том, что граф Рено 
Шатильон разъезжает по его столице?
— А вот почему, — брат Гийом взял со стола лист бумаги с большой королевской 
печатью и помахал им в воздухе.
— Что это?
— Что это?! — прорычал вдруг великий магистр. — Это королевский указ, в нем 
написано, что Рено Шатильонский должен быть немедленно казнен. Человек, 
которого вы имели счастье зарубить неделю назад, оказался никем иным как графом 
де Санти, неаполитанским дворянином, которому его величество благоволил и даже, 
кажется, был чем-то обязан.
Брови графа Рено сдвинулись на переносице. Де Торрож продолжал:
— Итак, великолепная карьера блистательного бретера и повесы может считаться 
законченной. Вы задели короля, может быть и сами того не зная. Но это уже 
ничего но меняет.
Рено Шатильонский молча поиграл желваками, заметно помрачнел, потом спросил:
— Почему этот пергамент у вас, а не у начальника стражи? — и тут же добавил не 
давая собеседникам времени, чтобы ответить. — Что вам от меня нужно?
Граф де Торрож улыбнулся.
— Ну, слава Богу, приятно, когда понимают с полуслова. Вы оказывается не только 
умеете махать мечом, но и шевелить мозгами.
Рено поморщился.
— Несмотря на то, граф, что у вас в руках находится указ о моей смерти, я 
просил бы вас воздержаться от фамильярностей. И не ведите себя так, будто я уже 
согласился на ваше предложение. Если оно окажется очень уж гнусным, я могу 
отказаться. Понятно?
Лицо великого магистра побагровело от такой наглости, но гнев его не успел 
пролиться, брат Гийом быстро и умело перехватил нить беседы.
— Не надо думать о нас как об исчадиях ада, — улыбнулся он, — это как-то, 
по-детски. А в продолжение темы, скажу, что помимо этого пергамента у нас есть 
и несколько других. Другими словами, мы решили оказать вам и ещё одну услугу, 
то есть скупили все ваши долги. И как люди уравновешенные, конечно же мы не 
станем требовать, чтобы вы немедленно начинали с нами рассчитываться. Вы меня 
поняли?
Рено Шатильонский отвел глаза и шумно втянул воздух.
— Что же касается того, что мы у вас попросим, то лишь самый неблагодарный или 
очень уж странный человек может счесть это поручение неприятным, или хотя бы 
обременительным.
— Извольте говорить яснее.
Брат Гийом потер указательным пальцем кончик своего носа.
— Вам придется поехать в Яффу, ко «двору» принцессы Изабеллы, и сделать так, 
чтобы она увлеклась вами. Надеюсь, вам хорошо известно, до какой степени 
Изабелла не страшилище, плюс к этому она не старуха и не святоша. Поэтому мы 
вправе считать это поручение и приятным, и выполнимым. У вас будут расходы, ибо 
после Иерусалимской тюрьмы вы захотите сменить экипировку, поэтому… вот.
С этими словами брат Гийом достал из стоящего на столе эбенового ящика большой 
кошель потертой кожи и бросил на столешницу. Внутри что-то приятно звякнуло.
— Здесь двести мараведисов. Согласитесь, мы достаточно высоко ценим услуги 
человека, чьи предки сиживали за одним столом с Карлом Великим.
— Как бы там ни было, я прошу вас оставить моих предков в покое.
— Отправляйтесь, граф, отправляйтесь, — прогудел великий магистр.
Когда заносчивый Рено вышел из красно-белой залы, подбрасывая на широкой ладони 
кошель с деньгами, некоторое время стояла тишина. Нарушил ее граф де Торрож.
— Сказать честно, я не слишком верю в успех этого предприятия. Девчонка, 
говорят, довольно умна, и потом, эта ее страсть к Лузиньяну…
— Вы правы, мессир, но только с одной стороны. Уму и проницательности принцессы 
Изабеллы могли бы позавидовать многие государственные мужи. Именно поэтому, она 
и остановила выбор на Гюи, ведь за ним стоит Ричард. Но я уверен, что подлинной 
страсти тут нет.
— Вы считаете страсть к власти не подлинной? — удивленно спросил де Торрож.
Брат Гийом улыбнулся.
— Хорошо сказано, мессир. Но я имел в виду нечто другое. Тяга Изабеллы к Гюи, 
на мой взгляд, носит исключительно политический характер. Брак с ним скорее, 
чем что-либо другое может ей доставить Иерусалимский трон. Я читал ее письма на 
Кипр. Они слишком разумные, истинно влюбленная женщина пишет не так.
— Как ты их добыл?
— Странно было бы, если бы я не нашел такой возможности.
Де Торрож усмехнулся и приложил руку к своей вечно раздраженной печени.
— Пожалуй.
— Так вот, мессир, сейчас Изабелла, при всем своем уме, находится как бы в 
раздвоенном состоянии. Мысли ее на Кипре, в перспективе на Иерусалимском троне, 
а чувства бродят сами по себе. И появление перед ее глазами такого самца, как 
наш благородный негодяй Рено, не может этих чувств не всколыхнуть. Говорят, он 
мастер в обстряпывании сердечных дел. Вот мы и посмотрим, какая из двух 
страстей, к власти или к мужчине, возобладает. Нам, как вы понимаете, выгоднее, 
чтобы сильнее оказалась вторая.
— Да, — пробормотал до Торрож, — такая штучка как, Изабелла на здешнем престоле,
 нас устроить не может.
— Своевольна, слишком своевольна, и стало быть захочет править сама.
— Н-да. А что Сибилла?
— Сегодня она получит первое письмо от неизвестного поклонника. Я убежден, что 
она не станет читать его далее первой фразы «О, прекрасная дама». Она 
немедленно изорвет его в порыве целомудренной ярости. И так она поступит с 
первыми десятью или пятнадцатью письмами. Само их чтение будет ей казаться 
грехопадением.
— А не отдаст ли она их этому мерзавцу Савари?
— Ни в коем случае, мессир. Она очень дорожит своим образом безгрешной и 
кроткой натуры. Она хочет, чтобы ее считали полусвятой. Такой девушке не могут 
приходить куртуазные письма. Она будет сама истреблять их во пламени одинокой 
свечи, дрожа от ангельского гнева. Но страшный яд любопытства будет разъедать 
ее душу все сильней и сильней. И вот на пятнадцатый день она не получит 
очередного письма. Де Торрож поднял удивленные глаза на самозабвенно 
рассуждающего монаха.
— И что?
— А то, что ее охватит ужас, она решит, что писем больше не будет. И когда, 
после трехдневного перерыва, она получит шестнадцатое послание и увидит, что на 
нем темное пятно, и поймет, что это, скорей всего, капля крови… Д'Амьен и этот 
негодяй Савари проиграли!
— Она прочтет письмо?
— Именно, и этого нам будет достаточно. Ибо аргументы амура всегда убедительнее 
аргументов святого.
Великий магистр взял со стола большую серебряную кружку с крышкой, откинул 
крышку и сделал несколько больших, смачных глотков.
— Ты знаешь, не сказал бы, что мне очень уж помогает составленное тобой пойло.
— Есть только одно лекарство, действующее мгновенно.
— Какое?
— Яд.
Де Торрож сделал еще несколько глотков.
— Я умом понимаю, что нам выгоднее сделать королевой эту богомольную гусыню, и 
вместе с тем жаль, что мы не можем прибрать к рукам эту бойкую девчонку, ее 
сестрицу. Жаль ее спихивать в помойную яму, которой является постель этого 
негодяя Рено.
— Настоящая королева на Иерусалимском троне — слишком большая роскошь для нас, 
мессир. Предпочтительнее пасти гусей, чем укрощать львиц.
Великий магистр постучал желтым панцирным ногтем по серебряной кружке.
— Прав-то ты прав, только не помогает мне твое зелье.



ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ГОД СОБАКИ

Издавна, богатые палестинцы для охраны своих городских усадеб заводили особых 
собак, огромных вислоухих чудищ с черной спиной, пепельными лапами и желтыми, 
почти фосфорического блеска глазами.
Завезли их сюда еще македоняне и прижились эти звери на новом месте отлично, 
скрестились с аравийскими волкодавами и стали незаменимым оружием в борьбе с 
ночными грабителями.
Во дворе любого сирийского купца, иудейского менялы, назареянина-домовладельца 
бегало два-три таких монстра. Они были соответствующим образом натасканы. 
Сначала поднимали лай при появлении чужака, а потом молча впивались ему в 
причинное место. Поэтому мелкое ворье, заслышав характерный приглушенный лай за 
глинобитной стеной, поспешно уносило ноги во избежание кровавых неприятностей. 
Отравить этих тварей также было чрезвычайно трудно, они были так приучены, что 
брали пищу только из рук хозяина.
Весельчак Анри придумал-таки одну уловку: на стену, ограждающую заснувшую 
усадебку, взбирается один из его людей, собаки с лаем кидаются к нему, он 
дразнит их, свесив за ограду ноги, доводит псов до неистовости, в это время 
рядом с ним на стене появляются два арбалетчика и расстреливают их в упор. 
Дальше все просто — через ограду переваливается вся шайка и начинает делать то, 
чем занималась всю предыдущую жизнь.
Когда Анри излагал этот план своим людям, они не выразили особого воодушевления 
и были правы, потому что осуществление его на практике сопряжено было со 
слишком большим количеством огрехов. Эти проклятые псы вели себя не совсем так, 
как решил за них Анри. Они не желали собираться в одном месте и хором облаивать 
одного, специально для этих целей выделенного человека. Чуя, что грабителей за 
стеной много, они носились, как сумасшедшие, по двору, попасть в них из 
арбалета в темноте южной ночи было очень непросто. Тем, кто совался во двор 
раньше времени, доставалось от их зубов. И даже будучи заколоты, они не 
разжимали своих челюстей. Разбойник по имени Кадм так и приковылял в пещеру под 
башней со вцепившейся в голень собачьей башкой, которую пришлось спешно отсечь 
от туловища.
Богатеи ближайших городов, заслышав о появлении в округе большой разбойничьей 
банды, зарывали свои деньги поглубже, так, что если какой-нибудь налет проходил 
относительно спокойно, то добыча оказывалась слишком ничтожна.
В подвале башни на холме нарастало уныние и даже сам Весельчак Анри был не 
слишком весел. Хорошо еще, что хозяева двух вилл, запуганные до смерти 
соседством, присылали в достаточном количестве еду. В противном случае, люди 
Анри начали бы просто разбегаться.
В один из первых дней, вожак потребовал от своего нового пленника, чтобы тот 
показал ему свой дом в Бефсане. Разумеется, эта ознакомительная прогулка могла 
быть совершена только ночью. Внешность разбойников стала уже более менее 
известна горожанам и, увидев их на улице города днем, они, конечно, кликнули бы 
стражников.
Не моргнув глазом, Анаэль подвел Весельчака Анри к дому горшечника Нияза.
Ночь была тихая, безлунная, звездный шатер был так красив и величествен, как 
это бывает только палестинской осенью. Неподалеку, тихо, почти скрытно журчал 
ручей, бесшумно высились громады тутовых деревьев на том берегу. Глухо 
топтались овцы в своем закуте, за белой стеной. Сердце Анаэля стучало 
торопливее, чем обычно. Всего в какой-нибудь сотне шагов отсюда, вверх по 
течению ручья, стоял дом его отца. Заставляли волноваться Анаэля, как вскоре 
выяснится, чувства отнюдь не сентиментального характера.
— Однако твой отец не богатей, — негромко сказал Анри, всматриваясь в смутные 
очертания строений.
— Богато живут там, за крепостной стеной.
— Пожалуй.
Анаэль знал, что на слово ему не поверят и устроят какую-нибудь проверку. 
Вероятнее всего она будет заключаться в том, что надо будет проникнуть внутрь, 
не вызвав собачьего лая, — это будет подтверждением того, что он здесь свой. Он 
мог бы повести их к своему дому, и не сделал этого не потому, что пожалел отца 
и сестер. Просто за то время, пока он отсутствовал, их собственные собаки могли 
передохнуть, и тогда понятно, чего он мог ждать от новых. А про горшечника 
Нияза было известно, что он по лютой своей бедности никаких цепных охранников 
не держит, ибо еды ему хватает только для себя и старухи-жены и после их ужина 
не остается даже крошки, чтобы покормить воробья.
— Не принесешь ли ты нам напиться, ночь больно душная, — тихо сказал Анри. Двое 
головорезов, стоявших у него за спиной, подтвердили, что да, пить хочется 
нестерпимо.
— Сейчас, — сказал Анаэль, хваля себя за то, что предусмотрел коварный замысел 
Весельчака. Он направился к дому, завернул за поворот невысокого забора, там 
имелась калитка — она открывалась бесшумно, ибо висела на кожаных петлях. 
Осторожно войдя во двор, Анаэль присмотрелся — кажется, никаких особых 
изменений тут нет. Хотя вот — развалилась летняя печь, покосилась овчарня…
Задерживаться долго во дворе было нельзя. Хозяин, лишь пару дней назад 
покинувший свой дом, должен ориентироваться на своем подворье мгновенно, хотя 
бы и ночью. Кувшин с водой, кажется, стоит под навесом. Правильно…
Отхлебнув водицы, Анри сказал:
— Почему так, чем беднее дом, тем вкуснее в нем вода?
Выглянула луна, и сразу огромные изменения произошли в окружающем мире. 
Встрепенулся воздух, серебряными пятнами пошла вода в ручье, сами шелковицы 
превратились в таинственные, поблескивающие холмы, полные шелестящих пещер. 
Плоские крыши домов туда, вниз по склону холма, были освещены как днем. 
Беспричинно залаяли собаки за крепостной стеной.
— Я отнесу кувшин, — сказал Анаэль.
— Не надо, сейчас уже опасно, с первой луной палестинец всегда выходит 
помочиться.
— А кувшин?
— Мы возьмем его с собой, а чтобы ты не считал, что ограбили твой дом… — Анри 
бросил через забор небольшую серебряную монету.
Анаэль надеялся, что после этой проверки его оставят в покое, перестанут 
следить за ним ежечасно и повсюду. Но он ошибся. Весельчак оказался и хитрее и 
подозрительнее, чем можно было подумать. Непрерывно и неотступно рядом с сыном 
красильщика находился кто-нибудь из доверенных людей вожака. Ему недвусмысленно 
давали понять, что убежать ему не дадут. Анаэль ничего и не предпринимал в этом 
отношении, чтобы попусту не дразнить своих охранников. Нечего было и думать о 
том, чтобы избавиться от «телохранителя» физически, оказавшись с ним один на 
один. Все доверенные люди Анри были настоящими громилами, так что еле 
оправившемуся калеке нечего было и мечтать о том, чтобы справиться с кем-нибудь 
из них. Кроме всего прочего, Весельчак хорошенько инструктировал своих 
звероподобных помощников. Они никогда не поворачивались к Анаэлю спиной, не 
становились на краю обрыва и т.п.
Однажды выведенный из себя пленник решил объясниться с Анри напрямую. 
Оказавшись с ним наедине, он спросил, неужели до сих пор не заслужил доверия?
— Ни вот настолько! — бодро сообщил Весельчак, показывая половину грязного 
мизинца.
— Но я же показал тебе дом своего отца, я участвую во всех твоих грабежах и по 
законам королевства заработал себе три повешения. Ты же обращаешься со мной, 
как с человеком подозрительным.
— Я обращаюсь с тобой так, как ты того заслуживаешь, — сказал Анри спокойно, 
обстругивая какую-то деревяшку.
— Но тогда, клянусь Спасителем, мне хотелось бы знать — почему?
— Объясню, — Анри отбросил изуродованную палку. — Семья? Что мне твоя семья? 
Как сказал Спаситель, только что упомянутый тобой всуе, «оставь и мать свою». А 
что, если ты есть настоящий христианин, и для тебя семейство твое, суть пыль 
под ногами?
— Не богохульствуй!
Анри перекрестился, но без панической истовости.
— Что же касается истины, то тут и вовсе простое могу дать тебе объяснение. Да, 
на эту королевскую милость ты заработал, вспарывая прокисшие перины менял в 
Сейдоле и Хафараиме, но откуда мне знать, что ты встретился мне, не имея на 
своей совести грешков пострашнее.
Анаэль сел на камень возле костра и разочаровано потер руками лицо.
— Не могу понять, зачем ты держишь при себе человека, внушающего такие 
подозрения?
— Надеюсь, ты не станешь мне указывать, что мне делать, а чего нет?
— Просто я не понимаю, зачем тебе такая обуза, ведь меня легче убить.
— Если будешь очень просить — убью, — сказал Анри, показывая своим тоном, что 
разговор он считает законченным.
Постепенно, Анаэль понял, что шайка Анри, при всей внешней своей необузданности,
 стихийности, была очень хорошо и разумно организована. Вожак препятствовал ее 
чрезмерному разрастанию, и принимал желающих к ней пристать по какому-то своему,
 ему лишь понятному принципу. Он выбирал из числа бродяг, одиноких разбойников 
и искателей приключений не самых могучих и не самых свирепых на вид. Избегал, 
что как раз было понятно, стариков и юнцов. Сначала Анаэль думал, что Анри 
предпочитает не связываться с мусульманами, но потом оказалось, есть и сарацины 
в его шайке. Только через пару месяцев, уже ближе к зиме, Анаэль наконец уловил 
самые общие черты той картины, что добивался вожак. Его шайка была своего рода 
ковчегом, в ней желательно было иметь каждой разбойничьей твари по паре. 
Несколько отменных бойцов-силачей, несколько самострельщиков и лучников, 
пара-тройка «длиннопалых» — настоящих воров-умельцев. А кроме этого имелся 
постоянный повар и даже свой трубадур — маленький злобный провансалец, 
почему-то возненавидевший Анаэля со всей силой непонятной страсти. Он требовал, 
чтобы его звали де Фашон, но откликался и на просто Жак.
Осень 1184 года выдалась тяжелой для обывателей маленьких городов близлежащих 
долин. Из-за Иордана дважды налетали сельджуки. Кроме того, несмотря на все 
усердие усадебных псов, урон, который приносила горожанам шайка Анри, был 
немалым.
Самым захватывающим в разбойничьей жизни является не сам по себе налет, не 
схватка с сонными стражниками, не бегство от погони по лунным тропам, когда 
стук сердца заглушает стук копыт. Самое интересное, самое драматичное — дележ 
добычи. Конечно, есть и всеми признается изначальный договор, все примерно 
знают, кто и сколько должен получить. Споры возникают из-за оценок стоимости.
— Ты мне говоришь, что это ожерелье из хорасанской бирюзы стоит десять 
бизантов? — спрашивает красный от возмущения сицилиец.
— Да, — невозмутимо говорит флегматичный норманн, почесывая небритую щеку.
— Оно не стоит и сорока турских су!
Норманн демонстративно хохочет, закатывая глаза. Сицилиец хватается за кинжал, 
изрыгая проклятия, призванные испепелить насмешника. Крови пролиться не дают. 
Анри усмиряет их гнев презрительным окриком.
Анаэль однажды спросил, почему ему не выделяется никакой доли, ведь он 
участвует в налетах, грабит, убивает, рискует жизнью.
Анри очень удивила эта претензия.
— Ты не член шайки, — ответил он.
— А кто я? — удивился в свою очередь Анаэль.
— Ты добыча.
— Добыча?!
— Именно. Общая. Если хочешь, я выставлю тебя на раздел.
Больше Анаэль на эту тему не заговаривал. Планов бегства он, конечно, не 
оставлял. Жизнь его в подвале башни, даже с учетом всех неприятных сторон, была 
все же сноснее, чем в лепрозории или на плантации в Агаддине. Правда за свой 
завтрашний день он теперь мог поручиться еще с меньшим основанием, чем там. 
Любой, самый вздорный пьяный каприз и существование его будет прервано, тайник 
в подвалах Соломонова храма навек останется втуне, и человек с опущенным веком, 
Старец Горы Синан, умрет, так и не вкусив заслуженного возмездия. Мысль об этом 
не давала спокойно спать, и чем дальше, тем она становилась ярче и злее. Он 
ворочался на пахнущих псиной шкурах и ослепительные видения осуществленной 
мести проходили в его бессонном мозгу. Он даже не подозревал, до какой степени 
глубоко в его душу проникло мстительное чувство. В сарае Агаддина и лепрозории 
оно было приглушено животными условиями существования — он должен был там 
выжить как тварь, теперь едва-едва придя в обычное свое состояние, он вновь 
более всего желал отомстить. Нажитый за последние месяцы опыт советовал — не 
спешить. Как человеческий глаз, он должен был хранить в себе умение 
одновременно видеть и далеко и близко. И башни замка Алейк, и кинжал, 
приставленный к его горлу человеком Весельчака Анри.
С течением времени Анаэль понял, что вожак тоже в известной степени зависит от 
него, что-то мешает лихому разбойнику запросто с ним расправиться. Как будто он 
ждет откуда-то указания или сигнала, а до этого должен даже, как будто беречь 
свою «добычу». Во время налетов, сопряженных с особым риском, Анаэль всегда был 
оставляем в задних рядах, он это заметил и правильно расценил.
Осень постепенно перетекла в зиму. Зимы в Палестине в те времена иногда 
случались довольно холодные, не был большой редкостью даже снег. Что, впрочем, 
выходцам из Аквитании, а тем более Британии было не внове и не могло испугать. 
Между тем, жизнь в разбойничьем сообществе стала тяжелей. Все меньше и меньше 
путников было на дорогах, все труднее было незаметно прокрадываться в города. 
Мрачные разбойники большую часть времени валялись в подвале, играли в кости и 
проклинали свою жизнь. В таких условиях каждый удачный налет праздновался 
широко и шумно: это скрашивало тусклые будни.
Однажды Анаэль, внимательно, по своему обыкновению следивший за всем, что 
происходило вокруг, заметил, что Анри немного странно проводит процесс дележки 
добычи. Не в полном соответствии с теми правилами, которые, как казалось Анаэлю,
 действовали в шайке. Он брал себе непомерно большую долю, даже если учесть его 
авторитет среди прочих бандюг. Было видно, что все остальные от такого 
поведения вожака не в восторге, но вынуждены смиряться, хотя и с большою 
неохотой.
У Анри была отдельная пещера, туда он и уносил то, что считал нужным спрятать. 
Можно было себе представить, какие там скопились ценности.
— Он не боится, что кто-нибудь убьет его однажды ночью и завладеет деньгами? — 
спросил как-то Анаэль у своего охранника-надзирателя по имени Кадм.
— А там ничего почти и нет, только два-три дорогих кинжала. Анри любит хорошее 
оружие.
— А где же все ценности? 9
— Не знаю, — равнодушно зевнул разбойник, обнажив развалины своих зубов.
"В чем тут дело? " — заинтересовался Анаэль. Путем проведения осторожных 
расспросов, удалось выяснить, что примерно раз в месяц Анри куда-то увозит 
собранные деньги и кому-то отдает.
— Кому?
Этого толком никто не знал.
— Зачем?
— Как это зачем? — опять зевнул Кадм и кое-как объяснил, что если этого не 
делать, то они долго не высидели бы в этом подвале. Какой-нибудь комтур давно 
бы их отсюда выкурил. Или барон из ближайшего замка.
— Неужели ты думаешь, мы бы могли жить здесь спокойно все это время, когда бы 
не этот влиятельный человек в Тивериаде? А может и не в Тивериаде.
Анаэль не мог не признать справедливость этого замечания. Как он сам не подумал 
над этим. За пять месяцев ни один местный правитель даже не попытался их 
выследить и снарядить какой-нибудь отряд. Стало быть, Весельчак Анри действует 
не сам по себе, у него есть могущественный покровитель. В Тивериаде. А может 
быть в самом Иерусалиме? Получается, что великолепный и свирепый вожак всего 
лишь что-то вроде сборщика налогов. Анаэль искренне восхитился 
изобретательностью этого неизвестного. Когда все законные способы выкачивания 
денег из страны исчерпаны, надо наслать на неуступчивых жителей банду ночных 
разбойников и получать с них свою долю.
— Так значит, говоришь, в Тивериаде живет этот человек?
Кадм пожал плечами, этот вопрос его занимал не слишком.
— А почему Анри берет именно столько, сколько берет? — не унимался 
любопытствующий.
— Небось знает, — пробормотал охранник, латая суровой ниткой перевязь для меча.
Анаэль понял, что особенно глубоко с его помощью ему в эту тайну не проникнуть. 
Проследить, куда отвозит почти все честно награбленное вожак шайки, не 
представлялось возможным. Во-первых, он делал это не слишком часто, а во-вторых,
 — как выслеживать, с Кадмом на плечах? Но он не отчаивался, чувствуя, что 
какие-то возможности в этой ситуации заложены. К решительным шагам его подвигла 
одна история.
Были в шайке двое братьев, тапирцев-несториан, они пристали к Анри, чтобы 
переждать холодные времена. Работники они были замечательные. Звероподобный их 
облик и разбойничья удачливость быстро снискали им уважение среди собратьев по 
ремеслу. Однажды, вернувшись как всегда с ежедневной «работы», они положили на 
лысую ослиную шкуру возле костра то, что им удалось добыть. Вне зависимости от 
того, каким образом добывалось добро — в одиночку или совместно, к дележу оно 
представлялось неукоснительно и все. Непосредственный добытчик имел право на 
половину.
Анри вышел из своей пещеры, отделенной от общей «залы» пологом из волчьих шкур, 
кутаясь в меховой плащ и позевывая со сна. Присел перед горой вещей и начал 
перебирать их.
— Вы что, стали грабить церкви? — спросил он у старшего из братьев, беря в руки 
небольшой ларь из обожженного дерева. Внутри оказалось лишь несколько костей на 
ложе из потертого красного сукна.
Разбойник недобро осклабился. Он был прекрасно осведомлен о том, насколько 
крепки божеские устои в душах собравшихся вокруг костра людей. Службу Маммоне, 
любой из них ставил несколько выше, чем служение Господу. Поэтому выпад Анри 
выглядел неуместным.
— Если у тебя будет выбор умирать с голоду или ограбить церковь, ты тоже не 
станешь раздумывать, — сказал с вызовом тапирец.
Оказалось, что церковь эта стоит на выезде из Депрема. Анаэль отлично знал ее и 
отметил про себя. Еще осенью, он обратил внимание, что в этот небольшой, 
стоящий на отшибе храм, приезжает некий рыцарь. Он одет был весьма изыскано, 
сопровождал его юный оруженосец. Выглядел он весьма внушительно и его 
загадочная, мрачная фигура не могла не броситься в глаза наблюдательному 
человеку.
Настоятельствовал в церквушке отец Мельхиседек, человек подслеповатый и 
престарелый. Среди горожан он пользовался хорошей славой и искренним уважением. 
Осенью городок Депрем входил в сферу самых живых интересов Анри, поэтому, часто 
бывая в окрестностях города, Анаэль неплохо их изучил.
Тапирец продолжал выдвигать резоны в пользу совершенного им богохульства. Он 
говорил о том, что дороги пустынны, а свирепость городских стражников и собак 
не поддается никакому описанию. А в том, что они с братом решились обчистить 
церковь, старик-настоятель виноват сам, ибо напустился на них с проклятиями, 
когда увидел, что они раздевают у церковной ограды кривого приказчика с 
лошадиного рынка.
— Он так вопил, что нам пришлось его зарезать, — сказал младший тапирец.
— Кого, отца Мельхиседека? — спросил Анри негромко.
— Нет, приказчика. Он тоже вопил и все из-за этого вонючего кошелька, а в нем 
оказалось всего четыре дойта.
Анри поднял со шкуры кошелек, достал из него тускло блеснувшую монету и 
несколько раз подбросил на ладони.
— Если пройдет слух, что мы начали грабить церкви, нам не просидеть здесь и 
недели, — сказал Анри. — Не знаю, какие теперь понадобятся деньги, чтобы 
обеспечить нашу неприкосновенность.
С этими словами он положил кошелек себе в карман, показывая тем самым, что 
дележ добычи закончен. Но он слегка переборщил. Три тусклых серебряных креста, 
оловянный черпак с узорными золочеными накладками особой ценности не 
представляли, к тому же их невозможно было сбыть где-нибудь поблизости. Тапирцы 
почувствовали себя ограбленными.
— Постой! — крикнул старший. — Не хочешь ли ты сказать, что разговор закончен?
Анри нехотя повернулся к нему, продолжая кутаться в плащ.
— Именно.
— Нашего мнения о том, как надо поделить эти деньги, ты узнать не хочешь?
Анри зевнул.
— Дело сделано, и никто больше не будет высказываться по этому поводу.
— Ты ошибаешься! — тапирец сделал шаг вперед, его глаза, затерянные в дебрях 
грязных косм, сверкали. — Разговор только начинается, клянусь ранами Спасителя!
— Не тебе бы клясться Его ранами, после того как ты только что ограбил один из 
домов Его.
— Мы с Ним сами посчитаемся, там! — тапирец поднял руку к потолку.
— У Спасителя с разбойниками свои счеты, не забывай, кто висел рядом с Ним на 
Голгофе.
Настроение присутствующих было неопределенно. Конечно, тапирец вел себя дерзко, 
но трудно было не признать, что у него есть для этого основания. Самоуправство 
Весельчака Анри перестало казаться заслуженным и уместным.
— Не мне одному желательно было бы узнать, куда уходят наши денежки, на которые 
ты каждый раз накладываешь лапу.
Анри выглядел вполне спокойным.
— И ты и все остальные прекрасно знают, для чего я беру с ослиной шкуры такую 
долю. Себе я не присвоил и полцехина. Можете выставить выборных, и пусть они 
обыщут мою келью.
— Нет, ты не уйдешь от разговора, мы хотим знать, существует ли в самом деле 
этот таинственный покровитель, а если существует, почему он не хочет 
познакомиться еще с кем-нибудь из нас, честных добытчиков.
По лицу Весельчака пробежала легкая тень, он тоже почувствовал, что мнение 
большинства сейчас не на его стороне. Надо было что-то предпринимать, причем 
быстро.
Анаэль с понятным интересом следил за развитием событий. Он еще не решил, на 
чью сторону ему встать, если возникнет схватка. Кажется, все же, что смерть 
Анри наиболее предпочтительный результат. Шайка просто-напросто распадется.
Весельчак полностью повернулся к своему собеседнику.
— He кажется ли тебе, что ты суешь нос не в свое дело? — спросил он у тапирца.
— Нет! — заорал тот, хватаясь за рукоятку своего кинжала. Что он хотел сделать, 
так навсегда и осталось неизвестным, потому что Анри одним движением распахнул 
плащ и метнул ему в грудь свою мизеркордию. С характерным чмокающим звуком она 
вошла прямо в солнечное сплетение неудачливого бунтовщика. По стенам и потолку 
метнулись крылатые тени, произошло множественное растерянное движение вокруг 
костра.
Брат бросился помогать брату, но его тут же сбили с ног и связали.
Порядок восстановился, правда настроение основной массы от этого не улучшилось. 
Анри продолжал оставаться полноправным хозяином в этом подвале, но вряд ли 
кто-то был этому очень рад.
Пользуясь случаем, Анаэль указал Анри на ящик с мощами.
— Позволь мне это взять себе?
— Если никто больше не претендует.
Ящик со старыми костями никого не заинтересовал.



ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. СЫНОВНЯЯ ПОЧТИТЕЛЬНОСТЬ

На следующий день Анаэль попросил вожака, чтобы тот отпустил его в Бефсан.
— Зачем? — спросил тот, но особого интереса в глазах его не было.
— Разумеется, пусть Кадм меня сопровождает.
— Зачем тебе туда?
— Мне кажется я придумал, как добыть немного денег.
— У тебя не получится. Денег в твоем родном городе не добыть. Горожане там 
беднее церковных мышей. А те, у кого, может быть, есть деньги, научились их 
прятать.
— Позволь мне все же попробовать, и ты убедишься, что мне можно доверять.
Весельчак ответил не сразу. Ему не хотелось отпускать этого урода, но никаких 
оснований задерживать его не было. После вчерашней истории Анри не хотелось 
выглядеть самодуром.
— Ну, хорошо, попробуй. Если тебя поймают и повесят, потеря будет невелика. 
Кроме Кадма, с тобой пойдут еще два человека. Я готов смириться с тем, что тебя 
повесят, но мне бы не хотелось, чтобы ты сбежал.
Другого напутствия Анаэль и не ожидал.
На закате отправились. Дороги промерзли, в выбоинах блестели ледяные перепонки. 
Созвездия проступали на небе, как иглы сквозь темнеющий бархат. Посвистывал не 
слишком сильный, но при этом совершенно пронизывающий ветерок. Ни огонька во 
всей округе. Даже грабителю и убийце такая ночь должна была бы показаться 
мрачной. На эту тему и высказывался Лурих — рыжеволосый туповатый германец, 
непревзойденный арбалетчик. Кадм помалкивал, Анри сказал ему, что Анаэль 
сегодня обязательно попытается бежать, и тот напряженно ждал, когда пятнистый 
начнет это делать.
Приблизительно в полночь подошли к городу. Крепостные ворота оставили справа от 
себя, держа направление к тем кварталам, что располагались за стенами города. 
Были слышны колотушки ночных обходчиков. Полаивали собаки.
Скоро четверка подошла к дому, где несколько месяцев назад Анри обменял 
глиняный кувшин на серебряную монету. На этот раз дом горшечника Нияза остался 
в стороне.
— Это сарацины? — тихо спросил Лурих.
— Конечно, — также тихо ответил Кадм. Давно пора было бы усвоить, что 
мусульманам на территории Иерусалимского королевства приходится селиться в 
отдельных кварталах, а если городок небольшой, то именно им выпадала честь жить 
вне его стен.
Анаэль уверенно шел по извилистой тропке, так уверенно и быстро, что это 
заставляло спутников нервничать.
— Куда мы идем? — не выдержал германец.
— Уже почти пришли.
Вода в ручье замерзла лишь по краям, появившаяся луна освещала ручей таким 
образом, что казалось у дальнего берега затоплена сабля из светлой сирийской 
стали.
— Тихо! — поднял руку Анаэль.
Все, кажется, было в порядке, ни одного подозрительного звука, ни одной 
сомнительной тени.
— Заряди самострел, — велел Анаэль Луриху, — и дай мне.
— Это мой самострел, я его никогда не выпускаю из рук.
— Тогда становись у меня за спиной и если собака на меня все же бросится — не 
промахнись.
— Я никогда не промахиваюсь.
— А почему ты говоришь, собака… — сбивчиво прошептал Кадм, его мучили 
неопределенные подозрения. — Ты что, бывал здесь раньше?
— По-соседски.
— А-а, — протянул надзиратель, начиная что-то понимать, — а они, эти соседи, 
богатые?
— Сами они так или иначе ничего не отдадут, но где-то в доме должен быть тайник.
 Кажется, возле дымохода.
— Понятно.
— Пошли.
Немного поковырявшись кинжалом, Анаэль открыл калитку в глинобитной стене и, 
выставив кинжал перед собой, негромко позвал:
— Чум, а Чум!
В непроглядной, пахучей глубине красильщикова двора, зародилось какое-то 
небольшое движение, что-то грохнуло, что-то тихо повалилось, послышалось 
нарастающее дыхание, и вдруг перед Анаэлем появилась громадная собачья голова, 
изрыгающая облака белого пара.
— Чум, Чум! — пес на мгновение замер, а потом радостно взвизгнул. Над ухом 
присевшего хозяина прошелестела короткая арбалетная стрела и попала собаке 
точно в пасть.
Через несколько секунд в доме красильщика Мухаммеда уже вовсю царствовали 
ночные гости. Сам красильщик валялся на полу в изодранной рубахе и клялся всеми 
самыми страшными клятвами, что ни денег, ни чего-либо ценного в доме нет. Лурих 
приволок за волосы из дальней комнаты онемевшую от ужаса дочь и бросил ее на 
пол рядом с отцом.
— Подумай, старик, что мы можем с ней сделать, если ты сейчас не отдашь нам те 
монеты, что припас ей в приданое.
Красильщик продолжал тупо причитать и биться лбом о пол. Дочь просто икала от 
страха.
Анаэль стоял тут же, не выходя из темноты в круг, освещенный бледным светом 
масляного светильника. Наклонившись к уху Кадма он сказал:
— Спроси у него, где его вторая дочь.
— Слава Аллаху, я выдал ее замуж.
Не дослушав эту радостную новость, Анаэль бесшумно выскользнул из дома во двор 
и бросился к красильне. Однажды ему довелось случайно видеть, как отец вынимал 
два камня из стены за большим чаном. Оставалось надеяться, что он не перенес 
тайник в другое место.
Темно все-таки. В ноздри ударил незабываемый, ненавистный дух дратвы, квасцов и 
еще чего-то. Под ногами что-то загрохотало. Все нужно было делать очень быстро. 
Вот эта стена. Анаэль торопливо ее ощупал. Кажется этот, он вцепился в край 
ногтями, попытался отковырнуть, потом надавил ладонью, пытаясь сдвинуть. 
Кажется, не то. Анаэль перебежал пальцами к следующему камню. Поддается? 
Поддается! Он сунул руку в образовавшееся отверстие и быстро вынул довольно 
крупный кошель из ковровой ткани. Громко чихнул от поднятой пыли. Судя по весу 
кошеля, за последние полтора-два года тайник пополнялся не часто.
«Грабитель» сорвал с пояса специально приготовленный мешок, пересыпал туда 
половину монет, а остальное вернул на прежнее место.
За спиной что-то загремело. Кадм ворвался в красильню.
— Эй ты, ты где?! — раздался его бешеный шепот.
— Здесь.
В это время Лурих, орудуя кочергой, разламывал печь в доме. От пыли, сажи нечем 
было дышать. Старик лежал на полу правым виском вниз, из-под головы струилась 
полоска крови. Дочь его сидела на полу, закрыв лицо руками.
Увидев тайник, Кадм искренне восхитился.
— Как ты догадался?
— У меня нюх.
Кадм, удовлетворенно урча, взвешивал в ладони монеты, добытые из коврового 
кошеля.
— Здесь есть даже золотые.
— Сходи, позови Луриха, что он там ковыряется, или ты думаешь там тоже может 
быть тайник?
Анаэль помотал головой.
— Это красильщик, а не купец, странно, что мы нашли хотя бы это.
Появился Лурих, весь перепачканный, пахнущий сажей и паутиной. Его конечно тоже 
порадовал вид извлеченных из стены денег.
— Надо уходить.
— А эти? — Лурих махнул рукой в сторону дома. — Может их прирезать?
— Можно и прирезать, — спокойно сказал Анаэль, — только зачем? Зачем нам 
излишней жестокостью восстанавливать против себя население?
— Нельзя же их оставить так, они пошлют за нами погоню.
— Достаточно просто связать.
Немец вернулся в дом.
Очень скоро грабители покинули дом красильщика Мухаммеда. Уже выходя за калитку,
 Анаэль мимоходом потрепал уже начавший коченеть труп собаки.
Весельчак Анри не скрывал своего удивления успехом Анаэля, он был уверен, что 
пленник придумал этот ночной поход с одной целью — попытаться бежать.
— Ну что ж, — сказал он, отделив от денег красильщика свою обычную долю, — если 
бы ты не сам себе устроил эту проверку, я бы наверное мог бы тебе уже доверять.
По этой довольно замысловатой фразе Анаэль понял, что все остается по-прежнему, 
правда это не слишком его расстроило: он теперь знал, что ему делать.
На следующее утро Анри отбыл на очередную встречу с неизвестным покровителем 
шайки. Ему изменило чувство опасности. Он думал, что решительной расправой с 
одним из тапирцев он навел порядок, но все изменилось и большинство просто 
ждали удобного случая для бунта.
Летом, когда добыча текла рекой, разбойники могли сквозь пальцы смотреть на то, 
что значительная ее часть, уплывает в чей-то неизвестный и потому 
подозрительный карман. Зимой возможности их промысла сократились, что отнюдь не 
отразилось на аппетитах пресловутого благодетеля. Это все сильнее раздражало 
мерзнущих, голодающих, поминутно рискующих жизнью людей.
В дополнение ко всему вышеизложенному, Анри совершил еще одну ошибку. Он убил 
только одного из братьев-тапирцев, здесь ему изменил здравый смысл. Он 
почему-то решил, что второй настолько запуган, что не посмеет выступить против 
него.
Утром, после отъезда вожака, многие, разбившись на привычные боевые группы, 
разбрелись по округе в поисках какой-нибудь дичи или неосторожных поселян, 
решивших навестить своих родственников из соседней деревни. Другие пошли 
заготавливать хворост для костра, с наступлением холодов его требовалось все 
больше. Анаэль остался один, люди, которым было поручено за ним присматривать 
сидели у внешнего выхода и он мог спокойно передвигаться по подземелью.
Когда солнце стало клониться к закату, разбойники начали постепенно 
возвращаться. День этот был крайне неудачным, судя по всему, предстояло лечь 
спать, даже не перекусив. Анаэль внимательно прислушивался к разговорам и, 
дождавшись, когда раздраженное обсуждение этой темы зайдет достаточно далеко, 
громко сказал Кадму, лежавшему на шкурах рядом:
— Но у нас же есть деньги, мы же можем просто купить еды. Наверное Анри за ней 
и поехал, жаль что один, много не дотащит.
Ответом ему был саркастический хохот.
Кадм зашипел на него, мол, я же тебе все объяснил!
— Нет, — громко, чтобы всем было слышно, продолжал Анаэль, — я ни разу не видел 
этого покровителя, и никто из вас тоже не видел. Почему это Анри всегда на 
встречу с ним ездит один?
Общее одобрительное ворчание было ему ответом.
— Но даже если он существует, то ведет себя глупо. Даже пастух, если он хорошо 
относится к своим овцам, всего лишь стрижет их, когда приходит пора, но не 
сдирает кожу.
— Этот урод говорит правильно, — проворчал кто-то в дальнем углу.
Кадм приподнялся на локте, чтобы получше рассмотреть смельчака.
— Заткнись, — зверским шепотом сказал он Анаэлю и схватился за кинжал. Но тот и 
не думал останавливаться, он чувствовал, что его сейчас не тронут.
— Этому благодетелю, будь он проклят, если все же существует, все равно, что мы 
едим, и едим ли вообще, лишь бы от нас поступали деньги. Мы для него хуже 
червей навозных. Повторяю, если он существует.
Тут не выдержал Лурих, он вскочил и заорал:
— Ты хочешь сказать, что его нет?
— Да.
— И что Анри нас обманывает?
— Да. Я уверен, что это так!
Гул стоял в подземелье страшный, многие повскакивали со своих лежанок.
— Ты считаешь, что он все деньги забирает себе? — неистовствовал Кадм.
— Все не все, но очень большую часть. Может быть он с кем-то и делится, не знаю.

— Такие обвинения надо доказывать! — этот голос произвел остужающее действие на 
костер полыхающих страстей. Разбойники попятились к стенам, сраженные 
неожиданным появлением вожака. Весельчак был мрачен и грозен. Как-то заново 
почувствовалось, насколько он громаден, а также и то, что далеко не все в этом 
подземелье настроены против него.
— Ну что же ты молчишь, пятнистая тварь? Ты сказал, что я присваиваю общие 
деньги, — проревел Анри. В руках он держал короткий аквитанский топорик и время 
от времени шлепал им плашмя по ладони.
— Утверждаю, — встал со своего места Анаэль.
— Ну так доказывай, и если к тому времени, как я дочитаю про себя символ веры, 
ты этого не сделаешь, то пожалеешь о том, что родился на свет.
— А если докажу? — спросил твердым голосом Анаэль.
Анри только тяжело усмехнулся в ответ.
— Пойманный в сокрытии общих денег, повинен смерти, — выкрикнул младший тапирец,
 и никто ему не возразил, потому что сказал он сущую правду.
Анри еще раз усмехнулся и сказал:
— Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое.
— Я не успею за это время даже выйти из подземелья, пока ты читаешь молитву.
— Да будет воля Твоя, — невозмутимо продолжал Анри.
Просто физически ощущалось, как сгущается напряжение в воздухе под каменными 
сводами. Очень многие думали также, как Анаэль, но для того, чтобы выступить на 
его стороне, им нужна была хоть какая-нибудь зацепка.
— Но поскольку я не могу выйти из подземелья, позволь мне хотя бы здесь, внутри 
действовать свободно.
— Как мы отпускаем должникам нашим…
Анаэль сделал знак столпившимся, чтобы они раздвинулись, и решительно прошел к 
волчьему пологу, за которым скрывалась личная пещера Анри. Анаэль, Кадм, 
тапирец, Лурих и еще несколько человек одновременно вошли туда.
— Если ты где-то и прячешь деньги, то здесь.
Мгновенно все было перевернуто в этой берлоге.
Анаэль намеренно держался подальше от медвежьей шкуры, которая служила постелью 
вожаку. Кошель с деньгами красильщика Мухаммеда нашел Кадм.
Надо ли говорить, какой шок произвела эта находка.
Последняя фраза молитвы застряла в горле Анри.
Несколько секунд вернейший слуга стоял перед своим господином, держа в 
вытянутых руках доказательство его бесчестья. Висела мучительная тишина. К 
несчастью для Весельчака, он растерялся даже больше других. Его подвела 
самоуверенность, он не предполагал, что кто-то из этих ублюдков его перехитрит. 
Конечно, он догадался, что деньги подброшены, и точно знал, кто это сделал, но 
что теперь было толку от этого? Никто не поверит ни единому его слову. И чем 
дольше он молчал, тем глубже становилась пропасть, в которую он проваливался.
— Это наши деньги, — с какой-то угрожающе-прозревающей интонацией сказал Кадм.
— Что ты бормочешь, дурак! Неужели ты не понимаешь, что мне специально их 
подкинули! — эти слова надо было сказать раньше, намного раньше. И другим 
голосом, не близким к истерике, а спокойным и властным.
— Они лежали у тебя в изголовье, — тупо разглядывая кошель заметил Лурих.
— Вам что, непонятно, что это не мои деньги?
— Ты украл их у нас, — еще более тупо, и от этого особенно веско сказал Кадм и 
поднял на хозяина налитые мукой глаза. Он так верил этому человеку.
Анри понял, что в этот момент его бывший раб ему особенно опасен, что все 
сейчас будет погребено под обломками его рухнувшей веры, будь она неладна! Он 
размахнулся своим аквитанским топориком, которым владел с изумительным 
искусством еще со времен далекой своей юности. Он собирался раскроить череп 
человеку, который еще совсем недавно почти боготворил его. Но ему не суждено 
было этого сделать. Когда его рука с топориком была в высшей точке, в горле у 
него уже торчал нож, посланный тапирцем.
Тяжелое, неуклюжее тело Весельчака Анри, потоптавшись на месте, молча, не издав 
ни единого звука повалилось на предательскую медвежью шкуру.
Разбойники собрались вокруг тела и некоторое время простояли молча. Напряжение 
как-то сразу спало. Справедливость восторжествовала, месть свершилась.
Когда первое возбуждение, вызванное внезапной сменой власти, схлынуло, 
разбойники почувствовали внутреннее опустошение. Они как бы осиротели. Кроме 
того в полный рост встал вопрос, что делать дальше? Кому быть новым вожаком, и 
быть ли ему вообще? Возможно ли оставаться в этом подвале, утратив вместе с 
Весельчаком связь с этим тайным, сильным, хотя и довольно жадным покровителем.
Все решили отложить до утра, видимо в тайной надежде, что утром станет ясно, 
что ничего не нужно. Ни нового Анри, ни старой шайки.
Ночью Анаэль, пятнистый урод, не дожидаясь рассвета и вопроса о том, не он ли 
подложил деньги под медвежью шкуру Анри, тихо покинул подземелье. Он прихватил 
с собой одну только раку с мощами некоего святого, имущество церкви у въезда в 
Депрем, и, оставив за спиной пропитанную разбойничьей тоской нору, растворился 
в холодной ночи.



ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПОЧТОВЫЙ РОМАН

«О, Прекрасная Дама, каждое слово, которым я решаюсь потревожить Ваше 
утонченное и богоподобное внимание, не что иное как извинение за то, что я 
решился, все же, внимание Ваше потревожить. Я варвар, вторгающийся в алтарь, но 
падающий ниц при величии и святости открывшейся картины. И я готов немедля 
отречься от своего варварства и даже от самого себя; более того, я готов 
вступить в смертельный бой с каждым, кто лишь дерзновенно подумает подвергнуть 
сомнению чистоту и возвышенность вышеупомянутого алтаря. Нет, нет, не подумайте,
 о Прекрасная Дама, что я смею просить о чем-то Вас. Просить я могу лишь о 
позволении мечтать, ибо бестелесный, эфемерный материал моих мечтаний никак не 
затенит тихого сияния Вашей невинной красоты. Я прошу лишь о том, чтобы дикарю 
с пылающим сердцем разрешено было надеяться на то, что когда-нибудь ему будет 
разрешено называться рыцарем Прекрасной Дамы и рисковать жизнью повсюду, 
единственно ради возвеличивания блеска ее возвышенного имени».
Сибилла получала такие послания каждый день. Вначале она их немедленно сжигала, 
трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь, углубившись с отцом Савари 
в очередную беседу о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого 
Иоанна беседы эти стали чуть более предметными. Прислужник иоаннитов решил, что 
ученица его подготовлена достаточно, и от рассуждений абстрактных пытался 
проложить мостки к обсуждению каких-то практических мер и шагов.
Сибилле же, как раз в эти дни, необходимо было другое. Ей, ее смущенной душе, 
требовались полеты в заоблачные пенаты чистейшего духа, в области, абсолютно 
оторванные от нужд и тягот повседневности. Отец Савари не почувствовал, что 
девушка перестала быть мягким воском в его руках, какая-то часть ее сердца 
стала ему недоступна. Надо было сменить тактику святого обольщения, он этого не 
сделал. Тщеславие и самоупоение — качества, порой свойственные пастырям ничуть 
не меньше, чем самым ничтожным членам их паствы.
Итак, принцесса хотела парить, отдаваться бесплотным мечтаниям об абсолютной 
святости, о самопожертвовании ради всех страждущих Святой земли, а может быть 
даже и всего христианского мира. Это был единственный способ бороться с 
проникновением в ее душу соблазна в виде этих надушенных писем. Своими новыми 
речами, своими деловыми предложениями отец Савари тащил принцессу на землю, 
утомительно рассуждал о трудностях устроения госпиталей для паломников, о 
недостатке средств, лекарств и обученных медицинской премудрости братьев в этих 
госпиталях. Он выводил из себя свою воспитанницу и приводил ее в отчаяние 
своими назойливыми рассуждениями. И вот однажды, после такого разговора, отнюдь 
не облегчившего ее томящегося сердца, она, вернувшись в свою келью и отыскав на 
обычном месте очередное письмо, вскрыла его и прочла.
Первой ее реакцией было, конечно, возмущение. Да, сердясь на сам факт появления 
этих эпистол, она правильно представляла себе их содержание. Как посмели 
обратиться к ней, девушке, решившей посвятить себя святому подвигу со столь 
неприличным посланием? Тем не менее, она прочитала письмо несколько раз, как бы 
ища в нем строчки и выражения, которые могли бы сыграть роль масла, 
подливаемого в огонь возвышенного возмущения, но чем дальше она читала, тем 
очевиднее становилось, что письмо написано весьма уважительным, можно даже 
сказать воспитанным человеком. Им сделано все, чтобы ни в коем случае не 
оскорбить Прекрасную Даму, даже в самых таинственных и изящных изгибах ее 
самолюбивого достоинства.
Сибилла оценила и то, что в этом послании, как минимум двадцатом по счету, 
писавший до сих пор не посмел даже назвать своего имени. Насколько принцесса 
была знакома с нормами и правилами куртуазной науки, такое поведение считалось 
безукоризненным.
Она решила не сжигать это письмо, а положить в особый ларец. Не затем, конечно, 
что оно стало ей дорого, объяснила себе принцесса, а затем лишь, чтобы 
объективно проследить за тем, как будет развиваться характер и стиль 
таинственного почитателя. Не изменит ли ему возвышенный настрой, не окажется ли 
фальшивкой благородство его чувств?
Отец Савари продолжал долдонить свое. Если раньше принцесса ждала его появления 
с нетерпением, теперь она не могла дождаться, когда он оставит ее со своими 
утомительными нравоучениями и она сможет вернуться к себе, чтобы отыскать 
очередное послание, или хотя бы перечитать полученные прежде. Чтобы как можно 
более сократить время своих бесед с духовником, она положила себе не перечить 
ему, дабы не нужно было дважды и трижды выслушивать одни и те же аргументы, как 
это бывало прежде. Поэтому, отец Савари пребывал в полной, непоколебимой 
уверенности, что он на правильном пути, строптивость Сибиллы побеждена, сердце 
принцессы до такой степени неравнодушно к страданиям обездоленных паломников, 
что она вот-вот сама спросит у него, в каком качестве он хотел бы ее участия в 
деле выдвижения ордена госпитальеров в передние ряды богоугодного движения в 
Святой земле.
Настроение же воспитанницы все более не совпадало с делами, в коих ей 
приходилось участвовать. Она продолжала вместе со своим духовником посещать 
лечебные дома и ночлежки для инвалидов, но заметила, что все эти несчастные 
стали раздражать ее своей несчастностью и болезненностью. Конечно, она понимала,
 что такие настроения — грех, но боялась признаться в них духовнику. Этот грех 
она замаливала сама, стоя на коленях в одной из церковок монастыря, вызывая 
своим усердием умиление монахинь.
Когда молитвенный угар проходил, Сибилла бежала к себе в келью, к тайному 
собранию любовных эпистол и проливала над ними тихие и, как ей казалось, 
постыдные слезы.
После одного из очередных походов в приют для брошенных детей, после особенно 
откровенного и неизящного натиска со стороны отца Савари, принцесса получила 
письмо, в котором неизвестным, возвышенным обожателем делался решительный шаг 
вперед в развитии их отношений. Он просил смиренно, но в тоже время непреклонно,
 позволения открыть принцессе свое имя.
Сибилла была потрясена. Это требование испугало и взволновало ее. С одной 
стороны, грозил рухнуть уютный, безрадостный мирок, стенами которого стали 
беседы Савари, одинокие молитвы и безымянные письма; с другой стороны обещаны 
были огромные, яркие, хотя, может быть, и рискованные приобретения. А что, если 
этот человек все же недостойный?! — спрашивала она себя. А что если этот 
человек очень достойный?! — спрашивала она себя опять, и ответ на этот вопрос 
пугал ее еще больше.
Волнение несколько улеглось, когда она обнаружила приписку, что если ей это 
предложение не противно, то пусть она перед вечерней молитвой выйдет на паперть 
церкви Святой Бригитты, что у ворот монастыря. Девушку порадовала деликатность 
обожателя, выказанная в этом предложении, он оставлял за ней право 
окончательного выбора.
— Что же вас привело сюда, граф, ко двору ссыльной и всеми гонимой Изабеллы? — 
обворожительно улыбнулась принцесса.
Рено Шатильонский поклонился глубоко и подчеркнуто, даже чуть более подчеркнуто,
 чем требовалось в подобном случае дворцовым этикетом. Впрочем, может ли быть 
хоть какая-нибудь степень обходительности сверхмерной в отношении красивой 
женщины?
— Вы поставили меня в тупик вашим вопросом, Ваше высочество.
— Что так?
— Получается так, что если я скажу правду, то тем самым, пожалуй, солгу.
— Изъясняйтесь, граф. Мы, провинциалки, не в силах оценить словесные обороты 
столичных гостей.
В спальне принцессы не было никого, кроме секретаря и камеристки. Изабелла 
занималась своим любимым делом — беседовала во время утреннего туалета. Или, 
точнее сказать, заканчивала утренний туалет под аккомпанемент интересной беседы.

— Так что же, граф, я жду.
— Вы спросили меня, зачем я здесь. Чтобы быть правдивым, я должен был бы 
ответить, что я здесь не по собственной воле. Моя правдивость вынуждает меня к 
самой ужасной лжи, ибо быть здесь, у вас — это мое самое страстное желание.
В круглом, темноватом зеркале, которое держала перед Изабеллой камеристка, 
промелькнула мгновенная ехидная улыбка. Она добавляла своеобразия правильным 
чертам лица ее высочества. Юной принцессе прежде не приходилось видеть 
знаменитого буяна и забияку, графа де Шатильона, но рассказов о нем она слышала 
предостаточно, и ужасных, и прелестных. Человек, которому приходится часто 
убивать, бывает весьма остроумен.
Принцесса принимала неожиданного гостя, так и не повернувшись к нему лицом. 
Крупная фигура в темном плаще отражалась время от времени своими воинственными 
частями в зеркале. Общее впечатление Изабелла решила составить, закончив туалет.
 Пока она сумела выяснить лишь одно — граф мрачен, как туча, но при этом 
старается быть деликатным, заставляет себя говорить довольно витиеватые 
комплименты, но делает это без должного чувства. Отсюда легко сделать вывод — 
прибыл он по чьему-то заданию, по чьему именно, и что это за задание — еще 
предстоит выяснить.
Последний раз посмотревшись в зеркало, принцесса повернулась к гостю. Он 
поклонился ее лицу еще более истово, чем ранее ее затылку. Вслед за этим они 
получили возможность рассмотреть друг друга, и, судя по всему, остались друг 
другом довольны.
Изабелла, как уже не раз упоминалось, была прехорошенькая, плюс к этому, в 
глазах ее светился, живой, подвижный ум. Она, безусловно, являлась одной из 
самых привлекательных и значительных женщин своего столетия. Рено Шатильон 
произвел на принцессу впечатление в основном тем, что очень мало совпадал с 
чудовищным образом, который она составила себе по мотивам многочисленных 
рассказов о нем. Этот, стоящий перед нею человек был лишь также высок ростом, 
как герой ее воображения. Массивный, широкоплечий, мужчина с настоящей 
рыцарской осанкой. Все остальное — смазливость, наглость, самоуверенность, 
тупая развращенность, кажется, отсутствовали в его облике. Перед принцессой был 
мужчина с благородно очерченным лицом, мягкой, густо растущей бородой, 
печальными глазами и тонкой, разумной, если так можно выразиться, улыбкой. 
Контраст между тем, что ожидалось и тем, что было на самом деле, был разителен, 
это затронуло ум молодой девушки.
— Так значит вы здесь также в ссылке, как и я? — спросила она.
— Считать ли ссылку в рай ссылкой? — спросил мрачно Рено, развивая свой 
давешний комплимент.
Причем, сказал он это не скрывая, что относится к говоримому как к проявлению 
внешних приличий. Комплиментарные речения выглядели броней, он скрывал свои 
истинные чувства. Человек не тонкий не ощутил бы этого, человек тонкий, ощутив, 
не обиделся бы. Изабелла едва заметно прикусила верхнюю губку.
— Я имел неосторожность, Ваше высочество, убить кого-то из тех людей, что 
считают себя принадлежащими к дому его величества Бодуэна IV. На что король 
заявил, что не желает меня видеть вблизи своей особы. Никогда.
— Мне не довелось убить никого из клевретов короля, но его величество нуждается 
в моем обществе ничуть не больше, чем в вашем. Бывало так, что я по полтора 
года не встречалась со своим родным отцом.
Граф развел руками.
— Поверьте, Ваше высочество, что мне очень лестно иметь вас в товарищах по 
несчастью, — он сказал это совершенно серьезным тоном, без малейшего намека на 
иронию, но по каким-то микроскопическим приметам Изабелла ощутила, что ее 
постарались уколоть. Это ее не столько задело, сколько расстроило. Но делать 
было нечего, разговор не перешел в доверительное русло, надо было прибиваться к 
официозному берегу.
Изабелла улыбнулась придворной улыбкой.
— Ну что ж, граф, надеюсь, вы станете бывать при дворе. Двором я называю 
небольшое общество верных друзей, согласившихся ради меня оставить Святой город 
и последовать сюда, в припортовую клоаку.
— Я стану бывать при дворе, — просто пообещал Рено Шатильонский и, низко 
поклонившись, вышел.
Некоторое время принцесса сидела в задумчивости. Данже пытался заглянуть ей в 
глаза, чтобы напомнить о том, что надлежит еще закончить кое какие дела.
— Да, — очнулась Изабелла от своей задумчивости, — приезд графа вызывает у меня 
подозрения и опасения. Сделай так, Данже, чтобы за ним следили постоянно.
— Да, Ваше высочество.
— Но очень осторожно, очень: в мои планы не входит оскорблять этого человека.
— Кто же его мог подослать? — раздумчиво произнес секретарь-мажордом.
— Не исключено, что сам дьявол, — тихо произнесла принцесса.
— Что вы говорите, Ваше высочество?
— Я спрашиваю, что там у тебя еще?
— Очередное письмо к Гюи де Лузиньяну отсылать?
— Конечно, что за вопрос, Данже!
— Сюда, Ваше величество, сюда, — низко кланяясь, невзрачный, низкорослый монах 
приоткрыл сводчатую деревянную дверь перед монархом. Из помещения, в которое 
предстояло войти Бодуэну IV, донесся сдержанный, приглушенный гул, как будто 
шум слегка волнующегося моря.
— Надвиньте капюшон пониже, Ваше величество, как это делают наши служители, и 
идите за мной. Если вас будут окликать — не обращайте внимания. Среди больных 
довольно много умалишенных. Не смотрите в их сторону.
Монах показал, как именно следует натянуть капюшон и прошел в проем двери, 
делая приглашающий жест. Король Иерусалимский последовал вслед за ним.
Как и все жители его королевства, его величество много слышал о знаменитом 
госпитале Святого Иоанна, и отзывы эти носили, по большей части, восторженный 
характер, и неудивительно. Слава о главном предприятии Иоаннитов давно 
перешагнула границы Иерусалимского королевства, о нем слыхал самый нищий из 
христианских паломников, чудом забравшийся на борт генуэзского корабля, 
следующего в Аккру или Аскалон. Более того, о нем были наслышаны и в 
сарацинских странах. Сам Саладин выражал публичное восхищение тем, как 
поставлено медицинское дело у госпитальеров. А он знал толк в медицинском 
обхождении, ибо его личным врачом был великий Маймонид.
Войдя под высокие, гулкие своды, король был потрясен размерами открывшегося ему 
помещения. Слава госпиталя была не только заслужена, но может быть даже и 
преуменьшена. Главная больничная зала была длиною в восемьдесят, а может быть и 
сто шагов. Шириною в сорок, как минимум. Своды были почти также высоки как 
купол средних размеров собора. Впрочем, помещение и строилось для богослужебных 
целей. К 1185 году планы архитекторов и строителей времен первого крестового 
похода уже забылись.
Само собой разумеется, главная лечебная зала обладала соответствующей акустикой,
 так что каждый стон, крик или даже глубокий вздох, получал вторую жизнь под 
большими сводами. Больные лежали на деревянных топчанах в восемь рядов. Между 
этими рядами передвигалось двадцать или тридцать монахов, одетых также как 
король и его спутник. Они ухаживали тем, кто не мог встать, а таких здесь было 
большинство. Они давали им прописанное лекарство, выносили судна с 
испражнениями, раздавали пищу и выполняли простейшие лекарские назначения. Для 
того, чтобы, например, пустить кровь, приходилось, звать врача.
Король, увидев это, без всякого преувеличения море человеческого страдания, 
замер, растеряно оглядываясь. Красные полотнища с белыми крестами на стенах, 
распятия. Свет падал на все это больничное «великолепие» из шестнадцати узких, 
но очень высоких окон, облюбованных голубями. Птицы добавляли обертона своего 
воркования к общему нестихающему гулу.
И еще, что обращало на себя внимание — сильнейшая вонь, несмотря на огромный 
объем «палаты» и отсутствие витражей во многих окнах. Запахи прежних больных и 
их болезней слежались и утрамбовались здесь, нынешние пациенты тоже пахли не 
амброй и сандалом. Его величество поморщился и почувствовал, что кто-то ухватил 
его за край ремешка, которым была подпоясана сутана. Он увидел худого, 
заросшего как Иоанн Креститель, человека, он тянул к своему монарху свободную 
руку, странно улыбаясь и обнажая осколки зубов. Понять, что ему было нужно, 
король не мог, в нем пробудилось брезгливое чувство, но он не знал, можно ли 
его проявить. Местный Вергилий уже отошел достаточно далеко. Обернувшись, он 
увидел, что происходит и стремительно бросился обратно.
— Чего он хочет, я ничего не понимаю, — спросил Бодуэн.
Вместо ответа монах резко наступил подошвой своей сандалии на прицепившуюся к 
его величеству руку. «Иоанн Креститель» заверещал и стал отползать к своему 
месту. Пятеро или шестеро разномастных больных, заинтересовавшихся этой сценой 
и даже привставших на своих лежаках, тут же стали укладываться и демонстративно 
отворачиваться, видимо успели освоить, что монахи в этой больнице всегда правы.
— Идемте, Ваше величество, идемте! — очень тихо, но очень настойчиво прошептал 
монах-госпитальер.
— Так чего он от меня хотел?
— Я объясню вам позже.
По широкому проходу между рядами лежаков, переступая через лужи мочи, стараясь 
не зацепиться за туловища тех, кому не нашлось места на топчане, король с 
провожатым пересекли залу и попали в неширокий темный коридор.
— Осторожно, Ваше величество.
Впереди оказалось несколько ступенек, потом через полтора десятка шагов еще 
несколько.
— Это подземелье? — недовольно спросил Бодуэн.
— Да, Ваше величество, но не слишком глубокое.
Последовало еще несколько поворотов и ступенчатых спусков, результатом этих 
блужданий явилась довольно большая комната, примерно, семь на семь шагов, 
довольно хорошо освещенная. Вдоль стен стояло несколько грубых деревянных 
сидений. Часть этих сидений была занята. Причем все сидевшие были в капюшонах.
Когда вошел Бодуэн IV, все остальные почти одновременно обнажили головы. Первым 
это сделал граф Д'Амьен, великий провизор иоаннитов. По разные стороны от него 
сидели влиятельнейшие палестинские владетели — маркиз Конрад Монферратский и 
граф Раймунд Триполитанский. У противоположной стены король увидел крепкого 
седого старика с пухлым лицом и суетливыми руками. Это был сам Иерусалимский 
патриарх Гонорий. Ради конспирации он оделся очень просто и его выдавала лишь 
фиолетовая мантелета. Спутник короля тоже обнажил голову и оказался еще почти 
молодым человеком, с холодными темными глазами и раздвоенной губой.
Граф Д'Амьен обвел взглядом всех присутствующих.
— Я прошу прощения за этот маскарад у всех высоких друзей ордена иоаннитов.
— Да, граф, — капризно сказал король и недовольно потряс рукавом своей серой 
одежды, — неужели это до такой степени было необходимо?
Великий провизор мягко улыбнулся.
— Это рабочее облачение братьев-госпитальеров, в нем они совершают основную 
часть своего подвига, обихаживая больных паломников; я попросил всех вас 
облачиться в него в основном для вашей личной безопасности.
Раймунд Триполитанский — квадратный, белокурый мужчина лет сорока, громко 
кашлянул в приставленную ко рту ладонь, она была так внушительна, что могло 
показаться, что рыцарь позабыл снять свою железную перчатку.
Д'Амьен продолжил:
— Я понимаю, что любой из нас, за исключением, естественно, особ духовного 
звания, может постоять за свою честь в открытом поединке, но дело в том, что 
наш нынешний враг не таков, чтобы хотеть открытого и честного боя. И я почел 
своей обязанностью принять свои меры.
— Говорите, граф, яснее, — сказал в ответ на это заявление Конрад Монферратский,
 по его длинному, темному лицу было заметно, что он чем-то недоволен.
— Одним словом, мне не хотелось бы, чтобы ищейки де Торрожа дознались, что вы 
все собрались в этом помещении. Попасть сюда можно только с ведома высших чинов 
нашего ордена. Вне зависимости от того, как и чем закончится наш разговор, я 
уверен, каждый пожелает сохранить этот факт в тайне. Отсюда все 
предосторожности. Особенно же они станут важны в том случае, если мы найдем 
общий язык.
Ответом говорившему было молчание. Если бы в подземелье были мухи, стало бы 
слышно как они жужжат.
Раймунд Триполитанский снова поднял ко рту свою свернутую трубой ладонь, но 
кашлять раздумал.
— Де Торрож при смерти, это знают все, даже мои поварята. Не разумнее ли нам 
подождать выборов нового великого магистра и, посмотрев, как он будет себя 
вести, решить, стоит ли нам устраивать подобные собрания.
Д'Амьен сдержано улыбнулся, улыбнулся и второй человек, тот что сопровождал 
короля.
— Воля ваша, граф Раймунд, но, насколько я знаю, у ордена тамплиеров, со времен 
его основания, сменилось не менее дюжины великих магистров, но от этого ни его 
жадность, ни его наглость, ни его развращенность не уменьшились, а наоборот, от 
года к году нарастают. Разумнее, по-моему, не терять время попусту, ибо, с 
каждым днем, их правая лапа все ближе к нашему горлу, а левая — к нашему 
карману. Причем, я имею в виду не только орден Госпиталя, а всякое горло и 
всякий карман в Святой земле.
— Все, что вы говорите, справедливо, — негромким голосом человека, привыкшего, 
чтобы его слушали внимательно, заговорил маркиз Монферратский, — и у графа 
Раймунда и у меня, многогрешного, немало противоречий с тамплиерами, и я был бы 
рад укоротить когти на их загребущих лапах. Но не хотим ли мы выдать страстно 
желаемое за уже почти возможное, и не собираемся ли требовать того, что 
потребовано быть не может? Ведь чем дальше, тем римский престол определеннее 
высказывается в их пользу. Клирики тамплиерских церквей так и не подчиняются 
патриарху Иерусалима, а сколько было составлено петиций! Над великим магистром 
ордена только два начальника папа и Бог.
— Над любым из здесь присутствующих начальников немного, — сказал граф Д'Амьен.
 — Самое неприятное было в том, что в словах итальянца все было правдой.
Маркиз между тем продолжал.
— Кроме того, ни для кого не секрет, что нищенствующие братья хранят в своих 
подвалах такие сундуки, что в сравнении с ними все наши, даже объединенные — 
ничто.
Граф Д'Амьен поднял руку успокаивающим жестом.
— И это верно, маркиз. Видите, я не спешу вам возражать. Я хочу лишь сказать 
вам, что при определенных обстоятельствах их сундуки могут превратиться в камни 
на шее ордена храмовников.
— Изволите говорить загадками? — недовольно буркнул патриарх.
— Нет, нет, ваше святейшество. Все, что в моих словах кажется загадочным, рано 
или поздно откроется. Ведь не для того я пригласил сюда самых влиятельных людей 
Святой земли, чтобы играть с ними в прятки. Для начала я предлагаю всем 
желающим поразмышлять над тем, почему римский капитул, вернее сказать, 
первосвященники оного, неуклонно и неизменно благоволят ордену храмовников. 
Ведь не только потому, что они богаче других, что в том капитулу? Ведь Храм, 
насколько нам известно, все равно с ними не делится.
— Вы задели слишком важный момент, граф, — веско сказал король, — негоже и 
далее держать нас в неопределенности. Договаривайте.
Граф Д'Амьен бросил в сторону его величества недовольный взгляд. За время 
общения с Бодуэном IV он привык к тому, что тот, по большей части, помалкивает 
и не смеет брать начальственного тона, равно как и патриарх Гонорий, который, 
если принимать во внимание абстрактную иерархическую шкалу, мог считаться 
стоящим выше великого провизора. Глава ордена иоаннитов привык лидировать, и 
эта его привычка была основана на ощущении огромной силы своей организации. 
Госпитальеры уступали в богатстве и влияний только храмовникам, и было бы 
логично, чтобы именно они возглавили борьбу с ними. Д'Амьену хотелось, чтобы 
его потенциальные союзники понимали реальную расстановку сил.
Глядя в глаза его величеству, великий провизор сказал:
— Я, к сожалению, не в силах окончательно рассеять неопределенность в этом 
вопросе. По моему мнению у храмовников издавна имеется на вооружении некая 
тайна, сведения или реликвия, заставляющая папский престол вести себя подобным 
образом.
Конрад Монферратский поморщился.
— Вы всегда отличались богатым воображением, граф. Посудите сами, могла ли в 
таком вертепе, как римская курия, некая могущественная тайна сохраняться в 
неприкосновенности более менее длительное время?
— Дело здесь не в особенностях моего воображения, маркиз, я просто пытался 
рассуждать логически. Патриарх несколько раз торопливо умыл свои маленькие 
ручки.
— Весьма огорчителен для моего старого сердца, циничный настрой ваш, господа, 
по отношению к римской церковной администрации, но в данном случае, вы, пожалуй,
 правы. Я хорошо знаком лично с пятью или шестью кардиналами и, должен с 
прискорбием заметить, что люди они слишком уж не без слабостей. А ведь никто 
даже и полусловом не проговорился на этот счет.
Граф Д'Амьен поднял обе руки, показывая, что пора бы закрыть эту дискуссию.
— Оставим это обсуждение, за его явной бесплодностью. Мы незаметно отклонились 
от цели нашего сегодняшнего собрания. Нам следует признать, или не признать, 
как угодно будет высокому заговору, что поползновениям ордена тамплиеров пришло 
время положить конец, ибо сами они давно уже полагают свои права и свое 
могущество беспредельным.
Далее, соблюдая внешний порядок подчиненности, великий провизор обратился к 
королю.
— Что вы на этот счет скажете, Ваше величество?
Бодуэн IV, несмотря на не слишком яркое освещение, рассматривал ногти на своей 
руке. — Я держусь того мнения, что откладывать нам… есть продолжать терпеть их 
самоуправство нельзя. Это, на пользу это не пойдет. Никому из присутствующих, у 
тамплиеров не бывает длительных союзников. Сейчас ущемлены интересы всех. Вас, 
маркиз, они преследуют в Агаддине, вас, граф Раймунд в Тириане, они повесили 
недавно двоих ваших егерей? О бедствиях и унижениях его святейшества, я уж не 
говорю. Что же касается династии, — из уст короля вырвался нервный смешок, — вы 
не хуже меня знаете реальные пределы власти Иерусалимских королей, у нас любой 
барон сам себе власть, а вы, господа, более государи, чем я сам. По 
Иерусалимскому кодексу Годфруа…
Видя, что речь короля сворачивает не на ту тропку великий провизор счел нужным 
вмешаться.
— Извините, Ваше величество…
— Да, — вздохнул Бодуэн IV, — да, вы правы, не стоит сейчас ворошить этот 
муравейник. Доспорим после победы. Сейчас у нас один враг. Очень сильный. 
Никому с ним не справиться в одиночку, и никому, что еще важнее, не 
договориться. Но если вместе: династия, патриарх, держатели крупнейших феодов, 
орден Святого Иоанна, наконец, — не перевесит ли все это таинственные заслуги 
тамплиеров на весах истории?
Никто не стал возражать королю.
Граф Д'Амьен взял с сиденья, стоявшего рядом, толстую, с металлической крышкой 
и серебряными застежками библию, поднял ее на левой руке и наложил сверху 
правую. К нему по одному стали подходить и остальные участники разговора. 
Первой, поверх сухой ладони великого провизора, легла пухлая ладонь его 
святейшества, потом железная длань Раймунда и, наконец, длиннопалая кисть 
итальянского маркиза. Все было совершено в молчаливой торжественности. Имел 
место и небольшой конфуз. Д'Амьен не рассчитал своих сил и вскоре почувствовал, 
что едва удерживает одной левой рукой, отягощенную общею клятвой, библию. 
Второй иоаннит, тот что с рассеченной губой, вовремя подскочил сбоку и помог 
ему. Король подошел «к клятве» последним.
После совершения этого обряда, первым убыл тот, кто клялся последним — его 
величество Бодуэн IV. Ненадолго задержались и Раймунд с Конрадом. Натянув 
капюшоны, они по очереди исчезали во тьме коридора. Их, по одному и разными 
путями, выводили из помещения лечебницы.
В потайной комнате остались трое. Великий провизор, патриарх и монах-иоаннит, 
тот, что поддерживал библию во время клятвы. Его звали де Сантор, в недавнем 
прошлом приор Наркибского замка, главной цитадели Иоаннитов в Палестине, 
человек не слишком родовитый, но продвинувшийся ввиду своих явных способностей.
Граф Д'Амьен заговорил после некоторого молчания. Вид у него был отнюдь не 
торжествующий, чего, казалось бы, можно было ожидать после столь патетическим 
способом заключенного договора со всеми сильными людьми королевства.
— Нам предстоит обсудить еще некоторые весьма важные проблемы. Я колебался 
стоит ли это делать в присутствии наших владетельных друзей. В конце концов, я 
решил, что излишняя доверительность, по крайней мере в настоящий момент, может 
только повредить.
Патриарх Гонорий погладил себя по округлой щеке.
— Говорите, наконец. Я с трудом представляю себе круг, который был бы уже 
нашего.
Великий провизор улыбнулся, и улыбка у него вышла несколько кривой.
— Я с удовольствием бы заменил политическую жизнь каким-нибудь подобьем 
шахматной партии, ибо количество случайностей норовящих встрять в колеса хорошо 
разработанному замыслу иной раз столь велико, что у меня опускаются руки.
— Мне хочется возразить против слова «случайность». Ибо, всякая случайность — 
всего лишь проявление чьего-то замысла, его ответного хода. Опасно считать 
жизнь хаотичной. В тот момент, когда она такой кажется, это значит, что она 
кем-то более умным организована против вас.
Д'Амьен задумчиво кивнул.
— Может быть, может быть. Но вернемся к нашей конкретной проблеме.
— Вернемся, — готовно согласился патриарх. Он тоже не слишком любил абстрактные 
разговоры, и не всякий род учености полагал благом. Приемы греческой риторики 
его просто раздражали и отвращали.
— Полагаю, что весьма скоро встанет вопрос о престолонаследовании.
— Вы считаете, что Бодуэн уже так плох?
— Ну, многое вы и сами могли рассмотреть, хотя бы и при таком освещении, ваше 
святейшество.
— Что-то с рассудком?
— Что-то с волей. Внутренне он мечется. Вроде бы он под нашим полным влиянием, 
но, вместе с тем, строить дальнозоркую политику в расчете на него было бы 
близоруко. Сегодня он с нами, а завтра бог весть.
— А почему вы, мессир, не захотели вести этот разговор в присутствии графа и 
маркиза? — осторожно спросил де Сантор.
— Потому что, по крайней мере для одного из них, он был бы слишком болезненным.
— Вы хотите сказать…
— Да, один из этих господ, лучшим исходом схватки с тамплиерами, видит свое 
воцарение на Иерусалимском троне.
— Кто же именно? — живо спросил патриарх.
— Итальянец, ваше святейшество. Он много сильнее Раймунда и, я бы сказал, 
самостоятельнее в мыслях. Постепенно он уже многих приучил к мысли, что его 
восшествие на престол, в принципе, возможно, но при этом он трезво смотрит на 
вещи, и понимает, что возможность эта не из разряда ближайших. Он также не 
уверен в том, что мы захотим поддержать его притязания.
— А мы захотим? — спросил патриарх.
— Пока не хотим. А когда захотим, то не сразу ему скажем об этом. Пока нам 
нужно очистить ситуацию в непосредственной близости от Сионского холма.
— Во-первых, мальчишка, — сказал де Сантор.
— Ему нет и двенадцати, в ближайшие пять лет он не опасен. Он медленно 
развивается и кажется моложе своих небольших лет. Верный признак — вокруг него 
не вьются прихлебатели и нет даже намека на какую-либо партию. Туповат, с 
характером крысенка. В общем, несимпатичен. Никому.
— Во-вторых, две дочери, — загнул пухлый палец его преосвященство.
Д'Амьен наклонил голову.
— Вот о них я и собираюсь поговорить. Воцариться любая из них может лишь по 
заключении подходящего брака, как сказано в уже упоминавшемся здесь всуе 
кодексе Годфруа. На мой взгляд, есть только один человек, устраивающий нас в 
этом смысле.
— Гюи Лузиньянский, — с утвердительной интонацией произнес де Сантор.
— Гюи Лузиньянский, — согласился Д'Амьен, — и сразу по многим причинам. 
Известно, что для него во всем свете существует только один реальный авторитет, 
только один человек, к слову которого он склонен прислушиваться.
— Ричард Плантагенет.
— Да, де Сантор, Ричард. Видимо недаром этот человек получил прозвище Львиное 
Сердце. Как бы там ни было, Гюи является его обожателем и подражателем. 
Рыцарский кодекс для него превыше доводов рассудка, и божьего гнева и 
нашептываний Маммоны. Для нас в этой ситуации важно не то, что Ричард храбр, а 
то, что к тамплиерам он относится значительно хуже, чем к нам — Патриарх 
Гонорий притворно вздохнул.
— При таком короле, как Гюи, очень важно будет то, кто именно будет его 
супругой.
— Кого вы надумали ему в королевы? Изабеллу или Сибиллу?
— Принцесса Сибилла, по моему разумению, слишком уж похожа характером на своего 
батюшку, любое влияние на нее не может быть долговременным. Ее душа мягка как 
воск, но свечи, сделанные из этого воска, горят тускло и недолго. Сейчас она в 
полной власти своего духовника, отца Савари. Этот мошенник многим нам обязан, и 
ему велено добиться от Сибиллы одного — чтобы она постриглась в монахини. Ибо, 
где гарантии, что превратившись из принцессы в королеву, она не найдет себе 
советчиков среди людей ордену иоаннитов ничем не обязанных.
— Отец Савари? — прищурился патриарх, — это какой?
— Вы должны его помнить, ваше святейшество, замечательный проповедник, и сейчас 
вся сила его проповеднического дара направлена на то, чтобы тихо препроводить 
нашу высокородную дурнушку за крепкую монастырскую ограду.
— Что же вас привлекает в Изабелле? Не скрою, мне импонирует ее живость и 
обаяние. Но нигде не бродят слухи, что она готова служить Госпиталю также 
ретиво, как этот ваш отец Савари.
— Вы правы, ваше святейшество. Но зато всем и давно известно, что при полном 
равнодушии к нам, слугам болящих, она очень не лежит сердцем к проводникам 
паломников. Не выяснил, почему именно, но очень уж ей не милы рыцари Храма 
Соломонова. И эти сведения надежны.
— Вот оно что, — сказал патриарх.
— Да. И такой человек при гуляке Гюи, может оказаться союзником.
— При дворе принцессы в Яффе недавно появился небезызвестный Рено Шатильонский,
 — сказал де Сантор, — клянусь стигматами св. Агриппины, появился он там не по 
своей воле. Это, как раз, тот случай когда за внешне случайным фактом, стоит 
чужая и враждебная нам воля. Довольно нам размышлять о том, что будет после 
смерти Бодуэна IV в Иерусалимском королевстве.
— Кто-то хочет расстроить налаживающийся брак Изабеллы и Гюи? — спросил его 
святейшество.
— Кто-то, — фыркнул де Сантор.
— Давно пришло это известие? — спросил у монаха великий провизор, в голосе его 
была озабоченность.
— На рассвете, сегодня.
— Насколько я знаю, этому вертопраху вынесен смертный приговор, — удивился 
патриарх.
— Смертный приговор ему вынес всего лишь король, — мрачно пошутил Д'Амьен.
— Но, насколько я понимаю, мы не пойдем ни против королевского, ни против 
божеского закона, если поможем привести его в исполнение, — сказал де Сантор.
— Что вы придумали?
— Среди известных забияк и лихих рубак есть несколько больших должников нашего 
ордена, и мы можем сообщить им, что появилась возможность рассчитаться, не 
прибегая к помощи денег.
— О ком именно вы говорите?
— Маркиз де Бурви, барон де Созе, шевалье де Кинью. Кого из них вы предпочли бы 
отправить для этого дела?
— Отправьте всех троих и скажите им, что сверх того, что будут списаны долги, 
им еще будет заплачено.
— Я понял вас, мессир.
— И спешите, де Сантор, мне кажется вы и сами еще не поняли всей важности этого 
известия.
Патриарх Гонорий, покряхтев, поднялся со своего места.
— Думаю все же, граф, что мы слишком много времени посвящаем размышлениям о 
шипах еще даже не посаженых роз?
Вместо великого провизора ответил де Сантор.
— Если мы не будем думать о послезавтрашнем дне, завтра мы станем бедствовать.
— И, тем не менее, в словах его святейшества есть своя правда, — сказал Д'Амьен,
 сглаживая оттенок невежливости промелькнувший в тоне монаха, — и в дне 
нынешнем есть предметы для размышления. Я говорю о нашем, Богом спасаемом, 
монархе. На словах он искренне хочет избавиться от засилья тамплиеров, но 
весьма заметно, что в душе он этого ужасно боится.
— Да, вы правы, — согласился его святейшество.
— Наши действия в ближайшее время будут таковы: завтра или послезавтра я 
отправлю в Рим тайную петицию, ее появление есть прямой результат нашей 
сегодняшней встречи. После этого мы станем готовиться к следующему шагу. Бодуэн 
IV обнародует указ, причем обнародует самым законным образом, в присутствии 
всех знатных и влиятельных людей Иерусалима, в присутствии выборных от всех 
портовых городов и всех приорств. В частности, в указе этом будет сказано, что 
отныне вся городская стража будет набираться из числа рыцарей ордена иоаннитов. 
К городу будут переведены отряды Раймунда и Конрада. В случае, если после 
обнародования указа, тамплиеры попытаются выразить неудовольствие, а нам очень 
бы этого хотелось, люди Раймунда и Конрада войдут в город, оцепят Храм с 
капитулом, и резиденцию де Торрожа. Всем градоначальникам, всем комтурам 
иоаннитских крепостей, будут разосланы соответствующие приказы. Надеюсь, нечто 
подобное вы сумеете, ваше святейшество, внушить своему клиру, и в этот день во 
всех церквях Святой земли зазвучат соответствующие проповеди. В один день, 
может быть даже в один час, с безраздельным господством храмовников, по крайней 
мере у нас в Палестине, будет покончено.
— И скоро ли наступит этот день? — поинтересовался его святейшество.
— Одно я знаю точно — он наступит, — отвечал великий провизор.



ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ПРЕЕМНИК

Во времена второго крестового похода был такой случай. Сарацины сельджуки, под 
командованием султана Ахмата, осаждали небольшую крепость под названием Градин. 
Через месяц после начала осады, ее защитники, латинские рыцари, были на грани 
полного истощения. Еды не было давно, вода в пересохших колодцах заканчивалась, 
выдавали ее по одной чашке в день, несмотря на то, что стояла изнуряющая 
палестинская жара. Большинство рыцарей не могли даже встать, лежали 
обессилевшие в тени стен в ожидании скорой и неминуемой смерти. Сарацины уже 
предвкушали победу, ожидая, что крепость сама, как созревшее яблоко, упадет им 
в руки. Они знали, что Градин представляет собой склеп, наполненный живыми 
скелетами.
И вот, когда истощение и отчаяние воинов христовых достигло крайней степени, к 
ним явился священник местной церкви, история не сохранила его имени. 
Оказывается, помимо пастырских наклонностей, он имел еще и наклонность к 
археологии, и во время осады, он потихоньку рылся в земле рядом с восточным 
приделом своей церкви. По старинным пергаментам он узнал, что где-то в этом 
месте должно быть захоронение св. Бонифация шестисотлетней давности. Священник 
сказал, что он, кажется, набрел на какой-то склеп и просил о подмоге. Несколько 
крестоносцев, способных передвигаться, пошли вместе с ним и три ночи 
раскапывали землю. Усилия их были вознаграждены — состоялось обретение мощей св.
 Бонифация. Это событие произвело невероятно сильный эффект. Люди, готовившиеся 
умирать, не только встали на ноги, но и смогли взять в руки оружие. Душевный 
порыв их был так силен, что они выбежали из стен крепости, рыдая от 
нестерпимого счастья, и всю многократно превосходящую силу сарацинскую обратили 
в паническое бегство.
Эту историю любил рассказывать Анаэлю барон де Кренье. Ничего не забывающий 
урод, вспомнил о ней, когда ему попалась на глаза рака с мощами из ограбленной 
тапирцами церкви. Если поведанное тамплиером хоть на треть не выдумка, то отец 
Мельхиседек, при возвращении священной реликвии, должен взлететь как птица, 
думал Анаэль, приближаясь к одинокому храму, у поворота дороги к Депрему.
Было холодно, под ногами то и дело похрустывал тонкий ледок, которому суждено 
растаять с первыми лучами солнца. Вот-вот должно было рассвести, но дневное 
светило будто не решалось опуститься в промозглый январский мрак.
Наконец, впереди осторожно обрисовались в медленно бледнеющей темноте, 
характерные очертания. Приход был весьма бедный, вряд ли у отца Мельхиседека 
был служка, не говоря уж о диаконе. А если и был этот самый служка, то, 
наверняка, сбежал после недавнего разбоя под защиту городских стен Депрема.
Подойдя к домику священника, стоявшему всего в каких-нибудь двадцати шагах от 
церкви, Анаэль постучал кулаком в щелястую тисовую дверь. Дом, хотя и был 
неказист на вид, но сложен из крупного камня, чувствовалась в нем угрюмая 
основательность. Стук не оказал никакого воздействия на обитателей, если там 
кто-то даже и был. Постучав еще раз, Анаэль приложил ухо к щели и напряженно 
прислушался. Ничего. Пустая, темная тишина. Может быть хозяин куда-то отбыл? 
Навряд ли, не был отец Мельхиседек похож на любителя путешествий. Крепко спит? 
И не мертвым ли сном?
Анаэль надавил плечом на дверь, поддалась. Вошел внутрь. Глаза, освоившиеся с 
темнотой внешней, спасовали перед внутренней. Пришлось двигаться на ощупь, 
придерживая левой рукой ящик с драгоценными костями, правой прокладывая путь. 
Нащупал еще одну дверь. Толкнул ее, куда-то вошел. Долго присматривался, 
готовый ко всему, напряженный, как тетива. Здесь было несколько посветлее. Лучи 
ленивого рассвета сочились через подслеповатое окно. Наконец Анаэль понял, что 
стоит посреди комнаты в углу, которой лежит мертвец. Борода торчком вверх, руки 
вдоль тела.
Мертвецов Анаэль не боялся. Он задумался над тем, хорошо или плохо для его 
планов на будущее, что настоятель мертв. А план его был прост и отличался 
осторожностью и предусмотрительностью. Вырвавшись из тесных объятий Весельчака 
Анри, он решил, что не стоит, сломя голову, нестись в Иерусалим к тайнику 
прокаженного Бодуэна.
Взвесив все обстоятельства, он понял, что тайник этот сейчас не доступнее для 
него, чем тогда, когда он лежал на гнилой подстилке лепрозорного сарая. Надо 
было попытаться кем-то стать, прежде, чем пытаться проникнуть за стены 
тамплиерского капитула. Выбор же, если рассмотреть дело трезво, был у него 
невелик. Или рыцарь, или священник. Стать рыцарем было труднее, оставалось 
стать священником. И первой ступенькой на этом пути, должна была стать 
должность служки в этой забытом богом церкви.
— Кто ты? — раздался скрипучий голос.
Анаэль, несмотря на все свое самообладание, вздрогнул, но легкий испуг сменился 
резкой радостью — жив!
Вскоре уже мерцал огонь в светильнике и гудел огонь в печи, на огне стоял 
котелок с похлебкой. Незамоченная предварительно чечевица, варится долго, это 
Анаэля устраивало, ибо придуманная им история своих злоключений была не из 
коротких. До изложения этой истории дело дошло уже после того, как он убедился 
в абсолютной правдивости рассказа де Кренье о подвигах крестоносцев из крепости 
Градин. Христовы воины, с именем св. Бонифация на устах громящие сарацин, были 
вполне представимы, ибо ящик с серыми пыльными костями, якобы принадлежащими св.
 Никодиму, поднял со смертного ложа безвозвратно умирающего старика.
С удивлением, и немалым, следил бывший ассасин-убийца, бывший разбойник и 
прокаженный, друг Иерусалимского короля, как вид бесполезного и неприятного на 
вид праха, сотрясает старческую душу до того, что из глаз льются счастливые 
слезы, оживают почти одеревеневшие члены, и жизнь охотно возвращается туда, 
откуда удалилась без малейшего сожаления.
Разумеется, Анаэль стал в одночасье для престарелого настоятеля самым родным и 
приятным его сердцу человеком. В такой ситуации, душераздирающая история 
уродливого гостя была выслушана с вниманием и сочувствием, не говоря уж о 
полнейшем доверии. Сообщение о том, что гость был рукоположен в сан самим 
патриархом Иерусалимским, не вызвала ни малейших сомнений, а несправедливые 
гонения, якобы обрушившиеся на него вслед за этим, заставили возмутиться 
старика. Особо остро сопереживал он той части истории, в которой шел рассказ об 
освобождении священной реликвии из грязных и кровавых разбойничьих лап. 
Рассказчик не пожалел красок для описания омерзительного безбожия этих людей с 
погибшими заживо душами. Боже, как они глумились над реликвией!
— Мое сердце не могло этого вынести. Улучив удобный момент, я убил их вожака, и 
теперь я здесь, а мощи св. Никодима находятся там, где им и положено находиться.
 Отец Мельхиседек, я прошу вас лишь об одном.
— Проси о чем хочешь, сын мой.
— Дозвольте мне остаться здесь, при вас и освобожденных мною мощах, и тихо 
замаливать грехи, ибо не след, даже во имя богоугодности дела, служителю 
господню поднимать руку на божье создание.
— Не казнись так, брат Марк — так назвался Анаэль. — Ты истребил созданье не 
божье, но дьяволово и бог тебя простил уже.
— Так вы не позволите мне остаться у вас, вы слышали мою историю и лучше всех 
других людей знаете, что идти мне некуда, да и незачем.
Отец Мельхиседек всплеснул руками.
— Ведь эти следы, — продолжал брат Марк, коснувшись своего лица, — способны 
отпугнуть обычного человека, не наделенного даром духовного зрения. Ведь не 
станешь каждому встречному объяснять, что это следы сарацинских пыток.
— К несчастью, ты прав, — вздохнул старик, — внешнее благообразие среди людей 
принимается за прямое отражение благообразия душевного, и ни один приход не 
захочет иметь пастыря с таким, как у тебя лицом, наивно опасаясь, что за ним 
скрывается черное, безбожное сердце.
Марк-Анаэль почтительно поцеловал сухую жилистую руку Мельхиведека.
— Оставайся, брат Марк, обязательно оставайся. Ведь я сам с каждым днем все 
более и более слабею, ты станешь мне подмогою в пастырском деле, хотя ты и 
молод годами, но, судя по твоим рассказам, достаточно знаешь людей и жизнь.
Брат Марк молитвенно сложил руки на груди, как бы сосредоточившись на каком-то 
глубоком внутреннем переживании.
— А что до гонений, забудь. Пусть эта боль выйдет из твоего сердца. Прости 
гонителей твоих, как учил нас Господь наш, Иисус Христос. Прости и очистишься, 
оставь ожесточение, которое я в тебе, с прискорбием, вижу. Прости и сердце твое 
воссияет и это станет видно пастве. Станем молиться вместе!
— Да, воздастся вам за вашу доброту.
Мельхиседек благословил сидящего напротив него урода. И пробормотал, в ответ на 
его попытку еще раз поцеловать руку ему, с ласковым укором.
— Довольно, довольно.
Как и следовало ожидать, подъем духа у отца Мельхиседека был кратковременным, 
общая древность и дряхлость тела не могла быть преодолена одним восторженным 
усилием. Старик слег. Брат Марк очень волновался, что он отойдет не успев 
выполнить все, что от него требовалось и поэтому прислуживал ему с особым, 
неистовым усердием. Пригласил всех лучших лекарей округи, часами просиживал у 
постели старика, вызывая у того слезы благодарного и счастливого умиления 
христианским усердием. Анаэль мечтал об одном — чтобы отец Мельхиседек 
познакомил его с тем рыцарем, которого он видел, будучи еще разбойником, 
несколько раз возле церкви св. Никодима. Рыцарь же все не ехал и не ехал. 
Другие прихожане самоиспеченного священника по имени Марк интересовали мало, но 
он понимал, что пренебрегать ими тоже не следует, чем большее их число признает 
его в качестве своего пастыря, тем прочнее будут его позиции. Отец Мельхиседек 
самым торжественным и решительным образом представлял своим прихожанам своего 
преемника на настоятельском месте, делая его духовную власть над паствой все 
более легитимной. Прихожане морщились, им не слишком нравился этот странный, 
страшноватый малый с пронзительными глазами. И службы и проповеди его были 
лишены того ласкающего душу благолепия, к которому они привыкли при отце 
Мельхиседеке. Но добрый старый священник стоял за своего преемника горой, столь 
искренне его рекомендовал, что им ничего не оставалось, как подчиниться воле 
умирающего. Многие, правда, из постоянных прихожан, поцеловав однажды пятнистую 
лапу отца Марка, давали себе зарок сменить источник утоления духовной жажды. В 
Депреме было не менее десятка церквей, и в одной из них, посвященной святой 
великомученице Агриппине, служил пожилой священник, уступающий авторитетом и 
благолепием лишь умирающему отцу Мельхиседеку. Тем более, все вдруг особенно 
остро ощутили, что церковь св. Никодима стоит за городскими стенами, на 
повороте пустынной дороги, что по нынешним временам было немаловажно. Ведь даже 
самые короткие путешествия стали сопряжены с приключениями и опасностями. Ради 
встречи с таким человеком как отец Мельхиседек многие готовы были рискнуть, но 
никто не собирался рисковать ради этого неблагообразного новичка.
В общем-то, брата Марка такое отношение устраивало как нельзя больше. Он даже 
сознательно усугублял свой мрачный, неприятный образ, грубоватым холодным 
поведением. При исполнении задуманного им дела ему не нужны были свидетели, а 
чем меньше будет прихожан, тем, естественно, и меньше будет свидетелей. Исходя 
из этих же соображений, он отказался от услуг женщины, которая прислуживала 
отцу Мельхиседеку. Она приходила из небольшой деревеньки, находившейся 
неподалеку. Он ей заявил, что средства прихода так скудны, что он принужден 
будет совсем отказаться от прислуги, и станет свое хозяйство вести сам. 
Разумеется, этот разговор он провел в присутствии умирающего настоятеля, дав 
ему еще раз восхититься чрезвычайными человеческими качествами своего преемника.

— Ты на правильном пути, — сказал умиленный старик, — и дай тебе бог превзойти 
меня, если я чего-то достиг в деле помощи душам человеческим.
Наконец, свершилось.
После обедни, на которой присутствовало всего двое прихожан, отец Марк вышел на 
убогую паперть церкви и увидел на дороге, ведущей к городу, фигуру одинокого 
всадника. Он был в легком рыцарском облачении, без наплечников и наколенников, 
в одной поясной кольчуге. Копье было вставлено в стременную петлю, расшитый 
серебряными шнурами штандарт медленно покачивался на прохладном ветру. Шлем был 
без забрала, то есть парадный, а не боевой и посверкивал металлическими 
полосами на солнце. Производил он впечатление не старого боевого служаки, а 
молодого дворянина, вырядившегося для легкого турнира, для почти безопасного 
праздника.
Все эти детали мгновенно отпечатались в сознании нового настоятеля, он стал 
поджидать, когда этот задумчивый щеголь приблизится.
Приблизился. Видя, что помочь ему никто не спешит, сам с легкостью спрыгнул с 
коня. Тот факт, что он приехал без оруженосца, тоже обратил на себя внимание 
отца Марка.
Доспехи, хоть и облегченные, тянули, надо думать, не менее чем на шестьдесят 
фунтов, но по движениям рыцаря это не ощущалось. Он снял шлем и оказалось, что 
легкость и гибкость его движений имеет простое объяснение. Перед отцом Марком 
стоял юноша лет двадцати, не более.
Сдержанно поздоровавшись с незнакомым священником, он поинтересовался, где отец 
Мельхиседек. По его речи отец Марк заключил, что юноша скорее всего бургундец.
— Отец Мельхиседек при смерти, он просил вас тотчас по прибытии проследовать к 
его ложу.
— Вы говорите так, святой отец, будто хорошо со мной знакомы, — удивился рыцарь.

Отец Марк не смутился, хотя дал себе слово впредь быть осторожнее с этим 
молодым человеком.
— Насколько я могу судить, вы являетесь постоянным прихожанином церкви св. 
Никодима.
— Являюсь.
— Отец Мельхиседек выразил настоятельное желание перед смертью напутствовать 
каждого из своих прихожан.
Они проследовали в дом. Умирающий обрадовался при виде этого гостя, он по всей 
видимости искренне любил его. Рыцарь преклонил колена и осторожно пал ему на 
грудь, дабы не причинить старику вреда тяжестью доспехов.
Отец Мельхиседек процитировал ему из послания св. Павла к коринфянам и еще 
что-то. Говорил он тихо и умиленно. Отец Марк разбирал не все слова.
— Вот и пришел мой час, — сказал старик, когда рыцарь медленно отпрянул.
— Вы еще оправитесь, святой отец.
— Не говори так. Пустые утешения хуже других пустых слов.
— Простите, святой отец.
Старик то ли закашлялся, то ли засмеялся.
— Ты решил меня ободрить перед лицом смерти, но вряд ли есть что-то, чего бы я 
меньше боялся, чем ее. Раньше я ее просто не хотел, теперь и этого чувства у 
меня нет. Исполняется порядок жизни. Господу желательно освободить меня от 
мирских обязанностей, легче всего ему сделать это призвав меня к себе. Неужто я 
стану грустить, получив такое предложение.
Рыцарь истово кивнул.
— Я понимаю, святой отец.
— И на бренной земле я оставляю после себя не пустыню. У меня есть здесь 
духовные дети, такие как ты, например. У меня есть ученики и продолжатели. 
Познакомься с отцом Марком. Теперь он будет здесь настоятельствовать, и я рад, 
что приход и реликвия окажутся под его попечением. Он молод, лишь немногими 
годами старше тебя, но прошел тернистое поприще и несет следы этого похода, в 
частности, и на своем челе. Посмотри, рыцарь, каково запечатлевается 
сарацинский плен на коже христианского пастыря.
Рыцарь поклонился отцу Марку и медленно, как бы слегка неохотно, поцеловал его 
руку. Старик тяжело дышал.
— Брат Марк, тебе я тоже рекомендую со всем жаром моего угасающего сердца этого 
благородного юношу. Это шевалье де Труа. Он прибыл сюда, в Святую землю, ради 
служения благому делу, но натолкнулся на житейское препятствие, которое 
искренне старается разрешить. Пока я больше ничего говорить не буду. Когда он 
сочтет нужным, когда почувствует искреннее доверие к тебе, он сам откроет тебе 
свое сердце.
Снаружи донеслись какие-то крики, заржали лошади. Рыцарь озабочено оглянулся.
— Сходи, сходи, посмотри, что там такое, — улыбнулся отец Мельхиседек. — Не 
бойся, я не умру без тебя.
Рыцарь вышел. Некоторое время умирающий лежал молча, с закрытыми глазами. 
Трудно было даже сказать, дышит ли он. Вдруг, не открывая глаз, старик сказал:
— Не хочу умирать так, хочу умереть стоя на коленях. Проводи меня в церковь.
Отец Марк помог ему подняться, это было не так просто. Несмотря на то, что 
умирающий исхудал, тело у него было длинное и костистое, а ноги не держали 
совсем. Он обнял своего преемника правой рукой за плечо, а тот, в свою очередь, 
обхватил его за талию, медленно, осторожно ковыляя, они вышли из дома на порог. 
Обоим нужно было передохнуть. После своих бесчисленных переломов, хотя и 
сросшихся уже много месяцев назад, отец Марк не мог считаться богатырем и 
владел своими членами с известным затруднением.
Шагах в тридцати перед ними, возле коновязи, шевалье де Труа беседовал с 
какими-то господами, по виду дворянами. Беседа носила, пожалуй что, нервный 
характер.
— Где же твой крест? — вдруг раздался негромкий, но потрясенный голос отца 
Мельхиседека.
Простая домотканая сутана, не застегнутая предварительно, широко разошлась на 
груди отца Марка. Никакого креста под сутаною, на исполосованном шрамами коже 
не было.
— Где же твой крест?! — еще более потрясенно повторил свой вопрос умирающий 
священник.
— Пообронил где-то, — неуверенно ответил отец Марк. Конечно, такой ответ не мог 
удовлетворить отца Мельхиседека. Кроме того и сам голос говорившего звучал 
лживо. Ничего же более убедительного в голову не приходило.
— Ты мне лжешь! — прохрипел старик, впиваясь острыми пальцами в плечо своему 
преемнику.
— Пообронил, пообронил где-то, — продолжал тупо повторять отец Марк и каждое 
следующее слово звучало менее убедительно, чем предыдущее.
— Кто ты такой, отвечай мне?!
В голове отца Марка-Анаэля крутился бешеный вихрь, он пытался сообразить что 
ему делать. Если этот сумасшедший старик хоть одно слово скажет де Труа, то все 
рухнуло.
— Кто ты, ирод, отвечай?! — голос старика становился все громче, и тогда отец 
Марк почти инстинктивно, охватил его свободной рукой за горло и изо всех сил 
сжал кадык. Последнее, что успел прошептать умирающий священник, было слово, 
похожее на «дьявол».
Он еще некоторое время после этого бился бессильным телом в руках своего 
наследника. Сдавливая ему горло отец Марк неотрывно смотрел на группу 
беседующих господ. Не дай бог кому-то из них придет в голову обернуться. Отец 
Марк покрылся мертвецким потом, даже рука, душившая наблюдательного старика, 
сделалась мокрой.
Не дай бог, обернуться!
Отец Мельхиседек последний раз дернулся и сделавшись вдруг много тяжелее, повис 
на плече у своего убийцы. Тот, помедлив еще секунду для страховки, убрал руку с 
его горла. И только в этот момент шевалье де Труа посмотрел в их сторону.
— Спасибо, господи, — искренне прошептал отец Марк и изо всех сил помахал 
рыцарю рукой. Тот сразу же, почуяв неладное, подбежал, задыхаясь.
— Он попросил проводить его в церковь, — но вдруг стал задыхаться, торопливо и 
потрясенно объяснил отец Марк. — Сердце не выдержало. Он хотел умереть, стоя на 
коленях во время молитвы.
Голова отца Мельхиседека была опущена на грудь и белых следов от убийственных 
пальцев видно не было…
— Отнесем его в дом, — прошептал отец Марк.
— Но он, — по щекам шевалье де Труа текли слезы, — он же хотел в церковь.
— Туда можно вносить только омытое тело.
— Его душа всегда была омыта святым духом, — сказал рыцарь и слезы из его глаз 
потекли еще пуще.



ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ДУХОВНИК

— Мой отец был родом из лангедокских Труа, а матушка была дочерью весьма 
небогатого рыцаря из свиты герцога Бургундского. Ни родовитостью, ни положением 
она никак не могла равняться с отцом. Это был брак по любви, и поэтому вызвал 
раздражение среди отцовских родственников. Разрыв этот продолжался до самой 
смерти моих родителей, последовавшей в прошлом году. Как и следовало ожидать, 
неприязнь отцовских родственников распространилась и на меня, они относились ко 
мне как к бастарду. Ненависть к Бургундии и бургундцам застила им глаза. Они 
начали ходатайствовать перед королем Филиппом-Августом о лишении меня ленных 
прав. И сколь беззаконным ни было это ходатайство, они не оставляли своих 
намерений. И тогда я отчаявшись, потеряв родителей, горячо любимых мною, 
гонимый злобными преследованиями родственников, решил покинуть Францию и 
отправиться за море. Еще при парижском дворе я был посвящен в рыцари, и в 
сердце моем воспылало желание отдать несчастную жизнь мою какому-нибудь благому 
делу. Я узнал, что палестинским государям всегда требуются воины, ибо год от 
года сарацинский натиск нарастает. Но прибыв на место я увидел, что жизнь 
здешняя по большей части пребывает в сонном запустении. Мне хотелось действия, 
героического и немедленного. Я узнал, что только орден храма Соломонова ведет с 
сарацинами непрерывную и беспощадную борьбу, никакими перемириями не 
прерываемую, даже когда объявлен мир между королем Святого города и султаном 
Вавилонским.
Разумеется, я поспешил обратиться в капитул ордена с просьбой о зачислении меня 
в престижные ряды воителей за веру. Я и происхождением своим, и всем прочим 
вполне мог претендовать на честь быть принятым. Мне отказали, но предложили, 
сообразно с существующими правилами, выдержать годичное послушание. Мне 
надлежало немедленно удалиться из столицы в место, по возможности пустынное, и 
там предаваться очищению помыслов с помощью молитвы и поста. А также 
совершенствованию воинских навыков… Поначалу и тут сыграла роль моя молодость, 
я хотел обидеться и обратиться к иоаннитам, ибо те предлагали мне свой плащ 
сразу, но, подумав, решил не спешить. Во-первых, меня ничуть не привлекала роль 
больничного сидельца. Я рассчитывал наносить раны (врагам), а не врачевать их, 
а во-вторых, я узнал, что испытательный срок у храмовников вещь обычная, и 
ничуть не унизительная даже для самых родовитых претендентов, и избавлены от 
нее разве только особы королевской крови. И вот я здесь.
Была, кстати, и еще одна причина, по которой мне все равно пришлось бы ждать 
вступления в орден — денежный взнос. С собою я взял денег не слишком много, мне 
пришлось посылать за ними за море, домой. С их получением тоже произошла 
заминка, мои лангедокские родственники соглашались мне выслать нужную сумму 
только в обмен на мои тамошние владения. Переписка заняла немало времени. Лишь 
в ближайший месяц я жду поступления необходимых мне денег.
Отец Марк слушал юношу с самым безучастным видом, но внутри у него все пело от 
радости. Шесть недель ушло на то, чтобы приручить капризного юношу. Несмотря на 
пожелание умирающего отца Мельхиседека, он не слишком тянулся к новому 
духовнику. Визиты его были крайне редки, а исповедь представляла собой набор 
общих слов. Отец Марк, боясь спугнуть юношу, не торопил его, не старался 
прямолинейными ударами расколоть щит недоверия, который тот счел нужным поднять 
между ними. Время уходило, но ключ к рыцарскому сердцу так и не удавалось 
подобрать, хотя было видно, что на сердце этом лежит камень, и шевалье хотел бы 
спихнуть его оттуда, то есть поделиться своими тайными сомнениями.
Зима кончилась, раскисла земля, воздух все более терял хрустальную зимнюю 
прозрачность и становился как бы одухотвореннее. Оживились воды в ручьях, и в 
лесах все чаще стало разноситься птичье пение. Вот-вот должны были лопнуть 
первые почки и поразить мир возобновленной зеленью.
Стало заметно, что юноша не просто томится под грузом невысказанного, а просто 
уже изнывает от желания исповедаться. Нужен маленький толчок, чтобы рухнула 
плотина подозрительности.
И однажды отец Марк придумал.
Обычно, он поджидал появление де Труа сидя дома, возясь по хозяйству, или 
прибирая в церкви. Отказавшись от прислуги, он должен был все это делать сам. 
Прихожан к этому времени он всех распугал своим звериным видом и, таким образом,
 никто не тревожил его выжидательного одиночества.
При появлении духовного своего сына, отец Марк оставлял мирские свои заботы и 
они приступали к дежурной своей беседе, равно чувствуя ее неполноценность. Отец 
Марк догадался однажды, отчего шевалье де Труа так скован — он не видит в нем 
священника. Так женщине трудно раздеться перед незнакомым мужчиною до тех пор, 
пока ей не скажут, что это врач.
В тот день он высмотрел конную фигуру загодя, еще с колокольни. Быстро 
облачился в уже приготовленные одежды — альбу, льняное одеяние до щиколоток с 
узкими рукавами, прихваченное на боках поясом и гумерал, называемый также амикт,
 четырехугольный полотняный платок, на двух углах которого имеются специальные 
шнурки — это первое литургическое покрывало, одеваемое под альбу, — затем 
последовала очень длинная и узкая епитрахиль, шитая отцом Мельхиседеком под 
свою фигуру. Затем последовал паллиум — круглая часть ризы, которая закрывает 
плечи и спину. Спереди и сзади с нее свисали длинные ленты и, наконец, сама 
риза, облачение, одеваемое поверх альбы. На голову отец Марк одел пилеолус 
черного цвета.
Все это отец Марк отыскал в сундуке бывшего настоятеля. Почему грабители 
пощадили эту часть церковного имущества? Уж больно затрапезным и нищим видимо 
показалось оно им.
Когда де Труа приблизился к храму, то увидел необычную картину: горят внутри 
свечи и в пустой церкви служит одинокий человек в небогатом, но полном 
облачении.
Рыцарь вошел внутрь, встал на железные колени и безропотно отстоял всю службу, 
испытывая и радость, и умиление, и душевный подъем. Доверие, непонятное доверие 
к этому странному человеку с мозаичным лицом, вдруг возникло в нем. Если он 
способен на тихий укромный подвиг несуетного служения, то верно по силам ему и 
открытое противостояние силам зла, о чем, собственно, и свидетельствуют шрамы 
на его коже. Как же он сразу не разглядел тех алмазов, что цветут в душе этого 
человека, как мог он так долго лелеять глупое недоверие?!
Говоря короче, сразу вслед за этой службой и состоялась исповедь.
— Отчего вы хотя бы не сократили чина, отец Марк, ведь никого из прихожан не 
было в церкви.
— Главное наше служение не людям, главное наше служение господу, — скромно 
ответствовал священник, чем окончательно сразил своего одинокого прихожанина.
Они сели на ствол поваленного дерева. Пригревало солнце, щебетали пичуги. Божий 
мир был так прекрасен, что готовы были исторгнуться из глаз слезы благодарности.
 Отец Марк положил свою руку на колено шевалье, юноша с непривычки вздрогнул 
при виде этой обезьяньей лапы, но это была последняя судорога недоверия. С 
этого момента уродство его нового духовного отца казалось де Труа лишним 
доказательством его святости…
Начало его исповеди в начале главы. Вот что он рассказал далее:
— Я провел в этом городке четыре месяца, поселился скромно, почти укромно. Мое 
одинокое послушничество проходило тихо. Душа моя очищалась, очищались мои 
помыслы, как вдруг… я увидел ее совершенно случайно, когда ветром внезапно 
откинуло занавесь портшеза, который проносили мимо меня ее слуга. Если я имел 
хотя бы малейший навык к сочинительству, я составил бы такую канцону, что 
черная зависть поразила бы всех прочих трубадуров. От Тулузы до Эдессы. Так 
сильны и непосредственны были мои чувства. Это лицо… эти… короче говоря, я не 
мог не последовать за ней и выяснил в тот же день, что у видения есть имя, ее 
зовут Розамунда, что она единственная дочь барона де Лош, весьма состоятельного 
человека. Он был славен в Депреме тем, что завел в своем доме какие-то совсем 
уж невыносимые строгости. Розамунда могла покинуть ограду усадьбы только для 
того, чтобы посетить церковь.
Надо ли говорить, что для благородного сердца лишние препятствия как дрова для 
костра. Всю ночь я не мог заснуть, я дожидался следующей встречи с предметом 
моих воздыханий, а увидев ее молящейся в церкви св. Агриппины, понял, что 
влюблен. По настоящему, до конца!
Но такова уж горестная моя судьба, что это открытие, для любого другого 
человека радостное, повергло меня в адские мучения. Ухаживая за Розамундой, и 
женившись на ней, я тем самым утрачивал возможность вступить в орден. Но 
отказаться от вступления в него я не мог, не нанеся урона своей чести. Рыцари 
Храма Соломонова могут посвятить свои помыслы одной лишь даме, святой Деве 
Марии. И став одним из них, я принужден буду навсегда, слышите — навсегда, 
вырвать из своего сердца прекрасный образ Розамунды. Ни первое, ни второе мне 
не по силам. Ни бесчестье, ни расставание с моей возлюбленной.
До истечения срока моего годового послушания осталось совсем уж мало времени, и 
я с ужасом думаю о том, что станется, когда это время минет.
Отец Марк изобразил глубокую задумчивость.
— Вы уже объяснились с Розамундой?
Из кольчужной груди исторгся стон.
— В том то и дело что да, святой отец. Понимаю, что это грех, грех и еще раз 
грех, но какая-то дикая кровь начинает стучать у меня в голове, когда я вижу ее.
 Подкупил слуг и переправил ей письмо, потом еще. Она не сразу пошла мне 
навстречу и не отвечала больше месяца. Но что-то мне подсказывало, что она 
тронута моим вниманием. Мне легче, намного легче было бы делать свой выбор, 
когда бы я знал, что отвергнут. Но я не отвергнут.
— Вы точно это знаете?
— Я получил ответ. Мы договорились о месте встречи. Немного денег и камеристка 
ее согласилась провести меня ночью в их сад. Слуги всегда охотно выступают на 
стороне любви против хозяйских строгостей.
— И вы виделись с Розамундой?
— О, да! И хотя уже была глубокая осень, увядший сад расцвел для нас, как сад 
Эдема. Я чуть не сошел с ума от счастья. Но с вершины блаженства мне 
приходилось падать в самое пекло ада, когда я вспоминал о данном мною обете. 
Розамунда видела во мне, пусть и незаслуженно, но рыцаря, я разочаровал бы ее, 
совершив какой-нибудь недостойный поступок. А что может быть более ужасного, 
чем нарушение обета?
Отец Марк кивнул:
— Н-да.
— Сколько раз я собирался, и уже вполне решался отправиться к ее отцу и 
попросить руки Розамунды. И уверен, он бы не отказал мне, для него, 
провинциального барона, было бы честью породниться с отпрыском лангедокских 
Труа. Но уже облачившись соответствующим образом, я в отчаянии валился на свое 
ложе и грыз зубами подушку, не зная как мне поступить.
— Вы не рассказывали о своих терзаниях Розамунде?
Де Труа отрицательно помотал головой.
— Я слишком люблю ее, чтобы обрушивать на нее свои мучения, ведь от того, что 
она их со мною разделит, они не станут меньше.
Отец Марк медленно перебирал четки, глядя куда-то вдаль. Юноша продолжал свою 
горячечную исповедь.
— Я пребывал в полном отчаянии, и считал, что положения хуже моего быть не 
может. До вчерашнего вечера.
Священник встрепенулся.
— Что же случилось вчера?
Рыцарь тяжело вздохнул и сглотнул слюну.
— Вчера… отец Марк, посмотрите, что делается в природе — уже распускаются 
первые цветы, воздух состоит из сплошных дурманящих ароматов, нетрудно сойти с 
ума человеку более стойкому и трезвому чем я.
— Вы хотите сказать, что…
— Да, да, именно это я хочу сказать. Именно в этом желаю признаться. Во время 
нашего вчерашнего свидания… не знаю как это случилось. Не могу сейчас 
восстановить по памяти… Я не прилагал никаких усилий. И вместе с тем Розамунда 
не завлекала меня. Все произошло само собой. Наши одежды повели себя как 
понятливые слуги, они удалились в нужный момент. Впрочем я помню плохо. Это был 
дурман, опьянение, это было блаженство. Но и это, но и это, святой отец еще не 
все!
Де Труа замолк.
Отец Марк подтолкнул его.
— Говорите же, сын мой, говорите. Облегчите свое сердце, я слушаю вас.
Юноша зажмурился, как будто заново переживал произошедшее с ним.
— Говорите же.
— Я вернулся домой. Из сада де Лошей. Я принял решение. Я решил, что Розамунда 
мне дороже чести. Завтра, я сказал себе — завтра ты отправишься к барону и 
потребуешь свою возлюбленную себе в жены. Нельзя вечно подвергаться двум 
опасностям. Наступает момент, когда одну из гибелей надо предпочесть.
— Возможно и так, сын мой, но судя по всему, что-то помешало осуществлению 
этого намерения.
— Вы угадали, святой отец. Дома меня уже ожидал посланец из Иерусалимского 
капитула. Мне вручен был рескрипт, из которого следовало, что я должен прибыть 
для формального вступления в полноправные члены ордена в мае сего года.
Отец Марк пожевал губами.
— Видите, святой отец, челюсти обстоятельств оказались сжаты сильнее, чем я 
думал. Где-то, в глубине души, я надеялся, что обо мне забыли, раз я сам не даю 
о себе знать, и мой позор останется тайной лишь моей, несчастной души, и я 
избегну позора внешнего, а счастье с Розамундой все окупит. Так вот ведь нет, 
не вышло!
— Отец Мельхиседек знал о вашем увлечении?
— Это не увлечение, это…
— Да, да, сын мой, прошу прощения за неловкое слово. Но тем не менее, вы 
посвятили его в обстоятельства этой трагической истории?
— Конечно, я полностью доверился ему. Сочувствие такого человека, как отец 
Мельхиседек, единственное, что удерживало меня на некотором расстоянии от 
полного безумия.
Отец Марк пощелкал своими четками.
— Какие же средства он применял для укрепления вашего страждущего духа?
Де Труа затруднился ответить на этот вопрос.
— Я не очень понимаю вас.
— Я говорю, что он конкретно делал, чтобы облегчить ваши душевные страдания?
Юноша задумался, перебирая в памяти воспоминания, связанные с почившим другом.
— Сама беседа с ними была облегчением, — неуверенно сказал он. — А потом, он 
говорил, что молится ежедневно за спасение моей души.
— Молиться за спасение души вашей я тоже, конечно, буду, — задумчиво сказал 
отец Марк. Взгляд его по-прежнему был устремлен куда-то очень далеко, даже не в 
физическое, а в мыслительное пространство.
Лицо юного рыцаря засветилось благодарностью.
— Я буду так признателен вам, святой отец.
— Но вряд ли мои молитвы принесут столько пользы, сколько приносили обращения к 
Богу такого человека, как мой благодетельный предшественник.
Меж бровями де Труа образовалась складка.
— Опять должен признаться, что ход мыслей ваш для меня туманен.
Отец Марк повернул лицо к своему молодому собеседнику и обнадеживающе улыбнулся.
 Понятно, что впечатление улыбка эта произвела жуткое. Но теперь вряд ли что-то 
могло отвратить де Труа от этого человека. Ему казалось, что от отца Марка 
исходит дыхание надежды, ему чудился источник спасительного света за 
отвратительной кожаной маской.
— Просто я произношу вслух некоторые из своих мыслей.
— Что же сулят мне ваши размышления? Ответьте! Клянусь райскими вратами, у меня 
такое ощущение, что мне рано переставать надеяться!
— Не спешите, друг мой, — снова улыбнулся священник, — я не хочу без нужды ни 
обнадеживать, ни разочаровывать вас. Скажу одно — мне хочется придумать способ, 
который мог бы вас вызволить из тисков создавшегося положения. Нечто помимо 
молитв, как они ни необходимы.
Юноша поправил пряжку на своем плаще.
— Право, вы говорите совсем не так, как говаривал бывало отец Мельхиседек. Я 
имею в виду в смысле благочиния. Но, наверное, не мне рассуждать об этих 
предметах. Да к тому же мне очень хочется вам верить.
— Да, не стану спорить, в смысле святости и благочиния я не могу равняться с 
этим великодушнейшим из людей. Жизнь выковала меня другим, заставила им 
сделаться. Жизнь ожесточила, в какой-то степени, мое сердце, насколько может 
ожесточиться сердце священника. Но вместе с тем, она научила меня не чураться 
практической стороны себя, то есть жизни же. Может быть правы древние, есть 
сферы до которых Бог не снисходит и там люди должны устраивать жизнь свою всего 
лишь на основах здравого смысла.
Де Труа выглядел весьма удивленным.
— Бог везде и во всем, и отец Мельхиседек…
Отец Марк успокаивающе положил ему руку на колено.
— Вы правы, сын мой, вы правы. Чтение старых книг иногда создает почву для 
возникновения соблазнов, но они истребляются молитвою. Не будем сейчас 
устраивать богословский диспут. Для осуществления планов, которые сейчас роятся 
в моей голове, мне придется навестить вас в вашем жилище.
— Я буду рад.
— Причем навестить вас мне придется тайно. Вы, надеюсь, понимаете почему?
— Нет.
— Сын мой! — укоризненно произнес отец Марк, разводя руками.
— Хорошо, хорошо, святой отец. Я не знаю зачем вам это нужно, но делайте так, 
как сочтете правильным. Вверяю себя вашей воле всецело.
— Вы остановились у северных ворот?
Шевалье де Труа подробно объяснил, где именно он живет и как удобнее к нему 
добраться, чтобы не попасться на глаза любопытствующим.
— Когда вы ждете поступления денег из Франции?
— Совсем забыл вам сказать. Их как раз позавчера мне привезли. За день до 
письма из Иерусалимского капитула.
— Письмо вы, надеюсь, не сожгли?
— Нет, разумеется, оно ведь является и пропуском, без которого не попасть на 
территорию капитула.
На лице священника вновь изобразилась глубокая задумчивость.
— Поня-ятно, — протянул он.
Шевалье терпеливо ждал, устремив честный взор на своего наставника.
— Каждый новый день для вас это новая гекатомба страданий, правильно?
— Воистину так, святой отец!
— Поэтому, чтобы не заставлять вас мучиться сверх меры, не растягивать эти 
ужасные часы, я постараюсь придумать что-нибудь к завтрашнему дню. Если я 
завтра не появлюсь у вас в полдень, значит ничего полезного и ценного мне 
изобрести так и не удалось.
Отец Марк верно рассчитал с этим «если». К концу дня когда он в самом деле 
наметил появиться в жилище де Труа, тот, истомленный ожиданием и страхом, то 
избавитель не явится вовсе, дойдет до такого градуса нетерпения и отчаяния, что 
у него не останется ни крупицы трезвости и здравомыслия, чтобы верно оценивать 
совершаемое с ним.
Сообразив, что разговор окончен, шевалье встал. Глаза его сияли, в них снова 
появилась жизнь. Так радуется больной, которому авторитетный врач только что 
объявил, что его болезнь не смертельна. Человеку, выбиравшему из двух веревок 
одну, объявили, что вешаться совсем не обязательно.
Они душевно и бодро попрощались.
Вскочив на коня де Труа ускакал.
На следующий день, незадолго до вечерней молитвы, из дома настоятеля церкви св. 
Никодима вышел человек, облаченный в одежду латинского горожанина и быстрым 
шагом направился по дороге, ведущей к Депрему.
Отец Марк решил не устраивать маскарада с платьем сирийским или иудейским, хотя 
знал, что в Депреме имеются кварталы и тех и других. Сверх обычного костюма он 
надел барашковый башлык. Надо думать, не только для защиты от возможной 
непогоды.
Идти было недалеко, спустившись с холма, миновав захватившую взгорочек рощу 
веселых дубков, путник мог увидеть стены городка. Он заранее решил, что не 
будет входить в него ни через главные ворота, ни через северные, ни через южные,
 всегда есть опасность вызвать неудовольствие или подозрение стражи. Придется 
совать им подкупное серебро, а это память. Отец Марк меньше всего хотел 
запомниться стражникам.
Шагов за триста от крепостных ворот он свернул налево, к той части стены, что 
выходила к большому Медленному ручью. Ручей протекал вплотную к тому Месту, 
куда выходили знаменитые Депремские бойни. Здесь забивали скот, доставляемый из 
всех окрестных городков и даже из самой Тивериады. Депремские Мясники не знали 
себе равных.
Отец Марк рассудил, что в таком месте, как тылы громадных боен, не может не 
быть пары-тройки укромных лазов внутрь города, ибо должны же внутрь него 
проникать как-то местные нищие и бродяги. Стражники, в обычное время, сюда 
избегают заглядывать из-за нестерпимой вонищи и, опасаясь кровососущих трупных 
мух.
Устройство палестинского, равно как и всякого азиатского города было знакомо 
отцу Марку еще от тех времен, когда он будучи ассасином, часто оказывался перед 
необходимостью незаметно проникать за городские стены в хорошо охраняемую 
крепость. Он знал десятки способов такого проникновения, в Депреме разумнее 
всего было использовать бойни.
Расчет бывшего ассасина оказался верен во всем, кроме одной детали. Он не учел, 
что на дворе весна, время, когда здешние, одичавшие за зиму собаки собираются к 
бойням на зазывный запах тухлятины. Свою ошибку он понял как только увидел 
перед собою четыре или пять пар рыжих, возбужденных глаз. Задворки боен собаки, 
видимо, считали своей территорией. Для этих полудиких тварей человек уже не был 
авторитетом.
Отец Марк замер, рассматривая этих разномастных, но одинаково враждебных ему 
псов. Опыт общения с собаками, полученный за месяцы, проведенные в шайке 
весельчака Анри был в этой ситуации бесполезен. Он знал, что нужно бродячей 
собаке смотреть в глаза, но что делать, когда глаз этих не одна пара. Он 
старался поймать взгляд каждого из этих опасных молчаливых животных и потому 
его собственный взгляд получился бегающим. Он знал, то, что они не лают, это 
очень плохо. Намерения этих бесшумно раздувающих свои ноздри людоедов были 
более, чем очевидны. Рядом ни дерева, ни валуна. Кинжал, спрятанный под одеждой,
 он просто не успеет достать, да и что тут сможет сделать один кинжал. Если он 
бросится бежать, то от него останутся еще более мелкие кусочки, из которых его 
некогда склеили. Но и стояние на месте перестало быть спасительным. Собаки 
начали неторопливо, осторожно-осторожно его окружать, морща носы и обнажая 
кривые желтые клыки.
Вдруг откуда-то прилетел огромный булыжник и попал в переднюю лапу псу, 
стоявшему посередине, вожаку, вслед за этим в распадочек, где и разворачивалась 
эта драматическая сцена, с угрожающим воплем сверзился какой-то человек. В 
руках у него был обнаженный меч. Это вторжение в корне изменило расстановку сил.
 Собаки видимо имели представление о том, что такое обнаженный меч и предпочли, 
ворча, удалиться. Спаситель схватил священника за рукав и потащил за собою в 
другую сторону.
— Пойдемте скорей, пойдемте, эти твари могут еще вернуться, их здесь множество.
Отец Марк дал себя спасти окончательно.
— Я ловил рыбу, вон там на камнях возле ручья, вдруг вижу… раньше они больше 
жались к бойне, теперь разгуливают по всей округе.
— Как тебя зовут?
— Анжет.
— Ты спас мне жизнь.
Юноша смущенно опустил голову. Он был одет как оруженосец латинского рыцаря и 
вел себя соответственно. Когда, в знак признательности, отец Марк предложил ему 
золотую монету, он отказался, разве только не с негодованием и сказал, что его 
господин очень бы не одобрил, когда бы его оруженосец взял деньги за совершение 
доброго дела.
— Спасибо тебе, — улыбнулся спасенный, — когда-нибудь я тебе отплачу.
Дом, где остановился шевалье де Труа, отец Марк отыскал легко, но войти не 
поспешил, наоборот, вернулся на рыночную площадь и начал обходить лавки, 
окаймлявшие ее. Долго не было понятно, действительно ли он что-то ищет, или 
просто убивает время. Наконец он добрался до лавки оружейника. Обменявшись 
приличествующими случаю приветствиями с хозяином, он особое внимание уделил 
стене, увешанной кинжалами. Хозяин лавки, седой толстяк, эльзасец, сразу 
почувствовал, что имеет дело со знатоком. Он завел с гостем учтивую беседу. Он 
очень хотел угодить этому покупателю, но оказалось, что это не так просто.
— Вот, — с воодушевлением говорил хозяин, взвешивая в руках очередной кинжал, — 
настоящая толедская работа. Говорят, что их закаляют там не в уксусе, а прямо в 
бычьей крови.
Чтобы не обидеть хозяина, отец Марк тоже подержал в руках толедское 
произведение.
— Да, возможно и в крови, но от этого металл быстрее ржавеет. И потом, это не 
столько кинжал, сколько небольшой меч, согласитесь, любезный.
— Что верно, то верно, — принужден был согласиться эльзасец, но тогда вам, 
уважаемый, вряд ли что-нибудь подойдет из работ европейских мастеров. В 
изготовлении оружия такого рода всегда непревзойденными специалистами были 
восточные народы. Недаром говорится, что меч, это продолжение чести, а кинжал 
продолжение хитрости.
Отец Марк улыбнулся.
— Не могу с вами не согласиться.
— Тогда взгляните на этот эламский нож, работы очень старинной, но лезвие до 
сих пор — зеркало.
— Если бы я был прекрасною дамой, я не преминул бы приобрести такое необычное 
зеркало.
Хозяин потупился, откровенный намек гостя на свою внешность его смутил.
— А потом такие ножи любят ночные разбойники, один вид такого лезвия заставляет 
путника вынимать кошелек из кармана. А я, надеюсь, не похож на рыцаря 
неблагородной наживы.
Седовласый торговец учтивым полупоклоном ответил на это замечание. В те времена 
привередливость была прежде всего признаком хорошего тона.
— Рискну предложить столь искушенному покупателю обыкновенный сельджукский 
рисант, он не отличается богатством убранства…
— И поделом, ибо как правило, выполняет грязную, неблагородную работу — 
вспарывает брюхо барана, или перерезает горло христианина, верно?
— Воистину так! — кивнул хозяин, — но тогда… вкус господина столь изыскан, что 
я затрудняюсь что либо предложить.
— Не расстраивайтесь, — сказал отец Марк, — я ничего не куплю у вас не потому, 
что у вас нечего выбрать, лавка ваша одна из лучших, что мне приходилось видеть,
 а потому, что мне нужно нечто такое, чего может быть и нет в подлунном мире.
Глаза хозяина округлились.
— Может быть, — заговорил он неуверенно, — вам посетить лавки других 
оружейников? Правда, клянусь крестными муками Спасителя, они утешат вас не 
больше моего. И если у вас действительно есть нужда в оружии такого рода, вы 
все равно вернетесь ко мне.
— Нужда в оружии у меня есть, — сказал отец Марк. Кинжал, скрывавшийся у него 
под одеждой, никак не годился для задуманного им дела.
Оружейник оказался прав, отец Марк побывал еще в нескольких заведениях, 
торгующих оружием, зашел также и к старьевщику, но в конце концов вернулся к 
седому эльзасцу, где, после некоторых раздумий, купил небольшой хорасанский 
кривой кинжал, долго прилаживал его, вздыхая, к ладони.
— Придется остановиться на нем.
Когда отец Марк вошел в жилище шевалье де Труа, тот пребывал в состоянии 
полнейшего отчаяния, он уже почти смирился с горестной мыслью, что «спаситель» 
его не явится. Юноша кинулся к нему обниматься, так был обрадован.
— Ну?! — спросил он с надеждой, когда отец Марк снял свой башлык.
— Вы хотите спросить меня, не придумал ли я, как помочь, сын мой?
— Конечно! Именно! А вы так говорите, как будто… Вы совершенно спокойны?!
— Хотя бы один из нас должен сохранять равновесие духа, во имя достижения цели.
— Хорошо, хорошо. Я согласился вам ввериться и готов слушаться впредь.
Отец Марк огляделся.
— Где тут у вас можно писать?
— Вот стол, вот, — юноша кинулся в угол большой комнаты со сводчатым потолком и 
плетеными решетками на окнах. Там в углу действительно стоял небольшой стол 
изящной византийской работы. На нем высилась большая, толщиной в руку свеча в 
дорогом, заплывшем воском, подсвечнике. Шевалье присоединил к первой свече 
другую, с подоконника.
— Теперь будет посветлее. Садитесь, святой отец, садитесь, пишите.
Отец Марк покачал головой.
— Писать придется вам.
— Мне? Писать?!
— Да.
Руки юноши тряслись, в глазах было удивление и ужас. Совсем уж он не думал, что 
ему придется сегодня вечером этим заниматься, совсем.
— Ну, писать, так писать. Только у меня нет, кажется, чернил, — де Труа кинулся 
к сундуку, стоявшему у двери. Откинул выпуклую крышку, достал квадратную 
бронзовую чернильницу.
— Нет, представьте, есть.
— Захватите и перья.
Юноша достал из сундука целую связку больших, великолепно очиненных перьев.
— Садитесь, садитесь сюда, к столу, — отец Марк придвинул к освещенному столу 
грубый табурет.
Де Труа уселся, распрямил перед собой лист пергамента, повернул голову к 
стоящему за спиной духовнику.
— Я не писал Розамунде уже два дня.
Отец Марк положил ему руку на плечо.
— Вы и сейчас будете писать не ей.
— Святой отец…
— Покажите мне сначала извещение орденского капитула, где оно у вас?
— Ах, да, — юноша вскочил с места и снова кинулся к своему сундуку.
От его решительных передвижений пламя свечи дергалось как сумасшедшее, по 
стенам плясали тени.
— Вот оно.
Отец Марк быстро пробежал текст. Внизу красовалась киноварного цвета печать с 
отчетливо видимым рисунком — два всадника на одном коне.
— Прекрасно, пока отложите этот документ. Он не понадобится вам.
— Уже отложил.
— Вы еще говорили о деньгах. Могу поклясться священными мощами св. Никодима, вы 
так и не удосужились проверить, сколько именно вам прислано. Таковы все истинно 
влюбленные.
У шевалье де Труа был обалдевший вид. Рот исказился в неуверенной улыбке.
— Вы правы, святой отец. Так вы думаете нужно э-э, пересчитать?
— Это займет, думаю, немного времени. Нам же надо знать, какие средства у нас в 
запасе. Деньги могут сыграть немаловажную роль в задуманной мною комбинации.
— А-а, — в глазах юноши блеснуло понимание. Он подбежал к своему ложу и, сорвав 
голову с одной из прикроватных статуй, заглянул внутрь.
— Они здесь.
— Прекрасно.
— Пересчитать легко, здесь четыре кошеля, в каждом по две тысячи флоринов. С 
печатью марсельского банковского дома.
— Слава богу. Тогда мы не будем отвлекаться от основного дела. Садитесь к столу.

Юноша передвигался по комнате, повинуясь любой команде говорившего, он был даже 
рад тому, что над ним воцарилась чужая воля и он избавлен от необходимости 
принимать какие бы то ни было решения. Он был счастлив, ибо был убежден, что 
находится на пути к спасению.
Усевшись снова на табурет, он заново расправил лист, придавил один его край 
тяжелой чернильницей, вытащил одно перо из связки.
Отец Марк осторожно отогнул полу кафтана и достал из-за пояса только что 
купленный кинжал. Де Труа резко обернулся к нему и увидел блеснувшее лезвие. 
Отец Марк опередил его вопрос.
— Дайте мне ваше перо, сын мой, его надо как следует очинить.
Через несколько мгновений перо снова было в руках рыцаря.
— Что же мне писать.
— Там знают вашу руку?
— Вероятно. Я несколько раз отправлял им разные послания, раза три-четыре.
— Понятно, — отец Марк острием кинжала почесал переносицу.
— Первый пункт моего плана состоит в том, чтобы отложить ваш отъезд в Иерусалим.
 Согласитесь, трудно воссоединиться с возлюбленной покидая ее.
— Каким образом мне это сделать? Не уехать?
— Для этого вы и сели за этот стол. Пишите, что поражены тяжелой лихорадкой, 
покрывшей нарывами все ваше тело, в силу этого вы не можете двинуться с места 
без риска, смертельного риска для вашей жизни. Чувствуя же свою вину за 
нарушение планов капитула, высокого капитула столь достославного ордена, вы 
считаете своим долгом увеличить вступительный взнос — сколько они с вас 
требовали?
— Две с половиной тысячи флоринов.
— Увеличить взнос с двух с половиной тысяч флоринов, до четырех. Напишите еще, 
что присовокупляете к сказанному просьбу дать вам возможность долечиться и 
привести себя в состояние, достойное того, в коем, по уставу достославного 
ордена, и должен пребывать рыцарь, ищущий приема в число полноправных членов. 
Написали?
— Да. Сколько просить мне времени для отсрочки, святой отец? — повернулся снова 
к отцу Марку рыцарь.
— Нисколько.
— Не понимаю.
— Не указывайте никакого конкретного срока, сын мой, чтобы не связывать себя 
новыми обещаниями, тоже, может быть, невыполнимыми. Если господь приведет вам 
явиться в чертоги орденские, вы явитесь не как нарушитель рыцарского слова, 
вновь просящий о снисхождении, а как преодолевший жестокую болезнь. Если же вы 
не явитесь вообще, то четыре тысячи вас, мне кажется, достойно заменят. 
Понятно?
Лицо шевалье де Труа сияло неподдельным счастьем. И восхищением. Он был поражен 
необыкновенным умом своего духовника — какой он придумал отличный выход из 
безвыходного положения.
— Я спасен, — прошептал рыцарь, — но я не думал, что все так просто.
— На самом деле все еще проще, чем вам кажется сын мой, — сказал отец Марк.
— Вы все время говорите загадками.
— Вы поставили подпись?
— Я спасен, спасен, — восхищенно шептал шевалье.
— Подпишитесь.
— Пожалуйста.
— А теперь я поставлю печать, — с этими словами отец Марк вонзил по самую 
рукоятку кинжал в основание черепа лангедокского рыцаря шевалье де Труа. Он 
умер мгновенно, даже не дернувшись, только с кончика пера на краешек письма 
упала капля чернил.
Отец Марк протянул было руку к письму, но заметил, что пламя свечей, стоящих на 
столе, колебнулось. Кто-то бесшумно вошел в комнату. Интересно, видел ли он что 
произошло, или просто застал мирную сцену — шевалье пишет, сидя за столом, а 
его гость стоит у него за спиной, наблюдая?
Отец Марк осторожно обернулся, придерживая бедром тело де Труа, готовое рухнуть 
на спину с табурета. Обернулся готовый ко всему.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он глухо у своего недавнего спасителя. Анжет 
стоял, широко раздвинув ноги и широко раскрыв глаза.
— Что ты здесь делаешь? — повторил свой вопрос отец Марк, но теперь значительно 
более властным тоном.
— Господин! — тихо позвал оруженосец глядя мимо человека с мозаичным лицом. 
Позвал и сделал шаг вперед и чуть влево, пытаясь увидеть, что происходит с 
шевалье, сидящим за спиною этого странного типа.
— Господин! — снова негромко и призывно пропел юноша, делая еще один шаг, опять 
немного вперед и немного влево. В глубине души он уже понял, что произошло 
нечто ужасное, но это знание пока еще не всплыло в область рассудка и 
отражалось в светлых глазах юноши каким-то сумасшедшим блеском.
— Господин! — теперь уже почти проныл он.
Отец Марк внимательно наблюдал за этим замедленным передвижением. Ему было 
совершенно ясно, что мальчишка обо всем догадался, и рука его уже автоматически 
тянется к рукояти меча при помощи которого он спас у боен убийцу своего 
господина. Еще мгновение — и он завопит, заорет, воззовет… Вполне возможно, что 
его услышат, прибегут… И вот в тот момент, когда оруженосец уже до половины 
вытянул из ножен свое оружие, и рот его стал приоткрываться в преддверии 
настоящего крика, бывший ассасин, одним, почти неуловимым движением вырвал 
кинжал из затылка господина и воткнул его в горло слуги.
Он даже успел отскочить в сторону, чтобы струя крови, хлынувшая из головы де 
Труа, не испачкала ему одежду.
Оба тела рухнули на пол одновременно, издав один звук.



ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ТРИ ДОЛЖНИКА

Несмотря на то, что ветер посвежел, принцесса категорически отказалась 
спуститься в каюту. Над кормовой приподнятой частью королевской галеры было 
натянуто плотное полотнище, призванное защитить нежную кожу принцессы Изабеллы 
от солнца. Защита эта распространялась также и на нескольких дам и рыцарей, 
составлявших свиту принцессы. Внизу, за резным бордюром из красного дерева, 
сидели по шестеро в ряд рабы-галерники. Трое на каждое весло. На носу судна 
стоял на металлическом треножнике большой барабан, в который неторопливо, но 
ритмично стучал большими колотушками рослый седой негр. Подчиняясь ритму ударов,
 рабы ворочали весла, продвигая корабль по поверхности вод к виднеющейся уже 
невдалеке Яффе. Барабанщик был так искусен, что действие гребцов никак не 
ощущалось на возвышенной палубе и казалось, что «Король Иерусалимский» скользит 
по зеленоватым водам.
Утром, едва встав ото сна, Изабелла решила развлечь себя морской прогулкой. Она 
была человеком живым и порывистым, временами размеренная, даже в своем 
разнообразии, жизнь ее импровизированного двора становилась ей в тягость. Будь 
она мужчиной, то могла бы потешиться охотой или обжорством вкупе с пьянством, 
чем, собственно, и занималось большинство мужчин прибившихся к ее свите. Она 
терпела это чавкающее краснолицее окружение, ибо оно своим присутствием 
придавало ей весу и было бы кстати при возможном появлении Гюи Лузиньяна. Он бы,
 несомненно, обратил внимание на то, что писала ему не юная авантюристка и не 
истеричка с больным воображением, что и в самом деле изрядное число рыцарей и 
даже некоторые владетели считают ее вполне вероятной претенденткой на престол.
С некоторых пор терпеть шумную, однообразно и, по большей части, тупо 
развлекающуюся толпу вокруг себя ей стало намного труднее. И, как ни досадно, 
пришлось перемену настроения связать с этим бретером, с этим скандальным типом 
Рено Шатильонским. Она с самого начала, с первого их разговора, была убеждена, 
что он подослан к ней с целью вскружить ей голову и, стало быть, сделать 
зависимой от чьей-то воли. Легко видеть, что еще весьма молоденькая девушка 
правильно разобралась в ситуации, и не она была виновата в том, что дело 
развивалось, игнорируя ее расчеты и предосторожности. Причиною было нелогичное 
поведение подосланного.
Рено Шатильонский не мог отказаться от приезда в Яффу, не мог не явиться ко 
двору принцессы: он знал, что за ним наблюдает не одна пара глаз. Но никто не 
мог его заставить вкладывать душу в исполнение навязанной ему роли. Он все 
делал спустя рукава, небрежно, кое-как. Откуда ему было знать, что именно это 
от него и требовалось. Будь Изабелла немного поглупее, разбирайся она в людях 
чуть меньше, она бы просто не обратила внимания на мимолетный визит 
иерусалимского гостя и он бы навсегда затерялся в самых задних рядах ее свиты, 
ибо сам ни за что не стал бы пробовать пробраться в ряды первые. Проникнув в 
суть его предназначения при своей особе, она начала сразу же возводить мощные 
оборонительные сооружения на тех направлениях, по которым он должен был бы, по 
совету своих тайных хозяев, ее атаковать. Изабелла готова была к блеску его 
остроумия и к сладким рифмам его канцон и сирвент, и даже к суррогатам 
набожности. Она готова была спокойно встретить первое, холодно второе и 
насмешливо третье. Она прямо-таки изнывала от нетерпения схлестнуться с таким 
серьезным противником. Но он не пожелал даже явиться на поле боя и этим сделал 
большой шаг к своей победе. И бесполезные оборонительные громады рухнули, 
погребая под собою ее душевное спокойствие. Может быть она ошиблась и он совсем 
не подослан? Именно с этого вопроса и началось ее поражение. Нет, нет, нет, 
говорила она себе — такая акула как граф Рено, не станет долго томиться в 
пресноводной заводи малого Яффского двора без какой-то серьезной цели. Он 
просто выжидает.
Если он не совершил нападения вчера, значит нужно ждать его завтра. Собственно 
для Изабеллы не было загадкой и то, кто бы мог быть «хозяином» героя-любовника 
Рено. Тамплиерам, например, ее брак с Гюи — кость в горле и они не были бы 
тамплиерами, когда бы не попытались его расстроить. И в ожидании очередного 
приема, обеда, на котором ей предстояла встреча с Шатильоном, она писала 
максимально нежное послание кипрскому затворнику. Надо сказать, что отвечал он 
весьма нерегулярно и в тонах вполне официальных.
Рено появлялся во дворце, вызывая общий, слегка пугливый, интерес дам. О его 
бешеных выходках, попойках, дуэлях наслышаны были все. О кровавом остроумии 
тоже. Его нормальное, цивилизованное поведение лишь интриговало всех. Все ждали,
 что вот-вот он начнет вести себя в соответствии со своей скандальной славой.
Мужчин он раздражал и пугал, они напрягались в его присутствии, ибо им не 
улыбалось, в случае чего, отстаивать честь своей, не всегда любимой, дамы в 
поединке с этим высокородным бандитом. Более господ рыцарей напрягалась 
принцесса, ее невидимое оружие было всегда обнажено, но ни разу так и не 
возникло удобного случая для его применения. Рено Шатильонский упорно занимал 
место как можно дальше от хозяйки, помалкивал с отсутствующим видом и даже пил 
и ел неохотно. Выдержав, приличествующее время, он уходил и старался сделать 
это незаметно, не возбудив ничьего внимания.
И однажды Изабелла сделала для себя ужасающее открытие. Он не притворяется, ему 
действительно скучно. Она испытала такое новое и такое неприятное чувство… Она, 
Изабелла, была бессильна! Она, которой все и всегда удавалось лучше всех и с 
первого раза. Она такая красивая, такая умница, не вызывает у этого увальня, с 
репутацией разбойника с большой дороги, никаких чувств! ! !
Сразу же стало неважно, подослан он кем-нибудь или нет. Даже если его тайными 
хозяевами ему запрещено к ней приближаться, он будет валяться у ее ног! Он 
будет домогаться ее, ползать у ее ног. След в пыли целовать!
Чтобы навести порядок в мыслях, она и решила проветриться. Вот откуда взялась 
эта морская прогулка. Она объявила о ней внезапно и взяла с собой тех, кто 
оказался под рукой. Молодого барона де Комменжа, оболтуса и болтуна, карлика 
Био, злобного и несимпатичного толстяка и двух сплетниц, игравших или 
пытавшихся играть, причем дурно, роль придворных дам, Матильду и Беренгарию 
Демор. Разумеется, сопутствовал ей — и единственный кто не раздражал, — верный 
Данже.
В этот день ежедневный доклад происходил на свежем воздухе при громких и, почти 
всегда идиотских, комментариях свиты. Они почему-то решили, что участие в этой 
прогулке с будущей королевой есть серьезное отличие и вели себя как 
приближенные. А приближенные, как известно, отличаются от просто подчиненных 
тем, что в основном капризничают и не подчиняются. Карлик Био сладострастно 
воображал, что он скажет всем остальным дворцовым карликам по возвращении с 
прогулки, как он заставит их всех ползать перед собою на брюхе и петь хором его 
любимую песню про удода.
— Прибыла в Яффу госпожа Жильсон, — переложив пергаменты продолжил давно 
начатую речь мажордом-секретарь, — просит позволения быть представленной Вашему 
высочеству.
— Эта та самая Жильсон?! — визгливо-радостно спросила Матильда у Беренгарии.
— Именно, и клянусь, она притащилась сюда не зря. Год назад этот несносный Рено 
Шатильон, который все молчит как мартовский индюк, приехал под окна ее дома на 
верблюде.
Принцесса невольно обратила внимание на перешептывание придворных дам.
— На каком еще верблюде?
— Да, Ваше высочество. Сначала у них был роман, то есть он у них вообще был, 
так вот, она и просила его, чтобы он к ней проникал no-возможности тайно. 
Она-де хочет сберечь свое благородное имя. Было бы что, право слово, беречь.
— Излагай суть.
— Да, Ваше высочество. Так вот, этот Рено купил у какого-то бедуина 
здоровенного верблюда, ну такого, знаете, специального, гаремного…
— Что значит гаремного?
Беренгария пришла на помощь подруге.
— У сарацин есть специальная порода верблюдов для перевозки женщин, отсюда и 
такое название, гаремный.
— А Рено, — не уступила право рассказывать Матильда, — приехал на нем под окна 
этой госпожи Жильсон и привязал зверя прямо у ее окна. Сберег, называется, 
доброе имя. Ославил на весь Аскалон.
Все присутствующие покатились со смеху, особенно заходился карлик Био. Он 
смеялся не только над рассказом, но и вообще над глупостью всей породы 
нормальных людей, считая себя значительно выше ее. Он удал на спину, сотрясаясь 
от гогота, и дергая короткими отвратительными ножками.
— Так вы говорите, он ославил ее, — задумчиво сказала принцесса.
— Это как посмотреть, Ваше высочество, — все еще задыхаясь от смеха возразил де 
Комменж, — на мой взгляд так прославил.
— Просла-а-авил! — радостным басом проревел карлик, слегка приподнявшийся на 
подушках, и тут же снова рухнул на спину.
Смеяться он был уже не в силах, он лишь обессилено плевался и икал.
Принцесса внимательно посмотрела в его сторону и тихо сказала Данже.
— Выкиньте за борт.
Тот не моргнув глазом сделал знак двум дюжим матросам и те, выслушав команду, 
подошли к находящемуся в полнейшем самозабвении толстяку, взяли его за 
ручки-ножки, качнули разок, и он, со стремительно угасающим воем, полетел в 
воду.
— Бросьте ему что-нибудь, — вздохнула Изабелла, — может быть выплывет.
Берег был уже неподалеку.
— Что там у тебя еще, Данже?
— Три рыцаря, маркиз де Бурви, барон де Созе и шевалье де Кинью обращаются с 
аналогичной просьбой.
— То есть?
— Простите, Ваше высочество, они испрашивают аудиенцию.
Изабелла выпила несколько глотков вина из венецианского бокала, оправленного в 
почерневшее серебро.
— Эту даму с верблюжьей болезнью и близко не подпускать ко дворцу, а господ 
рыцарей, что же, проси.
Матильда, Беренгария, де Комменж вежливо улыбнулись незамысловатой шутке насчет 
верблюда, возможно предаваясь в этот момент размышлениям о том, как короток 
путь от вершин успеха до дна морского.
Три славных рыцаря, о которых шла речь чуть выше, сидели в этот час в харчевне 
«Белая куропатка» и держали совет. Вид у них был мрачный. Можно было понять, 
что им не нравится задание, которое навязал им монах с заячьей губой, 
госпитальер де Сантор.
Их раздражало то, что они не имели ни малейшей возможности уклониться от его 
выполнения. Они стали должниками ордена иоаннитов давно и могли бы служить 
живыми иллюстрациями к поговорке «коготок увяз, всей птице пропасть». Имели они 
раньше и поместья, и деньги, и слуг. Теперь остались только слуги. Странный 
закон жизни, если имеется какой-нибудь господин, пусть самый нищий и пропащий, 
всегда найдется желающий ему прислуживать.
Итак, у господ, попивавших темное хиосское вино за столом в углу «Белой 
куропатки», не было ничего своего, даже мечи их, латы и кольчуги принадлежали 
ордену св. Иоанна, да, что там говорить, сама их честь являлась собственностью 
этого ордена. Впрочем, к этому обстоятельству они привыкли и не оно являлось 
причиною их пьянства. Они пили и ждали, когда в харчевню явится Рено 
Шатильонский. Еще вчера они навели справки и выяснили доподлинно, что он после 
пресных придворных обедов частенько заходит сюда, чтобы как следует завершить 
вечер.
Рено Шатильонского велено убить. Убить под видом благородной драки. Хитрый 
монах с заячьей губой уверял рыцарственных должников ордена, что убивать можно 
без всякой опаски, ибо король вынес смертный приговор этому негодяю.
Отставив опорожненную чашу, де Созе взял с широкого блюда большую устрицу и с 
шумом высосал ее.
— Но вот, что я должен заметить вам, господа.
— Замечайте, барон, замечайте, — икнул де Бурви.
— Я об этом королевском приговоре.
— О каком королевском приговоре? — опять икнул маркиз.
— Которым, по словам монаха, приговорен к смертоубиению наш визави.
Де Кинью с легким хрустом разломил пополам тушку розовой куропатки.
— Приговорил, да.
— Но отчего этот самый король, его, так сказать, величество, не казнил этого 
самого Рено путем обычным, топором или веревкою, а?
Де Бурви задумался, кустистые брови мощно сошлись на его переносице, и вдруг 
его осенило:
— А Рено уехал!
— Я и не подумал об этом, — де Созе потянулся за следующей устрицей.
Де Кинью отложил разломанную куропатку и, не став ее есть, потянулся за 
следующей.
— Меня волнует другое — мы слишком много пьем.
— Мы слишком много едим, — тяжко вздохнув, возразил маркиз де Бурви.
— Ни то, ни другое, — покачал головой де Созе. Он был старше своих спутников и 
попал в долговую яму к иоаннитам тогда, когда напарники еще и не начинали 
отращивать бороды. Потому, он признавался ими, в известной степени, 
предводителем.
— Получается, судари мои, что мы призваны нашими покровителями, сыграть роль 
палачей. Не больше, но и не меньше.
Де Кинью застыл с вонзенными в птицу зубами. Де Бурви с трудом разлепил свои 
брови.
— Это отвратительно! — сказал маркиз.
Де Кинью жестом подтвердил, что придерживается столь же благородной точки 
зрения.
— Может быть нам отказаться, пока не поздно, иначе мы навеки обесчестим наши 
имена? — задумчиво спросил предводитель.
Несколько тяжелых вздохов было ему ответом.
— Но тогда… — начал было де Бурви, но продолжать не стал, слишком хорошо всем 
было известно, что их ждет «тогда». Положение всем представилось настолько 
безвыходным, что у них пропал аппетит.
Де Созе, как и положено предводителю, начал придумывать выход из безвыходного 
положения.
— Но, судари мои, если вдуматься, приравнивать нас к палачам все же не слишком 
обоснованно. Палач расправляется с беззащитным, а иногда и со связанным 
противником. Что же наш Рено? А он будет не только освобожден от всяческих пут, 
но в руках у него будет к тому же меч. И меч весьма и весьма длинный.
— Разумеется! — вскричали в один голос де Бурви и де Кинью.
— Как, я спрашиваю, в таком случае будет называться все то, что меж нами 
произойдет?
— Поединок! — убежденно заявил де Кинью.
— Правильно! — восхитился столь верным взглядом на вещи своего молодого друга 
предводитель и велел харчевнику принести еще один кувшин хиосского.
Все с удовольствием выпили. Осушив свою чашу, де Созе вдруг нахмурился.
— А кто тогда, — начал он мрачно оглядывая своих соратников, — кто тогда назвал 
нас, благородных рыцарей палачами? Кто, я спрашиваю?!
Маркиз и шевалье задумались. Де Кинью даже обернулся, словно рассчитывая найти 
злопыхателя где-то поблизости.
— Кто?! — продолжал грозно, разгораясь справедливым гневом, вопрошать де Созе.
 — Ах да, — вдруг осекся он, вспомнив, что это именно он вспомнил сегодня за 
столом слово «палач».
Соратники конечно вспомнили об этом тоже и смущенно потупились.
— Неважно, — нашелся барон, — неважно, как называется человек в начале дела, 
важно, как сможет назвать себя в конце его.
Де Кинью и де Бурви облегченно рассмеялись.
— Серебро в волосах, золото в устах, — припомнил шевалье провансальскую 
поговорку.
В этот раз Рено Шатильонский явился в «Белую куропатку» несколько раньше, чем 
обычно. Посланники иоаннитов многозначительно переглянулись. Во-первых, они 
были довольны тем, что их расчет оправдался, добыча не пренебрегла ловушкой, 
во-вторых, в их глазах отразилось уважение к размерам добычи. Все же граф Рено 
был весьма крупен. Но без доспехов. Этот факт дополнительно обнадежил трех 
друзей.
Шатильон заказал себе кувшин пальмового набатейского вина и велел зажарить 
полдюжины птиц, указанных в названии харчевни. Сел в отдаленном углу, явно не 
желая привлекать к себе особого внимания. И присутствующая публика, и сам 
харчевник, и прислуга оказывали ему внимания больше, чем троим рыцарям-палачам 
вместе взятым. Де Бурви, де Кинью ревностно отметили это. Де Созе этому не 
удивился.
Чем старательнее Рено не привлекал к себе интереса окружающих, тем заметнее 
становилось, что интересен он всем. Сидя в углу, он стал безусловным центром 
харчевни. Очень скоро ему принесли все заказанное и хозяин долго плясал перед 
ним, расставляя соусы и подобострастно улыбаясь.
— Ну, ладно, — сказал де Созе, — пусть начнет есть, пусть. Нам велено его убить,
 но не велено портить ему предсмертный ужин.
Три пары заинтересованных глаз следили за тем, как была сокрушена мощными 
челюстями первая куропатка.
— Теперь вставайте, де Бурви, будем действовать, как договорились. И 
перестаньте икать.
Маркиз встал, вытер тыльной стороной ладони усы, и, стараясь ступать потверже, 
двинулся в угол, гремя своими щегольскими, коваными в Константинополе, шпорами.
Вся харчевня замерла, люди здесь собирались бывалые. И сирийские купцы, и 
латинские подмастерья, и генуэзские корабелы знали, что ни к чему хорошему 
такие рыцарские эскапады не приводят.
Маркиз остановился у стола Рено и еще раз вытерев усы, объявил что:
— На всем свете нет и не может быть дамы прекрасней, достославней и 
добродетельней, чем Эсмеральда из Тивериады.
— И что? — был ответный вопрос.
— И со всяким, кто пожелает возражать против этого моего мнения, готов 
сразиться я на мечах в строю конном или пешем.
Де Сантор объяснил господам рыцарям, что в Рено Шатильонском более всего 
отвратительно ордену иоаннитов, а именно, то, что он послан, чтобы соблазнить и 
сбить с пути истинного прекрасную принцессу Изабеллу. Поэтому де Созе решил, 
что самый простой способ вызвать на схватку этого забияку, это восславить в его 
присутствии какую-нибудь другую даму. Будучи воздыхателем Изабеллы, или хотя бы 
желая им считаться, Рено вспыхнет, возразит и… цель будет достигнута.
На самом деле произошло следующее. Рено, оторвавшись на мгновение от сочной 
куропатки, заявил, что ничего не имеет против Тивериадской Эсмеральды и охотно 
признает ее первенство во всех вышеперечисленных смыслах.
Ожидавший другого развития событий де Бурви растерялся и с опрокинутым 
выражением лица вернулся к своему столу.
По залу пробежал вздох облегчения.
Де Созе, видя провал своего плана, нервно грыз какую-то кость.
— Я все сказал как вы велели, а он… — оправдывался ни в чем, по сути, не 
виноватый де Бурви.
— А может быть просто сказать ему, что он негодяй? — предложил находчивый де 
Кинью.
— Нет, нет, нет, — в глазах де Созе мелькали быстрые огоньки, он снова что-то 
придумывал. — Придумал.
— Идите снова к нему, де Бурви.
Тот выронил кусок колбасы на блюдо.
— Зачем?
— И скажите ему… короче, повторите все то же, что и в первый раз, но 
присовокупите, что достоинства этой Эсмеральды из Тивериады так блистательны, 
что затмевают достоинства самой принцессы Изабеллы.
Маркиз прокашлялся с недовольным видом. Надоело мне болтать эти глупости. Может,
 как предлагает де Кинью, сразу навалиться. Де Созе поморщился.
— Посмотрите сколько здесь народу. Это должна быть благородная ссора, судари 
мои, благородная. Вы что забыли, что это такое?
— Н-да, — вздохнул де Бурви.
— Идите, идите, он уже съел третью куропатку.
Почитатель Тивериадской Эсмеральды с самым неохотным видом снова пересек 
харчевню и выложил пожирателю куропаток все, что ему было велено. Но, поскольку,
 борьба с икотой не была доведена им до конца, подлая контратака этого 
коварного врага началась в тот момент, как он окончил свою заносчивую и пышную 
речь. Она увенчалась громким, можно даже сказать истошным иканием.
Это развеселило Рено и он спросил.
— Чьи, чьи достоинства бледнеют при появлении донны Эсмеральды?
— Достоинства принцессы Изабеллы, — перебарывая очередной приступ заявил 
красный, как рак, маркиз.
— И тот, кто захочет держаться противоположного мнения, обязан будет обнажить 
меч и доказать свои права на такое направление мыслей.
Рено весело вздохнул.
— Вам не повезло, мой икающий друг, придется вам поискать противника в другом 
месте, ибо мой взгляд на достоинства этой Тивериадской барышни полностью 
совпадает с вашим.
Икнув еще раз, теперь уже растеряно, де Бурви медленно развернулся и отправился 
восвояси. Он чувствовал себя совершенно оплеванным, но никак не мог сообразить 
как это случилось.
Де Созе чувствовал себя не лучше.
— Не получится благородного поединка, — констатировал де Кинью и у него снова 
возник интерес к еде.
У Рено тоже. Он принялся за пятую куропатку и с наслаждением выпил чашу вина.
— Сейчас он уйдет, сейчас он уйдет… — панически шептал де Созе.
Де Бурви, отдуваясь, вытирал пот со лба, почти полностью занятого бровями.
— Легче махать мечом, чем болтать языком.
— Сейчас вы подойдете к нему, — возбужденно зашептал де Созе ему на ухо.
— Нет, — испуганно отмахнулся умученый икотой рыцарь, — я больше не могу. У 
меня все подвязки мокрые от пота. И потом, у меня ничего не получается, вы же 
сами видите.
Де Созе вскочил, закусив губу, отхлебнул вина, закусив губу снова, с грохотом, 
весьма воинственным, поставил чашу на стол и почти бегом преодолел расстояние 
до ненавистного столика.
— Меня зовут барон де Созе, и я не позволю, чтобы в моем присутствии оскорбляли 
имя принцессы царствующего дома!
Откинувшись на стуле, Рено спокойно посмотрел на него и рассудительно сказал.
— Тогда обратите ваши претензии в сторону своего товарища, это он не в самых 
благопристойных выражениях отзывался о принцессе Изабелле. Я всего лишь не 
спорил с ним.
— Этого достаточно!
— Для чего?
— Для того, чтобы потребовать у вас удовлетворения.
Рено зевнул и отхлебнул вина.
— Вы могли бы сразу сказать, что вам хочется подраться, зачем было устраивать 
этот балаган и трепать имена ни в чем не виноватых дам.
Де Созе одним, весьма надо сказать, умелым движением вытащил свой меч и крикнул.

— Представьтесь, сударь! Я хочу знать с кем скрещиваю свой меч, может быть вы 
недостойны поединка со мною.
— Да полно вам, вы прекрасно знали к кому пристаете.
Рено встал и сделал шаг назад к стене и мгновенно, последняя из заказанных им 
куропаток, была разрублена и порхнула в разные стороны.
Посетители молча, но очень торопливо, кинулись вон из харчевни. Хозяин, 
вздохнув, поспешил в сторону кладовой и закрылся там.
Поединок начался.
Рено применил в нем древнеримскую тактику Горациев против Куриациев, скорее 
всего даже и не зная, что вышеназванные римляне существовали некогда на свете. 
Один боец, даже такой как он, тем более лишений доспехов, вряд ли смог бы 
справиться с тремя профессиональными фехтовальщиками, которыми, безусловно, 
были трое нападавших. К тому же, они были вооружены до зубов и заранее 
согласовали свои действия. Указанная древнеримская тактика заключалась в том, 
чтобы имея против себя нескольких противников, драться с каждым один на один.
Таким образом, пока де Кинью и де Бурви вставали из-за стола, выволакивали 
из-за спины ножны и, бешено сквернословя и путаясь в поваленных стульях, 
спешили к месту схватки, Рено успел обменяться с де Созе пятью-шестью ударами. 
Одним он разрубил ему правый наплечник и обездвижил основную рабочую руку.
Наемник иоаннитов упал на колено, кряхтя от боли. В этот момент не давая его 
добить, на поле боя выскочил де Бурви, разъяренный своими унижениями. Рено 
предпочел не встречаться с ним грудь в грудь, и рыцарь, по инерции, пролетел 
дальше, вломился на полном ходу со всем весом своих доспехов в ветхую дверь 
кладовки и оказался, в конце концов, в объятиях трактирщика. Пока он, взревывая 
от нетерпения и ярости, выкарабкивался из них и из обломков двери — меч, ножны, 
шпоры все это застревало, цеплялось — Рено бился с де Кинью, с наиболее 
рассудительным из нападавших, быстро сообразив, что в короткое отведенное ему 
время обычным фехтовальным образом с противником не справиться, он начал 
теснить его спиной к лестнице, что вела на второй этаж здания. Де Кинью легко 
поддался на эту уловку, ему было отлично видно, что де Бурви вот-вот выберется 
из кладовой и, что де Созе левой рукой вытаскивает кинжал из-за голенища. Де 
Кинью отступал, аккуратно отражая тяжелые удары Рено, но он не видел, что за 
его спиной начинаются ступени. Никто его не предупредил. Еще шаг назад, еще. Он 
рухнул гремя железом. Встать ему уже не пришлось, из раскроенного черепа густо 
хлынула кровь, смешанная с хиосским вином.
Рено уже несся в обратном направлении, походя выбил кинжал из руки де Созе и на 
полной скорости продырявил выпрямившегося, наконец, в дверном проеме де Бурви. 
Судя по раздавшемуся крику, пронзен был не только маркиз, но и трактирщик.
Древнеримская тактика полностью восторжествовала.
Когда Изабелле доложили о случившемся, она пожелала немедленно и лично 
допросить виновника погрома, устроенного в «Белой Куропатке». Нетерпение ее 
подогревалось в частности тем, что слух о драке дошел до нее в самой общей 
форме. Было известно, что в портовой харчевне кто-то попытался задеть честь 
принцессы, кто-то был этим возмущен. В результате пролилось много крови. Трое 
убиты, один изувечен. Один из главных участников события — Рено Шатильонский. 
Изабелла поспешила сделать следующий вывод из услышанного. Три благородных 
негодяя только что прибывших в Яффу, решив что им отказано в аудиенции, 
напились и стали вслух возмущаться по поводу высказанного им, якобы, презрения. 
Находившийся поблизости Рено, не мог позволить публичного поношения имени 
высокородной дамы. Завязалась перепалка — результат известен.
По законам Иерусалимского королевства, участники поединка, закончившегося 
пролитием крови, забирались под стражу до выяснений обстоятельств дела и 
вынесения высочайшего вердикта. Изабелла решила этого не делать.
— Как же так?! — развел руками Данже, который не удивлялся никогда, — закон 
требует, чтобы его арестовали.
Изабелла рассмеялась.
— Не забывай, что он находится на свободе, будучи приговорен к смертной казни. 
Хороши же мы будем, если попытаемся арестовать его за драку.
Мажордом уже овладел собой и не стал указывать госпоже на явный недостаток 
логики в ее рассуждениях.
— Но, что нам тогда делать, Ваше высочество, если мы считаем, что лишены 
морального права его арестовывать?
— Велите ему явиться. Я сама допрошу графа Рено Шатильонского и определю 
насколько он виноват.
Данже повиновался с молчаливою неохотой.
Граф Рено явился во дворец по первому же требованию. Держался он спокойно, но 
не вызывающе. Вчерашнюю победу в харчевне он, судя по всему, не приравнивал к 
античному подвигу, и кичиться ею не собирался.
Мажордом, умевший улавливать малейшие душевные движения госпожи, при появлении 
Рено удалился, оставив следователя и подследственного один на один.
Изабелла долго обдумывала какой наряд был бы уместнее всего в данной ситуации. 
Поверх обычных шенса она надела жипп из тонкой ткани, по особому гофрированной, 
имитирующей своим рисунком рыцарскую кольчугу. По краю фигурного выреза жиппа 
был проложен широкий узорный галун, скрепленный большой заколкою «афиш».
Пояс состоял из чеканных пластинок, а мягкий пояс блио был слегка приспущен и 
располагался почти на бедрах. Спереди он был завязан сложным узлом и концы его 
спускались до самых щиколоток. Принцесса чувствовала себя во всеоружии и 
располагалась в независимой позе в своем обычном кресле с очень высокой спинкой.

Рено был облачен в свой обычный наряд, блио, украшенное многочисленными 
крестами поверх тонкой тверской кольчуги. Он стоял ослабив левое колено, держа 
свой шлем на сгибе железной руки. Лицо его было невозмутимо.
— Итак, я жду, граф, что вы захотите рассказать мне о вашем вчерашнем 
приключении.
— Считаю своим долгом заметить, что приключение это носило отнюдь не 
романтический характер, и боюсь рассказ о нем оскорбит слух вашего высочества.
— И тем не менее.
Граф слегка переменил позу, теперь было ослаблено правое колено.
— Есть и еще одно обстоятельство, которое мешает мне изложить все как было.
— Не понимаю вас.
— Мне пришлось бы говорить о собственной персоне только в превосходных степенях.

— Вы так скромны? — принцесса приподняла свои великолепно изогнутые брови. — 
Зарезать троих человек для вас легче, чем рассказать об этом.
— Именно это я и имел в виду, Ваше высочество.
— Но на сей раз вам придется изменить своему обыкновению. По закону, история, 
имевшая место в «Белой куропатке», подлежит расследованию.
— Вы решили ее расследовать самостоятельно? — спросил Рено и его брови тоже в 
свою очередь поднялись.
— Да, сама. И натолкнувшись на вашу непреодолимую стыдливость, я попытаюсь вам 
помочь. Чтобы не вытаскивать из вас клещами каждое слово, говорить буду я, а вы 
только отвечать да, или нет. Согласны?
Рено поклонился.
— Меня устроит все, что может исходить от вас, Ваше высочество.
Комплимент носил откровенно дежурный характер.
Это был даже не комплимент, а вежливый оборот речи. Но увлекшаяся — пусть даже 
в самой малой степени, — женщина склонна все детали взаимоотношений с предметом 
увлечения, трактовать в свою пользу. Этот дежурный комплимент вдохновил ее, как 
явный знак внимания и симпатии.
— Итак, начнем.
Рено кивнул.
— Вы зашли в харчевню…
— Да, уйдя с вашего обеда.
Это замечание принцесса сочла возможным пропустить мимо ушей.
— Там вы…
— Заказал себе полдюжины куропаток и кувшин вина.
— И когда вы наслаждались своими куропатками… какой вы, однако, обжора, после 
обеда еще шесть куропаток… ну да, ладно. Наслаждались вы…
— И тут ко мне подошел один, весьма странный на вид, человек.
— Чем же он был странен?
— Он все время икал, Ваше высочество.
— Икал? Ну икал, так икал. И этот человек объявил вам…
— Вы как будто присутствовали при сем, Ваше высочество.
— Он сказал вам, что держится не слишком высокого мнения о принцессе Изабелле…
— Прошу прощения, Ваше высочество, но сказал он не это. Он заявил, что 
превозносит даму по имени Эсмеральда, родом, кажется, из Тивериады. Я ничего не 
имел против. Он ушел, а я вернулся к своим куропаткам.
— Погодите, — на лицо принцессы набежала тень неприятного предчувствия, — 
погодите. Вы правы, есть что-то неестественное в том, что мне приходится 
вникать в детали какой-то кабацкой драки. Мне, в сущности, интересно выяснить 
только одно.
— Спрашивайте, Ваше высочество.
Изабелла поправила длинными пальцами заколку жиппа, ей уже не слишком хотелось 
продолжать этот разговор.
— Мне важно выяснить не подвергалось ли во время этого прискорбного приключения 
какому бы то ни было поношению мое имя. Меня это интересует не столько как даму,
 сколько как представительницу правящего дома. Итак, скажите мне, сударь, 
защищали ли вы во время этой драки доброе имя дочери вашего государя. Только 
это одно и могло бы извинить ту кровь, что с такой легкостью пролили. 
Отвечайте!
Рено, казалось, был в некотором затруднении Лицо принцессы пылало.
— Я отношусь к вам, Ваше высочество, с глубочайшим уважением, и как к 
представительнице правящего дома, и как к даме, но в целях выявления истины я 
должен сказать, что во время этого побоища, скорее эти трое бились за вашу 
честь, чем я. Или вернее сказать они заявили, что они за нее бьются.
Изабелла медленно поднялась со своего места. Судорога ярости свела ей челюсти. 
Некоторое время она ничего не могла сказать. Лишь испепеляла наглеца блеском 
своих, в этот момент особенно прекрасных, глаз.
Рено почувствовал, что перешел некую границу и попытался смягчить впечатление 
от своей «правды», ему к тому же стало жаль девчонку.
— Это совсем не значит, Ваше высочество, что я сам и мой меч, не готовы по 
первому вашему требованию выступить в защиту вашего имени. Здесь просто набор 
вздорных обстоятельств и…
— Вон! — наконец прорвало принцессу. Она с размаху сорвала с головы свой 
расшитый жемчужными нитями головной убор и с размаху швырнула им в Рено.
— Негодяй!
Волосы ее разметались по плечам, гнев не часто красит людей дюжинных, но 
царственным особам и привлекательным женщинам он почти всегда к лицу. Зрелище 
гневающейся венценосной красавицы не могло оставить равнодушным даже такого 
искушенного, прожженного ловеласа как граф Рено.
— Ваше высо… — попытался он что-то загладить.
— Вон, я сказала, немедленно вон! — Изабелла стала оглядываться в поисках 
чего-нибудь тяжелого.
Подсвечник? Замечательно!
Коротко поклонившись граф развернулся и пошел к выходу из залы для аудиенций. 
Он шел довольно независимой походкой, но чувствовалось, что спина его ожидает 
подсвечника. Но Изабелла не была бы Изабеллой, не обладай она быстрой реакцией. 
Зачем швыряться вещами, вовремя подумала она.
— Постойте, граф, — крикнула она. Он подчинился, и даже повернулся к ней. На 
лице у него уже стало проступать нечто похожее на торжествующую улыбку, когда 
принцесса позвала.
— Данже!
Мажордом явился мгновенно.
— Данже, велите арестовать этого человека. Расследование закончено и 
установлено, что он виноват.
Де Врено наклонил голову, самодовольная улыбка на его лице сменилась задумчивой.




ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. ВЕЛИКИЙ МАГИСТР

Над круглой деревянной лоханью поднимался пахучий зеленоватый пар. Граф де 
Торрож, великий магистр ордена тамплиеров, казался уснувшим, он привалился 
спиной к стенке лохани, глаза его были полузакрыты. Большая, почти лысая голова,
 была усыпана каплями пота. Великий магистр не спал, он просто застыл в 
положении в котором печень не причиняла ему нестерпимой боли.
Бесшумно подошедший слуга долил в лохань немного горячей воды из кожаного ведра 
и также бесшумно удалился.
Открылась дверь в дальнем конце купальни и в нее начали, один за другим, 
входить высшие сановники ордена. Постукивание их металлических подошв по 
каменному полу породил множественный воинственный шум. Подошедшие к лохани 
стали огибать ее, так, что когда приблизился последний, вокруг парящегося графа 
де Торрожа образовался законченный круг.
Граф де Марейль, граф де Ридфор, граф де Жизор, сенешаль ордена, барон де Нуар, 
комтур Иерусалима, барон де Фо, великий прецептор Иерусалимской области, маркиз 
де Кижерю, маршал ордена и брат Гийом составляли этот круг.
Великий магистр заговорил не открывая глаз.
— Прошу прощения у вас, господа, за то, что вынужден принимать вас подобным 
образом. Меня, возможно извинит, что именно вынудившее меня к этому состояние и 
будет предметом нашего разговора, — он осторожно шевельнулся под поверхностью 
воды, открыл глаза и окинул взглядом тех, кого мог увидеть не поворачивая 
головы. Потом попытался переменить свое положение на более удобное, но это 
причинило ему такую боль, что он едва не застонал. Присутствующие отчетливо 
видели отразившееся на его лице страдание.
— Я весьма скоро умру и у меня, в связи с этим к вам деловой разговор. Пусть 
брат Гийом позаботится о том, чтобы магистрам всех областей ордена уже сегодня 
были разосланы приглашения на собрание великого капитула.
Брат Гийом почтительно поклонился.
— Какую поставить дату, мессир?
— Никакой. Могу вас уверить, что графа де Торрожа уже не будет в живых, когда 
все эти обжоры и пьяницы изволят сюда собраться.
Разговор отнимал у великого магистра слишком много сил. Он опять закрыл глаза. 
Опять заговорил брат Гийом.
— Вы сейчас выскажете свое пожелание относительно того, кого хотели бы видеть 
своим преемником?
— Вы прекрасно знаете, что я не обладаю властью назначать преемника. Я оставлю 
свое письменное мнение. По традиции, на посмертном заседании капитула, великий 
магистр пользуется правом голоса. От момента моей смерти до заседания великого 
капитула, по уставу ордена, вся верховная власть будет принадлежать господину 
сенешалю.
Граф де Жизор, высокий чернявый человек с мрачным горбоносым лицом, учтиво 
поклонился лохани с горячей водой.
Граф де Торрож снова надолго замолчал, перемогая приступ боли. Когда она начала 
стихать, он снова пошевелился под водою, надеясь сесть поудобнее. Фигуры в 
белых плащах были плохо различимы сквозь пар, обильно шедший из лохани, и 
сквозь пелену лишь временами отступающей боли. Какими-то недостоверными, 
несерьезными казались эти люди умирающему. И сама сцена представлялась ему если 
не позорной, то, по крайней мере, комической. Неужели так, без всякой 
торжественности, происходит передача одного из самых значительных кормил власти 
в этом мире. Граф Де Торрож понимал, что сидя в благовонном пару, на дне лохани 
с горячей водой, он навсегда перестает быть великим магистром ордена тамплиеров 
и превращается в обыкновенного, очень больного и, стало быть, совершенно 
несчастного старика. Но при этом он знал, что поступает правильно, более того, 
единственно возможным способом. Чем короче будет период безвластия ордене, тем 
для ордена лучше. Проживет ли он еще месяц, необходимый для того, чтобы в 
Святую землю магистры изо всех областей, из Аквитании и Испании и Венгрии? Вряд 
ли. Граф усилием воли остановил движение этой неприятной и ненужной мысли и, 
чтобы показать, что разговор на прежнюю тему завершен, спросил у Иерусалимского 
комтура, что нового в Святом городе.
— Бодуэн почти открыто перешел на сторону иоаннитов. Кажется и старик Гонорий 
готов их поддержать.
— Блудливый пес, старикашка! Забыл кому он обязан своею тиарой!
— Людям мелкой души свойственно ненавидеть своих благодетелей, — сказал граф де 
Марейль.
Великий магистр фыркнул.
— И что же мы собираемся делать в ответ на это? Ответит мне кто-нибудь?!
Брат Гийом сделал полшага вперед.
— Чтобы выбрать соответствующие меры, нужно как можно точнее выяснить размеры 
опасности, мессир.
— Что имеется в виду?
— Надлежит, например, решить числить нам маркиза Монферратского в числе своих 
врагов или же нет.
Граф де Торрож недовольно застонал.
— Итальянец, что, тоже там?
Брат Гийом пожал плечами.
— Он не уклоняется от встреч.
— Каналья.
— Не менее неопределенно ведет себя и знаменитейший Раймунд Триполитанский.
— Этому хаму чего неймется?
В разговор вступил граф де Ридфор.
— Я недавно с ним охотился. Раймунд был очень любезен. Я бы даже сказал, 
слишком любезен.
— Всегда вы были не слишком разборчивы в знакомствах, граф, — пробурчал великий 
магистр. Все присутствующие, кроме брата Гийома, опустили глаза, 
удовлетворенные улыбки. Им было приятно, Ридфор, столь открыто рвущийся к 
власти, откровенный щелчок по носу, и главное, был лишен возможности ответить, 
только брат Гийом поспешил сгладить возникшую неловкость.
— Очевидно, братья иоанниты смогли в каждом из перечисленных найти слабую 
струну. Нет людей без таких струн, и предпочтительнее политику иметь славные, 
чем тайные. Так он уязвим менее.
Де Торрож хлопнул ладонью по поверхности воды.
— Эти ослы решили, что Д'Амьен за помощь, которую они ему окажут, удовлетворит 
все их желания. Монферрату отдаст этот городишко, как его, я забыл название, а 
Триполитанцу отвалит Тирский поп. Но иоанниты никогда не выполняли своих 
обещаний потому-то они так легко их и раздают. Они разжуют этих владетельных 
болванов, высосут и выплюнут.
Грубоватая речь великого магистра обычно не слишком импонировала господам 
рыцарям, считавшим себя людьми не только благородными, но и утонченными, но 
сейчас он говорил именно то, что они хотели услышать.
— Вы абсолютно правы, мессир, — поклонился брат Гийом, — надобно только 
добавить, что подобная же участь ждет и достославного короля Бодуэна.
— А-а? — де Торрож направил в его сторону глаз подернутый дымкой сдерживаемого 
страдания.
— Я рассказывал вам, что Д'Амьен подослал своих людей к обеим дочерям короля. 
Они мечтают о том, что им удастся выдать Изабеллу за Гюи Лузиньянского и 
заполучить, таким образом, поддержку Ричарда, а может быть даже и Филиппа. И 
если им это удастся, то можно считать Бодуэна IV высосанным, а чтобы его 
выплюнуть, они, например, могут объявить его сумасшедшим.
— Или прокаженным, — внезапно хохотнул де Торрож.
Если бы среди присутствующих находился человек достаточно наблюдательный, он бы 
обратил внимание на то, что брат Гийом на мгновение смутился, что случалось 
очень и очень не часто. Вернее никогда не случалось.
— Н-да, — протянул он, — но пока он им нужен, и избавятся они от него не раньше,
 чем он сделает для них все, что необходимо.
— Ну что замолчал, продолжай.
— Они собрали мощный кулак. Насколько мне удалось выяснить, уже несколько раз 
они собирались в подвале госпиталя св. Иоанна. Я имею в виду всех тех, о ком 
шла здесь речь. Собирались и о чем-то договаривались.
— Могу себе представить о чем, — буркнул Де Марейль.
— К сожалению, только представить, — развел руками монах, — несмотря на все 
усилия и очень большие деньги никакие детали заговора узнать не удалось. Но и 
без дополнительных сведений можно сказать, что удар они постараются нанести в 
самое ближайшее время. Они явно постараются заручиться поддержкой римской курии.

— Пускай, пускай попытаются, — едва слышно прошептал великий магистр.
Брат Гийом продолжал.
— Одним словом, положение сейчас серьезнее, чем когда-либо было. Надо отдать 
должное Д'Амьену, он сумел объединить против нас даже тех, кого, казалось, 
вообще невозможно объединить. Я сейчас бы не стал в полной мере доверять нашим 
исконным союзникам, рыцарям Калатравы и Компостеллы. Не исключено, что иоанниты 
проникли и туда.
— Вы нарисовали слишком мрачную картину, брат Гийом, — сказал барон де Фо, — 
что же нам делать, коли наши дела так плохи?
— Не сидеть же и не ждать, когда нас передавят как кроликов, — поддержал 
великого прецептора маршал ордена, барон де Кижерю.
Брат Гийом посмотрел на маршала с особым вниманием и богатырского вида рыцарь 
потупился и схватился толстыми пальцами за свой пышный ус.
— Конечно же, мы готовим ответный удар и госпитальеры очень скоро почувствуют, 
что зря затеяли то, что затеяли. Все присутствующие будут введены в те детали 
плана, выполнение которых будет зависеть от них. А сейчас важно решить один 
насущный и вместе с тем деликатный вопрос. И вот в чем его суть.
Как бы повинуясь некому сигналу, присутствующие плотнее окружили графа де 
Торрожа, тем самым, сделав теснее свой круг. Брат Гийом сказал.
— Иоанниты колеблются, несмотря на все собранные ими силы. Для того, чтобы 
начать, им нужен внешний толчок, последняя гиря на чашу их весов. И Ваша… 
смерть, мессир, — брат Гийом замедлил течение своей речи, — была бы для них 
наиболее подходящим сигналом. Поэтому я бы просил вас о следующем — это дает 
нам право скрыть факт вашей смерти до того момента, как мы изберем нового главу 
ордена, полностью разберемся в хитросплетениях иоаннитской пакости и соберемся 
с силами. Я понимаю всю неделикатность и даже жесткость этого обсуждения, но вы,
 мессир всегда избегали мелких сантиментов, когда речь шла высшей выгоде нашего 
ордена.
Брат Гийом остановился, ожидая ответа.
Граф Торрож лежал в прежней позе, все также закрыв глаза. Пар уже менее обильно 
поднимался над лоханью во потихоньку остывала.
— Мессир! Граф де Торрож!!
Монах сделал шаг к спящему, наклонился и понял что тот не спит.
Не было произнесено ни единого слова, но все сразу же поняли в чем дело.
Общее молчание продолжалось довольно долго. Хотя все присутствовавшие были 
готовы к смерти великого магистра, а многие даже ждали ее, она явилась, как 
всегда, внезапно.
Первым оправился брат Гийом.
— Мне кажется никто не станет сомневаться в том, что граф де Торрож согласился 
с моими последними словами. Слух о его смерти не должен покинуть пределов этого 
здания.
— Вы могли бы и воздержаться от ваших поучений, брат, — недовольно сказал граф 
де Ридфор.
— Помилуйте, господа, — примирительным тоном сказал граф де Марейль, — не 
станем же мы препираться над телом почившего друга!
— Даже рискуя навлечь на себя ваше острое неудовольствие, господа, я рискну 
повторить: для всего окружающего мира граф де Торрож по-прежнему великий 
магистр ордена тамплиеров.
— Вы тоже, брат, не забудьте выполнить последнее указание великого магистра де 
Торрожа, — криво улыбнулся де Ридфор.
— Что вы имеете в виду?
— Не забудьте разослать уведомления о сборе великого капитула, брат.
Монах поклонился.
— Чего бы я стоил на своем месте, если бы не сделал этого уже неделю назад.
Коротко поклонившись в знак прощания де Ридфор, де Фо и де Нуар вышли из 
купальни.
Граф де Жизор с сожалением посмотрел им вслед.
— Иногда ваша склонность говорить загадками, брат может и раздражать. Вы знаете 
об этом?
— Знаю, — кивнул монах, — пойдемте, господа, поднимемся в бело-красную залу. Я 
отдам первоочередные распоряжения слугам. Нельзя же оставить тело здесь до 
самых выборов.
Когда, после хлопот по поводу тайных похорон, он присоединился к де Жизору и де 
Марейлю, они о чем-то оживленно спорили.
— Весьма прискорбно, что в такой час некоторые из высокородных братьев более 
думают о своем месте в ордене, чем о месте ордена в мире.
Брат Гийом сказал.
— В ваших словах много правды, господин местоблюститель, но к счастью не вся.
Граф де Марейль вдруг раздраженно вмешался беседу.
— Что заставило вас так волноваться?
— Разве может быть другая какая-то причина кроме одной: Жерар де Ридфор, — 
угрюмо сказал сенешаль. Де Марейль согласно кивнул. Когда этот небольшого роста 
старик мрачнел, то очень напоминал нахохлившегося попугая. Глядя на него в этот 
момент, брат Гийом наверняка бы улыбнулся, если бы ему хоть в малейшей степени 
был свойственен юмористический взгляд на вещи.
— Вы не хотите, чтобы он стал великим магистром? — спросил он у «попугая».
— А вы видите ситуацию, при которой этого можно было бы хотеть? — огрызнулся 
старик.
— Мне не хотелось бы подходить к делу с этой стороны. Скажу честно, да, мне не 
слишком нравится граф де Ридфор. Но нужно, на мой взгляд, сейчас думать над тем,
 что необходимо предпринять в том случае, если выяснится, что его избрание 
неизбежно.
Де Жизор и де Марейль некоторое, время переваривали сказанное. Наконец 
старик-граф подытожил.
— Сказать по правде, меня несколько смущает ваша позиция, брат, — он сидел в 
кресле великого магистра и правою рукою ерошил свою седую жесткую бороду.
Брат Гийом по привычке подошел к окну, выходящему во двор.
— Вы мне, граф, много симпатичнее де Ридфора, более того, я считаю, что вы были 
бы намного полезнее ордену на этой должности, чем он. Но при этом я не стану 
скрывать, что для меня настолько важнее благо ордена, чем мои собственные 
симпатии, что мне все равно, будет ли он верховным магистром или нет. Но не 
захотите ли вы за эту откровенность перевести меня из разряда своих друзей в 
разряд врагов.
Де Марейль оставил свою бороду и впился белыми пальцами в подлокотники кресла. 
Такого выпада со стороны этого монаха он не ожидал. Достаточно уже раздражало 
то — какого влияния в ордене достиг этот выскочка, но к прискорбию своему, он 
не чувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы резко и однозначно 
поставить его на место. Он, дворянин возможно превосходящий родовитостью всех в 
Святой земле. Оставалось надеяться, что случай для сведения счетов рано или 
поздно представится. Время перемен уже наступило. И не только этот монах, но и 
молодой нахал де Жизор, получит случай раскаяться в своем отношении к нему, 
графу де Марейлю. А пока разумнее сдержать свой гнев. Выдержка взяла больше 
крепостей, чем заносчивость.
— Это только старческая раздражительность. Не будем далее дробить наши силы.
В разговор вступил необычайно молчаливый сегодня сенешаль, настоящий глава 
ордена в сложившейся ситуации.
— Но, брат Гийом, хотелось бы услышать что-то кроме общих слов. Насколько я 
понял, теперь я даже по должности обязан требовать от вас отчета.
Монах отвернулся от окна.
— Вы правильно поняли свою должность, мессир.
В комнате резко потемнело.
— Будет гроза, — сказал де Марейль. — У меня ломит все суставы. И духота.
— Граф де Ридфор уже сегодня будет отчасти наказан, — начал брат Гийом, — он не 
успеет доехать до орденского капитула и попадет под сильнейший ливень. Н-да, а 
что касается подробностей нашей подготовки… Мы предупреждали Бодуэна. Граф де 
Торрож сам ездил во дворец. И король, зная, что мы можем против него 
предпринять, тем не менее не счел нужным внять нашим предупреждениям. Скорее 
всего, через месяц, полтора он издаст вердикт, по которому объявит орден 
тамплиеров секуляризованным. То есть, мы превратимся в сугубо духовную 
организацию. Наши крепости в Палестине будут заняты или людьми Монферрата или 
иоаннитами. Если мы в этот момент останемся еще и без великого магистра… ну на 
эту тему я уже достаточно высказался.
— Но папа не позволит! — возразил де Марейль.
Брат Гийом рассеяно кивнул.
— Да, Луций не позволит это сделать, но я пришел к выводу, что наши заговорщики 
пошли так далеко, что не остановятся перед тем, чтобы сменить папу. Д'Амьен 
очень умен, он догадался где лежит корень проблемы. Смена папы, как вы знаете, 
не невероятно трудное дело. В Риме полно желающих поучаствовать в подобной игре.
 И пока мы встретимся с этим новым предстоятелем римской церкви и объясним, 
почему необходимо незамедлительно и полностью подтвердить наши привилегии, 
пройдет месяца два, два с половиной. Нашим позициям в Святой земле будет 
нанесен, возможно, невосполнимый урон.
— Насчет Луция вы как-то слишком уж, — пробурчал де Марейль.
— Отнюдь, без этого хода партия здесь ими не может быть выиграна. У Гонория 
много друзей в курии. За посредничество между ними и иоаннитской сокровищницей 
он получит достаточное возблагодарение — избавиться от нашего, хотя и тайного, 
но тяжкого для его гордыни диктата. Я уже отправил гонцов к Луцию с 
предупреждением, чтобы он поберегся, при его склонности к обжорству, его очень 
легко и быстро можно отравить.
За окном хлынул ливень, тяжелый, увесистый, по-настоящему весенний. В зале 
стало свежее.
— Ваши рассуждения основаны на чем-нибудь, кроме вашей проницательности? — 
спросил де Жизор.
Брат Гийом посмотрел долгим взглядом на своего молодого начальника. Что-то было 
в его взгляде, что говорило убедительнее всяких слов.
— Ну, хорошо, оставим это. Меня сейчас больше занимает другое. Наш разговор все 
время ходит кругами вокруг известия о том, что мы можем в одночасье раздавить 
Бодуэна. Хотя бы сейчас просветите нас, что вы, собственно говоря, имеете в 
виду.
— Он думает, что мы ничего не знаем о его встречах с Д'Амьеном. Он маскируется. 
Но с недавнего времени он стал не слишком тщателен в маскировке, из чего я 
делаю вывод, что день их выступления близок. Бодуэн думает, что мы просто не 
успеем извлечь из тайника наш аргумент.
— Перестаньте увиливать, брат Гийом, это, наконец, обидно! В чем заключается 
этот аргумент?
Брат Гийом покосился в сторону дождя, как бы наслаждаясь его неукротимым 
напором.
— Да, что ж, вы сейчас господа являетесь высшими должностными лицами ордена и я 
просто обязан открыть один из важных политических секретов, составляющих тайную 
силу Храма. Человек, который в настоящий момент занимает иерусалимский трон под 
именем Бодуэна IV, королем не является.
Среди слушателей наступило глубокое оцепенение. Сенешаль и член высшего тайного 
совета ордена ожидали, что услышат нечто важное, но чтобы такое.
— Около пяти лет назад, сразу после смерти королевы, настоящий король 
Иерусалимский заболел проказой. Поскольку ни оставить его на троне, ни сменить 
его в тот момент мы не могли, ибо все тогдашние претенденты на престол были 
настроены против нас резко враждебно, мы подменили короля.
— Подменили, — по инерции произнес де Марейль и нервно закашлялся.
— У нас загодя был готов двойник. Мы обучили его Бодуэновой походке и манере 
говорить, он даже голос короля научился имитировать. И вот когда стало ясно что 
настоящий монарх должен быть по ряду весьма важных причин удален от дел, мы 
отправили его в тайный лепрозорий, а нашего двойника водрузили на его место.
— А как же жена? Ах, да, она умерла, но дочери, сын, слуги, наконец? — 
удивленно спросил де Жизор.
— Слуг, как вы понимаете сменить было несложно, тем более это было в стиле 
тогдашнего двора. Настоящий Бодуэн был весьма незаурядным самодуром. Дочерям 
было сказано, что батюшка болеет. Потом их примерно около года держали вне 
двора, всегда есть пристойные причины сделать это. Затем он как-то принял их, 
но не по-родственному, вы сами знаете, что особенные нежности не были в ходу в 
их семействе. Изабелла и Сибилла видели их величество четверть часа и то 
издалека. Сошлись во мнении, что «батюшка очень осунулся». Затем опять 
расставание на полтора года.
— А Д'Амьен, это змеиное сердце, не догадался! — не поверил де Марейль.
— Тогда великим провизором был барон де Кореи, и как вы знаете, его тогда при 
дворе принимали крайне неохотно. И вообще, еще настоящий Бодуэн, заметив начало 
болезни, почти свернул придворную жизнь, стараясь скрыть свое заболевание, так 
что двойнику было легко вписаться в заведенный стиль. И потом он очень, до 
чрезвычайности, похож на настоящего короля.
Де Жизор усмехнулся.
— Вы говорите об этом почти с самоупоением, между тем ваше создание 
взбунтовалось против вас.
— Напрасно вы считаете, что очень ловко укололи меня. Такое случается в жизни, 
и даже как правило марионетка рано или поздно начинает освобождаться от своих 
ниток. В данном случае это происходит достаточно поздно. Это во-первых, а 
во-вторых, так или иначе, не в тайне дело.
Марейль резко помотал головой, как бы утрясая все только что услышанное. Он 
резко встал и подошел к резному шкафу, стоявшему в углу, и достал оттуда 
большой пузатый кувшин, персидский по виду, с богатыми лазуритовыми выкладками 
и два бокала пепельного стекла.
— Вам я не предлагаю, брат Гийом.
— Благодарю, граф.
Де Жизор и де Марейль охотно осушили по чаше. Вытирая усы, сенешаль спросил.
— Теперь я кое-что понял. Вы решили вернуть сюда короля Бодуэна настоящего.
— В общем, да.
— Он, кстати, жив?
— Жив, как ни старался полтора последних года наш двойник его разыскать.
Де Марейль недоверчиво поморщился.
— Не могу поверить, что за полтора года иоаннитам не удалось отыскать в 
Палестине нужного им человека.
— А он, я имею в виду двойника, как ни странно, не открылся госпитальерам. 
Боялся, что они побрезгуют им. Как будто есть на свете нечто такое, чем 
побрезговали бы рыцари Госпиталя ради достижения своей цели. Его погубило 
тщеславие, он хотел не только быть королем, но и считаться им.
— Может быть нам пойти по простому пути и сообщить Д'Амьену с кем он имеет 
дело? — спросил де Марейль.
— По-моему, я уже ответил на этот вопрос. Д'Амьен намного умнее и хитрее нашего 
создания. Для его политической комбинации все равно, является ли сидящий на 
троне настоящим королем или нет. Главное, чтобы его считали таковым в момент 
объявления анти-тамплиерского указа. Боюсь, что это сообщение только ускорит их 
выступление.
Де Марейль ударил сухоньким кулачком по столу.
— Так что же нам делать?!
— То, что и задумано, граф. Обнародование королевского указа должно состояться 
по кодексу Годфруа Булионского в присутствии всех гражданских делегатов. 
Затевая столь противозаконное дело, Д'Амьен постарается придать ему максимально 
законный вид. И в этот наиторжественный момент мы предъявим им настоящего 
короля.
Де Марейль отхлебнул еще немного вина.
— Будет очень большой скандал, — задумчиво сказал он.
— Да, — спокойно сказал брат Гийом, — слишком даже большой. Меня больше всего 
беспокоит то, что он будучи губителен для Госпиталя, Храму тоже не слишком 
выгоден.
— Нельзя ли полюбовно договорится с Д'Амьеном? — поинтересовался сенешаль.
— Пожалуй, нет. Начав договариваться, мы невольно откроем наши секреты. Пока 
вожжи в наших руках мы решаем, куда направить квадригу обстоятельств.
Дождь кончился. Отдельные капли продолжали влетать в окно. Брат Гийом вытер о 
край серой хламиды мокрую руку.
— Вы что-то еще говорили о Гюи Лузиньянском?
— Да, мессир.
— Может быть вы и о нем сообщите какую-нибудь тайну? — в голосе де Марейля 
чувствовалось легкое раздражение, он никак не мог подавить его полностью. Ему 
было неприятно сознавать, что он посвящен не во все секреты ордена, в отличие 
от этого мальчишки, ему все, кто был моложе пятидесяти, казались мальчишками. 
Его возвысил, по непонятным, надо сказать, причинам, граф де Торрож, теперь 
положение брата Гийома не казалось таким уж незыблемым.
— Я разочарую вас, — сказал монах, — в этом деле как раз никакой тайны нет. Гюи 
Лузиньян спокойно, или вернее сказать, весело живет на Кипре, охотится в свое 
удовольствие, пьет кипрское вино, пиратствует помаленьку, отчего у его 
величества Бодуэна IV…
— Самозванца, — брезгливо уточнил де Марейль.
Брат Гийом охотно кивнул.
— У самозванца, выдавшего себя за короля, было немало неприятностей с 
константинопольским двором.
— Византийцы лукавы, — заметил де Жизор. Ему никто не ответил, ибо всем эта 
мысль показалась самоочевидной.
— Почему они жаловались Бодуэну, ведь Кипр не входит в земли, принадлежащие 
династии? — спросил сенешаль.
— Но Гюи признает себя подданным его величества, и не только признает, но и 
рекомендуется, имея, как мне кажется, в виду, что с этих позиций ему легче 
будет претендовать на Иерусалимское наследство.
— Надеюсь вы провели с ним переговоры? — строго спросил де Марейль, забыв уже о 
недавнем афронте, он опять пытался взять начальственный тон по отношению к 
монаху. Это забавляло не только брата Гийома, вряд ли, правда, способного 
чем-либо забавляться, но и де Жизора, значительно лучше, чем де Марейль, 
разбиравшегося в реальной структуре власти в ордене.
— С Гюи произошла смешная история. С ним пытались вести переговоры все 
мало-мальски влиятельные королевства. Так сошлись карты обстоятельств, Лузиньян 
оказался фигурой устраивающей всех. И этот вертопрах и бабник вообразил, что 
дело тут не больше, не меньше, как в его личных достоинствах. Он уверен в своем 
блестящем грядущем предназначении, и самое смешное здесь в том, что ему и 
вправду суждено взойти на Иерусалимский трон. И довольно скоро.
— Все дело в том, кто введет его туда.
— Правильно, мессир Гюи, слава богу хватает ума пока никому не говорить «да». 
Вернее, даже, никому не говорить «нет», ибо «да» он уже сказал всем. Даже 
султану Саладину.
— Саладину? Это предательство, — вскричал старик.
Брат Гийом пожал плечами.
Де Марейль плеснул себе еще вина. Лицо его изрядно покраснело, что составляло 
резкий контраст с сединой волос. В глазах светилась решимость, которой не было 
никакого сиюминутного применения.
— Что ж, — сказал он, — я теперь уеду дня на два, три. Вы знаете куда. Вы 
пришлете мне курьера с известиями.
— Всенепременно, — кивнул брат Гийом.
Граф простился и покинул залу. Когда стихли шаги, сенешаль сказал с легкой 
укоризной в голосе.
— Напрасно вы настраиваете его против себя. Из человека безвредного он может 
стать опасным. И в самом деле, неужели он будет хуже смотреться на месте 
великого магистра, чем этот самодовольный де Ридфор? Сей благородный старец 
напитан энергией не по годам. Вы знаете куда он поскакал? Его ожидает в замке 
молоденькая берберка, но даже она неспособна исчерпать всех его сил.
— Среди наварцев такое встречается, — сказал де Жизор с той же интонацией, как 
недавно — «Византийцы — лукавы», — но вы не ответили на мой вопрос.
— Какой?
— Относительно де Ридфора.
— Ах этот, — брат де Гийом сел в кресло еще помнившее старика де Марейля, — не 
подумайте, что я уклоняюсь прямого ответа. Важно не то, кто именно занял это 
место. Признаться, я устал повторять эту конкретную мысль, — он похлопал 
ладонями по подлокотникам.
— Что же тогда важно?
— Что наш орден, — я уже говорил об этом графу и с сожалением констатирую, что 
вынужден повторять и вам, — наш орден, это такое сообщество, такая организация… 
наш орден может управляться, если угодно, совершенным идиотом, настолько сложно 
он умышлен и предвиден. Не человек, сидящий в кресле великого магистра, будет 
распространять на его деятельность груз своих недостатков, а орден будет 
шлифовать качества человека, которого поставит над собой. Да вы хоть припомните,
 кем был граф де Торрож пять лет назад, когда его посадили в это кресло?
— Да, — кивнул де Жизор, — кого угодно было легче представить в качестве 
великого магистра, чем его.
— Правильно: хам, крикун, авантюрист, поверите ли, де Торрож был почти 
неграмотен, клянусь. А что с ним стало под конец жизни — он превратился в 
незаурядного государственного мужа, вряд ли кто-то из европейских монархов мог 
бы с ним сравниться.
— Пожалуй, — задумчиво согласился сенешаль.
— Хотя, — брат Гийом сложил молитвенно руки на груди и устремил очи горе, к 
тому месту на потолке, где было нанесено огромное, и от этой огромности 
несколько расплывчатое, изображение Иоанна Крестителя. Эту фреску удобнее всего 
было бы рассматривать из глубокого колодца. — Хотя, может быть, мы не правы, 
сожалея о прежнем господине, хотя, может быть, мы не видим тех примет в 
окружающем мире, что сигнализируют, что пришло время де Ридфора.
— Я принимаю философскую часть ваших рассуждений, — сказал де Жизор, также 
поднимая голову вверх, тоже, как бы осознавая, что разговор о судьбах ордена 
происходит в присутствии одного из высших его покровителей.
— Но чувства ваши противятся, брат?
— Да.
— Но рассудите, что было бы, устрой мы наше великое начинание по законам зыбких 
чувств.
Сенешаль ничего не успел ответить. Явился служка и объявил, что явился некто 
Гюи де Карбон.
Брат Гийом отнял руки от груди и положил их обратно на подлокотники.
— Ну, позови, позови.
— Кто такой де Карбон, трубадур? — спросил сенешаль.
— Трубадур, трубадур.
В залу вошел невысокий коренастый и совершенно рыжий человек в костюме из 
потертого сукна, во рту не хватало нескольких зубов.
— Ты принес?
— О, да, — трубадур вытащил из-за пояса свернутый в трубку пергамент, — я 
сделал сразу три.
— Три? — брат Гийом поджал губу, — и ты рассчитывал, что я заплачу тебе втрое.
Поэт неуверенно улыбнулся.
— Честно говоря, да.
— Ну что ж, — сказал брат Гийом, пробегая глазами текст, — думаю моя 
возлюбленная будет довольна. Вот твой гонорар…
На стол легли три золотые монеты. Де Карбон смахнул их себе в карман и, 
угодливо кланяясь, удалился. Когда он ушел, сенешаль сказал.
— У меня было несколько иное представление о трубадурах.
— Справедливости ради надо признать, не все они похожи на этого негодяя.
— А что это, прошу прощения, за «возлюбленная»?
— Не мог же я этому пьянице сообщить, что свои слезливые воскликновения он 
обращает принцессе Сибилле.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. СВЯТОЙ ГОРОД

В Иерусалиме шевалье де Труа не сразу нашел подходящую квартиру.
Поселившись на постоялом дворе, неподалеку от Тофета, он занялся изучением 
города. Выяснил со всею доскональностью месторасположение королевского дворца, 
тамплиерского капитула, резиденции Великого магистра тамплиеров, дворца комтура 
города Иерусалима. Прогулялся до капеллы тамплиеров, что стоит по дороге к 
Вифлеему, осмотрел громаду госпиталя св. Иоанна. Был у Храма Гроба Господня и 
знаменитого храма на горе Давида. Забредал также в мусульманские и иудейские 
кварталы, чего латинянам, и в особенности крестоносцам, делать не 
рекомендовалось.
Вскоре шевалье де Труа ориентировался в Святом городе, как в собственном 
кошельке. Много раз он обходил те места, где располагался Соломонов храм, 
каждый закоулок и каждый своеобразно выступающий камень был ему тут знаком. 
План составленный прокаженным королем в той части, что могла быть визуально 
проверена при наружном осмотре, поражал точностью. Это вселяло уверенность, что 
и остальные приметы, касающиеся внутренних переходов, также отмечены верно. 
Близость цели, казавшейся недостижимой, вызывает в человеке чувство, схожее с 
лихорадкой и ничто так не вредит достижению ее, как это нетерпеливое стремление 
совершить последний шаг. Шевалье де Труа был уже достаточно опытен для того, 
чтобы понимать — самые опасные ловушки расставлены всегда в полушаге от тайника.
 Ему стоило немалых усилий, чтобы погасить в себе огонь нетерпения. Он начал, 
не торопясь готовиться к вступлению в орден тамплиеров.
Для начала нужно было подобрать доспехи. Благо в городе, населенном наполовину 
крестоносцами и вооруженными дворянами, оружие имелось в изобилии, чуть ли не 
на каждом углу имелась оружейная мастерская или кузница.
Шевалье не стал приобретать или заказывать особо шикарные, кричаще украшенные 
доспехи, ему нужно было что-то попроще, причем, желательно, со следами боевого 
употребления. Обойдя с десяток оружейных заведений он нашел то, что ему было 
нужно.
Труднее было с оруженосцем, просто так на улице его не отыщешь. Юноша из 
приличной, уважаемой семьи вряд ли пойдет в услужение к столь странно 
выглядевшему рыцарю. Осторожно наведя справки, шевалье получил представление о 
том, где удобнее всего нанять оруженосца. В любом городе, где имелась капелла 
тамплиеров, рано или поздно возникала община облатов и донатов, мирских членов 
ордена из числа купцов и ремесленников и денежных дельцов. При занятии 
ремеслами и торговлей в Святой земле, покровительство бело-красного плаща было 
как нельзя кстати. Из числа сыновей этой публики чаще всего и пополнялись ряды 
пажей и оруженосцев. Стремясь показать свою причастность к ордену, донаты и 
облаты носили черную или коричневую одежду, коротко стригли волосы и даже 
завивали бороды на рыцарский манер. Из их числа назначались пять низших 
должностей ордена — черный маршал, главный знаменосец, управляющий землями, 
главный кузнец и комтур Анконы.
В Иерусалиме донаты и облаты тамплиеров селились обычно у Давидовой башни, туда 
и направил шевалье де Труа в поисках квартиры. Найти ее оказалось делом 
непростым. Прошел уже по городу слух о сборе великого капитула; а это значит, 
что со всего христианского света съедутся богатейшие провинциальные магистры со 
своими громадными свитами. Всем им понадобиться жилье. Ни у иудеев, ни у 
мусульман тем более, они квартировать не станут. Будут сторониться и подворья 
иоаннитских приспешников. Результатом будет то, что цены в районе башни Давида 
вырастут неимоверно.
В двух домах, куда рыцарь с мозаичным лицом заходил наудачу, ему, объяснив в 
самых, правда, вежливых выражениях, положение дел, отказали. Третий по счету 
дом был занят каким-то богатым английским рыцарем, хозяин дома был бы рад 
избавиться от буйного постояльца, но боялся даже заикнуться ему об этом.
Но все-таки шевалье де Труа нашел то, что ему было нужно. Хозяин-бондарь, 
похожий на поросшую волосами бочку, по выговору нормандец, внимательно 
посмотрел на рыцаря, выразившего желание стать у него на постой. Долго что-то 
взвешивал, потом прищурив один глаз, назвал цену. Щурился он не зря, ибо 
понимал, что за ту сумму, что посмел назвать, вполне мог бы получить древком 
копья в лоб.
— Четверть цехина в неделю? — удивленно спросил шевалье, — мне говорили, что 
достаточно и трех дойтов.
— Что же те, кто вам это говорил не поселили вас? — смелея, сказал хозяин.
Рассудив, что он все равно здесь надолго не задержится, де Труа, кивнул.
— Ладно, я согласен.
Но, как говорят в Нормандии, еда несет в себе аппетит. Бондарь почувствовал, 
что набрел на золотую жилу и, естественно, захотел выскрести из нее побольше.
— Но я должен предупредить господина рыцаря, что свободен в моем доме только 
второй этаж.
Здесь был нюанс. Поселившись на втором этаже рыцарь в общем-то не ущемлял 
своего достоинства, но совершал небольшое преступление против правил высокой 
изысканности. Шевалье успокоил себя опять-таки тем, что упорствовать ему в этом 
преступлении придется не слишком долго, и опять кивнул, давая понять, что и с 
этим условием согласен.
Носатый бондарь, трясясь от жадности, потребовал деньги вперед.
Рыцарь въехал в ворота и уже стоял у крыльца. Не говоря ни слова, он полез в 
кошелек и бросил хозяину золотую монету. Тот положил ее на свои зубы и, жадно 
улыбаясь, прикусил. Шалея от плебейской своей наглости, он что-то пробормотал, 
не вынимая золота изо рта.
— Что ты сказал? — спросил, спешившийся уже шевалье де Труа.
— Я сказал, что меня зовут Жак Гарпан.
Это он сделал зря. Это было верхом неучтивости: никогда простолюдин не должен 
называть свое имя дворянину до тех пор, пока тот сам не поинтересуется. 
Мгновенно в воздухе свистнула плетка и бородатый хозяин рухнул на колени, 
закрывая лицо руками. Между пальцев побежали торопливые струйки крови. Монета, 
звякнув, покатилась по каменным плитам крыльца.
— Ты покажешь мне мои комнаты? — спокойно и даже вежливо спросил де Труа.
— О, да, да! — забормотал бондарь.
Осмотрев то, что ему предлагалось в качестве жилья, де Труа совсем было 
собрался уйти — слишком грязно, непрезентабельно, запах какой-то гнили с 
первого этажа, — но тут в комнату, где он стоял осматриваясь, вбежал парнишка 
лет шестнадцати. Он был с подносом, на котором стоял кувшин с водою, дабы 
господин рыцарь мог умыться с дороги. Видимо, поднимаясь по лестнице, хозяин 
успел подать соответствующий знак. Мальчишка поставил кувшин на стол и всем 
своим видом показал, что готов услужить новому высокородному жильцу.
— Как тебя зовут?
— Гизо.
— Это твой сын?
— Да, господин.
— Что ты умеешь делать?
— Все, что будет угодно.
— Почему ты, как твой отец не говоришь мне «господин»?
— Я просто не знал, что вы уже мой господин.
Бондарь побледнел, он стоял обливаясь холодом, и гадал, кого этот пятнистый 
дьявол убьет за такую наглость, мальчишку или его самого.
Ничего ужасного не произошло.
Наоборот.
— У меня в дороге умер оруженосец.
— Вам нужен оруженосец? — глаза парня заинтересованно сверкнули. Он был 
худощавый, гибкий, чумазый. Все про него было ясно сразу — негодяй, проныра, 
наглец.
— Нужен.
— А сколько вы будете платить?
Даже слишком наглый наглец, подумал де Труа и выразительно шевельнул плеткой, 
которую по-прежнему держал в руке.
— Он пошутил, господин.
— Все вы тут очень большие весельчаки, — тихо сказал рыцарь.
— Я согласен, господин.
— С чем согласен?
— Согласен быть вашим оруженосцем, господин.
— Еще неизвестно, подойдешь ли ты мне.
— Я подойду, господин.
Так всего лишь за один византийский цехин шевалье де Труа приобрел квартиру, 
оруженосца и высек наглого бондаря.
Ранним утром, в полном рыцарском облачении, шевалье де Труа подъехал к воротам 
капеллы Сен-Мари дель-Тамплиери Альман.
Светило яркое солнце, дорога вела сквозь густые заросли акаций, обрызганных 
утренним дождем. В каждой капле сверкало по маленькому солнцу. Проснувшиеся 
птицы, сходили с ума от радости при виде красоты божьего мира, и, может быть, 
еще и оттого, что еще одним воином Христовым становится больше в Святой земле.
Внезапно заросли кончились и открылась высокая стена, сложенная из больших 
серых камней. В ней имелись большие тисовые ворота, у которых, как всегда, 
толпились нищие. По роду своей будущей деятельности, он был обязан относиться к 
сим падшим созданиям, по крайней мере, снисходительно, но за две недели, 
проведенные в Иерусалиме, успел уже их возненавидеть. Говоря словами Марциала,
 — есть ли что-нибудь отвратительнее столичного нищего.
Бросив горсть мелочи этим навязчивым тварям, шевалье де Труа спешился, 
перекрестился на изображение креста животворящего, воздвигнутого над воротами в 
капеллу, и постучал железным кулаком в деревянные ворота. Из-за них донесся 
негромкий, но внушительный голос.
— Кто ты?
— Страждущий воин Христов.
— Чего хочешь?
— Большей истины и большего служения.
— Войди.
Открылась небольшая калитка в углу ворот и шевалье вошел. Он оглянулся, 
интересуясь судьбою своего коня, и увидел, что его держит под уздцы служка в 
черной сутане.
Шевалье встретил другой служка, тоже в одеянии черного цвета, молча сделал знак 
— следуйте за мной, и повел рыцаря по мощеному двору вглубь, огражденного 
стенами, пространства.
Вскорости де Труа, надо сказать, довольно сильно волновавшийся, оказался в 
обширном помещении со сводчатыми потолками, где располагалось до десяти 
небольших конторок, за которыми молча трудилось соответственное число монахов. 
Скрипели перья, жужжали ленивые мухи над головами, как бы обозначая высоту, до 
которой могли взлететь мысли молчаливых трудяг.
К рыцарю вышел большой, добродушный на вид, толстяк, как выяснилось 
впоследствии, начальник орденских бумаг, глава канцелярии. Он быстро и вместе с 
тем внимательно оглядел гостя и задал тот же вопрос, что и голос у входа.
— Кто вы, сударь?
— Страждущий воин Христов.
— Да, да, это понятно. Да будет с нами благодать господня. Но как вас зовут?
— Шевалье де Труа. Не из Аквитанских, а из Лангедокских Труа.
Начальник канцелярии бросил в его сторону еще один оценивающий взгляд. В 
помещении было достаточно светло, солнце било прямо в стрельчатые окна и, стало 
быть, вся красота «страждущего воина» была видна отчетливо. Де Труа спокойно 
снес этот взгляд. Имел время привыкнуть.
— Надеюсь, все бумаги, подтверждающие ваше происхождение и рыцарское 
достоинство, с вами.
— Разумеется. Смею заметить, что вы один раз их уже смотрели, прежде чем 
назначить мне годичное послушание.
— Так вы уже… простите, с годами слабеет память. Раньше я помнил всякого, с кем 
обменивался хотя бы словом, а теперь вот из памяти выпал человек, который… — 
толстяк замялся, не зная выразиться.
Де Труа и не думал его выручать.
— Извините меня, шевалье, и поймите правильно, клянусь спасением души, у меня 
нет намерения вас задеть. Спрашивайте.
— Что я вам сказал при прошлой встрече? Что я вам сказал относительно…
— Относительно шрамов на моем лице?
— Да, я об этом.
— Ничего вы мне не сказали, сударь.
— То есть?
Де Труа счел нужным в этом месте горько улыбнуться.
— Потому что никаких шрамов тогда и не было.
Несколько месяцев назад, находясь в Тивериаде, я заболел. Очень странная 
болезнь. Все тело, буквально в одночасье, покрылось волдырями. Несколько дней я 
находился между жизнью и смертью, благодарение господу, он оставил меня в живых,
 может быть, предполагая пользу в моем дальнейшем служении ему. Начальник 
канцелярии вежливо покивал.
— Лихорадка, зловредная лихорадка, значит.
— Да, мой оруженосец, кстати, так и скончался от нее. Я ведь писал вам об этом.
Толстяк перестал теребить свои четки.
— Ах, писали.
— Конечно. Не имея возможности прибыть к назначенному сроку, я сообщил о своей 
болезни.
Задумчиво и не очень уверенно толстяк сказал.
— Это меняет дело. Более того, я, кажется, что-то припоминаю. Или мне кажется, 
что припоминаю. С вашего разрешения я пойду поищу эти бумаги.
Рыцарь пожал плечами.
— Воля ваша. Тогда уж заодно проверьте, получены ли орденской канцелярией 
четыре тысячи флоринов. Я выслал их через меняльную контору.
— Отчего же четыре? — удивился канцелярист, — вступительный взнос равняется 
двум с половиной тысячам.
— Имей я возможность внести в кассу ордена сорок тысяч, то непременно внес бы 
их. Мне хотелось загладить неприятное впечатление от своей необязательности, 
хотя бы происходившей и от тяжкой болезни.
— Понимаю, понимаю.
— Хотелось произвести наилучшее впечатление.
— Видит бог, вам это удалось, — пробормотал толстяк и вышел.
Шевалье остался один, звякнув железом, он присел на табурет, стоявший у стены. 
Переписчики продолжали скрипеть перьями, ни один из них даже не покосился в 
сторону рыцаря. Чем-то не понравился де Труа только что произошедший разговор. 
Вкрадчивой манерой этого толстяка? Его растерянностью? К недоуменным взглядам в 
свою сторону де Труа давно успел привыкнуть. Здесь что-то другое. Может быть, 
этот канцелярист хорошо запомнил настоящего лангедокского Труа. Или был с ним 
знаком ранее. Нет, судя по выговору, вырос он здесь, в Святой земле, откуда он 
может знать двадцатилетнего юнца, прибывшего сюда из-за моря в порыве 
религиозного рвения.
Толстяк вернулся, в руках он держал несколько пергаментных свитков. Шевалье 
легко узнал их.
— Ваши бумаги легко сыскались.
— Я рад.
— Отправляйтесь теперь домой, где вы стоите?
— У Давидовой башни, в доме бондаря…
— Вас известят о дне заседания капитула.
— А это не…
— Нет, нет, — улыбнулся толстяк, — второго года ожидания не потребуется. Я 
думаю это дело двух недель, самое большее.
— Да пребудет с вами милость Господня.
Толстяк снисходительно кивнул.
— Прошу прощения, шевалье. Вы еще не стали полноправным членом ордена, но вам, 
я думаю, уже нужно отвыкать от прежних правил, сколь бы благородны они не были. 
Например, ваше последнее пожелание в мой адрес суть мирское и не уместно в 
стенах монашеского убежища.
Де Труа в свою очередь поклонился.
— Спасибо за вразумление, не откажите мне заодно и еще в одном совете.
— Извольте.
— Как я вам уже сообщил, оруженосец мой, прибывший со мною из Лангедока, 
скончался от злосчастной лихорадки, хотелось бы мне знать, сколь пристойно мне 
взять нового из числа сыновей здешнего горожанина. Добропорядочного и орден, 
разумеется, почитающего всецело.
— Донаты и облаты являются телесным мирским продолжением ордена и привлекать к 
душеполезной службе сыновей их ничуть не зазорно. Надобно лишь помнить, что сын 
простого горожанина, никогда не сможет встать вровень с оруженосцами и пажами, 
происходящими из незаконнорожденных отпрысков родовитых рыцарей. Это может 
ожесточить сердце юноши, особливо, если он честолюбив и излишнее имеет о себе 
мнение.
Шевалье де Труа поблагодарил за разъяснение и отбыл на свою квартиру.
Дней через пять его известили, чтобы он подготовился, ибо срок его вступления 
подошел, капитул рассмотрит его кандидатуру вместе с кандидатурами еще 
нескольких достойных претендентов.
Шевалье волновался. Он знал, что по уставу ордена, составленному самим 
Бернардом Клервосским, по 49 его пункту, полноправным тамплиером не может стать 
человек нездоровый и увечный. Трудно было однозначно ответить, подпадает ли он 
со своей мозаичной кожей под действие сорок девятого пункта. Во всяком случае 
ревнители буквы закона схлестнутся со смотрящими на вещи широко. Более всего де 
Труа рассчитывал на четыре тысячи флоринов, не исключено, что именно им будет 
принадлежать решающая роль. Он уже давно сообразил, да и трудно этого было не 
сделать, что деньги в жизни ордена занимают особое, если не сказать, 
центральное место. Поэтому если даже что-то в нем, в шевалье де Труа, и вызвало 
подозрение у мужей, ведающих вступлением новых членов, щедро отсыпанные флорины 
должны своим золотым блеском свести на нет их цензорскую зоркость.
Сделав эти успокоительные умозаключения, он не перестал волноваться. Ведь могло 
быть и так, что эти пять дней понадобились капитулу и его канцелярии для того, 
чтобы расследовать, кем же все-таки является этот богатей с необычной 
физиономией. И может быть, войдя к ним, он будет схвачен и отволочен в пыточное 
отделение, где из него постараются вытянуть, кто он на самом деле таков и 
откуда у него эти деньги. "Вздор! " — говорил он себе в следующую минуту, не 
могли же они в пять дней сплавать во Францию и обратно! Нет, не вздор! Ибо 
зачем же им плыть во Францию, когда достаточно послать гонца в Депрем и узнать, 
как себя вел там во время годичного послушания рыцарь де Труа. И там им сообщат,
 что рыцарь этот благополучно зарезан у себя дома вместе с оруженосцем.
Как он об этом не подумал раньше! ?
Нет ничего проще, чем послать человека в Депрем!
Заседание капитула — ловушка!
Но зачем им ждать заседания капитула, они могут прислать сюда, в дом бондаря, 
своих людей и сделать с ним все, что угодно. Убить на месте или увести для 
кровопролитных расспросов.
Так, перебегая от одной мысли к другой, от ужасающих предчувствий к беспечному 
настроению, провел он несколько дней, что оставались до знаменательного дня.
Вероятно, если бы ему не мерцал алмазным блеском Соломонов клад впереди, он 
отказался бы от рискованного предприятия, связанного со вступлением в орден.
В назначенный день, отбросив все сомнения, сделавшись холоден и спокоен, как 
горное озеро, он отправился по указанному адресу. Только-только иерусалимские 
колокола отзвонили окончание утренней службы, шевалье вместе с сияющим от 
счастья Гизо выехали из ворот дома.
Волнения де Труа оказались совершенно напрасными: никаких разоблачений и даже 
намека на них не последовало. Удивило другое — будничный, скучноватый характер 
посвящения. Два полноправных тамплиера отвели шевалье в комнату с белыми 
стенами и большим красным восьмиконечным крестом. Комната находилась рядом с 
залой, где заседал капитул, и служила как раз для таких ритуальных 
собеседований. Там братья рассказали, жаждущему служения рыцарю, в каких 
условиях будет осуществляться его военно-духовный подвиг.
Братьям-тамплиерам воспрещаются всяческие праздные разговоры.
Без разрешения главы они не могут покинуть территорию капеллы.
Не могут обмениваться письмами, хотя бы и с родителями.
Обязаны братья тамплиеры избегать мирских развлечений всяческих и должны 
молиться ежедневно и повсечастно, со слезами и стенаниями приносить покаяния 
богу. Сообщив это, братья довели до сведения вновь вступающего и те наказания, 
что неизбежно грозили бы ему за нарушение вышеперечисленных правил, а также за 
воровство, убийство, бунт, побег, кощунство, трусость перед врагом, 
мужеложество и симонию.
Худшим наказанием было изгнание из ордена. Следом шло «наказание смертью».
После этого полноправные братья спросили у него из рыцарского ли рода его 
родители, не связан ли он присягой с каким-нибудь другим орденом, не состоит ли 
в браке, не отлучен ли от церкви.
— Согласен ли ты после всего услышанного вступить на путь истинного служения? — 
спрошено было у него под конец самым торжественным образом.
— Да! — торжественно ответствовал он.
После этого его под руки ввели в большую овальную комнату, где в креслах, у 
стен, сидело несколько седых господ в белых плащах с красными крестами. Один из 
сопровождавших шевалье рыцарей оповестил капитул, что Реми де Труа, дворянин из 
рода лангедокских Труа прошел годичный искус и готов вступить в орден 
тамплиеров. И если никто из присутствующих не скажет слова против, то 
тамплиером ему стать.
Келья, в которой поселили новоиспеченного храмовника брата Реми, мало чем 
отличалась от той, что была в распоряжении , служки барона де Шастеле в 
лепрозории св. Лазаря. Распятие, жесткое ложе, табурет с Библией на нем. Только 
вид из окошка был более радостный, там расстилались зеленеющие холмы, поросшие 
маквисом и фриганой.
Шевалье де Труа, как начал удивляться во время обряда посвящения, так и не 
переставал. Трудно было поверить, что вступление в лоно самого таинственного и 
могущественного ордена в христианском мире, окажется делом будничным, как 
покупка земельного участка. Сверили бумаги, сличили суммы и пожалуйте, 
принимать белый плащ. Дальше — больше. Сведения о неуемном тамплиерском 
пьянстве, половой распущенности и даже извращениях, проникших в среду братьев 
почитателей девы Марии, распространились весьма широко, если не повсеместно. 
Что же застал на самом деле шевалье де Труа внутри тамплиерской капеллы: 
жесточайший монашеский порядок. То, о чем предупреждали его два пожилых брата в 
комнате с белыми стенами перед тем как вести на заседание капитула, оказалось 
не набором дежурных фраз, а изложением настоящего, неукоснительно исполняемого 
устава. С утра до ночи почти непрерывные молитвы. Специально назначенные служки 
будили рыцарей не только к хвалитнам, но и к полунощнице. Службы надобно было 
выстаивать, вернее высиживать, полностью, без малейших послаблений. То же было 
и вечером и в повечерие. В середине дня те же служки приглашали господ рыцарей 
в палестру, где они имели возможность попрактиковаться во владении 
всевозможными видами оружия. В те годы, несмотря на почти поголовную 
вооруженность дворянства, далеко не всем были известны наиболее рациональные 
приемы фехтовального искусства. Первокрестоносцы, еще сто лет назад, оценили 
сарацинскую манеру использования сабель и арканов и самые умные из них не 
постыдились кое-что перенять. Они слегка укоротили мечи, немного изменили 
заточку, применили гибкие стремена. Поэтому в единоборстве палестинский рыцарь, 
в восьми случаях из десяти, побеждал новичка, прибывшего из католических стран. 
Шевалье де Труа сразу оценил полезность этих занятий и упражнялся охотнее 
других. Конечно, прежнего, ассасинского владения своим телом достичь было вряд 
ли возможно, но он не отчаивался, ибо давно уже усвоил, что побеждает в этом 
мире отнюдь не тот, кто лучше всех умеет размахивать мечом.
День проходил за днем, услышав привычный стук в дверь, молодой тамплиер быстро 
вскакивал, наскоро одевался и вскоре уж брел в утреннем полумраке по галереям 
капеллы в сторону церкви. Затем в трапезной молча склонялся над скудной пищей. 
А ведь весь белый свет считает, что тамплиеры в своих замках с утра до ночи 
обжираются каплунами и устрицами. Потом — палестра, молитва, молитва, молитва и 
сон. Никто не пытался с ним заговорить и у него тоже не возникало ни малейшего 
желания обратиться к кому-либо с вопросом. Его соседи в трапезной и церкви 
казались ему тенями, а не людьми.
Шевалье де Труа не роптал, хотя по временам ему казалось, что так будет 
продолжаться всегда.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ГЮИ И РЕНО

Всю ночь Сибилла не могла сомкнуть глаз. Впрочем, она даже не пыталась это 
сделать. В полночь, окончательно уверившись, что ей уже не заснуть, понимая, 
что она зря терзает ни в чем не повинную постель, что подушка ее насквозь 
пропитана слезами счастья, принцесса бесшумно выскользнула в монастырский сад, 
располагавшийся сразу под окнами ее кельи. Там она уселась на скамью, служившую 
еще совсем недавно местом душеспасительных бесед с отцом Савари и, что 
характерно, даже не вспомнила о велеречивом иоанните. Да и невозможно это было 
среди бесшумно-безумствующих сил весенней природы.
Яркая, страстная луна висела над обомшелой стеной не только волнуя сердце 
девушки, но причудливо одухотворяя всю окружающую растительность. Персидские 
сирени, месопотамский жасмин, греческие ирисы, тосканский дрок и еще множество 
других, столь же живых существ, если так можно выразиться.
Сирени были населены соловьями, птицы были неутомимы и изобретательны, как 
придворные музыканты. Принцесса неподвижно и бесшумно сидела на дне 
цветочно-соловьиной ямы и умиленно молилась луне. В руках она сжимала письмо. 
Последнее по времени и первое, где тонкий, возвышенный ее обожатель, открывал 
свое имя. Да, она давно уже и страстно желала узнать кто это два, а то и три 
раза в неделю одаривает ее посланиями, исполненными необыкновенного изящества и 
благородства. Но страстно этого желая, она упорно делала вид, что ничуть не 
интересуется этим. Она считала, что именно таким должно быть поведение 
благородной девушки.
Когда она уговорила себя согласиться на то, чтобы он поставил под своим 
очередным посланием свое имя, то была уверена, что будет немедленно поражена 
небесной молнией. Ничего подобного не случилось, тогда она сказала себе, что, 
тем не менее, корчи на адском вертеле ей все равно обеспечены.
Но, запугивая себя, она одновременно весьма умело себя уговаривала, что ничего 
особенно страшного не произошло. Что узнав его имя, она всего лишь имя узнает, 
а не его самого. Но эта казуистика давалась ей трудно. Нет, в конце концов 
решила она — я согрешила, а грех надобно замолить. Сибилла со всей страстью 
отдалась благотворительным начинаниям отца Савари. Иоаннит ликовал, считая, что 
лед недоверия окончательно меж ними растаял и теперь нет никаких препятствий 
для того, чтобы посланец Госпиталя мог всецело руководить душой дочери Бодуэна. 
В зависимости от интересов ордена принцессу можно будет отправить или под венец,
 или в монастырь.
Мужчины часто заблуждаются, принимая внимание женщины к себе, за истинную 
склонность. Им не приходит в голову задуматься над причинами этого внимания. 
Ибо всякий мужчина самоослепленно считает, что в нем достаточно поводов для 
возбуждения самой глубокой склонности во всякой женщине.
Отец Савари поспешил доложить о своих успехах графу Д'Амьену. Великий провизор 
был проницательнее проповедника, и, может быть, лично наблюдая за Сибиллой, он 
бы не стал спешить с благоприятными выводами, но ему приходилось судить со слов 
отца Савари, человека стремящегося поскорее отличиться. Он был проповеднически 
влюблен в свою единственную слушательницу и, стало быть, ослеплен любовью. Надо 
сказать, что любовь платоническая ослепляет надежнее любви плотской. Великий 
провизор, перегруженный заботами, успокоенно решил, что на этом участке борьбы 
с вездесущим влиянием Храма, положение надежно.
Отец Савари сладко спал этой ночью. Вряд ли он мог бы это делать зная, что его 
«мягкая, как воск» Сибилла сидит посреди ночного сада и, вперив свой страстный 
взор в лунный диск, непрерывно шепчет:
— Гюи! Гюи! Гюи!
Доклад заканчивался. Данже завинтил чернильницу, стряхнул с бумаг песок, 
насыпанный для просушки чернил.
— Ты хочешь еще что-то сказать? — спросила Изабелла не глядя в его сторону.
— Нет, Ваше высочество, — тоже не глядя в сторону своей госпожи, отвечал 
мажордом.
Изабелла поигрывала поясом своего блио.
— Что наш воинственный граф Шатильон перестал, наконец, просить о пощаде?
— Вы запретили мне докладывать о его просьбах, Ваше высочество.
— Сама знаю, Данже. Нечего меня попрекать моими же собственными приказами!
— Как я могу, Ваше высочество! — честный Данже укоризненно вытянулся во весь 
свой оглоблиевый рост и посмотрел на госпожу, как несправедливо наказанная 
собака.
Принцесса поморщилась.
— Ладно, ладно. Ты мне просто скажи — просил о пощаде или не просил?
Данже вздохнул, опустил голову и буркнул.
— Нет.
— Что значит — нет?
— Он просил о милости видеть вашу милость. Так он выразился, Ваше высочество. А,
 что касается наказания, то сказал, «что готов претерпеть и худшее, если вам 
будет угодно».
Изабелла мягко, как кошка, встала с аттической кушетки, на которой возлежала во 
время разговора, и несколько раз нервно прошлась по будуару.
— У меня такое впечатление, Данже, что ты поглупел. Если ты не перестанешь, я 
возьму на твое место Био. Он способен к наукам. Плавать, например, я его уже 
научила.
— Что я должен перестать, Ваше высочество, вы только укажите, я перестану со 
всею охотой, — с дрожью в голосе сказал мажордом. Он знал нрав своей госпожи, 
знал, что от нее ждать можно чего угодно, и был готов ко всему.
— Перестань меня запутывать. Ты говоришь, что Рено Шатильонский не просит 
пощады, но просит милости. Разве это не одно и тоже, а?!
— Ваше высочество, я…
— Ну говори, говори, что ты еще хочешь сказать моему высочеству?!
— Это не я.
— Яснее, яснее изъясняйся, Данже, ты все-таки мажордом, а не водовоз.
— Это он. Он все запутал. Вся моя вина в том, что я дословно передаю все, им 
сказанное.
Изабелла отпустила край кисейной занавеси, которую теребила в задумчивости, и с 
размаху уселась на свою кушетку.
— Как же мне узнать чего он хочет?
— Может быть прикажете его привести сюда. Пусть сам все и расскажет.
— Его?! Сюда?! Это же государственный преступник, Данже. Его место не в будуаре 
принцессы, а в пыточной камере.
Мажордом поклонился.
— Совершенно с вами согласен, Ваше высочество.
— Но, тем не менее, выяснить чего он хочет, необходимо. Вдруг сказанное им 
послужит и государственной пользе.
Данже выжидательно молчал.
— Ведь пыталась же я действовать через посредника, тебя то есть. И что вышло?
— Завалил я все дело, Ваше высочество. Может и правда привести?
— А если еще и государственная польза…
— Ведь он просил милости говорить со мной.
Во избежании словесных искажений мажордом только истово кивнул.
Изабелла опять в задумчивости покрутила свой пояс.
— Что ж, если я даже окажу ему эту сверхестественную милость, допущу его сюда 
для разговора со мною, ничто не помешает мне казнить его, если результаты 
беседы меня не устроят.
Яффская тюрьма была устроена в порту, в каземате для рабов-галерников. Там их 
содержали после гибели судна и до постройки нового. Стены были толстые, потолки 
низкие, постели — солома, еда — помои. Спали клейменые гребцы в прикованном 
состоянии, испражнялись, стало быть, тоже.
Рено Шатильонскому, хоть и приговоренному к смерти преступнику, но графу и 
рыцарю, предоставили привилегию в виде отдельной камеры. К тому же его не 
приковывали, что, кстати, с трудом можно было счесть ценным отличием, ибо 
передвигаться все рано было некуда.
Служитель, провожавший принцессу, решившую в последний момент сменить место 
встречи с будуара на тюремную камеру, внес глиняную плошку с джутовым фитилем. 
Светильник не столько давал света, сколько распространял вонь.
Изабелла, напрягая зрение, попыталась разобраться в том, что именно освещает 
маленький, пляшущий огонек. Первое, что она увидела, это были две большие, 
самоуверенные крысы, эти портовые твари привыкли к людям и не сторонились их 
общества. Внутри у принцессы непривычной, все-таки, к подобным встречам, 
поднялась волна омерзения. Она с трудом удержалась, чтобы не отпрыгнуть и не 
взвизгнуть.
В дальнем углу камеры заворочалось еще нечто, покрупнее самой жирной крысы. 
Охранник поднял повыше свою плошку.
— Граф! — вырвалось у Изабеллы. И поскольку именно «вырвалось», слово это 
прозвучало неожиданно иронически.
— Принцесса! — ответствовал Рено и также в тон ей, то есть с веселым 
беззаботным удивлением.
— Да, это я. И, на вашем месте, я бы потрудилась встать и подойти поближе. Не 
заставите же вы меня забираться в эту клоаку также глубоко, как забрались вы.
— Я бы рад встать, но уж больно низок здесь потолок, видимо строивший это 
помещение не думал, что со смертников здесь будут требовать исполнения правил 
приличия.
— А я думала, что вас заковали, а вы оказывается сохраняете здесь полную 
свободу передвижения, — продолжила принцесса соревнование в остроумии.
— Даже ваши тюремщики поверили мне, что я граф и поняли, что с меня достаточно 
взять честное слово, что я не попытаюсь бежать.
Изабелла фыркнула.
— Как можно верить словам человека, убившего столько людей.
— И соблазнившего столько женщин, хотели вы добавить?
Изабелла презрительно выпятила нижнюю губку, но поскольку было не слишком 
светло, это осталось, кажется, незамеченным графом Рено.
— Эта часть биографии вашей меня волнует… то есть я хотела сказать, эта часть 
вашей биографии интересует меня весьма мало.
Рено продолжал стоять на коленях на своей соломенной подстилке.
— Да, я убил многих, но как ни странно, верить мне можно. Если бы вы могли 
спросить у тех, кто пострадал от моего меча, они сказали бы вам, что я никому 
из них не давал слова, что не стану их убивать.
— Это просто кощунственное острословие и не более того.
— Нет, уверяю вас. Нет богобоязненнее убийцы, чем я. И на страшном суде, если 
меня и накажут, то только за гневливость и гордыню, но никогда за 
клятвопреступление.
— Итак, я поняла вас так — вы просите меня, чтобы я выпустила вас отсюда из 
общества крыс под честное слово, чтобы вы могли ждать приговора в приличном 
обществе?
Граф горько улыбнулся.
— Ваше высочество, неужели вы думаете, что если Рено Шатильонский стал бы вдруг 
кого-то о чем-то просить, попросил бы о такой мелочи. Общество крыс, поверьте, 
мало чем уступает тому, которым вы считаете нужным себя окружать.
Принцесса пропустила мимо ушей сверкнувшую в речи узника дерзость.
— Так чего же вы хотите, наконец. Говорите!
— Неужели вам ничего не передал ваш дворецкий? Я ему все объяснял раз двадцать. 
Вот болван.
Принцесса вступилась за верного слугу.
— Он передал. Он дословно передал, что вы просите о милости, поговорить с моей 
милостью.
— Да, правильно.
— Ну так говорите же!
— С вами, Ваше высочество, но не с вашим дворецким, и тем более, не с этим 
негодяем, что держит светильник.
— Вы просите меня придти…
— Не спешите возмущаться, Ваше высочество. Неужели вы думаете, что я могу 
причинить женщине… но главное заключается в том, что мои речи ни для чьих ушей, 
кроме ваших, не предназначены, уж поверьте мне.
— Это видимо, действительно государственное дело, — сказала принцесса, 
обернувшись к Данже и добавила, обратившись к охраннику, — дай мне светильник.
После этого и верный мажордом и «негодяй» были отосланы.
— Идите сюда поближе, Ваше высочество, — сказал Рено, как только тяжелая дверь, 
скрипнув, затворилась.
Принцесса с легкостью выполнила эту просьбу-предложение.
У ног узника лежал большой камень, она присела на него, поставив плошку с 
маслом между собой и графом.
— Ну, теперь нет никаких препятствий к тому, чтобы вы заговорили?
— Никаких, кроме самого основного, — негромко проговорил Рено.
— Что вы сказали?
— Это я про себя, — Рено переменил позу на более удобную, — я очень рад, что вы 
оказались настолько великодушны и благоразумны, что согласились выслушать меня.
— Я не нуждаюсь в ваших похвалах.
— Это верно, теперь к делу. Вы, наверное, сразу догадались, что я прибыл в Яффу 
не случайно и не просто так.
— Да, догадалась, и именно сразу.
— Но вы, вероятно, не знаете, кто послал меня к вашему двору и зачем.
— Продолжайте, продолжайте, не останавливайтесь.
— Посветите в ту сторону, не подслушивает ли нас все же кто-нибудь.
Принцесса усмехнувшись выполнила эту просьбу.
— Чего может до такой степени бояться человек, уже приговоренный к смерти?
— У вас пройдет желание шутить, если я вам скажу, что прибыл я сюда по 
повелению графа де Торрожа, великого…
— Не надо, мне все понятно, — быстро проговорила Изабелла и наклонившись, 
поправила светильник.
— Не думаю, что вам понятно все. Мне было поручено соблазнить вас и, тем самым, 
отвлечь от Гюи Лузиньяна.
Изабелла загадочно улыбнулась.
— Ах вот оно что. И в обмен на этот подвиг вам обещали задержать или отменить 
исполнение приговора.
— Да, — неохотно подтвердил граф.
— И после этого вы будете настаивать на том, что не утратили своей рыцарской 
чести, ведь, согласитесь, вас использовали не как рыцаря, а как…
— Постойте, Ваше высочество, я заранее принимаю все ваши обвинения. В свое 
оправдание скажу лишь, что очень плохо знал вас до прибытия сюда.
— Тоже мне, оправдание!
— И, согласитесь, будьте же беспристрастны, я не слишком усердствовал в 
выполнении этого омерзительного задания, хотя на весах и лежала моя жизнь. Ведь 
нельзя же сказать, что появившись при вашем дворе, я пытался за вами ухаживать. 
Скорее наоборот.
Два совершенно противоречивых чувства клокотали в груди принцессы. С одной 
стороны, она не могла не признать, что слова графа справедливы, и, таким 
образом, могла радоваться, что он человек ей не безразличный, изо всех сил 
старался вести себя благородно, но с другой стороны несомненное благородство 
его поведения страшно ее оскорбляло. Как он смеет гордиться, что воздержался от 
ухаживания за нею!
— Вы негодяй, граф. Негодяй. Трусливое, отвратительное животное. Вот вы кто!
Вот какими словами в результате излилась эта буря чувств. Рено Шатильонский 
скорее воспринял волну страсти, исходящую от Изабеллы, чем смысл произнесенных 
слов.
— Возможно вы и имеете право на то, чтобы так меня называть. Но умоляю, 
дослушайте. Да, грешен! И что особенно мне горько — грешен перед вами. Но, 
поверьте, я наказан, и понял я это не в тот момент, когда оказался здесь, а 
несколько раньше, во время нашего последнего разговора, когда мы обсуждали с 
вами стычку в «Белой Куропатке».
Принцесса не без ехидства поинтересовалась.
— Что же произошло во время этого упоительного, во всех отношениях, обсуждения?
— Я вдруг посмотрел на вас не глазами наемника тамплиеров, а своими 
собственными.
— Ну и?
— Вы были прекрасны в своем гневе.
Граф откинулся спиной к стене и заговорил глухо и мрачно.
— Я понимаю, мне нет и не может быть прощения. Вы не можете мне верить, 
особенно после того, что я вам только что рассказал. Подумайте, прошу, только 
об одном, стал бы человек, что-то против вас замышляющий, выкладывать вам всю 
правду. Тем более такую. Если мне суждено сложить голову на плахе, я буду знать,
 что исповедался. Я не преступник по отношению к вам, вы все обо мне знаете. 
Казните меня, если считаете нужным, я не стану роптать. Теперь оставьте меня.
Изабелла встала, столь повелительно прозвучали последние слова графа. Она уже 
собиралась уйти, когда его голос зазвучал вновь.
— Еще только два слова.
Было тихо, лишь попискивали крысы в своих норах.
— Говорите, граф, — Изабелла с такой силой сдавила светильник, что казалось 
пламя начало дрожать именно от ее усилия.
— Я люблю вас, Изабелла.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. БЕСЕДА В ПЛАТАНОВОЙ РОЩЕ

Довольно скоро шевалье де Труа догадался, что в нынешнее положение ввергнут не 
навсегда. Вместе со всеми остальными братьями, заключенными в клетку 
строжайшего режима в укромной обители Сен-Мари-дез-Латен, он проходит испытание.
 Кому-то нужно еще что-то доказать. Одним лишь тем, что нацепил соответствующий 
плащ, ты не стал настоящим тамплиером. Главное коварство этого испытания 
состояло в том, что оно начиналось сразу после торжественного приема в орден, 
которое многим виделось венцом их годичных усилий. Это был дополнительный пост 
вместо желанного разговения.
Уяснив это для себя, шевалье успокоился и со всей возможной педантичностью 
подошел к исполнению обязанностей, налагаемым на него уставом и режимом. Неделя 
проходила за неделей, и рыцари, одновременно вошедшие с ним под своды капеллы, 
начали проявлять признаки внутренней слабости. Не все они были людьми первой 
молодости, когда легче сносить всевозможные притеснения. Многие из них успели 
пожить жизнью роскошной и привольной. Будучи ввергнуты в самое оголтелое, 
неприукрашенное монашество, они стали терять самообладание. Внести в кассу 
ордена целое состояние и сидеть при этом на чечевичной похлебке и вареном 
просе?!
Первой, под напором нарастающего неудовольствия, не устояла заповедь избегать 
празднословия. Рыцари, так или иначе, перезнакомились и коротали вечерние часы 
за благородной беседой, то есть вовсю сплетничали. Еще через неделю они уже 
осмелели до такой степени, что стали посылать оруженосцев в город за провизией, 
которая могла бы скрасить неуклонное несение христианского подвига. У всех 
оказались припрятаны особые деньги в меняльных конторах столицы. Оруженосцам 
разрешалось покидать территорию капеллы совершенно свободно, ибо они никакого 
обета не давали. Вечерами стали устраиваться настоящие пиршества и монашеская 
жизнь перестала казаться господам тамплиерам слишком уж невыносимой.
Самым интересным и неожиданным в какой-то степени было следующее открытие — 
никто их, полноправных тамплиеров, не собирался наказывать за все те 
отступления от устава и порядка, которые они себе позволяли. Несмотря на то, 
что служки, несомненно, докладывали господину приору капеллы, о том, что 
творится по ночам в кельях, он и не думал никого распекать.
После этого господа тамплиеры, посовещавшись, объединили часть средств и 
подкупили тех служек, что призваны были следить за соблюдением режима, и теперь 
большинство рыцарей могло не тащиться к полунощнице в церковь, а имело приятную 
возможность продлить мгновения сладкого сна.
Взглянув на жизнь свою по истечении третьего месяца, господа рыцари рассудили, 
что она не так уж далека от совершенства, как-то мнилось им вначале. Более 
всего они не решались прикоснуться к вину, ибо человек изрядно отведавший этого 
удовольствия, мало способен контролировать свои поступки и неоправданным 
буйством или каким-нибудь другим неблагообразным бесчинством, мог сверх меры 
превысить терпение и великодушие руководства капеллы. Вся, с таким трудом 
созданная система благоденствия, могла быть подвергнута опасности. Но не долго 
они сдерживали себя такими благоразумными рассуждениями. Ведь это безумие, 
гастрономическое преступление есть всухомятку то, что они вкушали каждый вечер. 
Были терзания, но путь лежал сквозь них — к вину! Привилось вначале осторожное 
винопитие, безпесенное пьянство. Затем, чтобы кто-нибудь вдруг не разразился 
любимой мелодией, следили все и внимательно. Перефразируя старую, язвящую 
гордость ордена поговорку, можно было сказать «Поет как тамплиер».
Само собой разумеется шевалье де Труа во всех эти тайных радостях участия 
никакого не принимал. Испытание, так испытание, говорил он себе, надобно пройти 
его до конца. Он слишком хорошо помнил, что в прошлом стоило ему попытать 
лучшей доли, как он мгновенно скатывался на дно еще более глубокой ямы, чем та, 
в которой находился. Так было и в Агаддине и в лепрозории. Он решил, что здесь, 
в капелле, он выберет другой способ поведения. Он сделает все, чтобы не 
выделяться, будет выполнять в точности все правила и законы, писаные и 
неписаные. Будет молиться, когда надобно молиться, фехтовать, когда надо 
фехтовать и спать в часы сна. Он не даст ни малейшего шанса усомниться в своей 
истовости и верности высокому тамплиерскому предназначению, какие бы соблазны 
не окружали его.
Эти мысли скрашивали ему ежедневное вращение по кругам неукоснительного 
распорядка. Неделя исчезала вслед за неделей, месяц вслед за месяцем. Плавное 
течение жизни, казалось бы, не предвещало ничего чрезвычайного, но как говорят 
в Аквитании — самые большие пороги на медленной реке.
Однажды, вернувшись к себе в келью, шевалье застал там служку, сообщившего, что 
брата Реми желает видеть приор капеллы, барон де Борже. Взволновавшись, брат 
Реми постарался ничем этого состояния не обнаружить. Не исключено, что 
примерное поведение все же составило ему хорошую службу.
В общем, он не ошибся. Приор принял его в своем светлом, просто убранном 
кабинете рядом со скрипторием, где монахи занимались переписыванием старых книг.
 Приор был абсолютно лыс и обладал тяжелым, внушительным басом.
— Вы наверняка не догадываетесь, зачем я пригласил вас сюда, брат Реми.
Шевалье поклонился, скрывая улыбку. Что ж, если этому лысому господину 
желательно считать его кретином — пусть.
— Да, я не догадываюсь.
— Дело в том, брат Реми, что в последнюю неделю меня навестило, как минимум, 
пятеро братьев, чьи кельи находятся рядом с вашей и сообщили мне, как самому 
высокому духовному начальнику в здешних стенах, что вы, по их мнению, знаетесь 
с дьяволом.
Де Труа удивленно поднял глаза на приора. Такого он действительно не ожидал 
услышать.
— Вы, наверное, захотите узнать, какие они приводили факты в доказательство 
столь тяжкого обвинения.
— Конечно. Да, — не очень твердым голосом ответствовал шевалье.
Приор почесал в неприятной задумчивости лысину.
— Подозрительным им кажется то, что вы не пропускаете ни одной молитвы, никогда 
не едите скоромного в дни постные и решительно отвергаете винопитие.
— Клянусь ранами господними, страшное обвинение, — попытался улыбнуться 
обвиняемый.
Приор не пожелал разделить его веселья.
— Напрасно вы относитесь к этому делу легкомысленно. В нем есть своя логика.
— Изъясните мне ее, святой отец, может быть и я смогу ею проникнуться.
Барон де Борже снова погладил свою лысину, движением человека давно и с 
удовольствием делающего это.
— В таком неукоснительном следовании уставу, которое демонстрируете вы уже 
несколько месяцев, не трудно усмотреть некую преднамеренность. Как будто вы 
таким образом ограждаетесь от чего-то, боитесь слиться… А ведь вы, заметьте, 
приняты в братство.
— Но если братия в массе своей склоняется к предосудительному поведению, 
добросовестно ли обвинять или подозревать в коварстве и гордыне того, кто лишь 
остался верен чину и порядку. Равно как и называть поклоняющимся дьяволу того, 
кто усерднее остальных молиться богу!
В лице барона выразилось разочарование. Брат Реми явно не желал разговора по 
душам.
— За частоколом слов уже не просматривается мавзолей смысла. Я пригласил вас 
сюда не затем, чтобы проверить насколько вы владеете демагогическими приемами. 
У меня есть для вас известия. Из верховного капитула мне пишут, что им 
требуется рыцарь во всех отношениях достойный. Для выполнения заданий важных и, 
может быть, тайных.
— И вы решили выставить меня?
— И я решил выставить вас, брат Реми. Я имел в виду «выставить» как выгнать вон.
 — Вы не поверите, но я имел в виду то же самое.
— Мне было бы почему-то приятно осознавать, что именно Вы выполняете важные и 
тайные задания капитула. И знаете почему?
— Нет.
— Потому, что такие задания, как правило, чрезвычайно опасны, брат Реми.
На шевалье откровенность старика приора подействовала довольно сильно. Он 
смущенно задумался.
— Знаете, святой отец, мне кажется, что всему виной не столько обвинения, 
сколько моя внешность. Почему-то она отталкивает людей.
— Хотите я скажу вам почему? Потому что она отталкивающая.
Вечером того же дня шевалье де Труа, с соответствующей бумагой в кармане, 
покинул гостеприимный кров капеллы. Поскольку быстро темнело, он решил не 
спешить к месту своего назначения.
Встала проблема ночлега. Гизо предложил отправиться в дом его отца. Так и 
поступили. Пришпорили коней и поскакали, стремясь добраться засветло, ибо нет 
ничего неприятнее, чем передвигаться по ночному Иерусалиму. Дело было даже не в 
грабителях или в чем-то подобном. Просто после недавних ливней улицы города и, 
особенно его площади, превратились в громадные грязные лужи, форсирование коих, 
даже при свете дня, было сопряжено с определенными трудностями.
В общем, шевалье и его оруженосец достигли своей цели не слишком перепачкавшись.

Ворота им открыли с неохотой и после неприятных переговоров. Отец не сразу 
узнал голос сына, а узнав, не похвалил его за привычку шляться по ночам и 
вваливаться в отцовский дом в такое время, когда у него есть и служба, и хозяин.

Наконец, все выяснилось, но вместе с тем оказалось, что шевалье де Труа не 
сможет занять свои прежние комнаты.
— Они сданы. Очень важный граф остановился в доме с целой толпой слуг. Так что 
господину тамплиеру придется, к сожалению, довольствоваться топчаном, стоящим в 
пристройке возле овчарни. Если он сочтет этот ночлег ниже своего, несомненно 
высокого достоинства, то хозяин не будет возражать, если он продолжит поиски 
где-нибудь вне его дома.
Шевалье согласился на предложение хозяина и даже оставил без внимания его 
несколько хамский тон. Наказывать его было бесполезно, ведь он в этом разговоре,
 в известной степени, представлял интересы этого самого «очень важного графа». 
Перед тем как лечь, де Труа поинтересовался, как зовут нового постояльца.
— Ну, не стал он уже, конечно, представляться, не слуги говорят, что это сам 
Раймунд Триполитанский.
— В этой дыре? — недоверчиво переспросил шевалье, — сам Раймунд Триполитанский.
— Город набит рыцарями, — объяснил бондарь, — что-то затевается, я думаю.
Его мысли нимало не интересовали шевалье и он лег. Но заснул не сразу, несмотря 
на усталость.
Раймунд Триполитанский. Слишком хорошо ему было знакомо это имя. Один из самых 
ревностных воинов христовых среди назорейских вождей. Один из тех, кто 
беспощадно преследовал исмаилитов, его радением была разгромлена и вырезана до 
последнего человека тайная их колония под Тиром. Его имя не раз мелькало в 
устах Синана. Удивительным представлялось то, что он еще жив.
Утром, когда владетель Раймунд вместе с большей частью свиты отбыл со двора, де 
Труа приступил к хозяину со странным, на первый взгляд, предложением. Он сказал 
бондарю, что после вступления в орден, у него осталось примерно полторы сотни 
флоринов, которые он хотел бы схоронить до лучших времен. Лучшего места, чем 
дом его верного оруженосца, он себе представить не может. Да и сам хозяин 
производит на него весьма благоприятное впечатление. Согласен ли он 
предоставить какое-нибудь укромное место под тайное хранилище для этих денег?
Глаза бондаря разумеется разгорелись. Еще бы! Предприятие представлялось, ему 
очень выгодным, особенно с учетом, что тамплиер по его словам, должен был 
отправиться на какое-то опасное для жизни дело. Полторы сотни флоринов, да с 
такими деньгами…
— Я согласен, — сказал бондарь, изо всех стараясь скрыть радость, — давайте 
деньги, господин.
— Ты спрячешь их надежно?
— Как свои!
Шевалье притворно задумался.
— Нет, я все же сам бы хотел посмотреть, куда ты их будешь засовывать.
Хозяину это желание не понравилось, но он не мог не счесть его законным.
— Пойдемте, господин.
Бондарь рассудил так, не все ли равно будет убитому, знал ли он при жизни, где 
именно были спрятаны о монеты или нет. А если он останется жив, тем более. 
Вернуть их придется так или иначе.
Тамплиер оказался очень капризен: он подробно облазил дом в поисках наиболее 
укромного места, все ходы и выходы, все щели и простенки.
Бондарь устал ругаться про себя и посылать мысленные проклятия на его голову. 
Но зрелище кошеля с золотыми монетами, добытого шевалье из-за пазухи, искупил 
все страдания хозяина. Более того, рыцарь дал ему еще два мараведиса, как бы в 
оплату банковских услуг.
Расстались они чрезвычайно довольные друг другом.
И уже буквально через какой-нибудь час, шевалье де Труа находился в святая 
святых ордена тамплиеров, на территории великого капитула. Здесь его удивило 
большое количество народу, шнырявшего туда-сюда с озабоченным видом. Ему 
великое это место представлялось в видениях, объятым мрачным и строгим 
молчанием, по его разумению, здесь должна была бы царить величественная и 
таинственная неподвижность. Здесь же имело место столпотворение, как в тылах 
королевского дворца, в преддверии огромного бала. В известной степени, это 
впечатление было верным. Дело в том, что завершался съезд провинциальных 
иерархов, каждый из них захватил с собой наиболее родовитых и могущественных 
рыцарей из своего окружения, те в свою очередь, сопровождаемы были 
многочисленной вооруженной челядью; от такого количества народу чинность и 
благопристойность здешней жизни не могла не пострадать.
Готовился, конечно, не бал, но мероприятие тоже весьма и весьма пышное и 
торжественное — заседание верховного капитула.
На шевалье де Труа долгое время среди всеобщей суеты никто не обращал никакого 
внимания. Его это устраивало. Стоя в сторонке он сличал живые здания, 
наполнявшие внутренность крепости, с рисунком составленным королем 
Иерусалимским. Ему не нужно было иметь перед глазами саму табличку, знаки, 
нанесенные на ней, глубоко отпечатались в его сознании. Очень скоро шевалье 
понял, что прокаженный не врал. Вот он, проход между двумя белыми колоннами, 
одна до половины разрушена — остатки еще, видимо, античной постройки, — за ними 
должна быть лестница из трех ступеней.
Далее узкий проход меж сужающимися стенами, потом нужно взобраться.
— Это вы, шевалье де Труа? — раздался у него за спиной неприятный сухой голос.
Рыцарь обернулся и обнаружил перед собою монаха в простой серой сутане. У него 
было вытянутое бледное лицо, холодные, голубые пронзительные глаза.
— К вашим услугам брат…
— Гийом.
Представившись, монах не торопился продолжить разговор, он внимательно, с 
жадностью даже, которая граничила с невежливостью рассматривал рыцаря.
Шевалье простил ему это, потому что в лице монаха не появилось то, что обидно 
появлялось у других людей, когда они рассматривали его мозаичную маску. Ни 
отвращения, ни злорадства, ни страха. Только интерес.
— Вас пригласили сюда для того, чтобы дать поручение вам шевалье. Ответственное.

Рыцарь оглянулся, показывая, что обстановка не кажется ему подходящей для 
получения инструкций, тем более, по поводу ответственного задания. Мимо 
пробегали служки со стульями в руках, со свернутыми занавесями, с какими-то 
ларями. Келарь, руководивший работами по подготовке к важному заседанию, 
покрикивал на них, и не всегда его слова казались подобающими монашеским устам.
— Да, вы правы, — согласился брат Гийом, — пойдемте вон туда, к базилике Иоанна 
Крестителя, там в это время никого обычно не бывает.
Он сказал правду, указанное место было вполне укромным. Справа высокая глухая 
стена сложенная из темных, расписанных разноцветными мхами плит, слева 
часовенка, меж ними пространство было засажено разлапистыми иберийскими 
платанами, дававшими хорошую защиту от палящего палестинского солнца. Трава 
скрадывала звук шагов.
Брат Гийом сразу перешел к делу.
— Не буду от вас скрывать, нам потребовался для этого дела человек незаурядный, 
мы попросили приора вашей капеллы порекомендовать нам лучшего из рыцарей, 
находящихся под его попечением.
Де Труа криво улыбнулся.
— При расставании со мной барон не выглядел опечаленным, более того, он выразил 
радость по поводу того, что будет избавлен от необходимости находиться со мною 
под одной крышей.
— Хм. Отчего же так?
— Рыцари из соседних келий донесли ему, что я, по их мнению, еженощно вступаю в 
сношения с дьяволом.
Брат Гийом немного помолчал, продолжая идти под темными платановыми сводами.
— Я догадываюсь в чем тут дело, но, тем не менее, шевалье хочу дать вам совет.
— Охотно приму его.
— Не бравируйте этим.
— Чем именно?
— Тем, что вас подозревают в сношениях с дьяволом. Все-таки встречаются еще 
люди, которые не смогут понять вас правильно.
Шевалье кивнул.
— Понимаю. Собственно, я и не бравировал, я просто был точен.
— Но оставим это, — машинально перекрестившись, сказал монах, — обратимся к 
вашему поручению Вам надлежит немедленно отправиться в Агаддин.
— Агаддин?
— Что вас так удивило?!
— Нет, нет, просто вырвалось.
— Это одна из самых восточных крепостей ордена. Собственно, вам нужна не сама 
крепость, чуть севернее ее, в часе примерно пути — там уже начинаются предгорья 
— есть источник с сарацинским названием Эль-Кияс. Христиане его зовут 
истечением св. Беренгария. Неподалеку от этого истечения имеется постоялый двор.
 Там вы найдете человека, которому передадите вот это, — монах протянул рыцарю 
туго свернутый кожаный свиток.
— Постарайтесь, чтобы никому больше он не попал на глаза, понятно?
— А как я узнаю этого человека?
— Он сам вас узнает.
— По этому? — шевалье провел рукой по лицу.
— Нет, конечно. Мы ведь не могли знать заранее, что приор де Борже пришлет 
именно вас. Вы просто оденетесь соответствующим образом.
— Мне придется снять плащ?
— Разумеется. В тех местах одинокому воину Храма лучше не показываться.
На лице шевалье вырвалось сомнение.
— Но мне, — неуверенно сказал он, — не раз говорилось, что рыцарский плащ…
— Все-таки, вы слишком примерный ученик. Я начинаю понимать барона де Борже. 
Вам не только придется снять плащ, но, если вы вдруг окажетесь в кругу людей 
ордену тамплиеров не симпатизирующих, вам придется отзываться о нем самым 
уничижительным и, даже оскорбительным образом, если этого потребуют интересы 
дела и обстоятельства вашего поручения.
Монах подошел вплотную к стене, выбрал место нагретое солнцем, и положил ладони 
на теплый мох.
— Внешняя, ритуальная преданность это просто, это для наших крикунов и пьяниц. 
Истинное служение иногда незаметно глазу. Вы меня понимаете?
— Я понимаю вас. Знак принадлежности к ордену тамплиеров легче носить на плаще, 
чем в душе.
— Мой оруженосец, останется здесь?
— Оруженосец ваш останется здесь, ибо путешествовать вы будете не как рыцарь. И 
ничего, разумеется, ему не рассказывайте, ибо оруженосцы болтливее баб, — 
сказал брат Гийом. — Если вы не хотите, чтобы его поскорее повесили, держите 
его в полном неведении относительно ваших дел.
Шевалье кивнул.
— Как он, кстати, устраивает вас.
— Пожалуй.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДВОЙНИК

На этот раз в катакомбах при госпитале св. Иоанна собрались все участники 
заговора, за исключением короля. Все были несколько возбуждены, никто не сидел, 
все прохаживались, разговаривали о чем-то несущественном, выражали 
неудовольствие тем, что приходится ждать. Ждали Д'Амьена. Он беседовал в 
соседнем помещении с кем-то из своих тайных агентов. И патриарх и де Сантор, 
конечно же, и даже Раймунд с Конрадом понимали, что лишь дело астрономической 
важности могло заставить великого провизора вести себя столь невежливо по 
отношению к ним. Понимание этого заставляло их нервничать все сильнее.
Наконец тот появился.
Насколько позволяло судить катакомбное освещение, вид у великого провизора был 
не столько расстроенный, сколько сосредоточенный. Это, отнюдь не приподнятое 
настроение передалось и остальным.
Граф предложил всем сесть, сам же остался стоять.
— Господа, наше сегодняшнее регулярное собрание, волею некоторых обстоятельств, 
превращается в чрезвычайное.
— Что случилось, граф? — спросил патриарх, оказавшийся нетерпеливее других.
— Только что мне доложили — умер Луций III.
Все задвигались, кто-то закашлялся, у кого-то вырвалось — «о, господи».
— Таким образом то, что мы считали делом будущего месяца, становится делом 
ближайшей недели.
Раймунд спросил.
— Как вы думаете, де Торрож, тоже уже знает о этой смерти в Риме.
— Мой гонец утверждает, что прибыл на сицилийском корабле вчера в Аскалон. 
Вместе с ним из числа тех, кто высадился на берег, еще двое немедленно наняли 
лошадей и поскакали по иерусалимской дороге. Одного он догнал и убил.
— Ну, а второй сейчас отсыпается в тамплиерском капитуле, смею вас заверить. К 
тому же я убежден, что этот корабль не единственный, что привез вчера эту 
новость в Святую землю, — недовольно сказал Конрад Монферратский.
Д'Амьен спокойно кивнул.
— Смешно было бы всерьез рассчитывать на то, что де Торрож целый месяц будет 
находиться в святом неведении. Через три дня каждая собака в Палестине будет 
знать о смерти папы. Меня больше занимает другое. Оказывается, неясно, отчего 
умер Луций. То ли от апоплексического удара, что, учитывая его комплекцию, 
вполне возможно, то ли от яда.
— Это сильно меняет дело? — спросил Раймунд.
— О, да. Если его отравили, значит заговор в курии действует, и мы, так сказать,
 находимся на верном пути. Если гибель — случайность, — то мы встаем перед 
большою неопределенностью, бог весть как там все обернется. Одним словом не 
ясно, только ли на пользу нам эта смерть. Именно в этот момент.
— Н-да, — по прежнему очень недовольным тоном произнес маркиз Монферратский.
Д'Амьен продолжал.
— Есть еще и третья возможность. Очень может быть, что насильственная смерть 
папы, дело рук Гогенштауфена.
Патриарх Гонорий отмахнулся пухлой ручкой.
— Но это уж совсем невероятно. Они обожали друг друга, как молочные братья.
— До тех пор пока «гроза еретиков» не потребовал, чтобы император оставил в 
покое не только Сицилию, но и всю Ломбардскую лигу. Мне ли вам напоминать, как 
часто ближайшие друзья становятся жесточайшими врагами.
— Что же все эти обстоятельства требуют от нас, — спросил Раймунд, — судя по 
вашим речам, вы пребываете в растерянности, не так ли?
Великий провизор улыбнулся, но не без усилия.
— Вы превратно истолковали мои слова. Менее, чем кто-либо, я готов отказаться 
от достижения, граф, нашей общей цели. Но, согласитесь, нелишне выяснить, какой 
из ведущих к ней путей наименее опасен и наиболее короток.
— Это верно, — кивнул патриарх, — папа мертв. Другими словами, мертво решение 
римской курии о тамплиерских привилегиях. Хотя бы на некоторое время вы правы, 
ваше святейшество, но я хотел бы обратить ваше внимание и внимание всех 
присутствующих в несколько ином направлении, — сказал Раймунд, — недавно я 
попытался найти себе обиталище в городе, ну, чтобы быть поближе к событиям. И 
знаете, что меня удивило?
— Что? — вяло поинтересовался патриарх.
— То, что я нашел себе жилище, но довольно убогое и с превеликим трудом. Я тут 
же отправил десяток своих слуг по городу с расспросами и они принесли 
интересные известия.
— Да, — подтвердил Конрад, — я тоже долго искал дом для постоя.
— Так вот, — продолжал Раймунд, — в городе полно тамплиеров, причем не местных. 
Из Португалии, из Аквитании, даже из Венгрии, вам ни о чем это не говорит?
— Вы напрасно так горячитесь, граф, — вежливо улыбнулся де Сантор, трогая 
осторожно пальцем свою изувеченную губу, — мы давно обратили на это 
обстоятельство внимание. Это началось дней десять назад.
— Не опоздали ли мы с подготовкой нашего удара? Мне кажется, храмовники 
упреждают нас, — сказал Конрад.
Д'Амьен отрицательно покачал головой.
Я тоже так сначала подумал. Но, по зрелом размышлении, отверг эту мысль.
— Почему?
Потому что де Торрожу для организации отпора нам, если он что-то почувствовал 
бы, легче было бы вызвать войска из Яффы, Газы или Каира, чем везти их из-за 
моря. Кроме того, в числе прибывших превалирует тамплиерская знать. Магистры 
областей, комтуры и приоры. Это больше напоминает подготовку к заседанию 
великого капитула. Он у них собирается крайне редко и, как правило, только по 
одному поводу.
— Какому? — не удержался Раймунд.
— По поводу выборов нового великого магистра.
— Де Торрож решил отказаться от власти? — взвился Конрад Монферратский.
Д'Амьен пожевал губами и развязал веревку на вороте своей сутаны.
— Я думаю, что де Торрож мертв. И, скорей всего давно мертв. В этом они нас 
перехитрили. Решив скрыть смерть великого магистра, они, тем самым, показали 
что о чем-то догадываются. Нюх что-то подсказывает им.
— Мне кажется, — позволил себе вмешаться де Сантор, — они догадываются не о 
чем-то, а обо всем. Они почти знают, что очень скоро, мы нанесем удар. Возможно,
 они даже догадываются каким он, в общих чертах, будет и с какого направления 
последует.
— Не надо им приписывать сверхъестественные качества и способности. Только Бог 
может читать в душах, — недовольно сказал патриарх.
— Напрасно вы восприняли мои слова как панегирик в честь Храма. Просто, я 
исповедую тот принцип, что мы не должны считать врага глупее себя. А в данной 
ситуации, то, что они так много знают, может быть, ничуть не облегчает их 
участи. Ведь мы знаем намного больше, чем они и, в наших руках инициатива.
— Да, — подтвердил Д'Амьен, — по нашим сведениям заседание капитула будет не 
раньше, чем через пять-шесть дней. Потом, у них не вполне решен вопрос с 
преемником. Это отнимет у них время, и плохо скажется на согласованности их 
действий. А главное, насколько мне известна ситуация в Храме, к власти скорей 
всего прорвется де Ридфор. По мне, тамплиерам лучше бы не иметь никакого 
великого магистра, чем такого. Особенно в это время, когда необходимо больше 
думать головой, а не размахивать мечом. И последнее. Тот факт, что сюда в одно 
место собрались все магистры областей ордена тамплиеров, большинство приоров и 
комтуров, весьма выгоден для нас. Нам не придется отлавливать их по всей Европе.
 Мы обезглавим Храм одним ударом и на очень долгое время, если не навсегда, 
лишим его возможности мстить Госпиталю.
Раймунд удовлетворенно потрогал свой ус.
— Ну что ж, в речениях ваших, граф, слышите много уверенности и видны повороты 
изощренного ума. Я, со своей стороны, скажу только, что девять сотен моих людей 
стоят в полудне пути от Иерусалима Вифлеемской дороге. Пока, мне сдается, 
ничьего недоброжелательного внимания они на себя обратить успели, но слишком 
долго так продолжаться вряд ли будет.
— Мои итальянцы тоже готовы, — сказал маркиз, — тетива натянута, но в натянутом 
состоянии она не может находиться бесконечно.
Великий провизор сосредоточенно кивнул.
— Я всегда помню об этом. Вал событий стронулся места и медленно набирает ход, 
горе тому, кто попытается встать у него на пути. Сразу отсюда я еду во дворец.
— Вас могут увидеть, — сказал патриарх.
— Карты почти уже открыты, уже нет смысла тратить силы на маскировку. Этим мы 
доставим затруднения их мелким шпионам, но отнюдь не тем, кто решает.
Его величество король Иерусалимский лежал в темноте и плакал. Лежал лицом вниз, 
плакал от страха. Последние пять лет, с момента, когда ему велели воссесть на 
трон, это состояние было для него обычным. Прошло пять лет, а он ни разу, ни на 
одно мгновение не почувствовал себя королем. Хотя уже не без труда вспоминал, 
что в прежней жизни звали его Бонифацием; сама эта прежняя жизнь отступала 
постепенно в туманы несуществования. Он не чувствовал с ней никакой связи. Это 
не он был мелким судейским чиновником на Кипре. За годы тайных и мучительных 
тренировок из него вытравили прошлое, и он носил привычки и манеру говорить и 
двигаться, взятые у Бодуэна, как хорошо пригнанное платье. Так кто же он такой, 
лежащий лицом в луже собственных слез? Не писец и не король. Не Бонифаций и не 
Бодуэн.
Тамплиеры постоянно напоминали ему, кто он такой на самом деле, как только он 
начинал вести себя, хотя бы отчасти не так, как им хотелось бы. Кто-нибудь из 
них всегда был рядом, и стоило ему на миг забыться, расслабиться, как на глаза 
ему попадалась многозначительная фигура в белом плаще с красным крестом, 
невозможно жить, непрерывно осознавая, что тебя могут раздавить, уничтожить в 
любую секунду, как лягушку.
В первые годы своего «правления» Бодуэн старался не бывать на людях, удалил от 
себя детей и перепоручил все более-менее важные государственные а советникам, 
назначаемым орденом. Кроме карающей Десницы Храма, его страшила возможность 
какой-нибудь случайности, ошибки, которая могла бы обнаружить подмену. Он 
отослал от себя всех старых слуг, разогнал по дальним гарнизонам всех 
заслуженных военачальников, тем самым он лишился какой бы то ни было опоры. Он 
не мог доверять никому, буквально ни одному человеку из своего окружения. Любой 
мог оказаться подсадной уткой. Одиночество его было абсолютным, и он не мог 
надеяться на то, что оно когда-нибудь кончится. Его семейство на Кипре, после 
того, как он был определен в двойники королю, истребили во избежании осложнений.

С некоторых пор, у Бонифация-Бодуэна появилось ощущение, что он является 
отшельником в своем собственном дворце. Он подолгу блуждал по пустынным залам, 
подолгу просиживал в библиотеке. Она была кстати, чрезвычайно богатой в 
сравнении с тем, что можно было встретить при дворах европейских монархов. 
Здесь попадались книги даже из разгромленной Ямнии и Александрии. Чтение, 
которому король попробовал предаться, носило хаотический характер, ибо ни о 
каком учителе-собеседнике и речи не могло быть. Ко времени, о котором идет речь,
 король-затворник стал одним из самых начитанных людей своего времени, но вряд 
ли при этом мог быть признан человеком образованным. В его мозгу царил такой же 
хаос, как и в его душе. Он пробовал даже сочинять. Его перу принадлежал 
довольно пространный трактат, написанный в жанре вопрошания, и назывался он не 
без самоуничижения: «Царственный профан». Услышав о существовании в сарацинских 
землях многомудрого Маймонида, он написал ему несколько писем, в которых 
излагал свои сомнения по поводу существующих взглядов на природу вещей и 
божественную природу. Философствование на время облегчило его душевные муки. Но 
лишь на время, таково действие любой философии. Кроме того, Бонифаций-Бодуэн на 
собственном опыте убедился в том, что самое искреннее стремление к истине, 
самое самоотверженное любомудрие, может быть, помогающее излечиться от страха 
смерти как таковой, бессильно против страха смерти насильственной и, особенно, 
внезапной. А именно таковой ждал он непрерывно и постоянно.
Выйдя из библиотеки, Бонифаций-Бодуэн понял, что он не стал защищеннее от 
нависающего над ним тамплиерского топора, что он, перебирая фальшивые алмазы 
книжной мудрости, не чувствует себя укрытым от наглого и всепроникающего 
контроля храмовников.
Нет, он не чувствовал себя оскорбленным или задетым этим неусыпным, назойливым, 
а иногда даже пренебрежительным вниманием. Он и в прежней жизни не был 
особенным гордецом. Его отец оставил ему больше долгов, чем славы, даже само 
его дворянское происхождение стояло под очень большим вопросом. Так что, 
выслушивая выговоры от графа или барона в белом плаще, он не чувствовал себя 
очень уж задетым. Вообще-то он был идеальным работником для своего места. 
Покорен, тих, исполнителен. Первое время на него не могли нарадоваться в 
тамплиерском капитуле те, кто был посвящен в его тайну. Таких, кстати, было 
очень и очень немного. У него проявилось даже нечто вроде актерских 
способностей. Изредка, когда это было очень нужно, при большом стечении 
свидетелей, он мог сыграть величие и даже покапризничать по-королевски. Когда 
оставались только «свои», он мгновенно стушевывался.
Но странные происходят вещи. Актер, играющий роль короля, непостижимым образом 
на какую-то, может быть ничтожную часть, сам становится королем. А актер, 
играющий эту роль постоянно, все время носит в себе каплю королевского 
превосходства. Нечто подобное случилось с Бонифацием, игравшим Бодуэна. 
Незаметно для следивших за ним глаз тамплиерского капитула, на очень небольшую 
часть своего "я", он стал настоящим монархом. В нем завелось то, что могло 
оскорбиться.
Ставленники Храма, наводнившие во дворце, все должности от мажордома, до повара,
 хотя и не были посвящены в его тайну, видели в нем просто орденскую марионетку.
 Они знали, как обращается с Бодуэном великий магистр и прочие высшие чины и 
невольно заражались таким же к нему отношением.
Но Бонифаций-Бодуэн, готовый выслушивать стратегические поучения от первых лиц 
ордена, с большим трудом терпел выходки своих камердинеров и лакеев. И однажды 
случилось следующее. Латинский секретарь короля, доведя до сведения его 
величества последние пожелания великого прецептора иерусалимской области о 
сокращении цивильного листа, — то есть денег, издерживаемых на содержание двора,
 — позволил себе некое, слишком уж неуважительное замечание. Он спросил, 
повторить ли ему сказанное или "его величество напряжется и постарается все 
понять с первого раза? " В душе короля что-то повернулось, он как бы очнулся от 
некоего сна. Хлопнул в ладони и явились два стражника. Они тамплиерами не были. 
Даже не знали, что тамплиером является секретарь.
— Повесить, — спокойно приказал король.
— Кого? — удивились стражники, они не привыкли к подобного рода королевским 
приказам.
— Кого? — спросил также и секретарь, впрочем уже начавший догадываться, о ком 
идет речь.
— Его, — показал король на ошалевшего тамплиера, — и немедленно.
Тот упирался, орал, плевался, умолял, угрожал требовал, чтобы доложили графу де 
Торрожу, но все это было напрасно. Очень скоро он висел во внутреннем дворе с 
высунутым языком, словно демонстрируя, за что именно наказан.
Понятно, что его величество призвали объясниться. Он нашел, что сказать. Заявил,
 что фамильярный пренебрежительный тон, который взяли многие из орденских 
служителей в отношении его особы, ставит под угрозу разоблачения все 
предприятие. Во многих душах уже посеяны зерна сомнения. Злополучный этот 
секретарь позволил себе в присутствии третьих лиц такие выражения, что только 
немедленная виселица могла спасти престиж царствования.
Одним словом, великий магистр вынужден был принять объяснения, в самом деле — 
не менять же короля за то, что он наказал зарвавшегося секретаря. Граф де 
Торрож лучше, чем кто-либо другой, знал эту особенность тамплиеров — ни в чем 
не знать меры, никакие границы приличий не считались для рыцарей Храма 
Соломонова святыми.
С этого эпизода и начался постепенный, сначала почти незаметный, дрейф его 
королевского величества от берега Бонифация к берегу Бодуэна. Король не делал 
резких движений, он не бросился вешать всех подряд попадающихся на территории 
дворца тамплиеров, переодетых поварами и постельничими. Он просто стал окружать 
себя людьми, которые должны были быть верны ему лично. Еще раз произошла смена 
прислуги и кухонных рабочих, он хотел уменьшить риск быть отравленным по 
команде извне. Он увеличил плату дворцовым стражникам и сделал так, чтобы они 
знали, что получают деньги именно по его волеизъявлению. И так далее, и тому 
подобное. По поводу каждого такого мелкого своеволия у него бывали объяснения с 
чинам орденского капитула и тогда ему приходилось отступать, но чаще всего 
начинания и выдумки приживались. Очень скоро Бодуэн мог сказать себе, что о 
крайней мере, в своем дворце он является хозяином. Пусть мало кто его любит, но 
зато все от него зависят.
Но радость его была не только тихой, но и очень недолгой. Вскоре он понял, что 
недооценил орден. Уйдя от мелкой повседневной возни и препирательств с ним по 
поводу каждого банщика, капитул перенес свои усилия в другую плоскость. 
Тамплиеры просто-напросто купили всех «людей короля». Богатства ордена, в 
бессчетное число раз превосходили возможности королевской казны. И если 
стражник получал из королевских рук четыре бизанта, то рука ордена могла 
отсыпать и отсыпала ему двенадцать.
Когда король это понял, то впал в многомесячную депрессию. Ничто и никто не мог 
его разубедить в том, что бороться с храмовниками бесполезно.
Наученные неприятным опытом, тамплиеры теперь не допускали никаких унижающих 
венценосное достоинство выходок. Но от того, что вели они себя благопристойно и 
сдержано, власть их казалась еще более неодолимой, а коварство изощренным до 
степеней дьявольских.
Д'Амьен сумел проникнуть в кабинет короля и в его душу в тот момент, когда тот, 
в переносном смысле, валялся на самом дне своего отчаяния, не имея сил оттуда 
выбраться, и, не имея желания такие силы приобрести. Но великий провизор 
проявил себя великим психологом и еще раз доказал, что недаром Госпиталь возник 
раньше Храма. Его мудрость исконнее.
Раньше распорядок королевского дня был составлен таким образом, что к нему не 
мог проникнуть ни один человек, свидание которого с королем было неугодно 
тамплиерам. Однажды Д'Амьен нашел лазейку в этой стене, второй раз король сам 
открыл ему калитку в ней. Постепенно, с неохотой король стал оживать и 
внутренне отстраиваться. Он понял, что теперь он не один, теперь на его стороне 
готов выступить очень сильный союзник, мало чем уступающий по своим силам и 
способностям его главному врагу. Бодуэн стал проявлять все больший интерес в 
планам Д'Амьена и начал строить свои планы на будущее. Правда, его активность 
носила немного надрывный и слегка поверхностный характер, что и чувствовали его 
союзники и по поводу чего сами нервничали. Постоянно выражая полное сочувствие 
идеям Д'Амьена и остальных заговорщиков, его величество Бодуэн если честно, так 
до конца и не решился на великую схватку с красно-белыми мучителями своими. Во 
время тайных собраний в катакомбах госпиталя св. Иоанна, он высказывался резче 
всех и в своих мстительных планах шел дальше всех, но оставшись наедине с собой 
рыдал от страха и чудовищных предчувствий.
Несмотря на свое последнее замечание, сказанное в катакомбах, граф Д'Амьен 
вошел во дворец не с парадного фасада. Участок земли, ограниченный с одной 
стороны стеною Храма Соломонова, с другой — стеною мечети дель-Акса и 
упиравшийся одним краем в высокую ограду тамплиерского капитула, представлял 
собой весьма запутанный лабиринт, состоящий из архитектурных осколков прошлых 
эпох. Неожиданные гроты, небольшие рощи в тени скалистых обрывов. Во времена 
правления багдадских халифов здесь сначала располагался лагерь паломников. При 
первых крестоносных королях это место облюбовали воры и проститутки, тут 
собиралось все палестинское отребье. Бодуэн IV предпринял усилия к тому, чтобы 
вымести мусор из-под окон собственного дворца. Это ему удалось, хотя и не 
полностью. Какой-то таинственно-преступный дух остался в здешних руинах и 
зарослях. Сюда приходили рыцари, чтобы с помощью оружия урегулировать вопросы 
чести, здесь хоронилось несколько отшельников. В сопровождении четырех 
телохранителей Д'Амьен пересек это неприятное место ни с кем не столкнувшись, и 
ему открыли одну из тайных калиток в ограде дворца. С недавних пор все, более 
менее значительные места вокруг его величества Бодуэна IV, были заняты 
ставленниками иоаннитов, они полностью заменили собою тамплиеров. Также как и 
их предшественники они и охраняли короля, и следили за ним. Порыв короля к 
свободе закончился обретением другой формы плена. Зато великий провизор не 
испытывал при передвижении никаких затруднений по дворцовым покоям и 
пристройкам. Дворец был довольно велик и вряд ли имелся человек, которому была 
бы досконально известна вся его запутанная схема. Но в основной части этого 
многоэтажного, полуподземного лабиринта хозяйничали люди Госпиталя.
Великий провизор вошел в комнату Бодуэна IV без доклада и застал его в том виде,
 в котором он был описан выше. То есть плачущим в темноте.
— Прошу прощения, государь, что врываюсь без предуведомления. Иоанниты, в 
отличие от тамплиеров, не считали излишним соблюдение приличий. Наверное потому,
 что им не было известно, кем на самом деле является король.
— Что?! Кто это?! — Бодуэн громко всхлипнул, переворачиваясь на спину. Скупой 
свет, падавший сквозь щель в портьере, отражался в его влажных глазах.
— Только дело чрезвычайной важности заставило меня ворваться к вам подобным 
образом.
Король услышал знакомый голос и это его несколько успокоило.
— Граф?
— Да, Ваше величество, это я.
Бодуэн промокнул остатки слез краем одеяла. Пока он занимался этим, Д'Амьен не 
мог не подумать о той игре династических сил, что возвела на трон этого слабого,
 вздорного, в общем-то ничтожного человека. Был бы сейчас на этом месте его дед,
 насколько легче шли бы дела, насколько решительнее была бы приближаема победа.
Подойдя к окну, граф слегка отделил портьеру, впуская в комнату немного 
неистового палестинского солнца. Королю это вторжение не понравилось. Он мрачно 
щурился и размазывал остатки слез по щекам. Неуклюже сполз с кровати и, как был,
 в одной ночной рубахе, сел к столу в углу комнаты. Д'Амьен подошел и устроился 
напротив.
— Говорите, граф. Я немного в расстроенных чувствах, но это не помешает мне 
понимать вас как надо.
— Несколько часов назад я получил важнейшее известие из Рима.
— Умер папа?
Д'Амьен удивленно поднял брови.
— Вы уже об этом знаете?
Король шмыгнул носом.
— Нет, кто же мне расскажет. Я просто догадался. Потом вы столько говорили о 
желательности этой смерти…
— Да, да, вы правы. Пока лишь одно остается неизвестным — причина ухода Луция 
из жизни.
Бодуэн опять шмыгнул носом.
— А ему, пожалуй, уже все равно, убит он или преставился по естественной 
причине.
— Я уважаю ваш философский настрой, но речь должна сейчас идти о практических 
вещах. Смерть эта, от чего бы она не происходила, это сигнал, которым мы не 
можем пренебречь. Это мнение поддержали все. Мы начинаем.
— Когда, граф?
— Самое позднее — через пять дней. Или шесть.
Король зажмурился. Он думал, что впереди по крайней мере месяц. И даже имея его,
 целый месяц запасе, он изнывал от страха и был поражен полным параличом воли. 
Что же теперь будет, когда в одно мгновение месяц сократился до недели?! Неделя 
это совсем мало, это почти ничто, это уже чуть ли не завтра!
Граф что-то говорил быстро, дельно, no-существу, но слова его звучали как бы за 
стеною, пропускающей только звук, но задерживающей смысл сказанного.
— А нельзя ли… — неуверенно улыбаясь, начал говорить его величество.
— Я опять с прискорбием отмечаю, что вы готовы впасть в сомнение!
— Как вам сказать. Я…
— Это, наконец, странно, Ваше величество, признаться очень странно. Обычно вы 
высказываетесь энергичнее всех, требуете действий немедленных, без всякой 
подготовки, подавай вам реки тамплиерской крови, и вот, когда страстные ваши 
желания оказались так близки к исполнению, вы начинаете другие совсем речи.
— Да, все вы говорите справедливо. Да, я требовал, да я… но сейчас другое, 
поймите.
— Какое другое, Ваше величество! ? — чувствовалось, что верховный иоаннит с 
трудом удерживает закипающую ярость. Этот небольшой, сухощавый человек, мог, 
если ему было нужно, выглядеть страшным.
— Мне трудно, — ныл и корчился король, — мне трудно вам сказать и объяснить.
— Все гарнизоны нашего ордена вот уже месяц спят с оружием в руках. Раймунд и 
Конрад прячут свои передовые дружины в масличных рощах вокруг Иерусалима, они 
не смогут делать это слишком долго. Наконец, папа умер и даже формально Храм 
лишен на время своих привилегий. Можем ли мы упустить такой момент только в 
угоду приступу вашей хандры. Может быть вы просто боитесь?!
Тут король неожиданно рухнул на колени и сложив руки на груди забормотал с 
горячечной торопливостью.
— Боюсь! Да, боюсь! Очень, давно, сильно! И умоляю вас отложить, отменить все, 
граф. Ради благодетеля и охранителя вашего св. Иоанна.
— Да что это с вами?! — вскочил Д'Амьен, — откуда в вас этот страх. Вы король, 
понимаете король! И даже в случае относительной неудачи нашего начинания, ничем 
особенным эта история для вас не чревата. Даже тамплиеры не посмеют… вы дрожите 
не сообразно опасности!
Бодуэн упал на пол и обхватил руками самого великого провизора.
— Умоляю вас граф, умоляю, отложите, отложите все. Ибо есть, есть причина, 
чтобы мне так бояться. Клянусь св. Бонифацием, на благоволение коего только 
ныне и рассчитываю, хотя и очень согрешил против.
— Какого Бонифация? — Д'Амьен брезгливо освободил ноги из липких королевских 
объятий.
— Умоляю вас, граф!
— Нет, Ваше величество, слишком большое дело в руках моих ныне оказалось, этого 
не могло случиться иначе, чем по воле господней. Отступиться не имею я права и 
сам, и другому не позволю.
— Это гибель для меня, полная гибель, изничтожение и плен. Слишком дорого 
заплачу я за краткий миг торжества, если даже он и явится.
Король лежал ничком на полу и бил по каменным плитам своими бледными 
безвольными кулаками. Д'Амьен почувствовал, что здесь не просто истерика или 
приступ трусости. Смысл сказанного ничтожным венценосцем был темен, но за ним 
что-то стояло такое, что нуждалось в понимании. Укротив свой гнев, великий 
провизор присел рядом с королем и спросил ровным, спокойным голосом.
— Откройтесь мне, государь, какая змея сосет ваше сердце. Ведь я друг ваш, и 
может статься смогу помочь.
Бодуэн, все еще всхлипывая и задыхаясь, приподнялся с пола и сел, растирая 
дрожащими ладонями щеки.
— Облегчите душу, Ваше величество, что бы вы мне не сказали, я пойму правильно 
и не оставлю своими заботами. Отчего вы сделались так не похожи на прежнего 
Бодуэна, на настоящего короля.
— Я вообще не похож на короля, — вдруг спокойно сказал Бодуэн, — и знаете 
почему, граф.
Иоаннит ничего не ответил, он молча ждал, предчувствуя большое открытие.
— Потому что, на самом деле, никакой я не король.
И граф, несмотря на всю свою собранность, не удержался от элементарного и, в 
общем-то, глупого вопроса.
— А кто вы?
Его величество, кряхтя поднялся с пола, переместился на свое ложе и, 
откинувшись на еще мокрые от его слез, подушки, подробно и неторопливо поведал 
об удивительно наглой и блестяще, тем не менее, удавшейся тамплиерской интриге. 
Иоаннит оценил размах и изящество замысла. Взять и заменить короля! Да на такое 
могли пойти только они.
— И все эти годы?..
— Уже пять лет.
Д'Амьен с чувством выругался по-немецки, ибо во французском языке не имелось 
столь полноценного набора подходящих выражений. Но на самом деде внутренне он 
оставался почти спокойным.
Он размышлял следующим образом: всему на свете приходит конец, где-то лицо 
платья обязательно переходит в изнанку, и даже столь удачно сработанная 
марионетка взбунтовалась.
— Отчего же они не спешат вас уничтожить, раз вы вышли из под их подчинения?
Король помолчал.
— Не знаю. Но можете поверить, жду этого каждый день. Теперь вы видите, что 
весь ваш замысел рушится, когда у них в руках оказывается такой аргумент против 
моего указа.
Д'Амьен тоже присел на край ложа.
— На первый взгляд, да. Что же вы раньше не сообщили мне об этом чудовищном 
маскараде?
— Я боялся, что вы не захотите иметь со мною дела.
— Возможно так бы оно и было, — задумчиво и медленно сказал великий провизор. — 
Возможно. Вот чистоплюй Гонорий отказался бы точно. Да и итальянец, весьма 
возможно, тоже постарался бы оградить себя от такой дрожащей твари, какою 
являетесь вы, ваше подставное величество.
Иоаннит говорил бесстрастно, отчего его слова производили особенно сильное 
впечатление на слушателя. Дыхание короля стало прерываться.
— Но оставим смакование этих «если» до лучших времен, прежде всего надлежит 
разобраться, в каком положении мы пребываем сейчас.
— В ужасном, — пробормотал король.
Д'Амьен прошелся по комнате, машинально одернул кисейную хорасанскую занавесь и,
 пока она бесшумно рушилась, в голове великого провизора произошло 
калейдоскопическое перестроение мыслей, он снова был готов к борьбе.
— Хватит причитать. Вы мне вот что скажите, Ваше величество, где сейчас 
находится настоящий Бодуэн.
Ненастоящий помотал головой.
— Не говорили мне ни тогда, ни тем более, теперь.
— Жив ли он?
— И этого тоже, ничуть не знаю.
— Но какие-нибудь косвенные приметы, детали. Не казалось ли отношение к вам 
графа де Торрожа вдруг необъяснимо менялось. Не проскальзывало ли что-нибудь в 
его словах? Ведь, если бы он умер или опасно заболел, ваш статус несколько, ну, 
становился бы более весомым, понимаете?
— Заболел? — король приподнялся на локте, — в самом начале, когда эта история 
только начиналась, кто-то из них проговорился, что король заболел проказой…
— Проказой?! — глаза великого провизора вспыхнули. — Проказа, это не так мало.
Бодуэн его не понял.
— Да, тяжелая болезнь, — сказал он.
Король был доволен, что хоть чем-то угодил графу. Он вообще испытывал огромное 
облегчение оттого, что поделился с ним своею тайной. Гром не грянул, Иерусалим 
не провалился под землю.
— Чему вы так обрадовались! — осторожно спросил он Д'Амьена.
— Тому, что мне не придется перетряхивать всю Святую землю в поисках этого 
истинного Бодуэна. Прокаженных, как правило, держат в лепрозориях, а их в 
королевстве ограниченное количество.
— А почему вы уверены, что он именно в Палестине, они могли увезти его в 
Константинополь или на Сицилию.
Граф поморщился, ему было лень объяснять самоочевидные вещи.
— Им все время нужно было иметь его под рукой, чтобы в случае нужды, доставить 
в Иерусалим в течении двух-трех дней, не более.
— А, понятно. Прямо за западной стеной города есть какой-то лепрозорий. Граф 
кивнул.
— Знаю. Держать его здесь было бы слишком рискованно. Но не будем отбрасывать 
никаких возможностей. С нашего городского прибежища прокаженных и начнем. Я еще 
вот что хотел у вас спросить.
— А почему вы так уверены что Бодуэн, этот настоящий, все еще жив? Все-таки 
пять лет болеет, проказа все-таки.
— Если бы он был мертв, тамплиеры вели бы себя по-другому по отношению к вам. 
Они давно бы вас или прирезали, или… А так они спокойно сносят ваши шалости, 
зная, что все равно вы у них в руках. Д'Амьен уже полностью оправился после 
испытанного шока. Если в первый момент ситуация показалась ему катастрофической,
 то теперь, по зрелом размышлении, он был склонен признать ее лишь слегка 
усложнившейся. Были даже свои плюсы в том, что вдруг выяснилось. Во-первых, он 
нашел объяснение странному, самоуверенному бездействию тамплиеров в ситуации, 
когда они не могли не догадываться о предпринятых против них приготовлениях. 
Они явно уповали на этот свой самый мощный аргумент. Главная сила его была в 
том, что он был неизвестен иоаннитам. Теперь слава богу, все открылось. Теперь 
стала известна реальная сила врага. Лучше знать насколько он в самом деле силен,
 чем шарахаться, опасаясь того, чего может и не быть.
На сухом птичьем лице великого провизора появилась улыбка, которую вполне можно 
было счесть зловещей. Увидев ее, его величество осторожно спросил.
— Что же теперь будет, граф?
— Ничего, — бодро ответил тот, — вернее, все будет по-прежнему.
— Я понимаю, — вяло ответствовал король.
— Вы облегчили душу, Ваше величество, — продолжил граф, — но избави вас боже, 
откровенничать еще с кем-нибудь. Это для вас смертельно опасно. Это вы 
понимаете?
Бодуэн понимающе закивал.
— Помимо того, что молчание послужит безопасности вашей персоны, вам, 
согласитесь, будет приятнее общаться с патриархом, Раймундом и Конрадом, если 
они будут по-прежнему видеть в вас настоящего монарха.
— Да, да, конечно.
— Выступление наше не отменяется. Готовьтесь произнести перед собранием 
выборных свою речь. День выступления даже не будет перенесен, если я сумею за 
неделю отыскать настоящего короля.
— Вы хотите привезти его сюда? — тревожно поинтересовался Бодуэн.
— Я хочу его зарезать, — сухо ответил Д'Амьен. Этот ответ вполне устроил 
заплаканного двойника.
— Да, — граф остановился в дверях перед тем как выйти, — я забыл сообщить вам 
еще одно радостное известие.
Король напрягся, ожидая еще какой-нибудь неприятности.
— Умер, оказывается не только папа, но и великий магистр ордена тамплиеров.
С этим Д'Амьен вышел.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. ПОВТОРНАЯ ВСТРЕЧА

Шевалье де Труа домчался до Агаддина меньше чем за полтора дня. Он не стал 
приближаться к стенам крепости, которая явилась для него воротами в новый мир. 
Он свернул с каменистой выжженной тропы и пересек оливковые и апельсиновые рощи,
 окружавшие крепость. Он старался не столкнуться с людьми, будь то рабы или 
надсмотрщики и к вечеру оказался на той дороге, что должна была привести его к 
источнику св. Беренгария. Когда солнце всерьез занялось своим закатом, он 
увидел харчевню, где уже, по-видимому, ожидал человек, в руки коего следовало 
передать послание брата Гийома. Почувствовав, что волнуется, шевалье удивился, 
ведь не предстояло ничего серьезного или рискованного. Войти в харчевню, 
спросить баранью лопатку и местного просового пива. Все остальное — дело этого 
неизвестного. Несколько раз глубоко вздохнув, как его учили еще в подземельях 
замка Алейк, шевалье овладел своим состоянием. Пришпорил жеребца и тот, громко 
цокая копытами, въехал в широко распахнутые ворота. Едва миновав их, де Труа 
остановился и осмотрелся. Ничего, кажется, особенного. Двое голых по пояс 
поварских парней рубят ржавыми от вечной крови топорами недавно освежеванную 
тушу. Видимо для засолки. Это в самом углу двора у дверей кухни. Оттуда, время 
от времени, выкатываются клубы аппетитного пара.
У коновязи топчется с десяток лошадей. На рассохшемся бревне, у самого входа, 
сидит старик в вытертой безрукавке и разбитых чувяках, глаза закрыты, что-то 
медленно жует. Из харчевни доносится равномерное бульканье голосов.
«Ладно», — сказал себе шевалье, и, подъехав к коновязи, спрыгнул с коня. Оделся 
он, как и было ему велено, в кожаную, грубой работы куртку, серые шосы, на 
чреслах широкий с медными бляхами пояс. На поясе длинный латинский меч в 
небогатых ножнах, хочешь — гадай, кто это: разорившийся дворянин, дружинник 
местного барона, отлученный от церкви крестоносец, а может, просто охотник? 
Привязав коня и оглядевшись еще раз, нет ли где кого, шевалье не торопясь, 
поднялся по широким большим ступеням на веранду, образованную четырьмя 
массивными закопченными колоннами, поддерживающими крытый соломою навес.
Внутри харчевни его не ожидали никакие чудеса. Шибануло в ноздри запахом 
горелого чеснока, пота и гнилой упряжи. В глубине, как водится, горел очаг 
возле него стояло несколько длинных столов. Основная масса гостей собиралась 
именно там. Мелкие местные дворянчики, приказчики, стражники, сменившиеся с 
дежурства возле источника. Да и просто голодранцы. Пили, как правило, пиво с 
подмешанным соком белены, отчего потом рвало под утро. Играли в кости, время от 
времени в спорных ситуациях хватались за кинжалы, но до настоящей поножовщины 
здесь доходило редко.
И, что отметил шевалье, — не было ни одного сарацина. В этих пограничных 
поселениях в общем стиралась грань между поклоняющимися Христу и Аллаху, и, 
если в Иерусалиме или Аккре такая, чисто латинская харчевня была делом обычным, 
то подобную чистоту религиозных нравов здесь, в глухих предгорьях Антиливана, 
можно было расценить, как некую странность.
Шевалье сел за свободный стол в темном углу и старался не смотреть по сторонам, 
чтобы не показать, что он ищет встречи с кем-то. За его спиной то и дело 
раздавались взрывы хохота.
Подбежал сын хозяина, прислуживавший гостям в зале, и осведомился, чего 
господину угодно.
— Баранины и пива.
И то и другое принесли очень быстро, и то и другое было очень кстати, ибо гонец 
изрядно проголодался.
Не прошло и нескольких минут, как сын хозяина появился снова.
— Что тебе нужно? — сурово спросил шевалье де Труа.
— Господин, что сидит в том углу — очень важный — просил узнать у вас, не 
соблаговолите ли вы объединиться с ним на сегодняшний вечер. Ибо он скучает без 
благородного собеседника.
— Скажи, что я готов.
Сзади послышались тяжелые, уверенно приближающиеся шаги. Шевалье мог бы спорить 
на что угодно, что они принадлежат рыцарю, причем не юному и далеко не 
последнему по родовитости и силе. Простолюдины шаркают подошвами при ходьбе, 
монахи передвигаются почти на цыпочках, женщины семенят. Так как это господин, 
ходят только рыцари.
— Приветствую вас, сударь, — пророкотал под самым потолком харчевни сочный бас.
Де Труа поперхнулся пивом, настолько был знаком ему этот голос. Обернувшись и 
рассмотрев лицо говорившего, он смог преобразовать свое удивление в слова. — 
Барон де Кренье?
Барон был поражен еще сильнее, чем сидящий перед ним человек, это доказывалось 
тем, что он смог выговорить только один звук, глядя в столь знакомое и столь 
отталкивающее лицо.
— Ты?
— Садитесь барон, садитесь, не надо привлекать излишнее внимание.
С трудом перебарывая окаменение членов, барон последовал этому совету. 
Попытался поставить принесенный с собою кувшин, но неловко разбил его, зацепив 
за столешницу.
Тут же появилась пожилая женщина и начала безропотно прибираться. И пока она 
восстанавливала порядок, барон выпученными глазами разглядывал своего старого 
знакомого.
— Ну, я это, я, неужели вы не можете привыкнуть к этому. Так можно и о деле 
забыть.
— Так это ты? — спросил вновь рыцарь, никак не могущий отделаться от тяжелого 
потрясения.
— А вы надеялись, что сгнил где-нибудь в сарае для масличных рабов?
Барон трубно прокашлялся в ответ на эти слова.
— Злишься? Почему?
— Не до этого мне.
Де Кренье протянул через стол широкую, отполированную как красное дерево с 
янтарными мозолями, рыцарскую ладонь.
— Давай то что привез.
Шевалье огляделся и быстрым, но несуетливым движением положил в ладонь барона 
кожаный футляр. Он тут же исчез в бесчисленных складках рыцарского олио.
— А кто такой ты теперь? — не унимался барон, — судя по тому, что тебе доверили,
 живешь ты точно не в сарае.
У шевалье слегка дрогнули ноздри и сузились глаза, вряд ли это можно было 
различить в полумраке харчевни.
— Как бишь тебя звали. А… Да, забыл.
— Барон, чем быстрее вы забудете о том, что когда-то я помогал вам в бытность 
вашу конюхом, на конюшне Агаддинской капеллы, тем лучше будет для нас двоих.
Барон де Кренье нахмурился, ему трудно было в одночасье отвыкнуть от своего 
прежнего брезгливо-покровительственного отношения к этому уродцу. Он открыл рот,
 чтобы высказаться по этому поводу, но посланец великого капитула, заметив это, 
быстро и решительно сказал.
— Что касается имени, то зовут меня шевалье де Труа и все, что мне говорится, я 
воспринимаю как носитель этого имени, в высшей степени благородного, как вы, 
наверное, поняли.
Сколь ни был косен мозг провинциального тамплиера, де Кренье сообразил, что 
продолжать настаивать на своих воспоминаниях не стоит. Если братья из 
Иерусалимского капитула решили, что эта пятнистая рожа имеет право нагло носить 
настоящее дворянское имя, значит так нужно.
— Уедешь завтра утром, на рассвете. Подойди сей час к хозяину и попросись на 
ночлег.
Сказав это, де Кренье встал и, покачиваясь удалился. Треща старыми ступенями, 
поднялся на второй этаж, где вдоль галереи располагались комнаты для 
постояльцев. Исподволь наблюдая за своим бывшим господином, де Труа без труда 
определил, какую из них занимает де Кренье. Дальше шевалье сделал так, как было 
посоветовано. Попросил дать ему какой-нибудь угол до утра. Запер за собою дверь,
 через узкое окошко выбрался наружу и залег в кустах у ворот харчевни. В это 
время года луна появляется рано, так что огороженная частоколом громадная 
деревянная изба была как на ладони. Наблюдая за нею, шевалье размышлял над тем, 
какой важности дело предстояло де Кренье, если он счел возможным снести 
недвусмысленно выраженную словесную пощечину от молодого урода, еще не так 
давно получавшего полуобглоданные кости из его рук.
Чутье подсказывало шевалье, что встреча, если она уже назначена бароном, 
произойдет этой ночью. А стало быть где-то поблизости, чтобы можно было 
добраться до места пешком, не будя округу грохотом копыт.
Де Труа не ошибся в своих расчетах. Де Кренье грузно перебрался через ограду 
харчевни в том месте, где она была затенена кроною карагача. Движения рыцаря 
были затруднены, а его сопение было слышно тихой лунной ночью шагов за 
пятьдесят.
Мягко, осторожно ступая де Труа заскользил за ним, петляя меж камней, так чтобы 
все время находиться в тени. Барон стремился к тому же, но получалось у него не 
столь ловко. То и дело он, во всем своем массивном великолепии, оказывался на 
виду на каком-нибудь лунном валуне. Двигался он вверх, в горы, в сторону от 
Беренгариева источника. Пройдя шагов семьсот-восемьсот, он остановился возле 
старого полузасохшего кедра, тяжело и часто дыша. Когда на него падал столб 
лунного света, было видно, что от него валит пар.
Место встречи или всего лишь место отдыха? Ответ на этот вопрос явился сам 
собой, из кроны кедра бесшумно рухнул человек и тут же выпрямился перед 
неуклюже отшатнувшимся рыцарем. Шевалье инстинктивно еще глубже вжался в тень 
камня, возле которого присел шагах в тридцати от места рандеву. Так прыгать, 
как этот человек из кедровой кроны, латиняне не могли, этому не учили даже в 
тамплиерских палестрах. То, что приятель де Кренье был с востока, с 
сарацинского востока, не вызывало сомнений. Но это не сельджукский всадник, не 
египетский гулям, не курдский мерхас. Сердце шевалье колотилось, как 
сумасшедшее. Дохнуло чем-то знакомым. Знакомо пугающим.
Свидание в кедровом мраке было коротким. Барон отправился тем же путем обратно. 
А его таинственный собеседник поспешил дальше в горы. Шевалье, не раздумывая, 
скользнул вслед за ним. Ему нужно было проверить кое-какие из своих, только что 
возникших подозрений. Для этого ему нужно было догнать собеседника барона. Тот, 
чувствуя себя в безопасности, не слишком скрывался, так, что следить за ним 
было нетрудно.
Итак, думал он, оказывается у самых рьяных воителей за Христа, у рыцарей Храма 
Соломонова, есть какие-то связи с бандой фанатичных убийц из ассасинских 
замков! Голова шевалье работала стремительно и легко. В том, что преследуемый 
был ассасином, у него почти не было сомнений. Тогда получается, что даже, 
достигнув высот среди храмовников, он не сможет отомстить Синану. Внешняя 
враждебность белых плащей и красных поясов лишь ширма, за которою стоит тайная 
связь. И тогда, получается, что он, все претерпевший и всех обманувший, просто 
глупый ребенок, который сидит на полу между ног отца и старается поссорить его 
правую ногу с левой!
Кровь прилила к лицу шевалье, стыд, боль и отчаяние кипели в этой крови. Ему 
казалось, что собранная по кусочкам кожа лопнет под напором этих неожиданных 
страстей. Оставалась одна надежда — этот таинственный собеседник барона все же 
не ассасин, хотя и очень похож. Был только один способ выяснить все с 
безусловной точностью — убить его. Де Труа стал осторожно сокращать дистанцию. 
Когда между ними осталось меньше двадцати шагов, неизвестный что-то 
почувствовал. Остановился, прислушался. Сделал шаг, опять остановился и 
оглянулся, так и стоял некоторое время, улавливая токи ночи. Потом успокоено 
обернулся и бормоча что-то себе под нос, может быть насмехаясь над своей 
подозрительностью, пошел дальше. Сделав шагов пять или шесть, снова замер. 
После этого у шевалье не было сомнений с кем он имеет дело. Именно так его 
учили определять крадется за тобой кто-нибудь или нет. Что ж, сказал он себе и 
вытащил из-за пояса метательный кинжал. И стоило неизвестному обернуться еще 
раз, как лезвие, блеснув в воздухе, вонзилось ему в грудь.
Де Труа обыскал тело и нашел то, что рассчитывал найти. И вот, сидя на камне 
возле остывающего трупа и подбрасывая на ладони нож с коротким позолоченным 
лезвием — непременный атрибут каждого фидаина — шевалье размышлял, что ему 
теперь делать.
Одно было несомненно — резко увеличивалось этой ночью количество тех, кому 
следовало отомстить. Орден тамплиеров, на который он так рассчитывал в борьбе с 
Синаном, сам теперь должен был быть подвергнут наказанию. То, что сейчас 
шевалье не представлял как это сделать, не имело значения. Мучительным 
раздумьям подобного рода де Труа предавался недолго. Слишком очевиден был общий 
вывод. Надо каким-то образом столкнуть замок Алейк с орденом и тогда он, Реми 
де Труа, отец Марк, Анаэль, Исмаил будет отомщен. Причем осуществлению этого 
замысла начало уже положено — он посмотрел на лежащий у ног труп ассасина. 
Будем считать, что орден храмовников нанес неожиданный, грубый удар по своему 
тайному партнеру, нарушая течение скрытных и, видимо, взаимовыгодных дел. Замок 
должен теперь, если в нем не иссякло самоуважение, нанести ответный удар.
Шевалье встал и, еще раз взвесив в руке ассасинский нож, стал спускаться к 
харчевне.
Интересно, что сейчас делает барон? Очень бы не хотелось, чтобы он, проявляя 
несвойственное ему рвение, прямо сейчас поскакал в Агаддин. Не должен, не 
похоже на него. Задание ведь выполнено, можно выспаться, как следует 
позавтракать и тогда уж трогаться.
Барон был обречен дважды. Во-первых, как Кренье, человек посвященный в то, кем 
был рыцарь по имени де Труа всего год назад, он должен умереть, дабы у него не 
возникло желания поделиться своими воспоминаниями с капитулом. Во-вторых, он 
будет убит, как тайный посланец ордена и будет убит так, как это делают фидаины,
 чтобы у того же самого капитула не возникло сомнений в том, кто делает против 
него выпад.
Перебравшись через забор харчевни, шевалье тихо подошел к коновязи и пересчитал 
лошадей. Кажется все на месте. Он собирался было вернуться по крыше в свою 
комнату, но услышал шаги, кто-то как раз покидал харчевню, шаги эти невозможно 
было спутать с чьими-то ни было. Де Труа понял, что недооценил своего бывшего 
хозяина. Для этого обжоры и выпивохи, служба, все-таки, прежде всего. Сейчас он 
заберется на коня и ускачет. Коня! Реми быстро осмотрел лошадей, у одного из 
породистых жеребцов висела на морде торба с овсом. Решил барон перед дорогой 
покормить своего верного друга. Шевалье нырнул под брюхо жеребцу и ассасинским 
кинжалом надрезал подпругу, так чтобы она лопнула на первой же сотне шагов.
Барон освободил морду коня от торбы, отвязал повод от бревна коновязи, подвел к 
валуну с плоским верхом, которым пользовались здесь, чтобы взбираться в седло. 
Забрался, похлопал своего друга по шее, что-то пробормотал ему на ухо 
поощрительное и дернул поводья. Выскакал за ворота и, буквально через несколько 
мгновений, раздался вскрик и тяжелый глухой удар о землю. Выбежавший из ворот 
шевалье, при первом же взгляде на лежащего определил — мертв. С трудом 
перевернул тяжелую, покрытую кольчугой тушу на живот и воткнул ему свою 
позолоченную добычу в затылок.
Затем он стремительно и бесшумно вернулся во двор, отвязал своего кона и даже, 
не накладывая седло, выехал на освещенную луной дорогу. Возле человеческого 
холма, с поблескивающей над затылком золотой искрой, он остановился. Какая-то у 
него появилась новая мысль. Он нагнулся, вырвал кинжал и спрятал его за пояс.
К утру де Труа загнал своего коня. Ему повезло, что случилось это возле 
постоялого двора. Там он за небольшие деньги раздобыл довольно крепкую арабскую 
кобылу, ей, хотя и была недоступна стремительная иноходь сельджукского жеребца, 
брошенного на белой раскаленной тропе, но она бежала мягкой, неутомимой рысью и 
уже на рассвете следующего дня шевалье, покрытый плотным слоем известковой пыли,
 въезжал в южные ворота Иерусалима.
Несмотря на рассветный час, он направился к орденскому капитулу, где велел 
доложить о себе брату Гийому. Стоявшие у ворот стражники о таком ничего не 
слыхали и позвали начальника стражи, тот тоже ничего не знал о монахе, носящем 
такое имя.
Находясь в сильнейшем замешательстве и раздражении, де Труа вернулся в капеллу 
де Борже, ничего другого ему не оставалось. Приор встретил его более, чем 
сдержано, втайне он рассчитывал, что странный рыцарь изъят из его ведения 
навсегда.
— Ваша келья занята, брат Реми. Не согласились ли бы вы отдохнуть здесь, в 
помещении кордегардии?
Шевалье понял его нехитрую уловку. Приор не хотел его впускать внутрь в надежде,
 что пока он будет спать здесь в помещении для стражи, его снова востребуют. 
Возражать шевалье не стал, ибо сам рассчитывал на то же самое.
И, как ни странно, и его ожидания и надежды господина приора, оправдались. 
Когда рыцарь проснулся, рядом с его ложем сидел юноша с постным лицом.
— Вас ждут, господин, — сказал он.
И уже через какой-нибудь час, они снова бродили с братом Гийомом под сводами 
платановой рощи. Шевалье терялся в догадках, кто он такой, этот монах. Почему о 
нем ничего не известно стражникам, несущим внешнюю охрану капитула? Ведет он 
себя как человек, который привык распоряжаться, и не привык чтобы ему 
прекословили. Почему он с непонятным упорством выбирает для общения с ним это, 
несколько, все же, необычное место. Роща конечно хороша, но это всего лишь роща,
 какое-то недоверие или несерьезное отношение видится в том, что рыцаря считают 
нужным держать вне строений капитула, как бы скрывая от него некие тайны, 
которые ему еще знать не положено. Но не полноправный ли он тамплиер? И для 
кого тогда эти тайны, в которые его не считают возможным посвятить?!
Короче говоря, шевалье де Труа напрямик спросил об этом монаха. Тот не смутился.

— Что ж, брат Реми, вы все поняли правильно. Или почти все, и почти правильно.
— Что я понял?
— Что не все принятые в орден рыцари одинаково посвящены в его тайны. Ни для 
кого из полноправных тамплиеров тайны эти не закрыты навсегда непреодолимой 
преградой. Просто в постижении есть некоторая постепенность. И в этом, поверьте,
 скрыт большой смысл.
— И когда же этот путь посвящения начнется?
— На него вы встали уже тогда, когда приняли на себя годичное послушание. 
Очередной шаг вы можете сделать в любой момент, хоть сегодня, а можете не 
сделать никогда. Я не играю с вами в кошки-мышки, я излагаю вам все так, как 
оно и есть.
Шевалье на минуту задумался, он не чувствовал в словах монаха игры и 
сознательного издевательства и почему-то сразу поверил, что тот говорит правду.
— Вы не спрашиваете, как я выполнил ваше поручение. Вам это неинтересно?
Монах пожал плечами.
— Зачем спрашивать. Если бы вы не выполнили его как следует то, думаю, начали 
бы наш разговор с оправданий.
Де Труа криво усмехнулся, возразить было нечего.
— А что касается инцидента со стражей, ведь вы хотели об этом спросить, правда? 
Так здесь все объясняется очень легко. Я не ждал вас так рано, потому была 
предупреждена лишь дневная стража, вы же приехали ранним утром. Кстати, отчего 
такая спешка?
— Рвение, — быстро ответил де Труа, — я понимаю, насколько это не дворянская 
черта — исполнительность, но…
— Не надо извиняться тогда, когда извиняться не за что. Вы хорошо сделали 
порученное вам дело, а у нас так мало людей, которые могут сделать что-то хотя 
бы посредственно.
Шевалье несмотря на то, что его хвалили и, кажется, в самом деле были им 
довольны, испытывал легкий дискомфорт. В словах монаха чувствовалась едва 
уловимая двусмысленность. Или, может быть, она лишь чудилась ему?
— Барон де Кренье ничего не просил мне передать на словах? — спросил брат Гийом.

— Нет, мы разговаривали с ним очень коротко. Может быть он просто не успел.
— Впрочем, он и не должен был мне ничего передавать.
Как и во время прошлого разговора брат Гийом добрался до обомшелой стены 
капитула и остановился, с наслаждением греясь на солнце.
— Так вот, возвращаясь к теме наших тайн. Сегодня вечером вы, в числе еще 
нескольких десятков братьев, пройдете посвящение второй степени и узнаете, чем 
является орден наш на самом деле.
«Ну вот», — неопределенно подумал шевалье, погружая ладони в горячий мох.
— Посвящение это произойдет здесь, вон в том здании, видите с высокими окнами.
— Да, вижу.
— После этого мы сможем беседовать с вами не только в пределах этой рощи. И это 
будет не единственным приобретенным вами правом. В качестве посвященного.
— Благодарю вас, — сказал шевалье. Нетрудно было понять, что его решили 
выделить. Почему? Не из-за одного же удачно выполненного поручения.
«Удачно», — улыбнулся про себя де Труа. И кто он все-таки такой этот 
необыкновенно самоуверенный тип? Кажется, даже по манерам и приемам общения, не 
рыцарь.
— Собственно говоря, благодарить вам некого, ибо ваше посвящение, необыкновенно 
раннее, прошу заметить, происходит по большей части ввиду особого стечения 
обстоятельств. Ваши личные качества тоже сыграли при выборе вашей кандидатуры 
определенную роль, но не решающую. В основном обстоятельства. Вы, наверное, 
хотели бы узнать какие именно?
Шевалье сковано кивнул.
— Было бы интересно.
— Месяц назад умер граф де Торрож, великий магистр ордена нашего.
— Я ничего об этом не слышал.
— А об этом никто ничего не слышал. О его смерти будет объявлено сегодня, во 
время заседания великого капитула, на котором будет выбран новый великий 
магистр. Так делается для того, чтобы орден ни на один час не оставался без 
своего управителя, дабы не соблазнять многочисленных врагов своим беззащитным 
видом. В течение месяца собирались со всей Европы магистры орденских областей. 
Наконец, собрались и вот, в честь такого редкостного собрания, решено 
произвести торжественное посвящение и приобщение великих орденских тайн для 
группы наиболее отличившихся и достойных рыцарей. Теперь вы все знаете.
Шевалье кивнул.
— Да, теперь я все понял.
— За час до полуночи вы должны быть здесь в торжественном рыцарском облачении.
— В этой роще? — спросил де Труа, косясь в сторону двух белых колонн 
обозначающих, по приметам прокаженного короля, начало лабиринта, обязанного 
привести к Соломонову кладу.
— В этой роще. Здесь будет много народу в эту ночь, но вы ничему не удивляйтесь.
 И ничему, что произойдет после того, как вы покинете эту рощу, тоже не 
удивляйтесь.
— Вы говорите, что посвящение будет вон в том храме?
— Да.
— Спасибо, брат Гийом. Теперь не осталось никаких неясностей.
Опустив голову на грудь, шевалье де Труа медленно ехал по узкой Иерусалимской 
улочке в районе башни Давида. Он размышлял. Вот как значит устроена жизнь. Пока 
он стремился изо всех сил попасть хоть в самые ничтожные прихожие орденского 
Храма, пока карабкался срывая ногти, пока терпел унижения и побои, в надежде 
достичь запретной цели, пока убивал, воровал, предавал и обманывал во имя ее, 
она оставалась недостижимой. Стоило ему разочароваться, стоило ему посмотреть 
по сторонам в поисках новой цели, стоило ему наплевать на тамплиерский плащ, 
как орденские тайны сами падают ему под ноги. Никаких не требуется усилий, 
чтобы разомкнуть таинственный круг, он размыкается сам. Его не просто впускают, 
его тянут туда.
Как только перестаешь хотеть, тут же получаешь все, чего хотел!
Не будь на территории капитула Соломонова клада, и не будь у него ключа к нему, 
шевалье и не подумал бы являться на сегодняшние ночные бдения. Ненависть у него 
была сейчас сильнее любопытства. И он радовался, что догадался вытащить 
ассасинский кинжал из глупой башки де Кренье. Эту позолоченную улику можно с 
большей пользой применить здесь в Иерусалиме. Сегодня взаимовыгодной и тайной 
дружбе Храма и замка Алейк будет нанесен сильный удар.
А что касается клада…
Во время выборов великого магистра под покровом массового празднества, ему 
будет легче сделать то, что он задумал. Все складывается так, как если бы он 
сам все складывал.
Шевалье ударил тяжелой перчаткой свою кобылу между ушей и она затрусила резвее.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. В ОЖИДАНИИ РАЙМУНДА

— Иди, седлай коня, — велел граф Раймунд Триполитанский своему оруженосцу, 
после того, как тот стянул ему на спине последние ремни, которыми крепились 
наплечники. Когда юноша выбежал, Раймунд несколько раз прошелся по комнате, 
поводя руками, проверяя не нарушилась ли свобода движений, требующаяся воину в 
бою. На лице его отображалась задумчивость и сосредоточенность. Итак, многое 
может решиться уже сегодня. По настоянию великого провизора всем участникам 
заговора надлежало собраться к ночи в королевском дворце. Необходимость вводить 
в действие войска могла возникнуть в любой момент и, поэтому, лучше было бы 
всем военачальникам находиться в одном месте, — только так можно было 
обеспечить согласованность действий.
Насколько знал граф, делегации выборных также содержались наготове. Д'Амьен 
настаивал на необходимости действовать строго по уложению Годфруа, дабы 
впоследствии иметь в руках дополнительный аргумент в будущих переговорах с 
курией, Филиппом-Августом, Ричардом Львиное Сердце, или Фридрихом Барбароссой. 
Обычно этому институту власти никто особого значения не придавал, да и сейчас, 
ввиду своей громоздкости, собрание выборных делегаций, очень усложняло 
конструкцию заговора. Многие говорили об этом Д'Амьену, но он был непреклонен.
Что ж, может быть ему виднее, думал мрачноватый гигант Раймунд, вдумчиво двигая 
правым плечом, недовольный креплением соответствующего наплечника. Может быть 
прав, да, но напрасно он себя ведет так, как будто уже стал полноправным 
властителем Палестины. Настоящий передел власти начнется уже после падения 
общего врага, после того, как бело-красный плащ будет втоптан в пыль Святой 
земли. Раймунд прекрасно понимал, что его сюзерен Филипп-Август обязательно 
захочет вмешаться в здешние дела, в случае ухода с арены Бодуэна, а оно, судя 
по всему, тоже не за горами.
Одно ясно — никому нельзя доверять до конца, и менее всего нынешним 
друзьям-союзникам.
В комнату вбежал запыхавшийся человек в черном, очень пыльном балахоне.
— Фландо? — удивился граф.
— Да, мессир, это я.
— Что ты делаешь здесь, бездельник! ?
— Час назад к нам прискакал какой-то итальянец я сообщил, что великий провизор 
предлагает нашей турме переместиться к заброшенным воротам.
— Почему вы его не повесили?
— Он знал условный сигнал.
Граф Раймунд выругался.
— Запомни Фландо, пока я жив, мои войска будут перемещаться только по моему 
приказу.
— Но…
— Езжай туда, где я велел тебе находиться.
Черный балахон кивнул и попятился.
Граф, все еще раздраженно скалясь, подошел к окошку за которым садилось 
огромное лихорадочно-красное солнце. Сушь. Две недели истребительная жара и ни 
капли дождя. Над городом кружила мельчайшая, неощутимая кожей пыль. Ее как бы 
поднимало над крышами города, скопившееся под ними напряжение.
«Пора», — подумал Раймунд. Пора ехать во дворец, пора начинать действовать. 
Граф подошел к небольшому сундуку обитому железными полосами, повернул ключ в 
замке, поднял крышку, достал два кошелька из белой кожи, наполненных 
константинопольскими цехинами. Вполне может статься, что потребуются деньги. 
Королевская казна пуста, как говорит Д'Амьен. Не его ли стараниями, кстати? А 
может все же оставить цехины здесь, под охраною?
Раймунд на некоторое время задержался в сидячем положении перед своим сундуком, 
взвешивая в руке белые кошельки, а также все за и против того, брать ему их с 
собою или нет. Ему не суждено было решить эту не слишком философскую проблему. 
Сзади раздался едва уловимый шорох, метнулась со стороны окна мгновенная тень, 
и в затылок одного из самых славных, сильных, мужественных и богатых людей 
Палестины вонзился золотой кинжал.
Шевалье не дал графу упасть на спину и тем самым смазать картину преступления, 
он уложил его лицом вниз. Развязал один из белых кошельков и высыпал его 
содержимое на спину поверженному, чтобы не возникло никаких сомнений 
относительно мотивов убийства. Не ограбление.
Проделано все было очень быстро и бесшумно. Старая сноровка восстанавливается 
быстро. Когда в комнату вбежал оруженосец с известием, что лошади оседланы, он 
застал только что описанную картину, за вычетом актера, сыгравшего роль 
ассасина.
— И на что вы теперь рассчитываете де Созе? — ехидно спросил великий провизор, 
барабаня пальцами левой руки по столу.
— Не знаю, мессир, — подавленным голосом отвечал рыцарь, — может быть на 
христианское снисхождение.
Лицо Д'Амьена исказила судорога.
— Снисхождение? Вы сказали снисхождение?!
— Да, мессир. Вы велели нам убить Рено из Шатильона, мы честно пытались это 
сделать. Двое погибли, я изувечен, — де Созе поднял правую руку и из рукава 
показалась то, что осталось от кисти. Было видно, что эта демонстрация 
доставляет рыцарю боль.
— Мне кажется, что сослуженная нами служба стоит трехсот бизантов.
— Вы должны были не попытаться убить Рено, а убить его. Надо было подумать 
головою, раз плохо работают руки.
— Мессир…
— Нет, нет и нет, я не считаю, что долг уплачен. Меня не интересует количество 
пролитой вами крови. Я знаю только, что Рено жив и приятно проводит время в 
объятиях красавицы Изабеллы.
— Всегда считалось, что орден госпитальеров собирает деньги с богатых, чтобы 
лечить нищих, но теперь меня мучит вопрос, куда сей достославный орден девает 
деньги, которые он выжимает из нищих?
Д'Амьен брезгливо поморщился.
— Неуместное острословие сгубило много людей, и вы, дорогой де Созе, по всей 
вероятности, присоединитесь к этим господам.
— Так или иначе, денег у меня нет, — усмехнулся рыцарь.
— Зря вы думаете, что я этого не знаю, и зря вы надеетесь, что отсюда 
отправитесь в долговую тюрьму, где вас смогут подкармливать ваши наваррские 
друзья. Нет.
Де Созе побледнел.
— У ордена госпитальеров, вечно пекущегося, по вашему тонкому замечанию, о 
споспешествовании болящим нищим, есть неподалеку от Тивериадского озера соляные 
копи, дающие нам небольшую толику необходимых нам средств. Вот туда вы 
отправитесь отрабатывать не только свой собственный долг, но и те деньги, что 
должны остались ордену ваши друзья, столь благоразумно и своевременно ушедшие 
из жизни. Увести.
Последнее слово было обращено к двум вооруженным людям, стоявшим у дверей. 
Когда де Созе уволокли вместе с его проклятиями в адрес «святош-кровопийц», 
Д'Амьен откинулся на высокую спинку кресла. Набранная из полудрагоценных камней 
планка, приятно холодила затылок. Граф был недоволен собой. Сорвался, все-таки 
сорвался. Негодяи и ослы! Втроем не смогли прирезать одного бабника. Теперь уже 
поздно. Правда говорят, что Изабелла девица — хотя какая она теперь девица! — 
благоразумная и преамбициозная. Очень уж она хочет стать королевой, и не может 
не понимать, что роковой Рено не приобретение, а препятствие на ее пути к 
короне. Наверное хорош в постели, но совершенно невозможен на троне. Говорят, 
что Шатильоны родня бургундским герцогам. Н-да. А Лузиньян настолько 
благоразумен, что может быть, согласится закрыть глаза, а главное уши, на 
юношеские прегрешения Изабеллы. Может статься, что здесь нет еще окончательного 
поражения. И вообще, об этом — потом. Это терпит.
Комната, в которой сидел Д'Амьен, примыкала к королевской спальне с одной 
стороны и к тронной зале с другой. Великий провизор выбрал ее здешней своей 
резиденцией за удобство: и тихо, толстенные стены, и до всего близко.
Доложили, что прибыл Савари.
— А где патриарх?
— Его святейшество и господин маркиз сейчас на первом этаже, — доложил Султье, 
бывший секретарь короля, теперь охотно обслуживавший своего истинного хозяина.
— Что они там делают?
— Выбирают, я думаю, покои, где бы они могли остановиться. Ведь может быть 
придется провести здесь не один…
— А граф Раймунд?
— Его ждут.
— Как только он появится, тут же известите меня.
Султье поклонился.
— А теперь пригласите Савари.
Д'Амьен с первого взгляда определил, что старый болтун несколько не в себе.
— Только без предисловий, Савари, сразу суть дела, какой бы дрянной она не была.

— Я в ужасе.
— Я же сказал — суть!
— Сегодня я обнаружил под подушкой свиток с песнями некоего Гирнаута де Борнеля.

— Песнями?!
— Вот послушайте.
"Друг милый Аламанда, как в тумане
Я обращаюсь к вам, узнав о плане
Сеньоры Вашей, что меня тираня,
Жила и вот сейчас стоит на грани…"
или вот:
"Все время хочет мой язык
Потрогать заболевший зуб,
А сердце просится в цветник,
Взор тянет в поле вешних куп,
Слух в томном сладострастье…"
— Хватит, Савари! Я все понял, наша прекраснодушная дурочка хлебнула из 
отравленного источника.
— Я провел следствие, мессир, вы же знаете, как я педантичен, но пока даже мне 
не удалось установить, где находится брешь, через которую…
Д'Амьен несколько раз сардонически усмехнулся.
— Другими словами пока вы занимались своею болтовней, принцесса Сибилла 
предпочитала… Кто он?! — вдруг сменив тон крикнул великий провизор.
— Не вполне понимаю…
— Я не верю в то, что она томится вообще, безотносительно, я уверен, что она 
томится по кому-то.
Савари прижал руки к груди.
— Клянусь, она не видела за последние полгода ни одного человека мужского пола, 
кроме как в монашеском одеянии, или в одеянии из гниющих язв в наших госпиталях.

Великий провизор уже совладал со своими чувствами.
— Я считал вас неглупым человеком, а теперь начинаю в этом сомневаться. Кто вам 
сказал, что для того, чтобы влюбиться, женщине нужно видеть предмет. Слов, 
написанных на бумаге, иной раз вполне достаточно, чтобы возбудить женское 
воображение до крайней степени.
Проповедник покраснел.
— Возможно я что-то упустил и кто-то передавал ей…
Д'Амьен снова откинулся в кресле.
— Прав был Карл Великий, когда запрещал обучать дочерей грамоте. А вы…
Проповедник покаянно склонил голову.
— Ладно, — махнул рукой великий провизор, — что мне от вашего самобичевания, 
если мне нужно будет вас вздернуть, я сделаю это без вашего одобрения. 
Немедленно — в монастырь. Поставьте на ноги всех. Возьмите пару специалистов из 
подвалов госпиталя св. Иоанна. Уже завтра я должен знать, кто владеет мыслями 
нашей дорогой наследницы престола. И не появляйтесь с неопределенным ответом. 
Пусть даже выяснится, что она влюблена в де Ридфора. Я предпочитаю знать это, 
чем не знать ничего.
— Пытать принцессу? — потрясенно спросил Савари.
— Да вы совсем спятили от переживаний.
— Да, да, — суетливо забормотал проповедник, — надо найти того, кто передает 
письма, он должен знать от кого они.
Савари испарился.
Секретарь сообщил, что патриарх и Конрад Монферратский сидят у его величества и 
ужинают.
— А Раймунд?
Секретарь развел руками.
— Эта задержка начинает меня раздражать. Даже не так, раздражала она меня уже 
час назад. Еще немного и она начнет меня пугать. Насколько я знаю, он 
становился в тамплиерском квартале?
— Да, в доме бондаря у башни Давида.
— Так вот, отправьте туда людей. И не кого-нибудь, а человек пять-шесть 
поопытней.
Секретарь поклонился.
— За дверьми ожидает господин де Сантор.
Великий провизор кивнул, мол, давайте.
Заячья губа придавал де Сантору чуть улыбающееся выражение. Д'Амьен 
давным-давно к этому привык, сейчас же вдруг обнаружил, что это ему не нравится.
 Или, может быть, де Сантор и в самом деле слегка улыбается. Чему бы это?
— Говорите.
— Мы не ошиблись в наших расчетах. Выборы состоятся сегодня ночью.
— Ночью? — хмыкнул великий провизор, — у них всегда так, не могут без 
балаганщины и черных тайн.
— Вы правы, мессир, обряд черного посвящения тоже предполагается. Сразу вслед 
за выборами.
— Ну это пусть. Этой стороной вопроса мы займемся, когда поставим их на колени. 
Они ответят за все свои мерзости. Как говорят ирландские братья — устав чужого 
монастыря никогда не кажется разумным, — Д'Амьен слегка задумавшись, прищурился 
и принялся теребить свою короткую бородку тонкими острыми пальцами.
— Ходят разные рассказы о том, чем они там занимаются во время ночных месс, но 
я согласен, что сейчас не время об этом… — сказал де Сантор, в основном для 
того, чтобы что-нибудь сказать.
Великий провизор совсем закрыл глаза, решая внезапно вставшую пред его 
сознанием задачу.
— Да, момента лучшего не будет, — опять осторожно сказал де Сантор.
— Что? — негромко спросил граф.
— Что, если мы хотим добиться наилучшего результата, то выступать нам нужно 
непременно завтра рано утром. Шестьдесят пар курьеров с удвоенными лошадьми 
ждут в конюшнях у северных ворот. Люди Раймунда и Конрада изнывают, они уже на 
грани бунта…
Д'Амьен открыл глаза и холодно посмотрел на своего помощника.
— Зачем вы мне все это пересказываете? Или думаете, что я всего этого не знаю?! 
Не понимаю, что таких ночей, как сегодняшняя, у нас может больше не быть?!
— Так почему же… — не удержался помощник, — что заставляет вас медлить.
— Есть, есть стало быть обстоятельство, есть заноза, мешающая мне 
воспользоваться всеми нашими преимуществами и всеми нашими приготовлениями. Вы 
думаете, это кресло?! — Д'Амьен ударил ладонями по подлокотникам и вскочил. — 
Вы думаете, это кресло?! Нет, это адская сковорода, и я поджариваюсь на ней уже 
несколько дней подряд. Я хочу, может быть, больше всех вас вместе взятых, 
отдать приказ, но не могу! Потому, что боюсь! Да, да, боюсь все провалить. 
Надолго, может быть навсегда! Понимаете меня?
— Не совсем.
— Когда-нибудь, может быть совсем скоро, я расскажу вам о причине моих нынешних 
терзаний и вам станет нестерпимо стыдно, за ваше стремление что-то мне 
советовать в такой момент.
Де Сантор опустил голову. Он неплохо знал великого провизора и понимал, что 
когда тот находится в подобном состоянии, спорить с ним не только бесполезно, 
но и опасно. С другой стороны, его донимало зверское любопытство — что это за 
тайна, которую Д'Амьен своему довереннейшему помощнику не в состоянии сейчас 
сообщить.
Старик, словно в развернутом свитке, читая чувства де Сантора, сказал.
— Вы не должны обижаться. Пройдет, я думаю, не более двух-трех дней и я смогу 
удовлетворить ваше любопытство. Если бог видит наши усилия, то он позволит 
сделать это раньше.
А сейчас мы пойдем к нашим друзьям и соратникам. И я надеюсь, вы будете в 
предстоящем разговоре поддерживать меня, сколь бы справедливыми не казались вам 
слова патриарха и Конрада.
Д'Амьен все предугадал правильно, стоило ему появиться, как на него посыпались 
недоуменные вопросы. Он выслушивал их с невозмутимым видом, все эмоции его 
выплеснулись в предыдущем разговоре.
— Насколько я понял состояние дел, — сказал маркиз, — несмотря на то, что мы 
тут так яростно говорили, несмотря на очевиднейшую необходимость действовать 
немедленно, вы не хотите отдавать приказа?
— Да, — отвечал великий провизор.
— Даже под угрозой того, что другой столь удачной возможности у нас может и не 
случиться в будущем.
— Вы преувеличиваете губительные последствия моей медлительности. Может статься,
 что они будут немалы, но слишком поспешные действия могут привести к настоящей 
катастрофе.
Маркиз Монферратский всплеснул руками и выразительно помотал головой. Его 
святейшество выражал ему полное сочувствие всем своим видом. Король был тих как 
мышь. И если бы патриарх с маркизом не были сами так взвинчены, они, конечно, 
обратили бы внимание на необычность его поведения.
Конрад снова заговорил.
— Не знаю, может быть граф Раймунд найдет слова, которые бы вас убедили.
Патриарх кивнул и одобрительно пробормотал.
— Будем надеяться.
— А где он, кстати, граф Триполитанский? — спросил осторожно король, радуясь 
возможности хоть как-то себя проявить.
— Мне почему-то кажется, — многозначительно произнес граф Д'Амьен, — что 
отсутствие графа Раймунда не случайно.
— Что вы имеете в виду? — резко поднял голову Конрад. — Предполагаете 
предательство?
— Слово предательство произнесли вы, маркиз, — развел руками великий провизор,
 — я лишь высказал мнение, что в такой момент столь длительное отсутствие 
одного из важнейших участников, должно иметь очень серьезную причину. Да, такой 
причиной мог бы быть внезапный переход графа Раймунда на сторону храмовников, 
но мне не хотелось бы так думать.
— Это было бы… — воскликнул и запнулся король.
— Вот именно, Ваше величество, ничего хуже не придумаешь. — Но я не могу в это 
поверить, — теребя расшитую золотом перевязь, сказал патриарх.
— Вы слишком торопитесь, — урезонил его Д'Амьен, — готовиться надо к самому 
худшему, но предполагать мы имеем право все что угодно.
Появился Султье. Взгляды обратились к нему. Вид у него был ошарашенный.
— Только что…
— Громче! — крикнул Конрад запнувшемуся секретарю.
— Донесли, что у себя в доме убит граф Раймунд.
— Убит? — взвизгнул патриарх.
— Ну, слава богу, — прошептал Д'Амьен, но многие услышали его шепот.
— Как убит? Поединок или подосланными людьми? — потребовал Конрад.
— У него в затылке торчал золоченый кинжал. Труп был осыпан монетами. 
Специально старались показать, что это не ограбление.
— Это ассасинский метод, — задумчиво сказал Д'Амьен, — только с какой стати 
Раймунд? Впрочем, с полгода назад или раньше, он разорил одно осиное гнездо 
исмаилитов.
— Месть? — патриарх растирал себе виски, — почему они не отомстили ему сразу? 
Почему подгадали к такому моменту. Всем известно о связях тамплиерского 
капитула с этими сарацинскими крысами.
— Может быть и не всем, но для сведущих людей это не тайна, — сказал Д'Амьен. — 
Но все равно, я не спешил бы с выводами.
— Мы вообще как-то разучились спешить, граф, — уязвил его Конрад.
— Оставлю эту шпильку на вашей совести, маркиз.
— Еще одна, граф. Что вы имели в виду, когда в ответ на известие о смерти 
Раймунда, восславили господа?
— Я поблагодарил его за то, что он предпочел убить графа Триполитанского, чем 
дать ему перейти на сторону наших врагов.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ПОСВЯЩЕНИЕ

К воротам капитула шевалье де Труа подъехал в полной темноте. Громадное мрачное 
строение ничем не выдавало того, что затевалось у него внутри. Никаких 
признаков присутствия десятков, а может быть и сотен вооруженных людей. Никаких 
звуков, никаких отблесков кострищ.
У входа спросили у шевалье пароль приглушенным голосом, он ответил столь же 
приглушенно и был впущен.
За воротами ему сразу помогли сойти с коня и шепнули на ухо, что он может о нем 
не беспокоиться.
Здесь тоже царил мрак, но уже ощущалось присутствие большого количества людей. 
Они или стояли небольшими темными группками, или передвигались неторопливо и, 
по возможности, бесшумно.
Шевалье направился к тому месту, где несколько часов назад беседовал с братом 
Гийомом, в платановую рощу, и здесь было все то же. Люди в темных плащах, едва 
слышные голоса. Он огляделся; слева от него, как раз в том месте, где, должно 
быть, находился вход в указанный братом Гийомом собор, горело два перекрещенных 
факела. Это был условный знак, туда следовало направить свои стопы тому, кто 
собирался принять участие в процедуре тайного посвящения.
Ждать пришлось недолго. По темной, разреженной толпе, напитавшей платановую 
рощу, прошел, наподобие легкого ночного ветерка, какой-то слух и вся темная 
масса стала постепенно, не торопясь, но неуклонно сдвигаться в сторону 
перекрещенных факелов.
Монах говорил, что сегодня должны принять посвящение несколько десятков человек.
 Во дворе капитула народу было в несколько раз больше. Видимо, здесь были и те, 
кто будет осуществлять прием. Так или иначе, при таком скоплении народа, вряд 
ли кто-то обратит внимание на отсутствие одного претендента, а если заметят и 
захотят задать вопросы по этому поводу, то уж точно отложат это дело до утра. К 
утру шевалье рассчитывал быть уже далеко от Иерусалима.
Ночь была жаркая и влажная. Покрывало темноты было соткано из мириадов цикадных 
трелей, легкие порывы ветра приносили сладковатые запахи ночных субтропических 
соцветий.
Ничего из этой ночной роскоши де Труа не замечал. Мягко ступая в своих кожаных 
германских полусапожках, он двинулся в сторону, противоположную той, что влекла 
всех остальных. Он хорошо ориентировался в темноте и даже ощущал ее своей 
союзницей.
Наконец, вот они эти рудиментарные колонны и чернильно-черная щель между ними. 
С неудовольствием де Труа обнаружил, что у него дрожат руки. Теперь уж 
волноваться глупо. Что и кто может ему помешать?
И он шагнул из темноты во мрак.
В каменной прорези было еще жарче и влажнее. И неудивительно, она вела к 
подземным резервуарам с водой, испокон веку запасаемой на случай внезапной 
осады. Сбежав по трем скользким ступенькам, де Труа, следуя указаниям 
Бодуэновой таблички, сразу же повернул направо. Под ногами хрустела какая-то 
зелень, остро пахло раздавленными растениями. Теперь еще один поворот направо, 
ибо, если повернешь налево, то окажешься на дне глубокого отвесного колодца в 
компании двух несимпатичных скелетов.
Еще две ступеньки, после этого нужно быть осторожным, свод становится совсем 
низким, несколько метров пришлось, вообще, ползти на животе. Дышать стало 
тяжело. И становилось все тяжелее. Воздух в этой каменной глотке не менялся, 
видимо, годами. Но потерпеть надо. Если верить плану прокаженного короля, он 
уже прошел большую часть предварительного лабиринта. Здесь надо как следует 
ощупать стену. Да, вот она каменная кладка, король утверждал, что разрушить ее 
не составит труда. Камни здесь, едва-едва, только для виду, сцеплены раствором. 
Хитроумные и пытливые братья-тамплиеры видимо не раз добирались до этого места 
и, обнаружив, что дальше пути нет, дальше лишь главная водная цистерна, 
выдолбленная в скале, поворачивали назад. Они не стали замуровывать этот канал 
наглухо из соображений, кажется, вентиляции, чтобы вода не протухала.
Несмотря на ненастоящий характер кладки, шевалье пришлось попотеть. 
Прихваченный им с собою лом, оказался не железным, а бронзовым, на него нельзя 
было налегать как следует — гнулся. Работать приходилось на четвереньках, 
упираясь спиною в шершавый свод, обливаясь потом, срывая кожу с рук.
Выломал-таки, сначала один камень, потом второй. Пахнуло прохладой и влагой, 
где-то в полном мраке впереди — ощущалась вода. Ощущалась не как какая-нибудь 
лужа, а как огромная, затаившаяся тяжесть.
Шевалье почему-то вспомнилась его схватка с Мертвым морем. Тогда он потерпел 
поражение, сейчас предоставляется случай настоять на своем.
Де Труа стал раздеваться, оставил на себе только сделанную по эфиопскому 
образцу набедренную повязку. В ней был спрятан набор самых необходимых вещей. 
Нож и яд. В руках он держал свой бронзовый лом, его роль в этой жизни еще не 
была сыграна до конца. Одежду шевалье обмотал вокруг одного из камней и бросил 
в воду, дабы скрыть следы. Вода равнодушно проглотила улику. Пора. Де Труа 
прочистил, насколько это здесь было возможно, свои легкие. Король предупреждал, 
что в цистернах водятся слепые тритоны, специально выловленные в подземных 
горных речках, без них вода давно бы зацвела и прокисла. Они не ядовиты и не 
опасны, бояться их не надо, если один из них подплывет и ткнется в лицо или в 
грудь. Это просто из любопытства. Шевалье передернуло при мысли об этом. Но 
хорошо, что вспомнил, если бы встреча произошла под водой случайно, можно было 
бы от неожиданности захлебнуться.
Еще раз глубоко вздохнув, мягко спрыгнул в холодную воду. Да, она была очень 
холодна, что так контрастировало с душной, ночной жарою. Главное добраться 
сразу до противоположной стены, не начать плавать вдоль цистерны. Она? Что-то 
скользкое, мохнатое, большое. Как она поросла водорослями! Теперь надо 
двигаться вправо и побыстрее. Ради экономии воздуха. Поверхность воды вплотную 
подходит к потолку и пополнить запасы воздуха будет негде. Отыскать обратную 
дорогу к колодцу, через который он нырнул, в такой темноте, немыслимо.
Перебирая руками по медленно волнующимся липким подводным травам, шевалье стал 
сдвигаться вправо. Вот первое указанное углубление в стене, через два метра 
должно быть второе. Что-то нервно рванулось из-под пальцев! Спасибо королю, что 
предупредил, обязательно бы поперхнулся. Воздуха уже не хватало. Вот оно, 
второе углубление. Следуя все тем же указаниям прокаженного, де Труа забрался 
внутрь него, уперся ногами в скользкий и слегка пологий нижний край и стал 
спиною поднимать крышку. Сначала — никакого впечатления. Он должен был бы 
испугаться, но сначала удивился. Он не мог поверить в то, что король его 
обманул. Не мог, не мог, не мог! С каждым разом он все сильнее упирался спиною 
в плиту, что, якобы, закрывала путь наверх, путь к свету, богатству. И чудо 
произошло, первым его проявлением была вспышка света, потом порыв свежего 
воздуха. Де Труа едва не рухнул обратно на колени. Но устоял. Отдышался. 
Отодвинул с гранитным скрипом плиту. В глазах рябило, грудь разрывалась от 
нахлынувшего воздуха. Трудно было что-то рассмотреть и понять. И в этот момент 
шевалье услышал.
— Ну что же вы остановились?
Голос был знакомый, слегка лишь видоизмененный каменной акустикой. Но почему 
здесь?! Что это значит?! Выходит ничего не получилось?! Целая буря мыслей и 
чувств сотрясала душу шевалье де Труа.
— Идите, сюда, идите. Обратной дороги все равно нет, — приветливо сказал все 
тот же голос.
Все еще не в силах преодолеть этой ряби в глазах, шевалье с шумом высвободил 
ноги из черной воды, выбрался на поверхность сухого каменного пола. Пещера. Да 
это была пещера, грубо вырубленная в скале. В левом от шевалье углу ее, сидел 
на камне, покрытом шкурою, человек в монашеском одеянии. Видимо он и говорил. 
Вокруг него на каменных выступах горело несколько глиняных светильников.
— Вы напрасно оглядываетесь, — сказал монах, и только тогда шевалье понял, что 
это брат Гийом. Мыслительная каша в голове продолжала кипеть. Где золото, 
обещанное прокаженным? Как ему себя вести — тамплиеру, бежавшему от тайного 
посвящения? Что ему делать, оказавшись в этой странной ловушке?
Первыми сказанными шевалье словами были самые простые и естественные:
— Значит он меня обманул.
— Нет, — сказал монах, — король Иерусалимский Бодуэн сказал вам правду. Некогда 
здесь и в самом деле находились некие сокровища. И даже совсем недавно.
— Что значит некие? — мрачно спросил шевалье, смахивая мокрые волосы со лба.
Брат Гийом показал в сторону одного из светильников, там лежала кучка одежды.
— Знаете, вам лучше одеться. Насколько я представляю ситуацию, нам предстоит 
довольно продолжительная беседа.
Помедлив секунду, шевалье подчинился этому совету и нашел в указанном месте 
шерстяные шоссы и просторное блио.
— Одевайтесь, одевайтесь и выбросите оружие, которое вы захватили с собой, 
выбросите, чтобы не совершить с его помощью какую-нибудь глупость, до того, как 
я объясню вам, что совершать ее бесполезно.
Сбросив промокшую набедренную повязку, шевалье облачился в сухое платье.
— Так что же вы имели в виду, брат Гийом, под словом «некие» сокровища.
— По преданию, здание капитула стоит как раз на развалинах конюшен, некогда 
воздвигнутых самим Соломоном. Естественно, что молва связала схороненные здесь 
ценности с именем этого легендарного правителя. Я имел возможность изучать эти 
«сокровища», и, даже, не считая себя знатоком иудейских древностей, могу с 
уверенностью и убежденностью утверждать, что большая их часть никакого 
отношения к библейскому царю иметь не могла. Относительно меньшей части можно 
спорить. Но, по-моему, это были бы несущественные споры. В кубышке любого 
современного иудейского менялы или тамплиерского банкира можно найти все — от 
статеров Александра Великого и Ахеменидских монет, до мараведисов современной 
Альморавидской чеканки.
— Ну, хорошо, — шевалье похлопал себя по бокам, обживая новую одежду, — то, что 
золото было не соломоновым, меня не слишком расстраивает. Но где оно?
— Еще при правлении нашего прокаженного Бодуэна мы его отыскали. Убывая к месту 
своего прижизненного погребения, бедняга не знал, что владеет тайной, лишенной 
содержания.
Де Труа уже несколько успокоился, он понял, что если его убьют, то не прямо 
сейчас и старался задавать побольше вопросов, чтобы получше сориентироваться в 
ситуации.
— А для чего его было тогда удерживать среди живых? Ведь слух о том, что он 
находится в лепрозории мог распространиться широко. Никто не позаботился даже 
об отдельной камере для него.
Брат Гийом погладил свое колено.
— Вы перескакиваете через несколько ступенек лестницы, по которой нам надлежит, 
не торопясь сегодня с вами подняться. Но чтобы покончить раз и навсегда с этим 
ответвлением разговора, я скажу вам, что лепрозорий у нас в Святой земле почти 
всегда и сумасшедший дом. Очень многие, попав в объятия проказы, повреждаются в 
уме и начинают считать себя королями, пророками и ангелами господними. Нашим 
радением во многих из них появилось сразу по несколько Бодуэнов. И чем больше 
наш настоящий Бодуэн кричал, что он король, тем меньше было желающих ему верить.
 И бродившие по королевству слухи, ни на кого не произвели никакого впечатления,
 кроме одного человека.
— Кого же?
— Двойника Бодуэна, который оставался в высшей степени послушным, зная, как 
легко его можно вернуть к прежнему ничтожеству до тех пор, пока где-то живет 
настоящий король. Но так продолжалось лишь до поры до времени.
— И что же случилось?
Брат Гийом указал шевалье на естественное каменное сиденье рядом с собой.
— Садитесь, мне неудобно все время задирать голову, разговаривая с вами.
— Я еще не полностью пришел в себя.
— Сегодня, смею вас заверить, вам придется сделать много неожиданных открытий. 
Некоторые будут для вас столь неожиданными, что я посоветовал бы вам готовиться 
к восприятию их сидя.
Шевалье улыбнулся своей зловещей улыбкой и последовал совету. Этот монах 
производил на него впечатление слишком самонадеянного человека. Да, вам удалось 
подсмотреть, как некий тамплиер пробирается к давно пустующей пещере, но этого 
недостаточно, чтобы напускать на себя столь сакраментальный вид. Что вы можете, 
кроме того, что убить? Убить с пытками, вот и все. Ко всему этому бывший 
ассасин был готов.
— Для начала я изложу вам несколько самых общих истин. Заканчивая об 
исчезнувшем из этой пещеры золоте — существует такая народная легенда, что 
благодаря этим богатствам, орден тамплиеров и стал столь силен. Это неверно. И 
найдены они были всего пять лет назад. Да и не столь уж они были велики. Когда 
бы орден основывал свое могущество только на том, что можно было наковырять в 
бывших конюшнях царя Соломона, мы были бы не самыми сильными, но самыми слабыми 
в Палестине. Из других источников, благодарение высшим силам, черпаем мы свое 
могущество.
Брат Гийом несколько раз кашлянул и набросил на плечи серый плащ.
— Но благодаря этим упорным, но нелепым слухам, мы приобрели много врагов и 
среди них много сильных. В свое время, отдав нам эту территорию, король Бодуэн 
I возвысил нас, но общеизвестно, что возвысившееся — лучшая мишень для зависти. 
С тех пор попечители болезных паломников, рыцари иоанниты, заработавшие большие 
деньги своим попечением, страстно желают гибели нам. И надо сказать, что этой 
ночью, они ближе, чем когда-либо прежде к осуществлению своих мечтаний. Они 
утверждают, что их орден старше нашего и хотя бы поэтому должен первенствовать. 
Но только глупец и профан может считать, что история Храма начинается с того 
момента, как некий король отдал в пользование девяти рыцарям, во главе с 
небезызвестным Гуго де Пейном, кусок земли неподалеку от мечети Аль-Акса.
Монах замолчал и внимательно посмотрел на слушающего, словно стараясь уловить 
его реакцию.
— Моя речь не специально затенена. Просто, до того момента, когда вся картина 
осветится для вас новым светом, надобно разоблачить несколько распространенных 
предубеждений.
— Я слушаю внимательно и терпеливо жду, — отвечал шевалье де Труа.
— Теперь, что касается лично вас. Вы считаете, что сейчас в катакомбах под 
зданием трапезной, вход куда был обозначен скрещенными факелами, идет обряд 
истинного посвящение в члены ордена тамплиеров.
Шевалье осторожно пожал плечами.
— Да. Что же еще я должен думать?
— Хотите я сейчас вам опишу то, что там происходит? Сколь бы самобытным не был 
склад вашего характера, заставившего вас бежать от этой загадочной процедуры, 
вам не может не быть это интересно. Любопытство — тень души.
— Я с интересом послушаю.
Монах поправил полу плаща.
— После того, как вы бы вошли под скрещенные факелы, вам бы велели встать на 
колени перед изображением Иоанна Крестителя. Заметьте, Иоанна Крестителя, но не 
Иисуса. Никто так не чтит лишившегося головы, как мы. Так вот, поставивши вас 
на колени, один из влиятельных братьев ордена потребовал бы от вас произнесения 
страшной клятвы, в том, что посвящаемый схоронит на дне своей души все жуткие 
тайны, что будут ему открыты. По произнесении клятвы, влиятельнейший брат 
сообщил бы вам, что нарушение грозит вам, в лучшем случае, немедленной смертью, 
в худшем, пожизненным заключением в одном из подземелий ордена, в сравнении с 
чем и адские печи, и кострища, милое развлечение. И вот принесение клятвы 
состоялось. Вас подняли бы с колен, уже немного возбужденного значительностью и 
грозностью произнесенных слов и ввели бы в зал заседаний капитула в 
сопровождении двух братьев. Примерно так же протекает и обряд внешнего 
посвящения. Только здесь вас бы ожидали и другие братья, и другое помещение, и 
другие таинства. Первое, что вы бы там нашли, это распятие Христово и вам 
сказали бы, что в него верить не надо и, просто, глупо, а отныне даже и 
преступно, ибо Христос был лжепророком, лишенным всякой власти, действовавшим 
лишь по наущении своей мелкой человеческой гордыни и невразумительного ума. 
Примерно то же говорят исмаилитские учителя правоверному мусульманину 
относительно священной книги Коран. Никакой он, мол, божественной природой не 
обладает и слушать надобно только учителя, истолковывающего какое-либо место из 
Корана, в этом настоящая истина.
По спине шевалье побежала струйка холодного пота, когда он услышал об 
исмаилитах, случайно это сказано или намерено? Ответа на этот вопрос у него не 
было и поэтому он решил не реагировать никак на эти слова.
Брат Гийом достал из-за пазухи баклажку, сделанную из сухой тыквы, звучно 
открыл пробку и отпил несколько глотков, после чего продолжил.
— Далее бы вас подвели к прецептору, последний бы вынул из крепко запертого 
футляра странную фигуру, название которой греческое — Бафомет, что переводится, 
как крещение мудростью. Фигура эта выглядит дико для глаза видящего ее впервые, 
и, что самое поучительное, разным людям она представляется разной. Иногда это 
череп, украшенный золотом и серебром, иногда голова старца с большой бородой, 
щеки и лоб золотые, а глаза из карбункулов. Кто-то говорит, что у фигуры два 
лица, а кто-то — три. Некоторые видят четыре ноги. Утверждают даже, что эта 
статуя о трех головах, иногда посвященному сообщается, что это Бог, создатель 
всего мира, иногда что друг Бога, но при всех различиях, возникших в головах 
воспринимающих людей, это всегда Бафомет, и только Бафомет. Прецептор, 
доставший голову, должен сказать одну обязательную фразу, указывая на фигуру: 
"Верь ей, ей доверься, и благо тебе будет! " Во время этой речи вы должны были 
бы с непокрытой головой склониться до земли, выражая этим почтение идолу. Но то 
еще не все.
Брат Гийом еще раз отхлебнул из баклажки.
— Далее последовал бы акт опоясывания «поясом Иоанна». Вас бы обвязали белым 
шерстяным шнуром, который через прикосновение к идолу, делается талисманом, 
поэтому, посвященный не должен никогда более снимать его, чтобы постоянно 
находиться под охраной волшебной силы в нем заключенной. К тому же пояс этот 
служит тайным отличительным знаком, по которому посвященные узнают друг друга и 
допускаются к мистериям ордена. Но и это, — монах потер переносицу тонким 
бледным пальцем, — еще не конец обряда посвящения. Вам бы объяснили далее, что 
вы, пренебрегая своим ложным человеческим достоинством, должны приложиться 
своими губами к срамным и нечистым местам тела прецептора и присутствующих 
братьев, закрепляя этим, на первый взгляд, унизительным актом свое теперь не 
только духовное, но и физическое с ними сродство. Этим, кстати, вам бы дали 
понять, что никакие запрещенные монастырским уставом формы общения между 
братьями не запрещены. Надобно сказать, что у того разрешения, помимо 
сакрального смысла, есть еще практический. Считается, что сохранение тайны 
посвящения таким образом обеспечивается замечательно, ибо нет риска, что братья 
общаясь с женщинами, все выдадут им.
После некоторого молчания шевалье сказал.
— У меня создалось впечатление, что вы сами, брат Гийом, не слишком одобряете 
все то, о чем только что говорили.
— Отнюдь. Вернее я так скажу, практическую пользу, приносимую сим сложным и 
своеобычно обставленным действом, я и признаю и, одобряю. Если таким образом 
можно держать в узде большое количество богатых, родовитых и необузданных 
господ — слава высшим силам. И что мне от того, что содомируемый сейчас в 
катакомбах капитула новый тамплиер пребывает в восторге от факта приобщения к 
великой и тайной силе. Пусть себе ошибается на здоровье и в удовольствие. 
Согласитесь, больше верят тому врачу и той гадалке, что дороже берет. Так и тут,
 настоящее возвышение человек обретает или думает, что обретает, через 
противоестественное унижение. Я то знаю, что суть в другом.
Шевалье почувствовал, что ему становится жарко. Его взволновал не столько сам 
рассказ о содомских тайнах тамплиерства, сколько отношение к ним этого монаха. 
Реми де Труа спрашивал себя — почему он со мной так откровенен? Реми де Труа 
чувствовал, что решение, принятое им черной ночью над трупом неизвестного 
ассасина в лесу, возле источника св. Беренгария, начинает расплываться, теряя 
свой смысл. Опять впереди мертвое море опасной неизвестности.
— Ну, наконец-то, — удовлетворенно сказал брат Гийом.
— Что, наконец-то? — почти огрызнулся собеседник, сверкая глазами.
— Наконец-то, я пробился сквозь выращенную вами на душе броню. Признаться, я 
просто любовался тем, с какой легкостью вы приняли известие, о том, что никаких 
сокровищ вам не получить. Приятно лишний раз убедиться, что не ошибся в 
человеке.
Маска на лице шевалье де Труа застыла в опасливом оскале, было видно, что 
смятение взвилось в нем снова. И он опять не знал, что говорить.
— Да, да, вы что-то предчувствуете и в правильном, мне кажется, направлении.
— Ну так говорите же. Я признаю, вы одержали надо мною победу, так не тяните и 
объясните какую!
— Не собираясь вас оскорбить, скажу вам, что мне не нужна ни победа эта, как вы 
выразились, ни ваше признание. Смешно было бы радоваться приобретению того, что 
невозможно потерять.
— Опять загадки!
— Нет, — сухо ответил брат Гийом, и в лице его проступила усталость, — очень 
скоро вы поймёте. Сейчас я удовлетворен другим, удачей, если так позволительно 
будет здесь сказать. Но покончим с этим. Смею думать, что достаточно живописно 
обрисовал обряд вступлении во внутренний орден ордена тамплиеров.
Шевалье кивнул.
— Так вот должен заметить, что это был не более, чем карнавал, если разобраться.
 Так мы именуем всякое пышное действо, организованное, чтобы впечатлить 
профанов. Но об этом уже, кажется, шла речь. Так вот, настоящее посвящение 
происходит не там, а здесь и посвящают не толпу высокородных обжор, пьяниц, 
содомитов, а одного лишь весьма непривлекательного внешне и весьма способного 
негодяя. Могу вас поздравить, — брат Гийом со сдержанной картинностью развел 
руками, — с нынешней минуты вы, в истинном смысле слова, рыцарь Храма 
Соломонова. Хотя бы в том смысле, что этот легендарный государь почитается 
примером очень умного человека.
Шевалье настороженно молчал. Коснулся рассеяно рукой бородатой мозаики, коей 
являлось его лицо. Но говорить ему ничего не пришлось, монах заговорил сам.
— Я понимаю, почему вы не выражаете особой радости.
— Почему же по-вашему?
— Радоваться непосредственно мог бы в этой ситуации человек сообразивший, что 
его все-таки не убьют в конце разговора, вы догадались об этом с самого начала. 
Или просто не боитесь смерти?
Новопосвященный ничего не ответил.
Брат Гийом снова потянулся к своему лекарству.
— Осталось только завершить этот разговор. Меня, знаете, очень удивляет то, что 
вы не заводите речь, об одном очень важном моменте.
— Каком?
— Вы не спрашиваете, почему мы выбрали вас.
Шевалье опустил голову. Слишком рано расслабился, именно сейчас, кажется, и 
начнется самая рискованная часть подземного разговора.
— Кроме того, не намекаете, что вы вправе отклонить ту честь, что я вам только 
что объявил. Ведь вы не давали никаких клятв, не топтали распятия, не плевали 
на него и не вылизывали причинных мест господ высокопоставленных тамплиеров.
Шевалье молчал, сжав кулаки.
— Может быть вы чувствуете, что, хотя всего вышеперечисленного не делали, но 
окольцованы некой более страшной силой, чем все представимые тайны? Молчите? 
Ладно, опять придется говорить мне.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. НАЙДЕН!

Секретарь Султье поклонился и сообщил, что прибыл к воротам королевского дворца 
подозрительный всадник. Он требует немедленной встречи с господином великим 
провизором.
— А со мною он не желает поговорить?! — тряхнул брылами патриарх. В его тоне 
чувствовалась сильная досада, только трудно было определить ее направление.
То ли старик был недоволен тем, что все нити сегодняшней ситуации стягиваются в 
руках Д'Амьена, то ли его просто возмущало то, что никому не известный бродяга 
требует встречи с одним из самых значительных лиц в государстве.
— Как он выглядит? — спросил великий провизор.
— Облик его непримечателен. Он просил передать вам это, он настаивал на том, 
что вас это заинтересует.
Д'Амьен взял в руки протянутый ему кусок ткани, улыбнувшись, сказал:
— Еще бы, этого человека я жду давно. И с очень, очень большим нетерпением. 
Ваше величество, господа, у меня состоится один короткий конфиденциальный 
разговор, результатом которого могут стать большие решения.
— Какие у вас могут быть тайны от нас? — мрачно поинтересовался Конрад.
— Только временные, — нашелся великий провизор, — зовите его, Султье, зовите.
В маленькую комнату возле тронной залы ввели запыленного, изможденного на вид 
человека, он бросился на колени перед Д'Амьеном.
— Ладно, ладно, — пробормотал тот, — лучше поскорее рассказывайте, Гуле.
— Монастырь ордена св. Лазаря на берегу Мертвого моря.
— Это точные сведения?
— Деньги сделали свое дело.
— Но он, насколько я понимаю, жив, значит не все дело сделали деньги!
Гуле опять склонился в поклоне.
— Именно так, мессир. Мы сумели подкупить только внешнюю охрану.
— Что вас остановило?
— Внутренняя охрана, — он находится в тюрьме лепрозория, за двойными стенами и 
еще надо учесть запоры на самой тюрьме, так вот, эту внутреннюю охрану, с 
некоторых пор сменили, там теперь на страже прокаженные рыцари. Они равнодушно 
относятся к деньгам.
— Они равнодушно относятся к маленьким деньгам, надо предложить им больше.
— Прошу прощения, мессир, боюсь, что и очень большие деньги тут не слишком 
помогут. За такой проступок их могут изгнать из ордена. Никакие деньги им не 
возместят того, что они при этом теряют. Не говоря уж и о том, что и повесить 
могут. Такое у итальянцев практикуется.
Д'Амьен быстро покусывал верхнюю губу.
— Что же вы предлагаете, не пришли же вы сюда с пустыми руками!
— План только один, с учетом, конечно, того, что все нужно делать очень быстро. 
Надо послать пару десятков умелых людей с оружием. Внешняя охрана даст себя 
связать и избить и поднимет шум лишь после окончания дела. Ворота внутренней 
тюрьмы можно взломать, я выяснял. Во время переполоха они там и… убьют его. 
Если повезет, они успеют и ускакать даже. Все ведь ворота будут открыты. Ночью 
конечно, надо это делать.
— Вряд ли они успеют ускакать.
Гуле пожал плечами и криво усмехнулся.
— Вот тут надо как раз пообещать побольше денег, не просто отпущение грехов, 
как вы обычно делаете, мессир, а именно деньги.
— И ты берешься найти достаточное количество таких удальцов?
— Десяток или полтора найду обязательно.
— И сам их возглавишь?
— Ну вы же знаете мои условия мессир. Если я сделаю все как вы хотите…
Великий провизор махнул рукой.
— Да, да, все получишь, и шлюху эту и остальное.
Но надо спешить Гуле, надо спешить.
— Мне надо поспать несколько… Совсем немного мне надо поспать и я готов для 
седла. А все необходимые распоряжения я отдам немедленно.
— Хорошо. И помни, я рассчитываю на тебя. От тебя кое-что зависит, даже, я 
сказал бы, многое зависит. Может быть, тебе захотят помешать.
— Кроме смены внутренней охраны никаких других приготовлений я у итальянцев не 
заметил.
— Даже эта смена уже кое о чем свидетельствует.
— Пожалуй, но я буду осторожен и предусмотрителен. Я заинтересован в успехе не 
меньше вас, не забывайте.
— Тем лучше, да хранит тебя господь, — великий провизор перекрестил стоящего на 
коленях, — да и вот еще что.
Д'Амьен подошел к большому плоскому ящику, стоявшему на широком подоконнике, 
открыл его длинным ключом с кудрявой бородкой и достал оттуда большой, вышитый 
разноцветным бисером кошелек.
— Видишь, если я, глава ордена, живущего подаянием во имя болящих паломников, 
так щедро трачу деньги, можешь себе представить, с какой строгостью я взыщу, 
если что-то будет не так.
— Я и без этого все понял, — кивнул, крестясь Гуле, и задом попятился к двери, 
прижимая кошелек к груди.
Появление великого провизора в тронной зале было встречено внимательными, 
выжидающими взглядами. На сухом птичьем лице графа Д'Амьена трудно было что-то 
прочесть.
— Не томите, не томите нас, граф, — проныл патриарх, — о чем вы там 
договорились с этим своим секретным человеком?
— Погодите, Ваше святейшество. Маркиз, насколько я знаю, значительная часть 
выборных находится в вашем лагере.
— Ровно половина, вторая в лагере Раймунда.
— Боюсь, что с этими нам придется распроститься.
— Почему вы так решили?
— Я просто уверен, что граф Раймунд отдал соответствующие распоряжения и его 
люди не подчиняться ничьему приказу и не выдадут никого.
— Весьма возможно, — нахмурился Конрад, — но вы мне ответьте на главный вопрос 
— вы решились на выступление?
— Послезавтра утром. И не надо размахивать руками. К этому времени станет 
окончательно ясно, стоит ли затевать то, что мы задумали.
— Опять ваши проклятые тайны! — не выдержал патриарх, его щекастое лицо 
побагровело от злости.
— У меня есть основания для подобного поведения, — парировал Д'Амьен, — о том, 
что случилось с графом Раймундом вы знаете. Да и его величество поддерживает 
меня в моих действиях.
Все обернулись к забытому в перепалке королю. Чтобы не выказать смущения и 
волнения, Бодуэн-фальшивый демонстративно нахмурился и весьма важно кивнул.
— Да, господа, мне кажется, что великий провизор прав. Мы выступим послезавтра 
утром. Кроме того, еще не прибыл никто из моих детей.
— Вы, де Сантор, — развивая инициативу, сказал Д'Амьен, — сейчас займетесь 
нашими гонцами. Пусть ложатся спать, они должны быть наготове к завтрашнему 
вечеру. Теперь обращение ко всем вам, господа. Разумнее всего не покидать 
дворец. Здесь мы и в наибольшей безопасности и поблизости от источника новостей.
 Все курьеры будут стекаться сюда.
Никто не счел нужным возражать на это предложение.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ИМЯ

— Прежде всего — имя!
— Имя?! — воскликнул шевалье.
— Именно, — кивнул брат Гийом, — не станете же вы утверждать, что в самом деле 
являетесь лангедокским дворянином по имени Реми де Труа.
Самозванец молчал.
— Или может быть вас зовут отец Марк и вам бы хотелось навестить могилу 
доверчивого старика Мельхиседека?
Мозаичное лицо окаменело, более чем когда-либо напоминая в этот момент, мертвую 
маску.
— Вы много обо мне знаете, но интересно — все ли?
Брат Гийом задумчиво отхлебнул своего лекарства.
— Мы следим за странного вида мужчиной с тех пор, как он появился на дороге, 
ведущей к Агаддину и объявил себя паломником, направляющимся к Иордану. Он 
назвался каббалистическим именем Анаэль. Странность вашего поведения была столь 
велика, что местный комтур даже не решился вас повесить, ибо даже у 
провинциального вояки хватило ума понять, что сарацинский шпион должен был бы 
вести себя несколько иным образом. Когда же вы заявили о своем остром желании 
стать тамплиером, комтур не мог не отметить этот факт в своем еженедельном 
докладе в верховный капитул. Надо сказать, что стать полноправным рыцарем 
ордена у вас было меньше шансов, чем у жабы стать лебедем, именно поэтому я и 
обратил на вас внимание, после первого же доклада из Агаддина.
Искра понимания зажглась в глазах шевалье.
— И значит били меня на оливковых плантациях по вашему указанию.
Брат Гийом кивнул.
— В известном смысле да.
— И в прислужники к барону де Кренье это вы помогли мне попасть, а не тот 
надсмотрщик?
— Нет.
— ?
— Этот успех целиком на вашем счету. Наш орден чрезвычайно могуществен, но 
всемогущ только создатель этого мира. Откуда я, сидя здесь в Иерусалиме, мог 
знать, что у какого-то чернокожего раба в сараях Агаддина, есть серебряная 
коробка с целебной мазью. Каким образом предать его, вы придумали сами. А вот 
почти все из того, что случилось впоследствии дело наших рук.
— И лепрозорий?
— Разумеется.
— И король Иерусалимский?
— Это организовать было труднее всего. Не стану сейчас излагать все детали 
замысла, но, поверьте, здесь потребовалась очень большая работа ума и 
осуществлено несколько очень тонких решений. И ненавязчиво созданные ситуации 
для побега, и уговоры магистра ордена св. Лазаря.
— Со мной разговаривал не магистр.
— Но по его просьбе. И, как ни странно, итальянцы делали вам это предложение 
всерьез. Чтобы от него отказаться, надо было прислушаться к очень глубоким 
внутренним звукам.
— А отец Мельхиседек?
— Вы пропустили, шевалье, весельчака Анри.
— Не хотите же вы сказать…
— Даже больше, чем вы думаете. Большинство подобных шаек в Святой земле 
контролируются орденом. Именно они и наши банкиры приносят капитулу основные 
денежные средства, а не какие-то мифические клады. Конечно, далеко не все члены 
шаек знают о том, кто именно является их покровителем, чаще всего только вожаки.

— Но если Анри знал, что я нахожусь у него по желанию ордена, почему он так 
странно себя вел по отношению ко мне.
— Потому, что не получал никаких конкретных указаний на ваш счет, после того, 
как вы уже оказались у него в шайке. Он боялся вас потерять, ибо боялся, что с 
него за это взыщется.
— А чего же ждали вы, брат Гийом?
— Мы в очередной раз проверяли вас. Учитывая склад вашего характера, вы могли 
вступить в схватку с Анри за право главенствовать в шайке. Помогать вам в этом 
не входило в наши планы, и если бы вы одержали эту победу, то остались бы одним 
из десятков вожаков подобных шаек. И это означало бы, что мы вас, в общем-то, 
ошиблись. Этого не произошло, и мы стали следить за вашим продвижением с особым 
интересом.
Шевалье пожевал губами.
— А тех рыцарей, певунов, что сопровождали меня их действительно зарезали?
— Конечно. Это надо было сделать из соображений, имеющих отношения к этой 
истории, я просто использовал их смерть в целях развития вашей интриги.
— Скажите, а что вас заставляло тратить на меня столько сил, столько ухищрений 
ума.
— Очень просто. Поднимаясь со ступеньки на ступеньку, вы повышались в цене, 
если так можно выразиться, и с вами лично я связывал все большие и большие 
надежды.
— Но я ведь мог и погибнуть, например, в Агаддинском сарае, в пещере у Анри. 
Получается так, что вы дорожа мною все больше и больше, запихивали, при этом, 
во все большие и большие неприятности, подвергая все большему и большему риску.
Монах пожал плечами.
— Но не создавать же вам было тепличные условия, чего бы стоили ваши успехи, 
если бы они достигались не через преодоление настоящих опасностей.
Шевалье опустил голову, как бы задумавшись.
— Теперь можно перейти и к отцу Мельхиседеку, — сказал монах.
Шевалье все также сидел, не поднимая головы. Можно было даже подумать, что он 
смущен.
— Странно устроен человек. Удушить этого прямодушного старика вам было легче, 
чем участвовать в разговоре о его удушении. Но давайте с вами договоримся сразу,
 ни сейчас, и никогда впредь, не будем с вами касаться моральной стороны дела. 
Какого бы то ни было. Я ведь не исповедую вас, а всего лишь приоткрываю перед 
вами истинную картину того, что с вами произошло. Но ошибкой было бы думать, 
что мир, в который я вас ввожу, лишен начисто всяческих представлений о добре и 
зле. Не так. Даже наоборот. Здесь эти представления весьма и весьма конкретны. 
Все, что идет во вред ордену — зло, все что на пользу — добро. Вам следует 
пропитаться этой религией и философией. Понятно?
— Да, — тихо сказал шевалье.
Другими словами, вы удушили доброго священника, зарезали шевалье де Труа. Вы 
это сделали потому, что так было угодно ордену. Ордену был нужен человек, 
способный ради достижений своей цели, не задумываясь, совершать подобные 
поступки. И не надо думать, что я вас оправдываю или успокаиваю, мне нет какого 
дела до того, что твориться в вашей душе. Вовсе не так, Вы нам подходите, 
несмотря на то, что воспоминания о содеянном не вызывают у вас в душе 
содрогания.
— Я понимаю вас.
— И к тому же, открывая вам подлинную картину вашей жизни, я демонстрирую вам 
всепроникающее могущество ордена. Ни одного шага вы не смогли бы сделать за все 
эти месяцы всего лишь по собственной воле.
— Да, могущество ордена тамплиеров велико — задумчиво произнес шевалье.
— И к тому же оно возрастает. Несколько минут назад я сказал вам, что капитул 
не может знать того что творится в карманах каждого раба, что проживают во всех 
отдаленных крепостях ордена. Но это не значит, что такой день не наступит. 
Чтобы никто, как бы умен он ни был, сколь бы издалека не начинал, не мог, с 
враждебной разрушительной мыслью проникнуть в святыя святых, в тайное тайн, в 
сердце ордена.
— Победить орден можно только ударив в сердце?
— Никто не знает где оно, хотя многие думают, что знают. Более того, думающий, 
что ранит, лишь умащивает тело ордена. Думающий, что умно предает, лишь 
умножает его неуязвимость.
Брат Гийом снова встряхнул свою баклажку.
— Вот вы, шевалье, свои последние шаги, перед тем как попасть в эту пещеру, 
совершали, как враг ордена. Враждебность эта возникла из малого, неполного 
знания, и после, скажем, этого разговора вы этих шагов совершать не стали бы. 
Самое поразительное заключается в том, что вы, стараясь ордену навредить, 
принес ли пользу. Или, по крайней мере, выполнили работу к этой пользе служащую.

— Я убил барона де Кренье.
— И посылая вас туда, я знал, что вы это сделаете. Не сохранять же вам в живых 
человека, осведомленного о вашем прошлом. Он, правда, пытался помочь вам, когда 
вы прислуживали ему, но… но мы договорились тем морали не касаться.
Де Труа усмехнулся.
— Но я также зарезал и ассасина, с которым встречался де Кренье.
Монах кротко вздохнул.
— Я вам больше скажу, вы убили и графа Раймунда Триполитанского, причем сделали 
это так, чтобы все подумали — это дело ассасинов. Насколько я понимаю, вы 
хотели цепочкою этих подтасовок поссорить Орден с замком Алейк, и, видимо, был 
момент, когда вам казалось, что для раздувания этой вражды вы сделали почти 
достаточно. А вот как обстоят дела в действительности — смерть великого 
христианского воина Раймунда Триполитанского в настоящий момент весьма выгодна 
Храму, ибо он недавно вступил в коалицию с госпитальерами, нашими самыми 
исконными и серьезными врагами. Что же касается ассасинов, у вас с ними особые 
счеты — это я понял сразу. Я даже не стану настаивать, хотя мог бы, чтобы вы 
немедленно отчитались по этому поводу, вы сделаете это сами. И я не пытки 
какие-то имею в виду. Отношения нашего ордена с этой воинственной исмаилитской 
сектой начались сравнительно давно. И до сих пор были взаимовыгодными. Но, с 
недавних пор, Старец Горы, проведав конечно же, о тучах, которые сгущаются над 
Храмом, стал позволять себе некоторые огорчительные небрежности по отношению к 
нам. Он поспешил сделать вывод о том, что в очень скором времени коалиция во 
главе с графом Д'Амьеном, раздробит нам голову. Настало время припугнуть его, а 
может быть и наказать.
— Каким же образом тут уместна смерть Раймунда Триполитанского?
— Поднимется волна народного возмущения против убийц ассасинов, война против 
них будет носить популярный характер, что, согласитесь, лучше, чем наоборот. 
Труп Раймунда, таким образом, дважды полезен.
Брат Гийом встал, размял затекшую спину, присел несколько раз. Потом подошел к 
квадратному отверстию, в котором плескалась вода и, толкнув ногой каменную 
плиту, закрыл его.
— Ну что вы мне, наконец, ответите, молодой человек?
— Не понимаю, — тоже встал шевалье.
— Уже несколько часов я уговариваю вас вступить в орден тамплиеров и до сих пор 
не получил вразумительного ответа. Лично мне мои собственные аргументы за это 
вступление кажутся убедительными.
— А разве у меня есть выбор.
— Конечно, — удивился брат Гийом, — вы можете или вступить, или отказаться.
— А если я откажусь.
— Вас немедленно убьют.
— Кто же в такой ситуации отказывается — саркастически хмыкнул шевалье.
Брат Гийом помрачнел, его, видимо, разочаровывал такой поворот разговора.
— Надеюсь вы понимаете, что вы не первый, кто прошел весь длинный путь от дна 
гниющей ямы до вершины относительного просветления. И были такие кто 
отказывался, как это не странно прозвучит, от дальнейшего движения в свет. За 
этим всегда стоят глубокие религиозные причины, запавшие в основание души 
искажения истины. Для них физическая смерть была более предпочтительным выходом,
 чем то, что им предлагалось. Лично я воспринимаю эту внезапную жертвенность, 
как слабость, как боязнь истины, леденящего ее дыхания. Она прекрасна, но 
холодна. Вы понимаете, о чем я говорю? Христианская могила тепла, как овечье 
подбрюшье, в сравнении с нею. Тяжко знать и видеть — благо человека — 
наслаждение слепотой.
— Я понимаю, о чем вы говорите. Мне нужно привыкнуть к своему новому состоянию. 
Ведь вы предлагаете мне войти в тайное тайных, в святая святых ордена, в 
нарушение всех правил.
— Что вы имеете в виду? — поморщился брат Гийом.
— Я, как вы знаете не родовит.
— Я тоже всего лишь сын корабельщика.
— Я урод.
— Мое уродство просто менее заметно.
— Я никогда не носил креста и пролил много христианской крови.
— С трудом можно найти христианина, который бы этого не сделал.
— Я ассасин!
— Не так давно я предсказывал вам, что вы сами в этом признаетесь.
— Тогда, — шевалье сглотнул слюну, — тогда я согласен!
Брат Гийом еще раз потянулся и еще раз присел. Даже по его обычно бесстрастному 
и холодному лицу, можно было заметить, что он доволен таким завершением 
разговора.
— И сразу же за дело.
— За дело?
— Обряд посвящения, видимо, уже закончился. Теперь начнутся выборы великого 
магистра и через час или два у нас будет новый верховный воитель, и мниться мне,
 что станет им граф де Ридфор.
— По разговорам в капелле приора Борже я понял, что все хотят чтобы избрали де 
Марейля.
— Великий магистр не обязан быть человеком выдающимся, но нельзя допустить на 
это место и полное ничтожество. Ридфор порывист и непредсказуем. Именно эти 
качества великого магистра будут нужны Ридфору в ближайшие годы. Но хватит пока 
об этом, у нас еще будет время для разговоров на эту тему, а теперь одно 
практическое и немедленное дело.
— Я готов.
— И хорошо. Вам придется немедленно ехать в лепрозорий.
Все что угодно, был готов услышать шевалье, но это слово его поразило.
— Лепрозории.
— И привезти оттуда короля Иерусалимского. Вы ведь обещали ему в обмен на план 
тайника, что вызволите его оттуда. Придется вам выступить в качестве человека, 
выполняющего свои обещания.
— Я действительно ему это обещал, но не предполагал даже пальцем пошевелить 
ради выполнения этого обещания.
— Привыкайте, — брат Гийом потряс пустую баклажку, — в вашей новой деятельности 
могут произойти и еще большие неожиданности.
— А для чего прокаженный понадобился здесь?
— Тайно взбунтовался двойник его величества, писец по имени Бонифаций. И теперь 
он со своими новыми друзьями-госпитальерами готовит сильный выпад против нас. 
Они хорошо подготовились и у них могло бы получиться. Ведь нас не любят в этом 
городе, так уж сложилось. Как бы не был богат человек, он должен помнить, что 
нищие, когда их очень много, могут быть опасны. Нынешний Иерусалим нам уже не 
переучить. И если мы проиграем, тем братьям, что придут вслед за нами, все 
придется начинать сначала. Вряд ли они вспомнят о нас добрым словом. Что делать 
с нынешним Иерусалимом, мы решим несколько позже, а пока нам нужно его отстоять.
 И настоящий король очень нам в этом поможет. Уже готовы пятнадцать вооруженных 
людей, при предъявлении этого перстня они поймут, что обязаны вам 
беспрекословно подчиняться.
Шевалье подбросил в руке довольно массивный серебряный перстень, на нем была 
изображена сложная геометрическая фигура.
— То есть вы еще до начала разговора со мной знали, что я стану вашим союзником.

— Союзник не то слово, исходя из правил принятых в нашей обители, вам надлежит 
называть меня братом.
— Братом во Христе, или вы намекаете, брат Гийом, на те высшие силы, о которых 
несколько раз упоминали.
— Это долгий разговор, может быть длиннее, только то состоявшегося. Мы вернемся 
к нему, это я обещаю, но вам теперь известны лишь самые общие очертания ордена, 
что составляет наше тайное и истинное знание.



ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. СПАСИТЕЛЬ

Настоятель монастыря св. Лазаря долго и внимательно рассматривал поданный ему 
пергамент. Он был третьим настоятелем здесь за то время пока в лепрозории 
содержался прокаженный король Иерусалимский. Он был убежден, что этот человек 
сумасшедший, но при этом прекрасно знал, что малейшая безалаберность, 
ничтожнейшее упущение в деле присмотра за ним может стоить ему не только места, 
но и жизни. И вот его будят ночью и перед ним предстает человек исключительно 
похожий на того негодяя, притворившегося прокаженным и пробравшегося во 
внутреннюю тюрьму к сумасшедшему Бодуэну. Отец Циркуни прекрасно помнил, что 
случилось с его предшественником из-за этого типа с пятнистой рожей! И вот 
теперь перед ним лежит послание графа де Торрожа, не больше ни меньше, с 
требованием передать пятнистому прокаженного короля. Сомнений в достоверности 
документа быть не могло. Но, с другой стороны, отец Циркуни не мог сбросить со 
счетов упорные слухи, циркулирующие уже несколько дней по монастырю, что граф 
де Торрож мертв. Что делать? Не подчиниться письму было нельзя, трудно было 
даже вообразить, что с ним сделают господа рыцари Храма. Но ощущение подвоха, 
какой-то несообразности не оставляло хитрого, хоть и заспанного итальянца.
Может быть, попытаться оттянуть исполнение? Если невозможно совсем отказаться.
— Прошу меня извинить, шевалье, но я всего лишь настоятель монастыря, тюремная 
часть лепрозория не в моем ведении.
— Не надо лгать, некогда я провел здесь определенное время и успел разобраться, 
кто чем управляет.
Итальянец пристыжено улыбнулся и вытер ладонью потную лысину. Ночь была еще 
душнее Иерусалимской.
— Все-таки, я считаю своим долгом снестись с великим магистром нашего ордена.
— Вы не можете не знать, что он находится Вифлееме и стало быть просто 
пытаетесь оттянуть время. Я позабочусь, чтобы об этом было доложено верховном 
капитуле.
— Святая Мария! — всплеснул руками настоятель, — поймите же и вы меня! Это 
самый опасный из государственных преступников, и я не могу так просто…
— Это король! — проревел де Труа и поднес к лицу настоятеля сжатый кулак, на 
одном из пальцев которого отчетливо рисовался восьмиугольный перстень.
Настоятель потерял дар речи. Как орденский чин, он слышал о таком знаке отличия,
 но видел его впервые, знал только, что даже у великого магистра ордена св. 
Лазаря такого нет. Теперь он понял, что выполнять распоряжения этого пятнистого 
типа придется. Но выяснилось, что его готовность уже ни к чему. С улицы донесся 
крик, вернее крики. В этот час издавать их могли только охранники, но дело в 
том, что…
— Кто это? — прошипел де Труа. Он уже все понял, судя по направлению откуда эти 
крики доносились, драка шла у ворот монастырской тюрьмы. Не говоря ни слова, 
шевалье выскочил наружу, его люди, как и было велено не спешивались и ждали у 
крыльца. Мысленно похвалив себя за эту предусмотрительность, — сейчас бы 
разбрелись поить и кормить лошадей — де Труа прыгнул в седло и, выхватив из 
ножен кривую сарацинскую саблю, крикнул, чтобы все скакали за ним. Вздымая 
клубящуюся в лунных лучах пыль, всадники поскакали за своим начальником.
Ворота тюрьмы были уже выломаны. Один охранник лежал навзничь на земле, 
схватившись обеими руками за копье, торчащее из груди, другой верещал от боли, 
как затравленный заяц, где-то в тени стены.
Нападавшие немного успели за те секунды, что прошли после их победы. Когда де 
Труа влетел со своими людьми на распаленных лошадях внутрь ограды, Гуле и 
набранные им убийцы-профессионалы пешим бегом направлялись к бараку прокаженных.
 Их тоже было десятка полтора-два. Нападения сзади они не ожидали. Мало что 
могло смутить этих людей, но неожиданное появление новых врагов, смутило. 
Однако, Гуле оказался опытным человеком, он отдал несколько команд звучным 
уверенным голосом, большая часть его людей развернулась и встала в линию, лицом 
к всадникам, выскочившим из темноты, и тут же ударила из самострелов, а пятеро 
побежали дальше к бараку.
Когда де Труа падал со своего раненого жеребца, он увидел, как они лупят ногами 
в приземистую дверь.
Через мгновение шевалье де Труа был опять в полной готовности и быстро 
разобрался в обстановке. В темноте и спешке люди Гуле ранили немногих, у них не 
было времени заново зарядить арбалеты. Громоздкие машины полетели в пыль. 
Блеснули выхватываемые мечи и кинжалы. Но фехтовальная дуэль не могла 
продолжаться долго. Дверь барака уже трещала, изнутри доносился многоголосый, 
испуганный вой. Разлагающиеся люди поняли, что приближается что-то жуткое.
Де Труа быстро отсек большой палец руки одному из своих противников, тот 
отскочил, зажимая рану и шипя от боли. Легкая сабля в таком сражении была 
удобнее тяжелого меча.
Но вот уже те пятеро проломили дверь и сейчас они начнут крушить в куски 
несчастное, беззащитное мясо там внутри. Де Труа бросился под ноги второму 
противостоящему рубаке, тот рухнул, де Труа не стал его добивать и бросился к 
бараку. Влетел в вонючую тьму прокаженного убежища сразу вслед за посланцами 
богоугодного ордена. Их, кажется, было трое. Трое. Но у него было преимущество, 
он знал внутреннее устройство этого здания, а они нет.
Вой и вонь.
И еще звон металла о камень. Эти трое как будто торили дорогу сквозь заросли, 
вырубая все подряд. Кто-то извивался в темноте, визжал, ошметки гнилых тряпок, 
гнилой соломы и гнилой плоти, как бы повисли в тяжелом, пропитанном миазмами 
разложения, воздухе. Люди Гуле не пропускали никого, правильно рассчитав, что 
таким образом прикончат и единственного нужного.
Первого из рубак де Труа догнал во втором правом отсеке, он умер к сожалению, 
не беззвучно, что-то крикнул на незнакомом языке и шевалье лишился преимущества 
внезапности. Остальные насторожились. Замешательство их было коротким. Они 
разделили свои обязанности. Один продолжил мясорубочное дело, второй вышел в 
проход и, что-то истошно вопя, начал размахивать мечом, время от времени, 
задевая камня перегородок.
Таких схваток де Труа вести не приходилось, даже при исполнении самых тяжелых 
заданий своего Старца. В таких условиях мало что значило умение владеть, 
оружием, все решал случай. Но не было времени, чтобы его дождаться. Напарник 
крикуна добрался уже до середины барака, вой доносящийся оттуда становился все 
гуще. Но самое страшное, что нельзя было рисковать. Он сам, шевалье де Труа, 
был сейчас только чуть менее ценен, чем сам король Иерусалимский.
Решение пришло неожиданно. Де Труа присел и кинул кусок только что отрубленной 
плоти, прицелившись в то место, где должна была находиться голова пришедшего 
людоеда, швырнул. Попал. Крик на мгновение оборвался. Этого мгновения было 
достаточно, прежде чем человек Гуле снова поднял меч, шевалье уже убил его. Тот 
упал на колени, присовокупил свой предсмертный крик к царящему в лепрозории вою.

— Эй ты, — позвал де Труа ничего не видя, — обернись, ты теперь один. Я тебя 
сейчас убью.
Эти слова произвели неожиданно сильное действие. Оставшиеся в живых прокаженные 
перестали кричать. Слышно лишь было, как скулят раненые в углах. И еще тяжелое 
дыхание специалиста по рубке человечины. Шевалье понял, что тот не испугался. 
Что он надвигается. По звуку шагов и размеру дыхания спаситель прокаженного 
короля понял, что надвигается на него настоящий гигант. Он начал медленно 
отступать, чутьем определяя, расстояние между собой и почти невидимым 
противником. Еще шаг, еще. Оба понимали опасность резких движений и хотели 
действовать наверняка.
Де Труа оскальзывался на каких-то кусках то ли плоти, то ли грязи. С трудом 
удерживал равновесие. Острие меча, обмакнутое в человеческую кровь, наподобие 
жала нащупывало путь в темноте. Сабля спасителя, также выставленная вперед, 
несколько раз задела это надвигающееся, почти разумное острие. По этим 
соприкосновениям де Труа смог составить себе представление о силе противника и 
понял, что положение его плохо.
Вдруг за спиною грохнула упавшая створка двери. На улице было довольно светло, 
полыхало уже здание соседнего барака, сражение еще не кончилось. В тот момент, 
когда внутрь лепрозория хлынул поток бледного, порывистого света, в дверном 
проеме показалась фигура Гуле с арбалетом в руках. Он различил в глубине белый 
плащ тамплиера и, злорадно загоготав, нажал на спуск. Шевалье де Труа 
поворачиваясь на звук падающей двери, поскользнулся, нога съехала в точную 
канаву, прорытую в полу и он упал на одно колено. Пятифунтовая стрела, 
просвистев над белым плечом попала прямо в живот все еще невидимому противнику.
Гуле, даже не успев посетовать на столь неудачный выстрел, был тут же зарублен 
и по крикам, доносившимся снаружи, шевалье сделал вывод, что, если король еще 
жив, то задание можно считать выполненным.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПЕРЕВОРОТ

Город в котором должен произойти переворот, всегда чувствует это. И даже, если 
этот переворот носит верхушечный, придворный характер, самый последний нищий, 
сидящий в пыли у грязного постоялого двора начинает нервничать, начинает 
хватать прохожих за полы одежды и сверх обычного выпячивать свои язвы и опухоли.
 Приходят в необъяснимое возбуждение лавочники и менялы, беспричинно кричат на 
жен и приказчиков, сопя и обливаясь потом, лезут со шкатулками по заранее, на 
всякий случай, вырытым тайникам. Разносчики воды куда-то исчезают с улиц и 
тогда в каменных порах чудовищного города поселяется, распаляемая раскаленной 
пылью жажда. Бродячие дервиши и проповедники всех религий внезапно принимаются 
рассуждать только на одну тему — о конце света. Брадобреи непреднамеренно 
пускают кровь нервничающим клиентам. Базарные канатоходцы срываются со своих 
канатов, тамбурины сбиваются с ритма. Рынок, это чахоточное, алчное сердце 
города начинает давать перебои. Неправда, что животные чувствительнее людей. 
Только после того, как у благополучных северных ворот Иерусалима, из-за 
какой-то несущественной мелочи, подрались два почтенных караванщика 
набатейского и персидского караванов, непонятная нервная лихорадка передалась 
верблюдам. Различие между народами заключается в том, как они относятся к 
предчувствуемому в ближайшем будущем концу света, которым очень часто 
завершаются дворцовые перевороты. Латиняне запирают ворота своих домов и 
раздают слугам арбалеты и топоры. Сирийцы и арабы часто стремятся выбраться из 
города на открытое место, ибо доверяют пустыне больше, чем пространству 
окруженному стенами. Значительная часть их также выливается на улицы и 
составляет основную часть толпы, участвующей в самых зверских беспорядках. 
Иудеи и персы молятся. Причем первые страстно, а вторые от нечего делать, и те 
и другие не ждут ничего хорошего о смены власти.
К обреченному на переворот городу, начинают, наподобие грифов, пожирателей 
падали, стягиваться разбойничьи шайки. С другой стороны, городские стражники, 
почему-то в такие дни, как правило, запираемые в казармах, носятся с идеей, 
бросить службу и пуститься в простор самостоятельной, то есть разбойничьей 
жизни. В дни мятежей и беспорядков вдруг выясняется, что в городе огромное 
количество собак. Объяснение простое: в обычные дни эти, своеобразно разумные 
животные, разделившись на три основные группы, или спариваются, или валяются в 
тени, или разгребают свалки. В решающие дни они объединяются в одну большую 
толпу веселых, злых, повсюду снующих чертей.
Вот через такой город, напоминающий сумасшедший дом, в который запустили рой 
диких пчел, и были под конвоем людей Конрада Монферратского проведены три сотни,
 так называемых, выборных, тех, кто должен был, в соответствии с кодексом 
Годфруа, представлять интересы граждан, сословий и городов Святой земли.
Выборных доставили во двор королевского дворца, где они были вынуждены 
разместиться прямо на земле, перед невысокой каменной верандой, с которой, по 
замыслу великого провизора, и должен был быть оглашен исторический королевский 
указ. Они находились под открытым небом, под охраной солдат Конрада. Солнце 
поднималось все выше, от относительной утренней прохлады не осталось и следа. 
Стоящих в оцеплении солдат поливали со стены водой. Они становились по очереди 
под струю, обрушивающуюся из кожаных ведер во множестве доставляемых из 
дворцовых резервуаров.
Собранные во дворе дворца люди начали волноваться, многие из них только о том и 
думали, чтобы как-нибудь сбежать и лишиться высокой чести быть участником 
исторического представления и тоскливо посматривали на высокие зубчатые стены. 
Они сбились в тень, оставляемую тушей дворца, но она быстро съедалась 
поднимающимся все выше светилом.
Д'Амьен распорядился напоить и накормить выборных. Его раздражала 
непредвиденная задержка прибытия королевских родственников. По его замыслу, 
оглашение указа должно было состояться не только в присутствии народа, но и в 
присутствии королевской семьи. Но никто из детей, ни Изабелла, ни Сибилла, ни 
малолетний Бодуэн, пока не прибыли.
В большой прохладной зале, через которую можно было из королевских покоев 
проследовать на сакраментальную веранду, собиралась иерусалимская знать. По 
большей части то были крупные вассалы Конрада они недовольно оглядывались, не 
находя тех, кого считал вассалами, Раймунда. Несмотря на принятые меры 
предосторожности, слухи о том, что с этим владетелем что-то случилось, в числе 
прочих возбуждающих воображение новостей, ползли по городу. Баронам, 
поддерживающим Конрада, в отсутствии Раймунда и его людей, их общее дело не 
казалось столь безусловно выигрышным. Присутствовали, слава Богу, и высшие 
церковные чины. Они вообще явились по приказанию патриарха Иерусалимского 
раньше всех. Позже к ним присоединились наиболее видные рыцари из госпитальеров.

Де Сантор с застывшей на устах любезной улыбкой сновал через прохладную залу от 
покоев короля к веранде и обратно, держал великого провизора в курсе бытующих в 
зале настроений.
Король сидел у себя в полном, соответствующем важности момента, облачении. Он 
был бледен как смерть, тяжелая грубо сработанная корона, украшенная 
разномастными камнями, воплощающая в себе стиль первозданного благородного 
варварства времен первого крестового похода, царапала и натирала залысины. 
Белые доспехи с накладными золочеными вензелями были явно не по его фигуре и, 
чем дальше, тем больше доставляли ему неудобств.
Патриарх, напротив, был красен, как брюква. Он молча сидел в углу на деревянном 
табурете и вращал в пальцах свой жезл с шишаком в виде закрытого розового 
бутона, увенчанного небольшим золотым крестиком. Его терзали мрачные 
предчувствия, тем более мрачные, что его с утра донимали боли в желудке. Он 
молился одними губами, о том чтобы все поскорее кончилось, чтобы по городу 
пронеслась волна погромов и кровавых стычек — как опытный человек, он понимал, 
что без этого не обойтись — чтобы можно было поскорее сесть за стол переговоров 
с графом де Ридфором. Он очень, в глубине души, рассчитывал на то, что 
тамплиеры, будучи людьми реалистически мыслящими, согласятся, пусть после 
некоторых терзаний, признать свое поражение и перенести центр своих интересов 
куда-нибудь в другое место из Палестины. Истребительной, хотя бы и победоносной 
войны, патриарх Онорий не хотел. Война всегда разоряет воюющих. Наживается 
кто-то третий. «И, в любом случае, надо бы делать поскорей. Что же так тянет 
Д'Амьен? Ах, да высочеств нет.»
— Ее высочество принцесса Изабелла! — словно отвечая мыслям патриарха, крикнул 
Султье.
Д'Амьен бросился встречать красавицу. Ее, признаться, он ждал позже остальных 
детей короля. Он принял ее в той комнате, где вел в последние дни все 
государственные дела. В его планы не входила лишняя встреча Изабеллы с 
поддельным отцом.
Она вошла и старик невольно восхитился. Спору быть не могло — именно этой 
женщине пристало быть королевой. Осанка, выражение прекрасного лица, 
своеобразный, властный блеск глаз. И даже платье — она использовала для наряда 
синий цвет. В те времена культура одежды еще не успела очень разрастись и 
усложниться, заиметь свой язык в законченном виде, но кое-какие цвета и оттенки 
уже приобрели церемониальный смысл. Все знали, что синий цвет более всего 
пристал наследнице престола, также как, например, желтый, является признаком 
благородной роскоши вообще и цветом вдовствующей королевы, в частности.
Изабелла решила всем сегодня объявить, что Иерусалимской королевой будет она и 
только она. А кто будет королем? Невольно задал себе вопрос великий провизор. 
Уж не думает ли эта гордячка, что ОН: рядом с Изабеллой стоял Рено Шатильонский.
 В том, что он посмел явиться туда, где ему был вынесен смертный приговор, тоже 
заключался вызов. Или он уверен, что Изабелла уже сейчас обладает возможностью 
его защитить? А может до такой степени влюблен, что не может расстаться с ней 
ни на секунду? Ведь он не дурак, думал Д'Амьен, подходя вплотную к великолепной 
паре, — он не может не знать, что означает цвет ее платья, неужели они даже в 
постели не говорят на эту тему!
— Ваше высочество, я рад чрезвычайно, — улыбнулся великий провизор, — вы 
прибыли и нет никаких препятствий к тому, чтобы начинать.
Изабелла знала всю силу и значение этого сухого старика в простом костюме и 
небогатом плаще. Ничуть не обольщаясь его любезным обхождением, она понимала, 
что сейчас больше сама зависит от него, чем он от нее, но надеялась, что так 
будет не только не всегда, но не слишком долго. Если сегодня пошатнется 
могущество Храма, это, помимо всего прочего, будет означать, что и могущество 
госпиталя может быть подточено.
— Здесь ли уже моя сестрица? — спросила Изабелла резким тоном, будто ей не 
терпелось заключить последнюю в объятия.
— Нет, — со всей возможной беспечностью в голосе ответствовал верховный 
госпитальер, — ее задержал приступ молитвенного рвения. Будь на то ее воля 
принцесса Сибилла вообще не покидала бы пределов своей обители.
Изабелла с трудом скрыла свое разочарование. Она все сделала для того, чтобы 
приехать последней из королевских детей. В вихре взаимоисключающих интересов, 
взвившемся вокруг королевского указа, каждый самый небольшой шаг приобретал 
значение важного хода в политической партии. Услышав о том, что Сибилла молится,
 она понимала, что ее собственный ход оказался слишком поспешным. Правда 
Д'Амьен постарался сделать ей приятное, намекая на склонность Сибиллы к 
монашескому затворничеству, но Изабеллу по-настоящему успокоило бы лишь полное 
и бесповоротное превращение сердобольной сестры в монахиню.
— Могу я тогда, хотя бы обнять своего любимого брата? — в этих словах Изабеллы 
не было сарказма.
Она действительно испытывала приязнь к тихому ребенку, появившемуся на свет, 
якобы для того, чтобы стать королем Бодуэном V, но которого никто не желал 
признавать в этом качестве и которого не зарезали лишь только потому, что он, 
состоянием здоровья и неживостью ума, вселял в окружающих уверенность, что 
вскоре сам перестанет обременять землю своим присутствием.
— Вчера Его высочество был очень плох, — нашелся Д'Амьен, — опять этот 
непонятный припадок. Его снова зашивали в тушу только что убитого быка и 
прикладывали к голове разрезанный свежеиспеченный хлеб, чтобы притянуть кровь.
— Это варварский северный метод лечения.
— По крови отцов Его высочество северянин. А сарацинские лекари хоть по слухам 
и искусны, но вряд ли им можно доверить здоровье христианского принца.
Во время этого малообязательного разговора Изабелла лихорадочно пыталась 
сообразить, что же все-таки происходит. Или у госпитальеров не складываются 
детали замысла и шахматные фигуры разбегаются с их доски, или отсутствие 
Сибиллы и Бодуэна лишь случайность. По лицу и поведению опытного старик понять 
что-либо трудно. Не сделала ли она вообще ошибки, приехав сюда? И она задала 
вопрос, в зависимости от ответа на который, решила строить свое поведение в 
дальнейшем.
— А мой батюшка? Я не виделась с ним уже больше года. Согласитесь, что его 
отношение ко мне вообще мало напоминает отцовское. Так вот, хочет ли видеть ту, 
что все еще считается его дочерью?
Д'Амьен знал наверняка, что Изабелла ничего не знает об истории с двойником, но 
этот вопрос привел его в содрогание. Что он мог сказать? Улыбаться, произнося 
очередную изобретательную ложь о том, почему король не может увидеться со своей 
дочерью? Но судя по тону девушки, она может вспылить, может выкинуть такое… Но 
в любом случае впускать ее к королю нельзя, сейчас это перепуганное, 
простудившееся накануне ничтожество, при свете дня меньше всего походит на 
настоящего Бодуэна.
— Вы молчите, граф, — голос Изабеллы выгнулся, как пантера перед прыжком. Рено 
Шатильонский, успевший хорошо изучить свою возлюбленную, также напрягся, 
готовый по ее требованию сделать все что угодно.
И тут объявляют:
— Его высочество принц Бодуэн.
Гнусавое блеяние Султье показалось Д'Амьену райской музыкой, он сделал 
торопливый знак, чтобы мальчишку побыстрее ввели. Так и не успевшая утвердиться 
ни в каком определенном мнении, Изабелла бросилась к невысокому узкоплечему 
ребенку, бессмысленно и обременительно разодетому. У него застыло на сером, 
худеньком личике привычное выражение брезгливого испуга. Ребенок, почти не 
запомнивший мать и почти забывший отца, измученный лечебными процедурами, 
неуклонно вгонявшими его в детский гроб, осторожно улыбнулся роскошной 
красавице в синем одеянии.
Д'Амьен вздохнул спокойнее, в глазах заблестела влага. Это были отнюдь не слезы 
умиления, просто скопившийся в бровях пот попал на слизистую оболочку. Смахнув 
его, граф отдал секретарю приказ к началу церемонии.
Гюи Лузиньянский снял с головы шлем, украшенный продолговатыми накладками из 
червленого серебра. Служитель принял его с почтительным поклоном. Далее 
последовал батват, небольшая шапочка на плотной подкладке, надеваемая под шлем, 
для уменьшения давления металла на волосы. Рыцарь остался в длинном, широком 
опелянде с нарезными мешковидными рукавами, отделанными полосками из 
златотканой тесьмы. Эта одежда еще и при дворе Филиппа-Августа только-только 
входила в моду, поэтому для тех к постоянно жил в отрыве от столиц, молодой 
граф должен был, наверное, казаться пришельцем из другого высшего мира. Борода 
его также была, в угоду самым новым правилам, разделена на четыре пряди и 
переплетена тонкими шнурами свитыми из золотых нитей.
Два рыцаря в белых плащах с красными крестами на плече внимательно и спокойно 
следили за всеми манипуляциями Гюи. Им слишком хорошо была известна подоплека 
происходящего, и они, меньше, чем кто-либо другой, могли поверить в страстную 
влюбленность графа Лузиньянского, о которой должны были свидетельствовать 
тщательные приготовления к первой встрече со своей возлюбленной. Именно первой, 
Гюи и Сибилла никогда прежде не имели возможности видеть друг друга. Отчасти 
этим и объяснялась забота графа о своей внешности. И это даже притом, что 
решение вступить в брак с принцессой было для него всего лишь политическим 
расчетом.
Что же говорить о принцессе. Она чуть не сошла с ума, узнав, что день встречи 
назначен. И, в первый момент, хотела даже отказаться от нее и все это лишь из 
боязни, что она будет выглядеть бледно, невпечатляюще, и ее куртуазный 
возлюбленный отшатнется от нее. Проще говоря, она считала, что ей нечего одеть. 
Но рядом оказались люди, предусмотревшие все. Как только Сибилла заикнулась о 
своих опасениях, перед нею распахнули десяток сундуков с такими нарядами о 
которых она, ввиду монашеского устремления своих помыслов, даже не имела 
представления. Можно было одеться монахиней, можно было одеться одалиской. 
Проведя несколько мучительных дней над этими сундуками она решила так: раз Гюи 
наслышан о ее замкнутости и набожности, она решила остановить свой выбор на 
критском пилосе. Какая связь между ее славой монахини и именно этим фасоном, 
она бы объяснить не смогла.
Прямоугольные куски шерстяного сукна тончайшей выделки крепились специальными 
булавками на плечах. Поскольку Сибилла была невестой, то есть девицей, ей 
разрешалось по обычаям страны, носить распущенные по плечам волосы, 
символизирующие чистоту и невинность. Но она сочла такую прическу излишне 
простой. Она велела заплести волосы в височные косы и убрать их тонкими лентами 
из крашеного льна, надела на голову специальную сетку из золотых нитей. Она 
решила, что изысканного мужчину вернее пленить прямым натиском красоты, чем 
туманным намеком на некую невинность.
— Ее высочество в саду, — сказал один из тамплиеров, когда Гюи Лузиньянский был 
полностью готов к встрече со своей возлюбленной. Граф кивнул и медленно пошел 
по галерее к тому месту, где с нее ниспадала широкая лестница прямо в середину 
пышных цветников. Он увидел свою суженую не сразу. Сибилла, стояла спиной к 
нему и все ее внимание, казалось, было поглощено большим многолепестковым 
цветком, внутри которого самозабвенно возилась пчела, даже не заметившая, что 
цветок сорван. Сибилла знала, что Гюи уже приехал, что он вот-вот появится 
здесь, может быть уже движется по галерее. Вот эти шаги, скорее всего это шаги 
Гюи. Перебивая друг друга, радость и ужас заставляли колотиться ее сердце. 
Легкое позванивание шпор по стертому камню галереи стихло, превратившись во 
вкрадчивое шуршание песка. Неужели он уже настолько близок!
— Ваше высочество!
Будь ее воля, принцесса навсегда бы осталась в состоянии сладкого неведения: 
кому принадлежит этот голос. Но не обернуться было нельзя.
— Ваше высочество, — голос Гюи был, и на самом деле, очень музыкален, а для 
ушей влюбленной девушки он не мог не показаться чем-то сверхнеобыкновенным. 
Сотни страниц благоговейно-усладительных посланий, одновременно ожили в ее душе 
наполненной медовым дыханием этого певучего баритона.
Она обернулась. Секунду они смотрели друг на друга, потом принцесса болезненно 
вскрикнула и потеряла сознание.
Сжатая в цветке пчела внезапно ужалила ее в палец.
Взметая полы своей сутаны, де Сантор помчался в сторону веранды, нужно было 
сообщить народу, что с таким нетерпением ожидаемый монарх, приближается.
Следом в залу, где собрались почти все высокопоставленные люди государства, 
вышел сам Его величество Бодуэн IV. Следом, по традиции, следовал патриарх 
Иерусалимский, затем сын Бодуэна, дочь Изабелла и Конрад Монферратский. Бароны, 
епископы, госпитальерские генералы.
Граф Д'Амьен стоял несколько в стороне, во-первых, напряженная, нервная беседа 
с Изабеллой отняла у него много сил, а, во-вторых, его роль организатора еще не 
была завершена. До оглашения исторического указа оставалось всего несколько 
мгновений, но все же, все же… Больше всего беспокоило Д'Амьена то, что он не 
получил от Гуле сообщения о смерти прокаженного короля. Докладывают, правда, 
что в районе тамплиерских сооружений в городе незаметно никаких подозрительных 
движений. Непохоже, что эти извращенцы готовят какие-то ответные действия. 
Сегодняшний день не нравился Д'Амьену. Может быть следовало начать вчера, сразу 
после того, как отбыл Гуле. Или наоборот завтра, после того, как он прибыл бы с 
известием, что все в порядке. Да бог, с ним, с этим сумасшедшим, кто станет, 
после всего, слушать его болтовню.
Король дошел уже до середины зала, раскланиваясь со своими высокородными 
подданными.
Великий провизор внимательно следил за этим неумолимым, но очень медленным 
движением. В голове вились, отталкивая друг друга, различные мысли. Например о 
нелепой смерти Раймунда, нелепой и подозрительной. И об Изабелле — пришло время 
сбить с этой девчонки спесь. Королевой она может быть и станет, но ей будут 
объяснены реальные границы ее королевства. Незамедлительно.
Вслед за Его величеством и свитой полз одобрительный гул, этот ни с чем не 
сравнимый звук признания и почтения. Бодуэн-Бонифаций как бы напитывался им и 
чувствовал себя с каждым шагом все увереннее.
Вдруг, перекрывая сановный шепот, в тот момент, когда король уже поднялся на 
одну из тех ступенек, что должны были вывести его на веранду, пред народные очи,
 пронесся по залу свирепый лютый вопль.
— Самозванец!
Вслед за этим из низенькой боковой двери, о существовании которой не знал никто,
 даже Д'Амьен, появился дьявол, как будто дворец имел общую приемную залу с 
адом. Дьявол этот размахивая клюкой, отвратительно хромая, плюясь, побежал к 
Бодуэну IV.
— Самозванец! Самозванец!
Вслед за этим стариком из той же двери появились граф де Ридфор, граф де Жизор 
и еще пятеро или шестеро высокопоставленных тамплиеров.
Д'Амьен, единственный из числа тех, кто наполнял залу, понимал, что происходит. 
Сам король был в состоянии окаменения мыслей и тела, равно как и почти все 
прочие. Великий провизор не имел сил для того, чтобы что-то предпринять. Прежде 
всего, силу воли уничтожила неожиданность происходящего, вид ископаемого 
чудовища парализовал не только людей, но, казалось, и стены. Воспользовавшись 
всеобщим оцепенением, великий магистр ордена тамплиеров, граф де Ридфор, 
спокойно звучным голосом обратился к человеческой статуе, изображавшей короля.
— Все, Бонифаций, твоя роль завершена, ты свободен.
Звук собственного, почти уже забытого имени, пробудил мужчину в короне от 
спячки и, к чести его оказать, вселил в него немного мужества.
— Я не Бонифаций, я король Бодуэн IV, — заявил он хриплым, срывающимся голосом.
— Нет, это я король Бодуэн IV, — мощно и убедительно прокричал прокаженный, 
возбуждая смятение в душах и головах присутствующих.
Бывший писец сообразил, что столь отвратный внешний вид появившегося из небытия 
соперника, дает ему надежду на то, что его претензии будут отвергнуты, надо 
только направить мысли гостей в нужную сторону.
— Ха-ха, — с усилием изобразил он смех, — посмотрите на него, этот… человек 
утверждает, что он король. Но кто больше похож на Бодуэна, этот прокаженный или 
я?
— Да я болен проказой уже пять лет, именно тогда эти негодяи, — он истово ткнул 
пальцем в Д'Амьена, — упрятали меня в лепрозорий, и только вчера меня спасли 
оттуда рыцари Храма.
Дара речи у Д'Амьена к тому моменту и так уже не было, но после этого заявления,
 он почувствовал, что теряет зрение. Мир стал меркнуть. Великий провизор 
осознал глубину своей ошибки, погружаясь во временное убежище обморока. Даже 
собственные сторонники не поверят ему, что это не так, что он не подменял 
короля пять лет назад и не покрывал все эти годы Двойника. Ни Конрад, ни 
патриарх не простят, что их использовали как пешки в большом грехе.
И патриарх и Конрад в этот момент молчали, силясь понять тайный смысл 
происходящего, и не спешили на выручку ни к королю, ни к рухнувшему на пол 
вождю госпитальеров. Кроме того ни один, ни другой не могли решить, кого из 
этих двух, столь различных, людей считать все же королем. Чисто внешне Бодуэном 
выглядел человек в короне. Но внутренним составом больше напоминал человека с 
королевской кровью наглый прокаженный.
И дочь и сын…
О них вспомнил первым, как раз зависающий бездной, бывший переписчик бумаг.
— Но здесь мои дети!
За мгновение до того он бросил взгляд в сторону патриарха и Конрада и понял, 
что он не имеет права на фразу: «здесь люди, которые знают меня столько лет» — 
открестятся, не встанут грудью на защиту.
— Но здесь мои дети! Изабелла, Бодуэн, кто ваш отец?!
Бонифация хорошо учили и научили имитировать королевскую речь, за столом, на 
охоте, в бане. Он мог даже распекать по-королевски, но этот животный отцовский 
крик вышел у него фальшиво. И как похоронный колокол прозвучали для него имена 
принца и принцессы из уст безобразного человека с изъеденным ртом и 
изъязвленной головою:
— Бодуэн, Изабелла, я ваш отец!
Все в этот момент и решилось. Победа была одержана.
Д'Амьена безуспешно извлекали из обморока двое госпитальеров.
Де Ридфор победоносно улыбался.
Дальше было сказано еще немало слов. Прокаженный напоминал дочери и сыну об 
имевших в прошлом место случаях, о которых могли знать только они и никто 
другой. Обращался он с такими же воспоминаниями и к патриарху, и другим. Но 
рассказы не добавляли убедительности достигнутой победе. Просто страдалец из 
лепрозория не мог остановиться. Сколько ночей он провел в размышлениях, 
готовясь к этой схватке и сейчас не мог поверить, что вернул себе трон, лишь 
произнеся имена своих детей.
Де Ридфор понимал происходящее лучше него. Из той же двери, из которой явилось 
прокаженное видение, непрерывным потоком хлынули вооруженные тамплиеры, 
создавалось впечатление, что тому извержению не будет конца.
Д'Амьена, единственного человека способного организовать какое-то сопротивление,
 сразил не просто обморок, его хватил удар.
Даже придя в себя, он не мог произнести ни слова, вся левая сторона омертвела. 
Но он мог видеть, как бывший писец, бывший двойник короля и бывший король 
лишается сначала короны, она тут же перешла в руки великого магистра, а вслед 
за этим и головы, которую корона столь мучила.
Видел Д'Амьен также, что великий тамплиер не спешит водружать знаменитый венец 
Годфруа на покрытую струпьями голову, извлеченного со дна ада, истинного 
Бодуэна. Больного просто берут под руки и УВОДЯТ, уводят… Истинный Бодуэн, 
кажется, тоже надорвал свои силы во время этой схватки, речи его потеряли силу, 
его голос обратился в лепет.
Конрад, патриарх, многочисленные бароны, королевские дети были оттеснены к 
стенам, и судя по выражению их лиц, никто ни в малейшей степени не собирался 
противостоять происходящему.
И Д'Амьен закричал, вернее попытался закричать, понимая сколь ужасное и полное 
он потерпел поражение. И тут же вновь утратил сознание. Господь сжалился над 
ним и избавил его слух от обвала последней новости.
— Господа, — обратился де Ридфор своим звучным, командным голосом к гостям, — 
заверяю вас, что вы все, ваши родственники, ваше имущество находятся в полной 
безопасности. Все желающие, кроме его святейшества, могут немедленно покинуть 
дворец. Вас выпустят беспрепятственно.
— Что вы собираетесь сделать со мной? — против обыкновения бледнея, а не 
краснея, спросил патриарх.
— Я хочу попросить вас выступить в вашем основном качестве, побыть священником. 
Вы должны сегодня обвенчать принцессу Сибиллу с графом Гюи Лузиньянским и 
короновать вот этою короной.
— Но, — дыхание патриарха сбивалось, — насколько все мы тут поняли, убит только 
двойник его величества, а сам он, хотя и болен…
Де Ридфор развел руками.
— Вы еще не знаете, что тяжело больной король, не выдержав волнения этого утра, 
только что скончался.
Нужно ли говорить, что наступившее молчание было гробовым. Де Ридфор, 
удовлетворенно оглядев высшее иерусалимское общество, велел кому-то из своих 
помощников.
— Пусть объявят народу, что сегодня в королевском Доме большая радость — 
свадьба дочери.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ



ГЛАВА ПЕРВАЯ. УЛЫБКА

Над башнями замка Алейк медленно проплывала гряда облачных холмов. Шатер 
командующего войсками ордена тамплиеров барона де Бриссона стоял на одной из 
плоских вершин в нескольких сотнях шагов от стен неприступного сооружения, 
гордо рисовавшегося на фоне облаков.
С каменистого выступа, на котором барон устроил свой наблюдательный пункт, были 
хорошо различимы бревенчатые частоколы, которыми при подходе к замку 
христианское войско сочло нужным перегородить обе неширокие дороги, 
спускающиеся от его ворот. Над частоколами медленно колебались штандарты воинов 
Храма. Покрытые, в основном, колючими кустарниками, склоны были совершенно 
недоступны для действия каких-либо воинских формирований, и держались под 
обстрелом многочисленных арбалетчиков. По ночам зажигалось множество костров и 
могло показаться, что вокруг стен замка Алейк уложено большое дрожащее ожерелье.

— Если пойдет дождь, они откажутся, — мрачно сказал барон де Бриссон, 
всматриваясь в замедленные перестроения воздушных масс. Стоявшие рядом рыцари 
разделяли опасения командира. Один только человек, отличавшийся от прочих своим,
 не вполне воинским одеянием — а еще более своим лицом, которое не уже 
сравнивалось выше с мозаичной маской, — держался другого мнения.
— Даже, если прольется сильный ливень, они не могут запасти достаточное 
количество воды, — сказал он, — насколько мне известно, в этих местах не бывает 
продолжительных дождей. И даже если они сегодня дополнят свои резервуары, они 
отсрочат свою гибель лишь на несколько дней.
Барон недовольно посмотрел в сторону говорившего. Этот человек прибыл с 
указаниями от верховного капитула и имеет право на свое мнение, но уж больно 
заносчиво он себя ведет. И более всего раздражает в нем даже не вызывающий тон 
или прямое несоблюдение приличий, этого барон не потерпел бы и от посланника 
верховного капитула, а то, что этот урод всегда оказывается прав. И все это 
видят.
Полуторамесячное сидение под стенами Алейка, еще несколько дней назад, 
выглядело совершенно бесперспективным, несмотря на нейтральное отношение 
Зейнальского эмира, а, стало быть, и самого Саладина. Замок казался и оставался 
неприступным. Синан, имея в числе своих врагов всех государей Европы и Азии, не 
мог не позаботиться о многолетнем запасе провизии на случай нападения 
кого-нибудь из них. Удачей можно было считать уже то, что тамплиерской армии 
удалось подойти вплотную и неожиданно к Алейку, не заплатив за это жизнью 
своего военачальника.
Барон де Бриссон начал втайне уже жалеть о том, что взялся за это хлопотное 
дело, осаду ассасинского замка, как появился шевалье де Труа, или брат Реми, 
как он просил себя называть. Это обращение нравилось ему больше. Он согласился 
с той мыслью, что Синану хватит пищи на три-четыре месяца пока не начнется зима 
и нахождение армии здесь, в горах, станет невозможным. А вот, что касается 
воды… Короче говоря, он попросил У барона два десятка людей посноровистей и 
поотчаянней и двести локтей бедуинских волосяных веревок. Брат Реми утверждал, 
что знает, каким образом поступает вода в замок и брался канал поступления 
пресечь.
— Вы сломаете себе шею и погубите людей, — сказал барон, когда вместе с братом 
Реми и другими военачальниками осматривал ущелье, в котором, по утверждению 
посланца капитула, и располагался этот таинственный канал.
Де Труа настаивал на том, что надо спуститься на самое дно этого ущелья, и 
тогда слабость в обороне, казалось бы неприступного замка, станет очевидной.
— Откуда вы это можете знать, шевалье? — недоверчиво спросил барон, — вы что 
бывали в замке прежде?
— Я пришел к этому выводу путем ряда умозаключений, — смиренно ответил монах, 
чем положил первый камень в башню неприязни, которая воздвигалась в сердце 
гордого и не такого уж глупого бургундца. Так решил он, значит есть какая-то 
орденская тайна и он к ней не допущен. Это ли не унизительно?! Так размышлял он 
и все время вьющийся поблизости шевалье был постоянным возбудителем этих 
размышлений.
— И что же вы там нашли? — спросил барон, когда де Труа объявил, что 
необходимые работы закончены.
Тот охотно объяснил.
— В теле скалы есть глубокая расщелина, со стороны она кажется поверхностной 
трещиной, еще первый строитель замка заметил, что если в этом месте углубить 
дно реки, то создается как бы колодец, вы меня понимаете?
— Нет.
— По расщелине проложена труба с греческим винтом, ворот которого наверху в 
замке, там ходит лошадь по кругу и непрерывно вращает ворот, в силу чего вода 
непрерывным потоком из реки поступает в бассейн.
— Теперь понятно, — сказал де Бриссон, хотя это разъяснение ничего ему не 
разъяснило.
— Мы разрушили этот ворот, починить его, сидя наверху, нельзя. Каждый 
спустившийся будет убит, я поставил на другом краю ущелья самострельщиков. Я 
думаю Синан уже понял, что его неуязвимости пришел конец.
— Посмотрим, посмотрим.
— Как только мы закончили работы, я велел отправить старцу послание с 
предложением о переговорах.
Барон сверкнул в его сторону глазами.
— Я имею подобные полномочия, барон, — упредил его гнев брат Реми, — и потом, 
вы ведь сами понимаете, нам нужно спешить, наши люди измучены, чем раньше мы…
— То время, которое требовалось, чтобы предупредить меня, наши люди могли бы 
подождать.
— Если вы считаете себя задетым, я готов принести извинения.
Вот эта властная покладистость в посланце капитула была отвратительнее всего.
— Что же вы написали в этом послании?
— Что великий капитул, в случае искренней и полной капитуляции замка Алейк, и 
прекращения сопротивления всяческого, и делом, и умыслом, против людей и 
интересов Храма, от разрушения замка и полях замков страны готов воздержаться, 
получая, однако право на взимание ежегодной дани размером двадцать тысяч 
мараведисов.
Барон ударил перчаткой по железному наколеннику я хмыкнул.
— Две глупости сразу, ежели мы можем взять их за горло, как вы утверждаете, 
отчего нам отказываться от этого, зачем оставлять неразрушенным это гнездилище 
убийц. Другая глупость про дань. Отчего вы решили, что в замке этом могут быть 
такие деньги? Синан, я думаю, человек не нищий, но всему есть предел. Кучу 
отрезанных голов они, может быть, и могли бы принести к нашим ногам, но не кучу 
золота.
Брат Реми пожал плечами, предоставляя разрешение спора ходу событий.
День для ответа был назначен сегодняшний.
— Они опускают ворота! — крикнул кто-то из рыцарей, указывая в сторону замка.
Де Труа мог бы посмотреть в сторону барона, чтобы насладиться зрелищем его 
бессильной ярости, которая во всем великолепии выразилась на его рыжебородом 
породистом лице, но не стал. Кажется, он не нуждался в подобного рода 
развлечениях. Брат Реми стал спускаться к шатру, где был среди прочих привязан 
его конь. Взобравшись в седло с помощью своего верного оруженосца Гизо, он 
снова приблизился к барону и его свите.
— Опущенные ворота — признание своей слабости и одновременно приглашение для 
личной встречи. Вы присоединитесь ко мне, барон?
— У меня несколько иное представление о том, как должны сдаваться замки. Отчего 
бы этому старцу не прибыть сюда, к моему шатру. Насколько я слышал, он не так 
уж стар.
— Барон, это не обычный противник, для ассасинов значительно большим унижением 
является впустить кого-либо к себе.
Барон усмехнулся.
— Значит мне уже доводилось их унижать. Как-то я побывал внутри этого логова.
— Сегодняшний визит во многом будет отличаться от того, уверяю. И для вас, и 
для меня, — добавил брат Реми не совсем понятную фразу, разворачивая своего 
коня.
— Не собираетесь ли вы отправиться туда один? — весело спросил барон.
— У меня есть полномочия для этих переговоров, но как высокому посланцу 
капитула, мне положена свита из двенадцати человек, надеюсь, вы позаботитесь о 
том чтобы честь Храма не была унижена.
С этими словами шевалье дал коню шпоры и поскакал по тропинке, кружным путем 
выводящей к площади, перед висячим мостом замка.
Барону пришлось в самом спешном порядке, проявляя торопливость, почти роняющую 
его достоинство, отряжать рыцарей для сопровождении посланца графа де Ридфора. 
Когда копыта лошадей брата Реми и его оруженосца гулко цокали по кедровым 
брусьям подвесного моста, богато разодетые рыцари спускались по лесистому 
склону, оставляя в спешке куски своих белых плащей на иглах злого ливанского 
можжевельника.
Де Труа дал себя догнать под сводами надвратной башни. Де Бриссон отрядил для 
помощи брату Реми барона де Каванье. Для военных действий против ассасинов 
назначалось сразу пять или шесть равноправных военачальников, чтобы один удар 
кинжала не мог обезглавить армию. Внутри этого совета военачальники 
распределяли обязанности, барону де Каванье как раз надлежало 
представительствовать.
Де Каванье был посвящен в отношения между де Бриссоном и братом Реми и, зная, 
что высшие сферы орденской политики покрыты суть тьмою египетской, предпочитал 
держаться нейтральной позиции. Последний разговор он слышал и прекрасно знал, 
что именно было заявлено Синану. Так что объяснять ему ничего не было нужно. В 
дополнение ко всему сказанному, сей тамплиер был весьма представителен внешне, 
посольская роль была как раз по нему.
Приняли посольство скромно, без демонстрации в пышном саду, без каких бы то ни 
было эффектов. Обыкновенная, просторная комната с хорошо оштукатуренными 
стенами. Свет в нее падал через отверстие в потолке. Гостям предложили 
неудобные табуреты без спинок, но с подлокотниками. Сеид Ага, человек без 
мизинцев, и еще двое молчаливых ассасинов в длинных белых халатах, поклонами 
поприветствовали прибывших и, извинившись, сообщили, что придется подождать. 
Имам Синан будет скоро. «Он уже в пути».
— Он что с небес спускается? — недовольно пробурчал кто-то из рыцарей, кажется 
немец Леопольд фон Грау.
Наконец имам явился из левой сводчатой двери. «Постарел», — была первая мысль 
брата Реми, жадно разглядывавшего своего бывшего господина. Второй его мыслью 
было, что он сам, пожалуй изменился еще больше. Ну что ж, у времени нет друзей, 
так говорят персы и они правы.
Де Труа поместился во втором ряду сидящего посольства и не снимал с головы 
своего капюшона. Пока раздавались приличествующие случаю приветствия, он 
раздумывал над тем, как дать Синану понять что он, Исмаил, здесь.
Имам сделал знак и ему подали свиток, в котором находился составленный братом 
Реми текст.
— Весьма огорчительно, что мы, исмаилиты и тамплиеры, создавшие столь похожие 
духовные ордена, вынуждены решать наши дела подобным образом. Мы понимаем, что 
не одно лишь недоразумение тому причиной. Возможно, что и чей-то умысел злой 
виною многому. Во имя дальнейшей нашей дружбы, мы признаем нашу часть вины. Мы 
найдем и накажем зло-умысливших и понимаем, что это не вся цена, которую мы 
обязаны заплатить за восстановление прежней дружбы.
Говоря эти слова, Синан медленно обводил взглядом сидящих перед ним бородачей в 
железных одеждах. Не все члены посольства были посвящены в тайные тамплиерские 
мистерии, поэтому для них слова этого мусульманина о каком-то едином Боге, о 
родстве орденов и прочем в том же роде, были непонятной дичью. И хотя этот 
человек с опущенным веком владел лингва-франка вполне сносно, они решили, что 
он употребил неправильные слова.
В конце своей туманной речи Старец Горы заметил, что двадцать тысяч мараведисов 
ежегодно сумма не просто очень большая, но несуразная, и пообещав ее заплатить, 
он только ввел бы в заблуждение высокое посольство. Речь его была плавной, 
связной, но вел он себя так, будто все-таки не полностью присутствует в этом 
мире, что основная часть души его парит в местах невидимых и недоступных. 
Мирские дела, даже в виде ГРУД золота, лишь досадная помеха для отправления Дел 
высших и чистых.
Сеид Ага и остальные ассасины, с привычно сосредоточенным выражением лиц, 
внимали решениям имама, словно тихо блаженствуя от соседства с таким источником 
святости. Как ни странно, некий род одури стал нападать и на франков и на 
немцев, сидевших напротив него. Длинное говорение вообще, а уж продуманное 
длинное говорение, особенно, обладает гипнотическим действием. Впоследствии, 
обмениваясь впечатлениями об этом разговоре с бароном де Каванье фон Грау 
высказал мнение, что дело было не только в словах. Кажется что-то было 
подмешано в воздухе ведь ходят слухи, что ассасины специалисты по части 
дурманящих средств.
В один из моментов брат Реми осторожным движением, чтобы не спугнуть 
говорившего, снял капюшон и, слегка наклонившись влево, выставился из-за плеча 
де Каванье, за которым скрывался. Он ловил взгляд Синана. Имам, как ни 
невнимательно он глядел в лица оплетаемых словесами жертв, не мог, рано или 
поздно, обратить внимание на явление неожиданного чудища в рядах посольства. 
Поначалу это никак не отразилось на том, что он говорил. Поначалу, пока он 
просто рассматривал эту странную, отталкивающую маску. Но потом, когда брат 
Реми осторожно, едва заметно улыбнулся, между ними мгновенно возникла связь — 
узнавание. Второе веко Синана тоже слегка опустилось, отчего выражение лица 
сделалось менее странным, но более угрожающим.
Старец Горы узнал своего бывшего фидаина.



ГЛАВА ВТОРАЯ. КАРТА ПАЛЕСТИНЫ

Примерно в трех лье к северу от Иерусалима в небольшой цветущей долине между 
Массирой и Вефилем, стоял один из тамплиерских замков. Имя ему было Агумон. Ни 
чрезвычайной величественностью, ни сверхъестественной роскошью он не отличался. 
Может быть, именно поэтому, орденское руководство выбрало его для своей летней 
резиденции. Впрочем, были и другие причины, о них брат Реми узнал из беседы с 
братом Гийомом, которая состоялась сразу же после возвращения шевалье де Труа 
из под стен Алейка. Командующие войском бароны остались там для наблюдения за 
доставкой денег в счет оговоренной дани, в делах такого рода они не нуждались в 
контроле.
Брат Реми прибыл в Агумон перед самым рассветом. После короткого двухчасового 
сна и омовения в замковой купальне, он появился в просторной келье брата Гийома.
 Они поздоровались приветливо и спокойно, кружева рыцарского обхождения в этой 
среде были не в чести. Приехавший подробно рассказал о событиях в горах 
Антиливана и выразил мнение, что в целом, эта война произвела на него странное 
впечатление. Он сравнил бы ее с шахматной партией, если бы это сравнение не 
было столь избитым.
— Даже столкновение на рыцарском турнире несет в себе большую опасность для 
участников.
— В известном смысле вы правы. Как только мы показали Синану, что знаем его 
по-настоящему слабое место, он предпочел прекратить сопротивление. Причем не 
слишком опасаясь за свое будущее.
— Прошу прощения, брат Гийом, я еще не научился всякий раз понимать вас с 
полуслова. Почему это Синан мог не опасаться за свою жизнь.
— Он догадывается, думаю, что в данный момент нам невыгодно его полное 
истребление. Это нарушило бы равновесие сил в Святой земле и вокруг нее. Тут 
есть определенная сложность, ведь с одной стороны мы в отдаленных своих планах 
хотим это равновесие разрушить. Противоречие истребляется тем, что мы разрушаем 
порядок в этой стране с той скоростью, которая выгодна нам и только нам.
Это разъяснение не добавило ясности, но де Труа не стал переспрашивать более, 
зная манеру брата Гийома ко всему подводить постепенно.
— Вы похвалили меня за то, что я все устроил, как следует в замке Алейк. Но, — 
де Труа замялся, он не знал, стоит ли признаваться, — но во время переговоров… 
боюсь Синан догадался с кем имеет дело и уже не считает меня мертвецом.
Брат Гийом ответил не сразу, некоторое время перебирал лежащие на столе свитки.
— Я уверен, что вы сами все сделали для того, чтобы это случилось. И хвалить за 
это я вас не стану. Скорей всего это проявление молодости. С годами вы поймете, 
что в возможности потрясти воображение своего самого страшного врага нет 
настоящей высокой сладости. К сожалению, приходится вспоминать, что по годам вы 
почти юноша.
— Но не может ли этот случай каким-нибудь образом послужить к пользе ордена. 
Например сговорчивость Синана в денежном вопросе я связываю с этим… 
разоблачением.
— Возможно, — вяло сказал брат Гийом, — хотя, что для нас эти двадцать тысяч. 
Ведь завтра уже может возникнуть такое стечение обстоятельств, что этим деньгам 
придется или ехать обратно к исмаилитам, или отправляться за море.
Шевалье опять не все понимал, но спрашивать не решался.
— Кроме того, насколько я знаю характер этого человека с опущенным веком, он 
попытается убить вас.
— Мне казалось по-другому. Ведь, если даже до поражения от армии де Бриссона, 
он не попробовал пускать в ход свои «золотые кинжалы», то нужно ли ожидать 
этого теперь, когда он имел случай убедиться в нашем дополнительном над ним 
превосходстве.
— В отношениях между нами эти пресловутые «золотые кинжалы» оружие запрещенное. 
Синан знает, что если он переступит эту грань, то начнется война на уничтожение,
 а она не принесет прибыли ни ему, ни нам.
За сетчатым окном кельи раздалось хлопанье крыльев и вскоре служка внес в келью 
почтового голубя. Брат Гийом «распаковал» послание, закрепленное у него на 
лапке и отослал служку вместе с работящий птицей, развернул тонкую шелковую 
ленту, испещренную непонятными знаками. По его лицу нельзя было понять, 
нравится ему известие или нет. Скомкав ленту и положив ее в карман, он снова 
обратился к де Труа. Слова его никак не были связаны с прочитанным.
— Должен для установления полной ясности сообщить, что поручение под замком 
Алейк, помимо всего прочего было также и проверкой.
— Проверкой?
— Не надо этому ужасаться или обижаться. Вы входите, или начинаете входить в 
круг высшего руководства политикой ордена, и мы были бы не правы, не уяснив, до 
какой степени можем идти в доверии вам. Надо было установить, достаточно ли вы 
пропитались интересами Храма и все ли личные амбиции способны интересам этим 
подчинить.
— В чем же была суть проверки?
— Мы дали вам возможность почувствовать свою полную власть над вашим заклятым 
врагом, но, вместе с тем, запретили бравировать этой властью перед ним. Это 
настоящее испытание. Я считаю, что оно не выдержано полностью. Наш мир устроен 
таким образом, что чем выше стоит человек, тем меньше у него возможностей 
потакать своим прихотям. Лишь тот знает цену денег, кто преодолел тягу к их 
трате. Совершенствующийся идет не к счастью, но к истине.
Брат Гийом встал, лицо его было задумчиво.
— По зрелому размышлению, я прихожу к выводу, что испытание это вы выдержали 
лишь наполовину.
Де Труа опустился на одно колено и повинно склонил голову.
— С одном стороны ваша верность ордену не вызывает сомнений, но, с другой 
стороны, надо признать, что душа ваша еще не созрела. В ней бродят еще 
отголоски низменных страстей. Придется вам пройти еще один круг испытаний. Я 
благоволю к вам и, в первый момент после вашего рассказа попытался недопустимую 
выходку, с саморазоблачением, объяснить молодостью лет. Но мне ли не знать, что 
количество лет не имеет отношения к их ценности. От того, сколько мы прожили 
здесь, срок нашего пребывания там, не изменится. Да, вам придется на некоторое 
время задержаться на той степени посвящения, которой вы уже достигли. На 
некоторое время. Может быть на всю жизнь. Вам придется месить липкую глину 
реальности и некому будет подсказать к чему, на самом деле, должна устремляться 
душа ваша.
Брат Гийом замолчал. Брат Реми продолжал стоять на одном колене, не смея 
приподнять голову. Он понимал смысл своего прегрешения, но, вместе с тем, знал, 
что не мог его не совершить.
— Идемте? — негромко произнес брат Гийом. Они пересекли двор, чистый и совсем 
пустынный и приблизились к большой восьмиугольной башне. Она намного 
превосходила остальные четырехугольные не только числом сторон, но и высотою. В 
свое время с нее начали строить монастырь, то есть духовный, а не военный — 
форпост христианства. В башне намеревались поместить библиотеку. По причинам, 
может быть и имеющим отношение к этому рассказу, но безвозвратно канувшим в 
лету, кармелитские монахи здесь не прижились.
Вход в башню, увитый плющом, был приоткрыт. Врат Гийом, не оборачиваясь, вошел, 
брат Реми молча следовал за ним. Пришлось довольно долго подниматься по витой, 
каменной лестнице. Путь лежал на самую вершину.
Башня царила над живописной округой, с нее открывался вид, заставляющий затаить 
дыхание, что редко бывает в обожженной солнцем Палестине. Но зрение брата Реми 
было захвачено совсем другим зрелищем. Посреди площадки, на вершине строения 
стоял огромный, шагов десять в длину и три в ширину, стол. На нем было 
сервировано отнюдь не пиршество. С первого взгляда было невозможно сказать, что 
это такое. Стол был засыпан утрамбованной землей, но утрамбованной неровно. 
Посреди него пролегали две разновеликие продолговатые лужи, соединенные тонким 
ручейком. Вся левая сторона этой странной клумбы была залита водой. По всей 
поверхности свободной от воды можно было различить крохотные, вылепленные из 
глины строеньица в виде башенок. Возле одних торчали белые флажки с красными 
крестами, возле других — флажки были зеленые, или черные.
— Брат Реми, — произнес брат Гийом, и де Труа понял, что его кому-то 
представляют, и действительно, возле стола-ящика с землей и водой появилось еще 
два человека. Оба они были ничуть не похожи на брата Гийома внешним обликом, но 
вместе с тем чувствовалось, что они люди его ранга и типа. Один из них большой, 
массивный мужчина с раздвоенной бородой и крючковатым носом, заговорил первым.
— Вас заинтересовало это? — его рука махнула широким серым рукавом в сторону 
небывалого стола.
— Да.
— Но вы не догадываетесь что это?
— Мне приходилось видеть карты стран, нарисованные на бумаге, на коже…
— Правильно, это карта. Карта Святой земли.
Говоривший и второй монах, человек с лысой головой и выцветшими бровями, 
подошли к «карте» поближе.
— Брат Аммиан, брат Кьеза, позвольте вам представить брата Реми. Он сегодня на 
рассвете прибыл из замка Алейк.
Последовали знаки взаимного сдержанного приветствия.
— Брат Аммиан явился к нам прямо от папского престола, а брат Кьеза из покоев 
константинопольского императора.
Де Труа понимал, что это сообщается ему не из вежливости, эти сведения часть 
дела, в котором он призван участвовать. О том, во что он мог быть посвящен, 
выдержи он недавнее испытание, можно было только догадываться.
— К сожалению, — продолжил брат Гийом, — здесь не могут присутствовать еще 
несколько наших братьев, советы которых были бы весьма нелишни в такую минуту. 
Но таков уж род нашей деятельности, никогда в мире не бывает достаточно 
равновесия и порядка, чтобы мы могли хоть на время оставить его своими заботами.
 В несколько более узком кругу, чем следовало бы, станем мы сегодня обсуждать 
вопросы очень большой важности, и да поможет нам Бог истинный в начинаниях 
наших.
— Аминь, — негромко, без всякой аффектации сказали все.
Брат Гийом взял в руки прислоненную к краю стола тонкую и длинную трость.
— Для начала надобно сказать несколько предварительных слов. Я далек от мысли, 
что присутствующие здесь братья менее меня способны к постижению глубин жизни, 
равно как и всех тайн сердца человеческого. Но, тем не менее, я оглашу 
некоторые вещи и лишь для того, чтобы все начинали отмерять мысль от одной 
отметки.
Брат Аммиан погладил свою пышную бороду. Де Труа последовал его примеру, 
пробежав ладонью по редкой кустистой растительности на своем подбородке.
— Недавно нами была одержана очень крупная победа. Не в упрек вам, братья, но 
имею я в виду не то, что папа римский в очередной раз подтвердил обещания свои 
касательно нашего ордена, и не то, что император константинопольский снял 
обложение с наших банкирских домов во всех землях ему подвластных, и даже не то,
 что Старец Горы из замка Алейк отныне является нашим неохотным данником. Это 
победы счастливые и о них вольно нам забыть. А имею я в виду одну несчастную 
победу, что принесла нам два месяца назад полное посрамление Госпиталя и смерть 
злобнейшего нашего врага, графа Д'Амьена. Самое неприятное в этой победе, что 
получилась она полной, сокрушительной и безоговорочной. Не мне вам объяснять, 
что в результате подобного успеха позиции победившей стороны очень часто весьма 
и весьма ухудшаются. Не из желания быть оригинальным говорю я это. Теперь все 
перед нами преклонились. Король теперь, по сути, только мелкий орденский 
чиновник. Даже заносчивый маркиз Монферратский считает своим долгом присылать 
нам льстивые донельзя письма. Не говоря уж о мелких вассалах Раймунда. Мы 
выступили против Синана под знаком мести за убийство графа Триполитанского, но 
судя по тому, что мне доносят, это мало кого обмануло. Нечего говорить и о 
горожанах Святого города. Иудейское и сарацинское население никогда не было 
опорой христианской власти и теперь не станет. В латинских кварталах роптанье. 
Наши донаты и облаты тихо вытесняются из торговых рядов и из аскалонского порта.
 В случае окрика местного комтура, положение восстанавливается. Но это пока, 
пока свежи воспоминания о нашей победе. Все приходские священники бубнят что-то 
о единой церковной власти. Обобщая сказанное, замечу что страх и ненависть к 
Храму царят сейчас в Святой земле. Но страх имеет обыкновение рассеиваться 
раньше ненависти. После победы над Д'Амьеном, патриархом и баронами, мы перешли 
некую грань, оставили устойчивый берег и оказались в опасной трясине.
— Я всегда уважал вашу способность заглядывать мыслью в будущее, 
предчувствовать опасность, брат Гийом, — сказал лысоватый, — но не 
преувеличиваете ли вы на этот раз?
— Прежде, чем заговорить на эту тему, я долго думал над всем этим. И не увидел 
во мраке моего размышления ни одного обнадеживающего проблеска. Вот взгляните 
на эту карту, — трость возникла над лужей, обозначающей Мертвое море, — здесь 
обозначены города, в которых стоят наши гарнизоны. Вы заметили, что рядом с 
каждым бело-красным флагом черная метка?
— Что она означает? — спросил брат Аммиан.
— Что в этих городах, в случае беспорядков в столице, мы не можем рассчитывать 
на поддержку населения. Да что там поддержку, даже на нейтралитет не можем.
— Почему?
— Помимо гарнизона или расположенной по соседству капеллы, в этих городах есть 
наши ростовщики и откупщики, и шпионы, которые уверовав в свою неуязвимость и 
обнаглев, не скрывают, кто они такие. В округе промышляют разбойничьи шайки с 
которых мы берем дань. И, если еще два года назад мало кто догадывался об этом, 
то теперь мало кто не догадывается. Граф де Торрож не внял нашим 
предостережениям и шайки эти расплодились сверх всякой меры. Иногда они грабят 
даже церкви.
— Можно распустить слух, что это сарацины, — заметил брат Кьеза.
— Но мечети они грабят также, не пропускают и синагоги. И получается так, что 
иудеи, сарацины и христиане не успокаиваются тем, что их постигает равное 
поругание, но ненавидят Храм с утроенной силой. В портах положение еще хуже, — 
указка пролетела от Мертвого моря к левому краю стола, залитому водой, — здесь 
вся торговля переходит в руки ставленников ордена, а владение ею оставляет 
скрытые, разумные формы и выливается в формы куража, непристойного глумления 
над совестью и здравым смыслом. Что я вам говорю, вам ли не знать наших господ 
рыцарей, особенно во хмелю и корыстном угаре.
Брат Аммиан заметил:
— Мы достаточно наслушались сетований и жалоб. Пора предложить какой-то выход 
из этого положения, иначе бунт всех и вся против ордена неизбежен.
— Я неоднократно объяснял графу де Торрожу, что происходит, и к чему ведет его 
неумная политика. А ведь тогда положение было много легче, чем ныне. И во время 
выборов я нарисовал впечатляющую картину перед магистрами провинций.
— Они вняли вам? — поинтересовался брат Кьеза.
— Нимало. Произошло самое худшее. Мне никто не возражал, ибо трудно возражать 
против очевиднейших фактов и логики. Тем более, насколько мне известно, а 
известно мне весьма многое, и во Франции и в Испании, и в Португалии, положение 
сходное. Государи готовы объединиться с самыми непримиримыми своими врагами для 
борьбы против наших невидимых, но перестающих быть тайными пут.
— Вы правы, брат Гийом, нас погубит даже не гордыня, так как она трактуется 
отцами церкви, а особый род спеси, болезни залепляющей духовные очи, — вздохнул 
брат Кьеза, — мы богаче всех в мире, мы сильнее всех в мире, это значит только 
одно — мы обязаны больше всех думать о судьбах этого мира.
— В частном разговоре любой из носящих плащ и даже имеющих перстень, готовы это 
признать, но в повседневной своей жизни, в ежесекундных столкновениях с людьми 
и обстоятельствами, голос глубинного разума глохнет и соблазн торжествовать над 
противником, явно побеждает желание управлять им тайно, — сказал брат Аммиан.
Де Труа опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с братом Гийомом. 
Справедливость полученного им выговора казалась ему все более несомненной.
— Да, братья, — сказал человек с указкой, — я не уверен, что наши воинственные 
гордецы довезут укоры совести, полученные во время тайных собеседований, хотя 
бы до побережья Святой земли. И лишь только их галеры отчалят, мысли примут 
привычное саморазрушительное направление. И это тяжело осознавать. А ведь 
каждый пейзан знает, что от лозы можно получить только столько винограда, 
сколько она может дать, и бесполезно ее хлестать, побуждая родить щедрее или 
чаще. Убить можно, убедить — нет. Мы ведь имеем дело со стадом, пока покорным, 
но в целом опасным.
В этом месте де Труа решился вступить в разговор.
— Но тогда, брат Гийом, несколько странно выглядит ваше ходатайство на выборах 
за графа де Ридфора, человека менее всего способного действовать в границах 
наших высших замыслов. Граф де Торрож был в сравнении с ним человек 
благоразумный.
Брат Гийом в задумчивости задел своей тростью «морскую гладь» в районе Аскалона,
 создав в мгновение ока бурю, способную уничтожить флот самой воинственной в 
мире державы.
— Сейчас я подхожу к главному моменту в своих рассуждениях. Вы правы, брат Реми,
 на первый взгляд мое споспешествование этому безумному кавалеристу, чудом еще 
в юности не сломавшему себе шею, выглядит нелогичным, но только на первый 
взгляд. Ибо то, о чем я говорю вам, братья, мне стало понятно еще полтора года 
назад. Именно тогда я, взвесив все за и против, пришел к выводу, что обычными 
средствами начавшийся процесс не остановить. Пусть мы где-то отыщем 
разумнейшего во всех отношениях великого магистра и в помощь ему подберем таких 
же светочей тамплиерского рыцарства, для всех орденских областей. Даже если 
произойдет такое чудо, ничего не изменится, ибо каждому из магистров нужны, для 
полноценного управления, сенешали и маршалы, прецепторы и комтуры, капелланы и 
приоры, нужны рыцари, оруженосцы, писцы и кузнецы. Чтобы сделать жизнь такой, 
какой она была во времена Гуго де Пейна, нужно переродить все тело ордена.
— Это невозможно, как невозможно переменить время, — сказал брат Аммиан.
— Если не пытаться это сделать, то это не произойдет, — признал говоривший.
Указующая трость метнулась в ту сторону, где должна была бы на «карте» 
находиться Европа.
— Нужен новый крестовый поход.
— Крестовый поход?! — в один голос воскликнули слушатели.
— Да, он обновит и орден и весь христианский мир, внутри которого вынужден пока 
существовать Храм.
Воспоследовало довольно длительное молчание. Трость оратора упиралась в Аккру, 
словно указуя то место, где и следует высадиться новому латинскому воинству.
— Не представляю, есть ли более невыполнимая задача, чем эта, — сказал брат 
Аммиан.
— Не проще ли сразу взяться за организацию второго пришествия, — хмыкнул брат 
Кьеза.
— Я знал, что вы будете сомневаться. Я готов ваши сомнения опровергнуть. Знаю 
как это сделать, ибо совсем недавно эти сомнения были и моими.
Брат Аммиан опять припал руками к бороде, как будто набирался от нее какой-то 
силы.
— Мы слушаем. Не станем тратить время на бесполезные препирательства. Доведите 
до конца свою речь, возможно у нас и не возникнет желания выступать с 
сомнениями и возражениями. В конце концов, не для собственного самоутверждения 
мы здесь собрались.
Брат Гийом похлопал себя тростью по открытой ладони.
— Начну с конца. Нам необходимо потерять Иерусалим.
Вдалеке на востоке, над еле видимой горной грядой, уже давно шло сгущение 
облаков, они наливались лиловой тяжестью. Быть грозе. В ответ на заявление 
монаха с голубыми глазами, раздалось первое ворчание грома.
— Эта мысль столь необычна, что даже не вызывает возражений, — сказал брат Реми.

Брат Гийом продолжал.
— Из того, что было сегодня сказано, по-моему, совершенно ясно, что рано или 
поздно мы его все равно потеряем. Весь вопрос в том, сумеем ли мы из этого 
факта извлечь пользу.
— Н-да, — задумчиво пожевал губами горбоносый, косясь в сторону надвигающейся 
грозы.
— Надеюсь, никто не будет спорить, что событие это, потеря Иерусалима, тяжелым 
ударом отзовется во всех христианских сердцах, и удара этого будет достаточно, 
чтобы Европа очнулась от своей беспрестанной междоусобицы и все свои лучшие 
силы, брошенные на восток, назвала третьим крестовым походом. В конце концов, 
бесконечные драки Ричарда с отцом своим Генрихом и Филиппом-Августом, а 
Фридриха Барбароссы с ломбардской лигой, не есть ли это растранжиривание сил 
впустую в отсутствии цели настоящей. Кроме того, отбытие этих монархов из 
Европы даст возможность нашим тамошним братьям поглубже укорениться в 
соответственных странах, не вызывая серьезного противодействия. Кроме того, 
всем понятно, что для такого дела, как новый крестовый поход, нужно множество 
новых доспехов, лошадей, судов — все это стоит денег и денег. Не все же они 
попадут в карманы расторопных иудеев. Наоборот, из-за вспыхнувших вдруг 
религиозных чувств, их станут гнать и избивать, и единственным карманом, 
который останется открыт для всех, будет наш карман. Ричард публично, например, 
говорил, что если бы нашлось кому заложить Лондон, он бы давно это сделал.
Гроза вырисовывалась на быстро меркнувшем небе все отчетливее. Несколько 
извилистых огненных ниток хлестнули уже по ближайшим холмам, и тьма, как бы ими 
подстегиваемая, подавляла цветущие пространства нив, темные сочные рощи, 
погребала под собою мятущиеся стада.
Брат Аммиан заметил.
— Эта сторона дела не вызывает сомнений. То, что отвоевывание Иерусалима будет 
делом чрезвычайной выгодности, ясно. Но весь вопрос, как нам потерять Иерусалим.
 Даже исходя из ваших соображений на этот счет, даже если полностью согласиться 
с ними, надобно признать, что это может случиться не слишком скоро, и главное 
неизвестно когда именно.
Брат Гийом кивнул, показывая, что признает возражение существенным.
— Мы не должны строить расчет сообразуясь только с течением стихийных сил жизни.
 Есть много способов уклониться от их влияния, или поставить их себе на пользу. 
Взгляните на эту грозу. Когда она накроет своим ливнем вершину башни, мы будем 
уже внизу, у камина, но пока мы не в состоянии предотвратить ее возникновение, 
или наоборот инициировать его. Жизнь отдельных людей и даже отдельных народов в 
этом отношении нам доступнее. И уж коли нам нужна гроза над Палестиной, мы 
вызовем ее.
— Но с какой стороны? — спросил де Труа, — единственный достойный и 
разворотливый враг, Саладин, занят делами на восточных своих границах, и, 
насколько известно, в ближайшие годы он и не помышляет о нападении на земли 
королевства, равно как на земли Триполитанские и Эдесские. Эмиры Зейналя, 
Дамаска и Кирджаба неизменно предупредительны.
— Мы сделаем так, что эмиры сменят милость на гнев и султан Саладин изыщет силы 
для войны против нас. Сейчас нужно решить вопрос в корне. Убедили ли вас мои 
слова, и готовы ли вы поддержать меня? Вернее не так, готовы ли вы проникнуться 
этими мыслями, как своими собственными для совместного равноправного действия. 
Когда мы договоримся о главном, то и частности перестанут пугать нас своей 
неразрешимостью. Мы придумали в свое время, как использовать неукротимую 
свирепость графа де Торрожа и его желание править орденом самовластно, без 
нашего участия, в наших интересах. То же будет и с графом де Ридфором. Он уже 
невзлюбил нас. И вот думая, что он взял нас за глотку, что наносит нам удар за 
ударом, он будет лишь следовать по начертанному нами маршруту от одной 
предумышленной точки, до другой. Мы придумаем также, как нанести такую рану 
Саладину, чтобы этот лев ислама сошел с ума, чтобы его рассудок замутился 
яростью и жаждой немедленной мести. Кроме всего, мы придумаем как все это 
сделать, чтобы никто не заподозрил в этом орден тамплиеров. Мы также сделаем, 
чтобы рыцари Храма, покрывая себя бессмертной славой в боях, рыли, на самом 
деле, могилу обороне Святого города. Мы уйдем отсюда в качестве тех, кому более 
всех пристало возглавить возвращение. Все государи и все народы принуждены 
будут признать это. И очиститься воздух вокруг нашего имени от завистливого яда 
и с утратой малой части нашего внешнего блеска, мы упрочим власть нашу в умах и 
сердцах христианского мира.
Стена ливня приближалась со скоростью несущегося во весь опор всадника. Долина 
цветения померкла, сделавшись вдруг воспоминанием самой себя. Заволновался 
воздух, освежая одежды стоящих на вознесшейся над долиною каменной платформе. 
Впечатление явившейся в мир новой непререкаемой силы. Все началось с невнятных 
переговоров грома над отдаленными вершинами гор, и вот уже результат этого 
бормотания здесь. Длинные изогнутые струи полоснули по четырем граням башни 
повернутым на восток. И вот весь Агумон во власти воды, жадно изливающейся с 
небес. Что замок? Что долина? Забурлило, выходя из берегов Мертвое море и 
Генисаретское озеро, потоки мутной грязи хлынули с гор, смывая Тивериаду, 
Беф-Сан, Агаддин. Самое Средиземное море яростно ступило на гибнущую землю и 
вскоре вся Палестина оказалась под его властью. Был смыт и исчез под волнами 
Святой город Иерусалим. Могло показаться, что навсегда.
Но некому было это видеть. Четыре монаха медленно, как тяжелые мысли, 
спускались по винтовой лестнице в толщу башни.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТАИНСТВЕННЫЙ ВИЗИТЕР

Принцесса Изабелла очень тяжело переживала свое поражение в споре за корону 
Иерусалимского королевства. Как все сильные натуры, более она страдала от 
потери уверенности в себе, чем от агрессии обстоятельств. После торжественно 
обставленного бракосочетания сестры, она тут же отбыла в Яффу и всю дорогу 
промолчала.
То, что она так тяжко переживает случившееся, было неприятным открытием для ее 
возлюбленного и спутника Рено Шатильонского. И раньше, в моменты самого 
безоблачного счастья, ему мерещилась некая тень, меж их душами. И, 
присмотревшись, он различал, что у этой тени очертания короны Иерусалимского 
королевства.
Изабелла была влюблена в Рено, как только может быть влюблена женщина, но 
помимо женщины в душе Изабеллы находилась еще и королева, которой она себя 
никогда не переставала считать. Но как быть с Рено? Расстаться с ним — никогда! 
Выйти за него замуж — тем более! Она не могла отказаться ни от трона, ни от 
возлюбленного. Возлюбленный чувствовал, что в душе Изабеллы происходит 
непрерывная, а главное скрытая от него работа. Его ревность к этому 
неодушевленному предмету, к этому «стулу», как он именовал трон в порыве ярости,
 становилась все сильнее и обида все горше.
Рено даже обрадовался в глубине души, что планы Изабеллы, столь сокрушительно 
рухнули у всех на глазах, обрадовался, что была посрамлена та часть ее гордости,
 что была связана с венценосными планами. Он знал, до известной степени, 
конечно, свою возлюбленную, и надеялся, что пережитое унижение выжжет из ее 
сердца всякую мысль о возвращении в Иерусалимский дворец. Он, как и все 
присутствовавшие на спектакле разоблачения, понял, с какой силой придется 
столкнуться при попытке сместить этих двух ничтожеств, Гюи и Сибиллу. 
Тамплиерский монстр, не подававший очевидных признаков жизни, внезапно показал 
из-под поверхности житейского моря свою чудовищную спину и зрелище это на время 
парализовало всякую возможность реального сопротивления.
Все, кто в ту ночь после венчания и молчаливого, хотя и сверхъестественно 
пышного пира, расходились по домам, и патриарх Гонорий, и Конрад Монферратский 
и бароны, и богатые горожане, уносили в душе глубоко запрятанный сосуд 
ненависти к этой неодолимой силе. И маскировал эту ненависть, не давая ей даже 
блеснуть на дне глаз, страх.
Состояние Рено Шатильонского было совершенно другим. О всемогуществе ордена 
храмовников он был прекрасно осведомлен и до этого, и имел основания 
рассчитывать, что в этот раз мерзейшая мощь поможет ему в его счастье.
Надеждам этим сбыться было не суждено. Он это почувствовал еще по дороге в Яффу.
 Он не удержался и сказал, что столь явная и горькая тоска по несбывшемуся 
желанию стать Иерусалимской королевой, унижает их любовь.
Изабелла посмотрела на него своим особым, затуманенным взглядом и сказала.
— Почему несбывшемуся?
— Так вы намерены продолжать эти усилия?
— Не могу же я позволить, чтобы на троне сидела эта безмозглая курица, моя 
сестра.
Рено вспыхнул.
— Но тогда нам нужно объясниться!
— Что вы хотели узнать, граф? — Изабелла изо всех сил старалась придать своему 
лицу равнодушно-задумчивое, «королевское» выражение.
— Например, какая роль отведена мне в ваших дальнейших планах. И отведена ли 
вообще какая-нибудь?
— Не кажется ли вам, что мужчина роняет свое достоинство, задавая подобные 
вопросы женщине, с которой он делит ложе?
— Ну что же, несмотря на то, что вы всего лишь хотели меня оскорбить, вы дали 
мне ответ по-существу. Прощайте, принцесса.
И граф ускакал.
Разумеется, этим разговором ничего не кончилось, и не могло кончиться. Они 
любили друг друга, любили сильно, и немедленно по прибытии в Яффу, стали искать 
встречи, раздумывая лишь над способом примирения, который бы не слишком унизил 
их достоинство. Граф, который, казалось бы, во исполнение своей угрозы, должен 
был бы уехать из города, лишь переменил образ жизни. Непрерывная охота стала 
содержанием ее. День за днем, неделя за неделей он носился по лесам, окружавшим 
в ту пору город. Но даже это наилюбимейшее из развлечений средневековой знати, 
не могло полностью отвлечь его от мыслей об Изабелле. Пробовал он бражничать, 
возили к нему во множестве разного рода девиц, но это помогало еще меньше.
Принцесса тоже была занята своего рода охотой. Двор ее после известных событий, 
стал неудержимо таять. Нюх придворного превосходит своей чувствительностью нюх 
крысы, и прежде, чем та побежит с тонущего корабля, он уже унесет ноги от 
неудачливого претендента на престол. Приемы и балы на первом этаже ее 
небольшого дворца стали еще пышнее и интереснее. Средства у принцессы для этого 
были. Сестрица Сибилла, то ли по движению души, не полностью забывшей свои 
христианские устремления, а скорее по чьему-то мудрому совету, выделила 
Изабелле около сорока тысяч бизантов, узаконив таким образом раздел Бодуэнова 
наследства. И когда во дворец пришло известие, что Изабелла согласна принять 
деньги, там была большая радость. Все посчитали это знаком того, что 
черноглазая интриганка смирилась с положением вещей. Надо сказать, что 
принцессе это решение далось не без терзаний, она, конечно, сразу поняла смысл 
этой «подачки». Но делать было нечего, казна была пуста, и ей нечего было 
предъявить в обеспечение своей гордости. Теперь она могла фрондировать на 
деньги, отпущенные королевой.
Изабелла охотилась за каждым дворянином, который своим присутствием мог хоть в 
какой-нибудь степени украсить ее ссылку. Она понимала, что большинство из них 
остаются при ней только до тех пор, пока в ее кошельке позванивают дареные 
сестрицей монеты. Но и с этим приходилось мириться. Она рассчитывала, что за те 
месяцы, что уйдут на проматывание денег, в стране произойдут какие-то изменения 
в ее пользу. Но за стенами размышлений такого плана, пышным цветом расцветала 
тоска. "Зачем мне все это? — спрашивала она себя все чаще. — Даже если я сумею 
добиться того, чего хочу, буду ли я счастлива, если его не будет со мной? "
Виновницей ссоры, которая привела к столь продолжительному и угнетающему 
разрыву, принцесса считала себя, такое не часто встретишь среди женщин. Рено 
горд, понимала она, рыцарственно неуступчив, ему легче умереть, чем теперь 
броситься к ее ногам. Да и полно, отчего это она так уверена в его любви? На 
чем эта уверенность основана?! Ведь если мужчина способен более месяца после 
одного неприятного, пусть даже очень неприятного объяснения, отказываться от 
общества любимой женщины, должна ли эта женщина продолжать считать себя 
любимой? И, потом, эта госпожа Жильсон! Изабелла прямо-таки взвилась на месте 
как прекрасный смерч, вспомнив о ней. Не в ее ли привычных объятиях обидчивый 
рыцарь нашел немедленное утешение? Да и утешение ли ему требовалось? Может быть 
просто развлечение!
Все эти вопросы теснились в ее сердце, каждый норовя обжечь побольнее. Она 
немедленно приказала узнать в городе ли находится столь остроумно опозоренная 
некогда интриганка.
В ожидании этих сведений Изабелла вышла в сад.
И вот она в саду, в окружении обычной своей свиты. По правую руку верная жердь 
— Данже. Впереди катился по-дурацки разодетый колобок Био. За спиной сюсюкающий 
де Комменж, пара его собутыльников, считающих это безбородое пугало влиятельным 
при дворе человеком. И несколько дам, о которых было известно, что они готовы 
на все, но в целом пытающихся выглядеть прилично. Камеристки далее и слуги. И 
даже сад… Изабелла остановилась, закрыв рукой глаза, это любимое ее место, 
заросли жасмина и пруд с большими беззащитными лилиями. Даже это место не дает 
отдохновения душе, обожженной страстью, лишенной привычного утоления.
Все бросились к ней, Ваше высочество! Ваше высочество! Но не такова была 
Изабелла, чтобы надолго терять контроль над собой. Когда она гордо обернулась и 
посмотрела на этих платных доброхотов, они окаменели, столь королевской, столь 
неприступной была ее осанка, ее взгляд.
Резные антиохийские скамьи были уже доставлены на место, негры с большими 
опахалами стояли подле них наготове. Изабелла уселась. Био устроился у ее ног, 
подставляя свою густо заросшую голову ее высокородным пальцам. Принцесса 
запускала туда свои тонкие, но весьма цепкие ручки, и когда ей что-нибудь не 
нравилось — пение ли певца, игра ли флейтиста, или придворная новость — молча 
вымещала свое неудовольствие на шевелюре толстого карлика. Иной раз и слезы 
текли по щекам любимца, но сквозь них он неизменно улыбался, осознавая, что это 
все же лучше, чем лететь через борт галеры в пучину морскую.
— Ваше высочество, — сказал Данже, заметив, что, кажется, все устроилось, — в 
каком порядке прикажете провести аудиенцию. Сначала певца, а после рыцаря, или 
наоборот.
Изабелла с горечью подумала, что в прежние времена никогда список аудиенции не 
состоял всего лишь из двух фамилий, не всегда удавалось принять всех желающих.
— Как их зовут?
— Реми де Труа и Арнаут Даниэль.
— Хорош ли собою рыцарь? — задала дежурный вопрос из куртуазного обихода, 
принцесса.
Данже замялся.
— Боюсь, Ваше высочество, что несколько нехорош.
— Объяснись, Данже.
— Боюсь, Ваше высочество, что даже страшен, этот рыцарь. Несколько.
— Какой ты все-таки болван, Данже, — нервно тряхнула рукавом принцесса, — 
объясни толком, что рога у него растут, или копыта, не дай бог?
Все присутствующие весело закрестились.
— Он ликом лишь страшен, однако без копыт, а что касается рогов, то неизвестно 
даже, женат ли.
Сдержанное веселье свиты перешло в открытый смех, смеялись не столько шутке 
мажордома, сколько самому факту, что этот сухарь пытается шутить.
Хороши же мои дела, если Данже и тот пытается меня веселить, подумала Изабелла.
— Ладно, а этот трубадур, дворянин ли, по имени этого не скажешь. Негоже нам 
принимать трубадура прежде рыцаря, хотя бы и отвратного ликом.
— Утверждает, Ваше высочество, что дворянин. Проверить нет возможности.
— Что ж, тогда выбор ясен. Насладимся вначале пением, а уж потом воздадим 
воинской доблести.
Трубадур оказался пятидесятилетним, примерно, человеком, одетым весьма просто. 
Кафтан у него был несколько потерт, хотя и нес на себе некоторые претензии на 
изящество. Несомая в руках, как величайшая драгоценность, лютня, сразу вызывала 
к себе уважение. Она была так богато украшена, что можно было подумать, будто 
трубадур не владелец ее, а свита.
Арнаут Даниэль поклонился с достоинством человека, не имеющего возможности 
проявить себя внешним блеском, но рассчитывающего на свои внутренние 
достоинства.
— Прошу нижайше извинить меня, прекраснейшая принцесса Изабелла, ибо не дело 
поющим отнимать время у великих и благородных, если только они сами не 
возжелали сей услады.
— Кто вы и откуда? — спросила Изабелла, нимало не интересуясь ни тем, ни другим.

— Зовут меня Арнуат Даниэль, родом я из земель, принадлежащих епископу 
Перигорскому, из замка под названием Риберак. Обучился наукам, усладу же души 
обрел в трубадурском искусстве, и достиг в нем, по мнению многих, успехов 
немалых. Ибо ритмы мои из самых изысканных, не всякий может даже понять и 
выучить канцоны моего сочинения.
— Что же заставило вас оставить отечество, прибегнуть к путешествию, столь не 
лишенному опасных приключений?
Трубадур горько улыбнулся.
— Всему виной любовь, Ваше высочество. И сколь не смешны подобные речи в устах 
столь пожилого человека, это так…
— Расскажите, расскажите, — заверещали заинтересовавшиеся дамы.
Арнаут Даниэль поклонился, ожидая приказа от принцессы. Ей понравилась его 
манера держаться, она свидетельствовала о хорошем воспитании и чувстве 
собственного достоинства.
— Причиною всех моих несчастий было то, что полюбил я замужнюю и весьма 
родовитую женщину, жену Ильема де Бувиль. Она никогда не даровала мне услады по 
любовному праву. Долгое время я хранил эту любовь, но в конце концов понял, что 
не в силах оставаться вблизи предмета своих страстных устремлений и решил 
оставить родину в надежде, что впечатления новых стран загасят боль от старых 
ран. Но лучше обо всем этом сказано в моих канцонах.
Принцесса сделала движение рукой.
— Спойте нам одну из них.
Арнаут Даниэль закрыл глаза и приподнял свой инструмент.
— Просим, просим, — крикнул карлик, но тут же зашипел, зажмурившись, пальцы 
принцессы впились в его шевелюру.
"Когда с вершинки
Ольхи слетает лист,
Дрожат тростинки,
Крепчает ветра свист
И в нем солист
Замерзнувшей лощинки -
Пред страстью чист
Я, справив ей поминки.
Мир столь прекрасен,
Когда есть радость в нем,
Рассказчик басен
Злых — сам отравлен злом.
А я во всем с судьбой
С судьбой своей согласен:
Ее прием
Мне люб и жребий ясен…"
Изабелла даже не пыталась вникнуть в то, что поет этот старик, мысли ее 
пребывали там, где они пребывали все последние недели. Очнулась она только 
тогда, когда канцона близилась к концу.
"Едва ль подсудна
Она молве людской,
Где многолюдно,
Все речи — к ней одной,
Наперебой;
Передает так скудно
Стих слабый мой
То, что в подруге чудно.
Песнь, к ней в покой,
Влетев, внушай подспудно,
Как о такой Арнауту петь трудно."
— Я не все поняла, — сказала принцесса, когда трубадур опустил лютню, — но мне 
стало очень грустно. Если бы на моем месте была сестра, она бы наверное 
разрыдалась.
Трубадур поклонился.
— Я предупреждал вас, Ваше высочество. Эти слова и звуки выпевает мое сердце, а 
над сердцем никто не властен и бесполезно противиться его приказам.
Арнаут Даниэль был покорен Изабеллой. Она угадала главную его струну. 
Представляясь, он сказал, что многие его не понимают, сказал почти с гордостью, 
значит видел в этом главное достоинство своей поэзии. Сказав, что она не все 
поняла в его простенькой песенке, Изабелла польстила ему, как нельзя более. 
Теперь можно было быть уверенной, что в ближайшие месяцы он никуда из Яффского 
двора не сбежит.
Трубадур удалился с первого плана весьма удовлетворенный.
— Теперь — чудовище, Данже.
Появился Реми де Труа. Одет он был на этот раз не в сутану, а в наряд, 
приличествующий столичному повесе и вести себя, судя по всему, человек с 
мозаичным лицом собирался в соответствии со своим новым костюмом. Нет ничего 
проще, чем овладеть манерами не очень богатого, но очень избалованного молодого 
человека, из весьма старинного рода, некогда располагавшего богатством и 
властью, а ныне лишь девизами и воспоминаниями.
Можно себе представить с какой изысканной цветистой речью он предстал перед 
принцессой. Никакой сдержанности, политической обдуманности не было в его 
словах. Он или не знал о фиаско Изабеллы, или не хотел этого знать. Второе было 
бы принцессе приятней и она задала тонкий, уточняющий вопрос.
— Так вы из лангедокских Труа, и давно вы прибыли из Франции?
— Совсем недавно, Ваше высочество, но уже успел побывать у Гроба Господня и 
подробно осмотреть Святой город.
Стало быть, о событиях последних месяцев осведомлен прекрасно. Чрезмерная, 
наигранная изысканность признания и понравилась Изабелле и насторожила ее. С 
одной стороны ей было лестно, что к ее двору прибился человек, способный вести 
себя и мыслить вполне благородно, с другой стороны, она настолько привыкла к 
тому, что, ее в последнее время, окружают одни лишь проходимцы, обжоры и тупицы,
 что появление такого вот шевалье де Труа, можно было счесть несколько 
подозрительным. Конечно, он страшен и весьма, такие люди особенно часто бывают 
интриганами. За счет приобретения власти над людьми, они возмещают себе то, что 
недодал им Господь. Но что сейчас может принести неглупому уроду интрига, 
заверченная при ее дворе? Или, может быть, его появление свидетельство того, 
что расположение звезд в высших сферах начинает меняться?
Изабелла не ответила ни на один из поставленных себе самой вопросов. Решение же 
приняла такое: в любом случае шевалье де Труа следует приблизить и обласкать. 
Он в высшей степени подозрителен, так пусть лучше будет все время на глазах.
— И как вы нашли Святую землю, не обманула ли она ваши ожидания?
— Ваше высочество, предпочитаю не иметь ожиданий, которые можно было бы 
обмануть.
Принцесса улыбнулась. Шевалье не желает погрязать в трясине обычной светской 
беседы. Надобно попытаться навязать ему прогулку именно в этом направлении.
— Тогда, может быть вы ответите, надолго ли вы в наших краях?
— Не знаю, что ответить на этот вопрос. Равно как и на следующий. Ведь вы, Ваше 
высочество, собирались спросить у меня, не вредит ли мне, северянину здешний 
жаркий климат, верно?
Изабелла подняла брови — однако.
— Вы, я вижу, человек не любящий праздных разговоров, хотя по первым вашим 
словам трудно это было понять. Вы пели не хуже нашего нового трубадура. Теперь 
же я вижу, что ваш приезд в Яффу, к моему двору не был бесцельным, а может даже 
и не бескорыстным.
Поклон, отвешенный де Труа, мог бы удовлетворить вкусу самого чопорного 
царедворца.
— Ваше высочество, я буду искренен, но поверьте, искренность моя предназначена 
только для ваших ушей. Мне не хочется обижать всех этих господ…
Принцесса, помедлив, сделала соответствующий жест и все присутствующие нехотя 
удалились, сгорая, разумеется, от любопытства.
— Негр с опахалом не знает латинской речи?
— Вы угадали.
— А это? — де Труа указал на карлика.
— Это всего лишь Био, я привыкла, сидя здесь, трепать его по волосам.
— Я не смею покушаться на ваши привычки, но боюсь, что вы сами прикажете его 
удушить, когда наша беседа закончится…
Био заныл как ребенок, пытаясь уползти. Изабелла разжала пальцы и позволила ему 
это сделать.
— Надеюсь теперь все?
— Да. Я начну издалека. Впрочем, даль эта недалека. Я ехал в Яффу отнюдь не для 
того, чтобы посетить ваш блестящий двор. Еще дома, в Лангедоке, будучи наслышан 
о достоинствах принцессы Изабеллы… но оставим это, достаточно сказать — все 
произнесенное мною выше, произнесено искренне. Так вот, помимо целей 
благочестивых, в Святую землю меня манило желание повидаться с рыцарем Рено из 
Шатильона.
Изабелла гневно побледнела, этот урод позволяет себе все таки слишком много.
— Вы вправе сердиться на меня, но поверьте, что бесцеремонность с которой я 
вторгаюсь в эту область, это бесцеремонность врача…
— Что вы болтаете?! Какого врача?!
— Который утешит страдания, и ваши, и того человека, что вам не безразличен.
— Если вы решили быть бесцеремонным, то извольте быть хотя бы понятным.
— Если говорить совсем просто — прибыв сегодня к графу Рено, я застал его в 
ужасающем состоянии.
— Что вы вкладываете в эти слова?
— На позавчерашней охоте конь понес графа и когда он прыгал через поваленное 
дерево, граф рухнул оземь и пролежал после этого ночь и весь день без сознания.
— Вы хотите сказать, что Рено Шатильонский выпал из седла, — недоверчиво 
усмехнулась Изабелла.
— Нет еще такой лошади, что могла бы сбросить такого рыцаря, как граф Рено. 
Подпруга оказалась слаба. Но интересно не это, а то, что граф говорил в бреду, 
в те часы, когда он был без памяти.
Здесь де Труа остановился, сделал он это специально, и расчет его оказался 
верен, принцесса не выдержала.
— Что же он говорил?
— Что любит вас, очень. Это легко было понять, он повторил это сто, наверное, 
раз. Труднее было составить мнение о причинах вашей ссоры. Но, по-моему, граф 
считает, что вы прогнали его потому, что разлюбили. Тут я должен остановиться, 
ибо не смею вторгаться в сферы столь деликатные, столь не предназначенные для 
чужого уха.
Изабелла молчала. Кажется, общим фоном ее состояния была радость, но на этом 
фоне расцветало еще несколько чувств. Например, очень остро она ощущала свою 
растерянность и беспомощность. Желая что-то делать, куда-то бежать, она не 
видела ни путей, ни способов. И в этот момент, совет рыцаря с мозаичным лицом 
оказался как нельзя кстати, он упал на хорошо подготовленную почву:
— Не мучьте себя, поезжайте к нему.
— Я?! — возмущенно воскликнула Изабелла, испытывая при этом однако огромное 
облегчение. А действительно, все ведь так просто!
— Вы, вы, и только вы! Представьте себе — он беспомощен, он слаб, он нуждается… 
Вы только представьте себе Рено Шатилъонского в таком состоянии. И тут 
являетесь вы, фея, волшебница.
— Я сама явлюсь к нему в дом? — продолжала разыгрывать возмущение Изабелла, но 
уже без прежней страсти.
— Не как знакомая дама или наследница престола, как спасительница. Не как 
возлюбленная, но как любящая, ибо как сказал Господь: любовь спасает и любимого,
 и любящего.
Глаза Изабеллы налились ясным живым светом, невозможно было не заметить 
произошедшее в ней преображение. Но и в этом вдохновенном состоянии она 
осталась самой собой. Она сказала.
— Я вижу, что вы печетесь о благом деле. Но я не верю в беспричинную щедрость, 
тем более душевную. Что вы ищете для себя? Не лгите ее высочеству.
Де Труа поклонился.
— Вам лгать действительно бессмысленно.
— Что же вы замолчали?
— Правда заключается в том, что никакой особенной, и тем более опасной для вас, 
цели у меня нет.
Принцесса прищурила свои прекрасные глаза.
— Все-таки, наверное, врете, но там посмотрим.



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. МЕСТЬ

Изабелла и Рено помирились. Все получилось так, как и предполагал Де Труа. 
Сломав оковы предрассудков и, не обращая внимания на окрики своей гордыни, 
принцесса помчалась к своему возлюбленному, бросилась на его ушибленную грудь, 
искренними слезами скрепила возобновление союза. Месяц возобновленной любви был 
еще медовее, чем первоначальный. Они сдували друг с друга пушинки, проводили 
все время вместе. Арнаут Даниэль услаждал их слух своими новыми канцонами. 
Медленно катилось к закату палестинское лето, растворяя каплю таинственной 
горечи в воздухе, что придавало чувствам Изабеллы и Рено возвышенность и 
драгоценность.
В первые недели этого возобновленного союза, Реми де Труа невольно отступил на 
задний план. Оказанная услуга, уже не услуга, да и влюбленные нуждаются в 
общении с друзьями меньше, чем другие люди. Конечно некрасивый спаситель был 
принимаем и даже с охотой, но держался всегда в некотором отдалении, не 
старался выбиться на первый план, никому не навязывал своей беседы и не 
выказывал обиженного неудовольствия, no-поводу подобного к себе отношения.
Разумеется все предложения о материальном возблагодарении за оказанные услуги 
он со сдержанным и пристойным негодованием отклонил. Придворная публика 
относилась к шевалье со все большей снисходительностью, сильное впечатление 
произведенное им в первый день стало блекнуть. Он казался неумехой, неспособным 
воспользоваться удачей плывущей прямо в руки. Такое к нему отношение укрепилось 
после того, как стало известно, что он отказался от пятисот бизантов 
предложенных ему от чистого сердца принцессой. Придворные смотрели на шевалье с 
тем чувством, с которым развращенный столичный безбожник, смотрит на 
религиозного фанатика из провинции.
Апофеоз взаимообожания не может длиться вечно. Как не может вечно длиться 
наводнение, река рано или поздно входит в свои обычные берега, обнаруживая 
изгибы русла, узкие места, а иной раз и пороги. И в первый же день, когда граф 
Рено, выбравшись из постели, сообщил, что неплохо бы сегодня съездить 
поохотиться, Изабелла велела послать за де Труа, дабы он развлек ее беседою во 
время обеда, а главное на предобеденной прогулке.
— Вы обещали когда-нибудь рассказать мне о том, что вас на самом деле привело в 
Яффу, согласитесь, я достаточно ждала.
Де Труа погладил свою редкую бороду и поклонился. Все остальные придворные и 
волосатый карлик брели вокруг пруда с увядшими лилиями и находились на изрядном 
отдалении.
— Действительно, месяц назад я обещал это. Но, поверьте, Ваше высочество, за 
этот месяц произошли кое-какие изменения. Тогда было, что сообщать, сейчас за 
этим общением почти ничего не стоит.
— Отвратительное качество — все время выражаться столь витиевато, — поморщилась 
принцесса.
— Когда бы мысль, которую я хочу изложить была проста, то и речь моя своей 
простотой ей соответствовала бы. К тому ж, смею заметить, эта внешняя простота, 
и прямота часто обманчивы. Порой, человек, говорящий путано, всего лишь 
пытается выразить то, что думает на самом деле, а не повторяет чьи-то 
банальности.
— Извольте, говорите как вам будет угодно, но скажите, что за дело привело вас 
сюда, где вы оказались ввергнуты в известную вам ситуацию, которую и разрешили 
к общему удовлетворению.
Де Труа заметно помрачнел.
— Не подумайте, Ваше высочество, что я увиливаю от честного ответа, как раз в 
этой моей уклончивости и выражается моя искренность. Все дело в том, что я 
потерял уверенность необходимости того, что должен был совершить.
Эта фраза, конечно же, еще больше возбудила любопытство принцессы.
— Я вам приказываю, наконец. Признаете вы за мною такое право, сударь?!
— Всецело. И приказание ваше выполню, но только учтите, что заставляя меня 
излить мои признания, вы может быть наносите мне непоправимый вред, человеку 
вам преданному и преданность свою доказавшему.
— Тем не менее, сударь, я поняла, что скрываемая вами тайна имеет ко мне прямое 
касательство и, стало быть, не одна лишь ваша судьба здесь подразумевается, но 
также, может быть, и моя честь. Так что, извольте говорить.
Продолжая выражать своим видом крайнюю степень смущения и сомнения, де Труа 
оглянулся, словно в надежде, что кто-то из придворных догонит их и помешает 
разговору.
— Я жду.
— Первое мое преступление состоит в том, что я приехал к вам с письмом, и до 
сих пор не передал.
— Однако!
— Да, Ваше высочество, я никогда не лгал в том, что касается моей персоны, но 
иногда позволял себе недоговаривать.
— От кого письмо?
— Ваше высочество…
— То есть вы собираетесь и теперь мне его не отдавать?! — возмущение Изабеллы 
было нешуточным.
Де Труа достал из-под плаща пергаментный свиток.
— Вот оно. Видите, за этот месяц оно даже успело слегка обтрепаться.
Принцесса не удержалась и тут же сорвала печать. Письмоносец вежливо отступил 
на один шаг делая вид, что его интересуют картины природы позднего 
палестинского лета! И рассматривать было что. Поверхность пруда была покрыта 
широкими листьями кувшинок, пропущенное сквозь кроны смоковниц, солнце 
многочисленными струями обезвреженного света касалось влажной глади, проявляя 
ее тайно-зеркальные способности. Голоса людей, в июле завязавшие в душной 
влажности, теперь пользовались чистой августовской звучностью воздуха.
— Вы знаете содержание письма?
— Да, Ваше высочество.
— И знали все это время? Ну конечно же, — усмехнулась принцесса сама себе, — и 
вы могли все это время скрывать его от меня, де Труа?
Шевалье встал на одно колено и склонил некрасивую голову.
— Я понимаю, что виноват и понимаю до какой степени виноват, но дерзаю просить 
о том, чтобы вы меня поняли.
Ноздри принцессы раздувались, но не один только гнев был тому виной.
— Говорите.
— Прекрасно осведомленный о планах маркиза Конрада Монферратского, я прибыл в 
Яффу и не задумываясь выполнил бы его просьбу.
— Что же помешало? — ехидно спросила принцесса.
— Как вы уже, наверное, заметили, Ваше высочество, я человек пытающийся мыслить 
самостоятельно, и разобрав на месте состояние дел, я решил поступить по своей 
совести и руководствуясь своим пониманием природы человеческой. Ваш союз с 
графом Рено уже стал некоей легендой в государстве Иерусалимском и, когда я 
увидел, что в яви все еще благороднее и величественнее, чем в устах молвы, я 
рассудил, что не хочу быть разрушителем этого союза, ибо это было бы 
прегрешением против божеского умысла о человеке.
— Рассуждая о божеском умысле не худо было бы помнить, что находитесь вы здесь 
по воле умысла человеческого, а именно маркиза Конрада. Как вы могли ослушаться 
его приказа? Это не укладывается у меня в голове!
Де Труа отрицательно покачал головой.
— Я не состою ни у кого на службе, даже у маркиза. Тем более у маркиза. Стало 
быть, никому я не подчиняюсь. И взялся выполнить его просьбу, и только просьбу. 
Но он не брал с меня слова, что я выполню ее при любых обстоятельствах. Мне не 
вменялось в непременное условие не видеть, не рассуждать, не приходить к 
самостоятельным выводам.
Изабелла молчала, постукивая свитком пергамента по своей ладони.
— Встаньте.
Де Труа повиновался с благородной медлительностью.
— Не будем впредь говорить об этом.
— О чем, Ваше высочество?
— О том, стоит ли мой легендарный роман с графом Рено, тех благ, что предлагает 
мне маркиз Монферратский. Отныне я запрещаю вам вторгаться в эту сферу.
— Я понял вас, Ваше высочество, — стоически произнес шевалье де Труа.
— И не смейте мне утаивать демонстрацию своего неудовольствия и навсегда 
оставьте этот тон. И потом… — Изабелла вдруг язвительно хмыкнула, — откуда у 
вас в человеке, претендующем на благоразумие, более того на глубокомысленность, 
такое трепетное отношение к любовным переживаниям. Эта область более 
приличествует моему трубадуру, нежели вам.
Де Труа насуплено промолчал.
— А-а, должно быть какое-нибудь глубокое сердечное разочарование! Это 
предположить нетрудно, учитывая вашу внешность, вашу любовь отвергла какая-то 
привередливая негодница? Но подобное разочарование, как раз, должно было бы, 
ополчить вас против женщин и чувств, ими вызываемых.
— Ваше наблюдение, что с моей внешностью легко иметь сердечные разочарования, 
весьма тонко. Я не всегда был таков как сейчас. Я любил, был любим, но после 
одного пожара… в общем ваше подозрение об «негоднице», верно.
— Не смейте на меня обижаться, ибо у меня и в мыслях не было вас обижать. Я 
просто говорю то, что вижу.
— Я тоже. Когда чувствую необходимость сделать комплимент, то делаю его.
Изабелла прищурилась.
— Вы дерзите мне. Пусть тонко, но дерзите. Тем не менее я не намерена 
продолжать эту тему.
— Готов поддерживать любую другую.
Принцесса опять постучала свитком письма по ладони.
— Вот вы мне скажите, до какой степени то, что пишет маркиз, серьезно?
— Я знаю только, что супруга его скончалась. И, стало быть, его намеки о 
брачном союзе, с церковной точки зрения вполне основательны. Кроме того, всем 
известно, что среди владетелей нашего королевства маркиз и самый сильный и 
самый умный. Он бы не сделал предложения, не взвесив все последствия подобного 
союза.
— Продолжайте.
Де Труа с неохотою продолжил.
— Что тут еще можно сказать. Также как для вас, возвышение принцессы Сибиллы 
было уязвлением, прежде всего потому, что она никак не могла быть признана 
серьезной соперницей, так и для маркиза, триумф ничтожного Гюи оскорбителен по 
тем же причинам. Монферрат всегда и всеми ставился выше Лузиньяна. И если бы не 
мощь Храма…
Принцесса подняла руку.
— Теперь скажите мне, не уловка ли это?
Де Труа пожал плечами.
— Я не могу влезть в душу маркизу и разглядеть во мраке, коим напитана всякая 
человеческая душа, что либо отчетливое. За одно могу ручаться, что послание это 
писано собственноручно маркизом Монферратским и даже в моем присутствии.
Закусив задумчиво верхнюю губу, принцесса сделала несколько шагов по дорожке.
— Ваше высочество, вы велите вашему мажордому Данже порыться в бумагах, не 
может там не оказаться какого-нибудь послания от маркиза. Сличите.
— Сличим, сличим, — продолжая задумчивое дефилирование, пробормотала принцесса.
— А что касается вашего опасения…
— Какого опасения?
— Вы ведь сейчас озабочены мыслью, не есть ли это способ скомпрометировать вас 
перед вашею сестрой, не так ли?
Принцесса обернулась.
— И что?
— Если рассуждать логически, то маловероятно. Для чего маркизу подвергать себя 
риску быть разоблаченным. Ведь это он к вам пишет, а не наоборот. Ведь вы 
можете добиться к себе благосклонного расположения новой королевы, послать 
письмо марки за ей. Так зачем ему рисковать, когда вы сейчас, говоря откровенно,
 никакой серьезной опасности для Иерусалимского двора не представляете.
— Сказано, хоть и обидно, но справедливо. Не такая я сейчас птица, чтобы 
тратить на меня стрелу. Так вы советуете мне довериться маркизу?
Де Труа почувствовал, что слегка перегнул палку.
— Я просто честно и до конца высказал свои соображения. О моем высшем мнении 
вам известно. Я бы повторил его сызнова, но изъясняться на эту тему, вами же не 
велено.
— Правильно, — сказала Изабелла, — я еще ничего не решила. Мои письменные 
сношения с маркизом, даже самые невинные, стали бы оскорблением для графа Рено. 
Он слишком дорог для меня.
— Слава Господу нашему, кажется я не ошибся в вас, — преувеличено радостно 
всплеснул руками де Труа, — разве можно сравнить любовь и власть. То счастье, 
то тихое, полноценное счастье, что дает нам любовь…
Принцесса остановила его излияния надменным взглядом.
— Не спешите. Я еще ничего не решила.
Оставив принцессу в состоянии приятной задумчивости, де Труа вскочил в седло 
своего коня, щедро угостившегося овсом на дворцовой конюшне и, в сопровождении 
верного Гизо поскакал на окраину города, где отыскал дом, сложенный из плит 
светлого ракушечника с узкими бойницеобразными окнами. Когда-то в этом районе 
селились небогатые финикийские купцы и чины из местной мусульманской 
администрации. После латинского завоевания, район этот, по непонятным причинам, 
стал хиреть и по местным поверьям стал считаться нечистым. Улицы заросли по 
большей части бурьяном, в запущенных апельсиновых и грушевых садах гулял ветер. 
Одну из таких полузаброшенных вилл занимала госпожа Жильсон. Вокруг дома 
валялась в густой тени охрана — шестеро ленивых на вид, — но знающих свое дело 
вооруженных людей. На появление де Труа с оруженосцем они не отреагировали 
никак — высшая степень почтительности, они показывали, что находятся с 
господином носителем странного лица в разных мирах, никак не пересекающихся.
Внутри прибежище госпожи Жильсон не выглядело похожим на тюрьму. Эта 
обольстительная авантюристка всегда стремилась обеспечить себе максимум 
комфорта.
Стены алькова были задрапированы настоящим китайским шелком, который стоил 
немногим дешевле листового серебра, по углам стояли плоские эллинистические 
светильники, завезенные в эти места еще вельможами Селевка, а после перенятые 
светской палестинской знатью. Хозяйка сидела на ложе, покрытом шкурами рысей.
Госпожу Жильсон трудно было назвать красавицей в прямом смысле слова, но нельзя 
было не признать обольстительной. Искусством нравиться мужчинам она владела в 
совершенстве. Она пыталась, на всякий случай, пробудить интерес к себе даже в 
тех из них, которых боялась. Де Труа эта ее особенность смешила, но он своей 
иронии старался не обнаруживать, делал вид, что не понимает смысл ее кокетства.
— Вы все сделали как я велел? — спросил он входя.
— Да, — с деланной робостью в голосе ответила она, поправляя тонкую диадему на 
своих волосах.
— Когда он должен приехать?
— Я написала ему, что жду его всегда, и что мое сердце…
— Но так можно просидеть здесь и прождать целый день.
Госпожа Жильсон надула губы.
— Мое письмо не могло оставить его равнодушным…
Де Труа поморщился, красавица замолкла.
— Вы твердо запомнили откуда у вас эти документы?
— Если вы не считаете меня неотразимой женщиной, это не дает вам право 
сомневаться в прочих моих достоинствах. Я оказала ордену столько услуг, иногда 
такого рода…
И этот монолог ей не суждено было договорить, два раза ее прерывал этот урод, а 
теперь это сделал приближающийся стук копыт.
— Гизо! — крикнул де Труа.
Юноша появился мгновенно.
— Скажи этим дикарям, чтобы они попридержали свои топоры.
Оруженосец бесшумно исчез.
Де Труа отогнул драпировку и открыл небольшую потайную дверь. Прежде чем в ней 
исчезнуть, обернулся и погрозил госпоже Жильсон своим неправильно сросшимся 
пальцем.
Граф Рено Шатильонский вошел в изящный альков тамплиерской шпионки походкой 
только что ожившей каменной статуи. Одежда его была покрыта пылью так, что 
каждым движением он рождал вокруг себя облака. Глаза смотрели выжидающе и 
проницательно.
— О, Рено, как ты запылился, я прикажу принести тебе умыться?
— Где письма? — глухо спросил граф.
— Мы не виделись больше года, неужели ты не хочешь вспомнить о… — жалобно 
спросила хозяйка, пытаясь принять позу пособлазнительней.
— Письма! — Рено шагнул вперед, протягивая свою рыцарскую пятерню.
— Но, Рено, это, наконец, обидно, — любая другая женщина нестерпимо страдала бы 
осознавая до какой степени бессильно ее кокетство. Впрочем, кто знает, может 
быть разочарование и отчаяние появившееся в облике госпожи Жильсон было, 
отчасти, искренним.
— Я отдам их тебе, но только в обмен на проведенную со мною ночь, — с жалким 
вызовом сказала шпионка. Так ей было велено. Граф посмотрел на нее как на 
полоумную.
— Если ты немедленно не предъявишь то, ради чего я сюда приехал, я тебя задушу 
вот этой самой рукою. О том как я бросаю слова на ветер, ты знаешь.
— О, Рено, — сдавленно прошептала госпожа Жильсон, — письма там.
— Где там! ?
— Под светильником.
Рено в два шага оказался рядом с тайником, резко наклонил его и из-под широкой 
бронзовой пяты светильника достал несколько расправленных листов пергамента. Из 
наклоненного светильника хлынуло горящее масло. Шелк драпировки вспыхнул. 
Хозяйка истошно завизжала. Не обращая на это никакого внимания, граф Рено вышел 
вон. На крик госпожи прибежали слуги и кое-как потушили занимавшийся пожар.
Явился и де Труа из своего тайника.
Шпионка плакала, она сама не знала чего ей больше жаль, дорогой драпировки или 
сорвавшегося свидания.
— Не плачьте, — брезгливо сказал де Труа, — вы даже не представляете, как вы 
ему отомстили за его небрежность.
— Как дорого бы я заплатила, чтобы не иметь нужды мстить ему, — вздохнула 
госпожа Жильсон.
Де Труа не рассчитывал на то, что несколько старых писем Изабеллы к Гюи 
Лузиньянскому расстроят отношения графа с принцессой. Он думал, что несмотря на 
всю свою вспыльчивость граф Рено даже не покажет своей возлюбленной, что эти 
письма у него. Эти слишком умственные, слишком деловые, но все же признания в 
любви, сделанные его обожаемой и столь пылкой в своих чувствах Изабеллой 
другому мужчине, лягут на самое дно его души и станут исподволь разрушать, 
начавшее было восстанавливаться, здание.
Резонно было бы спросить: для чего он сам своими первыми шагами по прибытию в 
Яффу дал толчок к восстановлению их отношений. Такой вопрос задал бы де Труа 
тот, кто имеет поверхностное представление о складе человеческой души. На 
первый взгляд да, чего проще — люди и так в разлуке, в разрыве, еще один 
маленький толчок, скажем, в виде тех же писем, и они разойдутся навсегда. Но 
дело в том, что растянутые связи отнюдь не самые слабые. И попытка их разорвать 
привела бы к обратному результату, к самопроизвольному, неосознанному сближению.
 Находясь в отдалении от Изабеллы и получив в руки ее писания к этому 
ничтожеству Гюи, Рено, скорей всего, кинулся бы к принцессе, чтобы устроить 
последний скандал, заклеймить ее. Это, разумеется, привело бы к бурному 
объяснению меж ними, а бурные объяснения между влюбленными, как правило, 
кончаются объятиями.
Де Труа пошел более длинным путем, но зато более верным. Он понял — для того, 
чтобы окончательно поссорить Рено и Изабеллу их нужно было сначала помирить.
Шевалье предавался этим размышлениям, направляясь домой в сопровождении своего 
молчаливого и понятливого оруженосца. Они миновали несколько оливковых вил, 
большое скопление финиковых пальм, разрезали небольшую отару овец и, наконец, 
выбрались к городским воротам. Как обычно, перед закатом там собралось 
множество народу, одни мечтали до темноты попасть в город, другие надеялись из 
него вывезти то, что удалось наторговать. И то и другое, с точки зрения 
городской стражи, было подозрительно. Плюс ко всеобщему возбуждению людей, 
вопили ослы, блеяли овцы, издавали какие-то свои дикие звуки верблюды. И, 
разумеется, лаяли собаки.
Пропуская вереницу мулов, груженую полосатыми бедуинскими тюками, де Труа не 
видел ее, он продолжал любоваться каверзной конструкцией, что выстроилась в его 
воображении. Теперь они оба, и принцесса и граф Рено отравлены и для каждого 
выбран идеальный яд. И даже обнимаясь в постели, — они будут больше 
принадлежать не друг другу, но своим тайным, разъедающим душу мыслям. 
Постепенно эти скрытые язвы разрастутся до такой степени, что даже их любовь 
канет в жутких провалах взаимного недоверия.
Мысль де Труа собиралась сделать еще один вираж над нарисовавшейся в его 
сознании картиной, но вдруг… тамплиер очнулся, будто ужаленный. Будто из иного 
мира проникла рука и тряхнула его за плечо. Он медленно, и как бы без всякой 
цели, огляделся. Нет, все в порядке, караван мулов медленно всасывается 
полуоткрытой пастью ворот. Клубится вечная пыль, стражник лупит нищего по спине 
древком копья. Что же случилось?!
— Гизо, — сказал шевалье вполголоса, — не оборачивайся ко мне. Сейчас ты 
подойдешь вон к тому торговцу и купишь у него полдюжины перепелов. Только не 
спеши.
Рыцарь спрыгнул с коня и отдал оруженосцу повод. После этого, он неторопливой 
походкой, огибая лужи ослиной мочи, переступая через корзины со смоквами и 
финиками, двинулся к крепостной стене, к драному шатру уличного гадальщика. Тот,
 как нахохлившаяся птица, сидел на потертом коврике, не обращая внимания на 
пыль, что равнодушно садилась на его лицо. Дела его шли плохо. Бывают времена, 
когда даже гадальное ремесло не кормит.
— Приветствую тебя, глаз в будущее, — негромко сказал де Труа.
Увидев перед собой столь солидного клиента, «глаз» засуетился, прихорашиваясь в 
профессиональном отношении, стараясь приобрести значительную осанку, и 
прокашливаясь, чтобы подготовить голос к произнесению сакраментальных суждений.
— Что желал бы узнать высокородный господин и поверит ли назореянин 
пророчествам из уст почитателя Магомета.
— Бросай свои кости и скажи, каков будет мой завтрашний день.
— Завтрашний день? Спроси меня лучше о судьбе королевства, или о том, когда 
падет на землю звезда Эгиллай, или хотя бы о том, сколько будет сыновей у 
твоего старшего сына. Не приходилось мне слышать, господин, чтобы кто-нибудь из 
моих собратьев по ремеслу гадал на завтрашний день.
Де Труа усмехнулся.
— Почему же, о знаток мировых судеб?
— Потому что в завтрашнем дне человек обычно уверен, и в счастливых его 
сторонах и в ужасных.
— Ты увиливаешь от ответа, благороднейший из гадальщиков, но пусть будет по 
твоему. Посоветуй мне, человеку вдруг потерявшему уверенность в том, что 
завтрашний день наступит, что делать.
Слезящиеся глаза старика вдруг остекленели и он испугано прошептал:
— Поберечься.
Еще это слово не было закончено, а де Труа уже успел обернуться и бросившийся 
на него человек с золотым кинжалом в руке, наткнулся на острие мизеркордии. Он 
умер сразу, не издав ни звука. Впрочем и так все было ясно. Рядом уже стоял 
Гизо с арбалетом наизготовку.
— Он был один? — спросил де Труа.
— Я смотрел внимательно, но больше никого не заметил, — ответил юноша.



ГЛАВА ПЯТАЯ. ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

— Предоставляю вам право первого копья, шевалье, — сказал Рено Шатильон.
— Благодарю вас, граф, — отвечал де Труа.
Они стояли рядом, стремя к стремени, на пологом склоне холма. Внизу в чахлых 
колючих зарослях продвигалась волна истошного лая. Егеря двумя сворами собак 
загоняли какую-то крупную дичь. Этот вид охоты плохо прививался в 
субтропических, лишенных подлеска, лесах Палестины. Трудно также было привезти 
сюда как следует натасканных аквитанских собак. Животные хуже людей переносят 
тяготы морских путешествий.
— Это белогрудый олень, — сказал прислушиваясь граф.
— Олень? — в голосе де Труа послышалось разочарование.
— Напрасно вы так, этот олень мало чем уступит вашему лангедокскому зубру.
Затрубил рог.
— Пора! — скомандовал граф и дал шпоры коню в четверть силы. Всадники, медленно 
набирая ход, поскакали вниз, к подножию холма. Вскоре им открылась такая 
картина: на небольшой поляне, осев на задние ноги, наклонив огромную, 
увенчанную крылатыми рогами голову, вращался разрывая копытами землю и дико 
храпя, мощный зверь.
Он был окружен дюжиной истошно лающих, припадающих на передние лапы собак. Одна 
с перебитым позвоночником валялась тут же. Зверь с налитыми кровью глазами, 
время от времени, бил в ее труп копытом.
— Прошу вас, де Труа, — крикнул граф, — когда метнете копье, проскакивайте 
подальше. Он обезумел, может повалить лошадь и переломать вам ноги.
Тамплиер пришпорил своего жеребца, перехватил на ходу копье и понесся прямо в 
гущу схватки. Граф двинулся за ним несколькими мгновениями позже. Пролетая на 
полном скаку мимо храпящего чудища де Труа приподнялся на стременах и метнул 
свое тяжелое двенадцати фунтовое копье. Если бы мишень была неподвижной, он 
попал бы туда, куда целился, в шею чуть пониже загривка, но олень все время 
рвался из стороны в сторону, отпугивая распаленных схваткою собак, и, поэтому, 
острие попало в крышку черепа между рогами. Это место было защищено костным 
наростом толщиной в три пальца и олень от удара лишь слегка осел на задние ноги 
и ослеп на время. Удар этот его обездвижил, подготовив для повторной атаки 
графа Рено. Тот все сделал как следует, острие его копья вышло с другой стороны 
шеи. Егеря закричали, приветствуя успех своего господина.
Вскоре был разложен костер. Жир с оленьей ноги, насаженной на вертел, с 
шипением капал на угли. Быстро стемнело.
За спиной беседующих господ стоял слуга с большим кожаным бурдюком и следил за 
тем, чтобы их чаши не пустели. Несмотря на удачную охоту, на прекрасный вечер, 
замечательное вино, Рено был невесел. Он тупо следил за тем, как искры уносятся 
к синеющему небу, втягивал ноздрями благодатный охотничий воздух, который был 
всегда для него слаще райской амброзии, и оставался мрачен и неразговорчив.
Де Труа считал своим долгом поддерживать беседу, но вместе с тем старался вести 
ее так, чтобы не выглядеть навязчивым. Он знал, что граф относится к нему 
неплохо, но настоящих товарищеских отношений меж ними еще нет, да и вряд ли они 
могут возникнуть принимая во внимание разность происхождения и интересов.
Наклонившись к костру граф отполосовал ножом кусок оленины и попробовал, готова 
ли.
— Сухое очень мясо, — сказал он, — у нас в Аквитании оленину шпигуют свиным 
салом.
— Но ведь не ради жирной оленины вы ездите на охоту, граф, — заметил де Труа, 
пытаясь прожевать кусок волокнистого пресного мяса.
Рено Шатильон отпил вина из своей чаши, впрочем сделал это без желания, по 
рассеянности.
— Скажите, сударь, вы, я вижу, человек, имевший возможность повращаться в 
столицах, известно ли вам что-нибудь о госпоже Жильсон?
— Госпожа Жильсон, — де Труа тоже отпил вина и с таким видом, будто оно 
требовалось ему для освежения памяти, — меня представляли ей в Иерусалиме.
— Давно ли?
— Достаточно давно. Судя по вашему голосу она доставила вам какие-то 
неприятности?
Граф попробовал еще оленины, но не прожевав, выплюнул.
— Она теперь здесь.
— В Яффе?
— Да.
Де Труа изобразил сильное удивление.
— Но при дворе принцессы она мне не попадалась.
— Она не смеет показаться у принцессы. Изабелла прикажет ее удавить. Или 
утопить.
— Сказать по правде, ничего особенного в таком отношении принцессы к этой даме 
я не вижу.
Граф медленно повернул к собеседнику тяжелую голову.
— Договаривайте, сударь.
— Неуверенность моей речи происходит только от желания быть полностью 
объективным. Дело в том, что я могу ссылаться лишь на досужие разговоры в 
столичных домах.
— Иной раз мнение, почерпнутое из этих разговоров бывает удивительно близко к 
истинному.
Де Труа кивнул.
— Пожалуй. Так вот, говорят, что госпожа Жильсон не просто ненадежная вдова и 
даже не женщина, охочая до веселого мужского общества, она фигура политического 
характера. Говорят, она состоит на содержании у рыцарей Иерусалимского Храма, и 
они используют ее для выполнения заданий, требующих известной тонкости, 
деликатности и женской хитрости.
Граф покивал, кусая ус.
— О чем-то подобном я давно уже догадывался.
— Право не знаю, что она делает здесь, — тут де Труа наиграно встрепенулся, 
будто эта мысль только что пришла ему в голову, — да не пытается ли она вредить 
вам?
— Именно этим она сейчас и занята.
— Вы знаете, граф, позвольте я выскажу свое мнение, постарайтесь понять меня 
правильно. Мне не кажется, что госпожа Жильсон очень опасный человек. Уж очень 
она афиширует свою связь с орденом. Вы ведь знаете, такие вещи, скорее, принято 
скрывать. Тут, думаю, вот что: она не столько к ордену принадлежит, сколько 
хочет использовать якобы к нему принадлежность в своих целях.
— Слишком прихотливый поворот мысли.
— Может быть, но, тем не менее, мне кажется, что бояться госпожи Жильсон вам 
надо меньше, чем самого ордена тамплиеров.
— Я никого не боюсь, сударь, — счел нужным сказать граф, но сделал это весьма 
вяло.
— Да, да, я неловко выразился. Кроме того, насколько мне удается постичь, 
госпожа Жильсон была некогда влюблена в вас, таким образом, она скорей всего 
разворачивает интригу личного характера.
— Ваши слова справедливы, но даже без них я был склонен держаться подобной 
точки зрения, когда бы не очевиднейшие вещи, когда бы не документы.
Де Труа не стал сразу же набрасываться на этот кусок откровенности. Он сосчитал 
про себя до двенадцати, погладил бороду и, придав голосу 
равнодушно-презрительную интонацию, сказал.
— Ну какие у нее могут быть документы? Какие-нибудь краденые письма?
— Вы угадали. Вероятнее всего краденые. Но меня занимает не то, каким путем они 
к ней попали, а то, что в них написано.
— Что же в них написано? — не удержался де Труа, тут же, мысленно отчитал себя 
за это, — впрочем я понимаю, граф, что там могут быть вещи, которые никому не 
надлежит знать. Давайте прекратим этот разговор, а то ведь мы можем ненароком 
задеть честь вашей жены… — эта намеренная оговорка потрясла, до самого 
основания, все громадное сооружение по имени Рено Шатильонский.
— В том-то и состоит вся причина, сударь, что женою моею принцесса не видит 
возможности стать ни при каком стечении обстоятельств.
Шевалье делано удивился.
— Не вижу, что могло бы помешать столь простому делу. Не соображения мезальянса 
же. Простите, граф, вы ведь не трубадур безлошадный, ваши предки…
Много уже было выпито вина и слишком было велико отчаяние, охватившее сердце 
графа. Совокупность этих темных причин разродилась большою откровенностью.
— Вы не понимаете, брак со мною будет для принцессы морганатическим. Она 
навсегда потеряет право претендовать на королевскую корону, а графской ей не 
довольно.
Мозаичное лицо де Труа, осыпанное игрой огненных отблесков, превратилось вообще 
в нечто зловещее. Но граф не интересовался обликом собеседника, он смотрел в 
костер и корчащиеся в пламени ветки казались ему отражением его собственных 
душевных мук.
— Н-да, — сказал шевалье, — теперь я начинаю догадываться, эти письма, что 
передала вам госпожа Жильсон…
— Разве я говорил вам, что она передала мне письма?
— Извините, граф, но вы не слышите самого себя. Так вот, в этих письмах…
— Что там гадать, это признания Изабеллы Гюи Лузиньянскому.
— В любви?
— Н-нет, не сказал бы. Это скорее признание в том, что она готова выйти за него 
замуж.
— Но это огромная разница!
— В любом другом случае, кроме этого. Мне плевать на Гюи, это ничтожество я 
могу растереть в щепоти. Я ревную ее к трону. Этот неодушевленный предмет, 
намного опаснее многих человекоподобных негодяев.
В костер подкинули хворост, жар стал нестерпимым, пришлось отсесть от огня.
— Но ведь это дела дней миновавших. И даже ваша экстравагантная ревность к 
трону должна бы лишиться пищи. Трон женился на Сибилле.
Тяжелейший вздох был ему ответом.
— Так-то оно так, но только на первый взгляд. Я сам было, обрадовался этому 
обстоятельству в надежде, что мои дела с Изабеллой не могут не устроиться, раз 
эта четырехжальная заноза изъята.
— Так что же случилось еще?
Граф задумался.
— Как вам объяснить. Все стало еще хуже. Став более недоступным, трон, стал 
более желанным. Я это чувствую. И если раньше такое направление ее мыслей меня 
сердило, то теперь пугает. То есть, спасенья нет.
— Видит бог, вы спешите с выводами.
— Не-ет, — помотал головой граф, — я все же не такой слабый человек, каким 
представляюсь вам во время этого разговора. Я уже почти принял решение.
— Вы хотите сказать…
— Да, именно сейчас, когда все кажется так хорошо, все так безоблачно, следует 
сделать то, что я задумал. Да, я уже почти принял решение, — граф произнес это 
так, словно уговаривал сам себя.
Де Труа всплеснул руками.
— Но это же безбожно, — голос ли рыцаря Рено из Шатильона я слышу, или нервного 
юноши? Что вы собираетесь предпринять? На что вы почти решились? Ведь принцесса 
любит вас, и я никогда не поверю, что она сможет променять собственное счастье 
на…
— Да причем здесь вы, сударь, — мрачно сказал граф, — это дело было и остается 
только моим. А если вы хотите быть адвокатом Изабеллы, то прошу вас приступить 
к вашим обязанностям немедленно. Я не задерживаю вас больше у своего костра.
— Но, граф.
— Су-ударь, — почти проревел Рено.
Де Труа медленно встал, изо всех сил стараясь казаться мрачным, а внутренне 
ликуя. Узелок, казавшийся столь запутанным и затянутым, уступал первому 
прикосновению мастера.
Больше всего шевалье занимал вопрос, сколько у него времени на окончание 
затеянного предприятия. Когда следует опасаться нового нападения посланцев 
Синана. В том, что таковые воспоследуют, он не сомневался. Одно из непреложных 
условий ассасинского ордена — человек, приговоренный имамом к смерти, должен 
умереть, не взирая ни на какие жертвы. Трудно было сказать, был ли напавший на 
него у ворот Яффы одиночкой, или в городе скрывается несколько смертников, 
ожидающих своего часа, чтобы вонзить кинжал в затылок жертвы.
Так или иначе, шевалье решил не пренебрегать мерами безопасности. Был все время 
настороже и верный Гизо. Он первым выходил из дома и первым в него входил, 
заглядывал во все темные углы и открывал все двери, дабы предотвратить 
неожиданное нападение.
Если бы спасение собственной жизни было единственной заботой де Труа, ему было 
бы намного легче, он нашел бы способ как затеряться в многообразных просторах 
передней Азии, или в глубине какого-нибудь тамплиерского замка. Но задача 
осложнилась тем, что он не мог не довести до конца хлопотливое дело по 
расстройству союза принцессы Изабеллы и графа Рено. Тот, кто охотится сам, 
более уязвим для охотящегося за ним. Даже в том случае, если посланный Синаном 
фидаин был одиночкой, имам рано или поздно узнает, что миссия его закончилась 
неудачей и пошлет нового человека, и тогда сверхъестественное чутье может уже и 
не защитить, размышлял озабоченный тамплиер. Следующие, сразу вслед за 
покушением дни, можно было признать относительно безопасными, в это время и 
следовало произвести решительные действия. По расчетам брата Гийома, Рено 
Шатильонский должен был уже в конце сентября прибыть в свое заиорданское 
поместье и начать вымещать свою злость на ни в чем не повинных сарацинских 
крестьянах. На вопрос брата Реми, почему брат Гийом так уверен, что Рено не 
отправится из Яффы куда-нибудь еще, тот ответил, что графу больше некуда ехать. 
Во Франции и Италии его ждут кредиторы, а в Иерусалиме палач. Рено слишком 
крупная фигура, чтобы пограничные эмиры ничего не знали о нем, более того, они 
наверняка осведомлены и о последнем месте его пребывания. Яффский двор Изабеллы 
одно из немногих мест в Святой земле, которое в сознании Саладина никоим 
образом не связано с рыцарями Храма. Таким образом, проявляя свой дикий 
характер — возможности ему для этого будут предоставлены, как говорил брат 
Гийом, — Рено будет действовать в значительной степени от имени королевской 
фамилии, более того, от той ее части, что находится в конфронтации с рыцарями 
Храма. Как холодный политический игрок, шевалье де Труа не мог не оценить 
гармоничность замысла. Рено Шатильонский был во всех отношениях подходящей 
фигурой. Именно он был камнем, начинающим великий обвал, который ниспровергнет 
укрепления реального Иерусалима, но укрепит духовную цитадель ордена. Понимая, 
что он выполняет задание важности баснословной, Реми де Труа никак не мог 
понять, почему не испытывает того вдохновения, которого мог бы ожидать. Только 
в самом начале своей миссии, еще только обдумывая подходы к выполнению 
деликатной задачи, он мог заставить свой мозг работать не только на полную силу,
 но и с увлечением, в результате чего родился его несколько сложный, но зато 
беспроигрышный план. Чем дальше, тем больше накапливалась неудовлетворенность 
своей работой. И дело было отнюдь не в страхе смерти. Смерти он не боялся, но и 
не хотел ее. Если бы он почувствовал, что для подъема на новую ступень 
истинного знания надобно войти в реку смерти, не задумался бы ни на секунду. 
Охоту фидаинов Синана за собой он воспринимал не как глобальную и ужасную 
угрозу — так бы к этому факту отнесся любой человек, как бы высоко он не стоял,
 — а как досадную неприятность, мешающую плавному рассчитанному движению 
событий. Необъяснимый холод под сердцем появился у него еще до нападения у 
городских ворот, и его волновало всерьез, только то, что он не может отыскать 
причину этого чувства.
Направляясь по ночной улице Яффы ко дворцу принцессы, он бессознательно выбирал 
дорогу, отличную от той, которой пользовался обычно, чтобы затруднить работу 
тем, кто может быть, решил организовать засаду на него. При этом он продолжал 
копаться в своих ощущениях. Недавние события убедили его в том, что все 
происходящее в его душе, имеет некий смысл и заслуживает изучения.
Улицы Яффы были пустынны, как улицы любого средневекового города в этот час. И 
не только потому, что жители боялись грабителей. Города той поры не слишком 
далеко ушли от деревень по образу жизни, и жили, в сущности, по крестьянскому 
трудовому распорядку. Село солнце, ворота на засов и спать. Только знать могла 
себе позволить гуляние со свечами на всю ночь. И позволяла.
Этим вечером во дворце было невесело. Первая причина — графская охота. Изабелла,
 как все сильные натуры, была ревнива, ей было трудно смириться с этой 
привязанностью Рено. Нет, она конечно прекрасно сознавала, что охота есть чуть 
ли не единственное, кроме войны, развлечение знатного мужчины. И, абстрактно, 
как развлечение каких-то господ не имеющих к ней отношения, готова была ее 
признать. Но, когда граф Рено уезжает ни свет ни заря, даже не предупредив, не 
послав с дороги нескольких любовных вестников, она начинала охоту ненавидеть и 
считала своим врагом. Рено чувствовал, что злит своими отлучками принцессу, и 
поэтому ездил на охоту из чувства противоречия.
Итак, принцесса хандрила. Хандра выражалась у нее своеобразно. Она не сидела 
забившись в угол, не заставляла читать себе, вызывающие обильное слезоотделение,
 пространные книги. Она принималась наводить порядок в своем придворном 
хозяйстве. Когда в одном доме живет много народу и все их интересы направлены 
на то, чтобы поближе подобраться к хозяину сидящему на денежном мешке, в такой 
ситуации нельзя избежать подсиживаний, доносительства, повальной самозабвенной 
лжи. Особенно это касается «подлой» части домочадцев, но и родовитые приживалы 
стараются от них не отставать. Говоря короче, в этот вечер вся королевская 
свита и челядь превратились в нечто подобное голове карлика Био, мучимой 
изящными, но цепкими пальчиками принцессы. В обычные дни, Изабелла на эти 
взаимные жалобы не обращала внимания, давая им возможность уравновешивать друг 
друга и скапливаться в ожидании недобрых дней. И тогда уж…
Войдя во дворец, Реми де Труа сразу же почувствовал атмосферу скорого и 
специально неправедного суда. Там рыдает камеристка остриженная наголо за то, 
что обвинила другую камеристку в краже черепахового гребня. Вон стонет 
высеченный плетьми худосочный дворянин, подавший прошение о возмещении убытков 
нанесенных его вилле свитою ее высочества во время последнего выезда. Обычно 
Изабелла считала нужным такую просьбу уважить, дабы не ссориться с народом, но 
этому просителю выпала честь попасть под горячую руку.
— Тс, тс, — Реми де Труа повернулся и увидел де Комменжа, высунувшегося из-за 
большого сундука, за которым он прятался стоя на четвереньках.
— Сударь, что с вами? — спросил де Труа.
— Не ходите туда, сударь, — чихнул в кулак «приближенный», — ее высочество в 
таком гневе…
— Да что случилось? — опять спросил де Труа, в общем-то обо всем уже 
догадываясь.
— Даже Данже досталось, шандалом по спине. Старик не может разогнуться.
Де Труа не последовал совету царедворца. Принцессу он нашел в зале, который 
велено было именовать тронным. Посреди него стоял длинный, щедро уставленный 
закусками стол. На нем тоже были видны следы августейшего гнева. Перевернутые 
кувшины, разбросанные фрукты. Под столом тихо трясся карлик. Голова у него была 
мокрая. Свое он, кажется, уже получил.
Ожидая увидеть мрачную, неприбранную хозяйку этого трясущегося дворца, де Труа 
весьма удивился когда перед ним предстала изысканно одетая, тщательно 
причесанная и даже лукаво улыбающаяся Изабелла.
— Наконец и вы, сударь.
Шевалье поклонился.
— Разве вас не предупредили по дороге сюда, что сегодня ко мне подходить 
опасно?
— Даже смерть от вашей руки я счел бы отличием, Ваше высочество, и потом, я не 
мог ждать до завтра.
— Что так? — игриво спросила Изабелла, кое у кого от этой игривости по спине 
побежали бы мурашки.
— Я пришел проститься, — со спокойным достоинством сказал рыцарь.
— Проститься? — принцесса не сразу осознала всю бесповоротность этого заявления.
 Пожар раздражения колыхавший у нее внутри, заслонился волной нового 
негодования. Оказывается не только этот негодный Рено может умчаться на свою 
несносную охоту, но даже и это исчадие, неизвестно какого ада, может исчезнуть. 
С кем же тогда здесь разговаривать?! Беседы с де Труа имели для нее отношение, 
к может быть и отдаленному, но непременно блестящему будущему. Он, человек 
принесший ей новую надежду. Он уезжает, причем скоро! Изабелла была умной 
женщиной, но слишком большое возбуждение охватывало ее в этот момент, поэтому 
она сказала очевидную глупость.
— Я запрещаю вам ехать!
Де Труа мягко улыбнулся.
— Мне приятно, что вы цените мое общество, но вынужден с прискорбием напомнить, 
Ваше высочество, что я не имею чести состоять на вашей службе.
— Но вы утверждали, что и у маркиза Монферратского вы тоже не служите.
— И тем не менее, я взялся выполнить его просьбу и имелись в виду какие-то 
разумные сроки. Святая Мария, я наверное уже втрое их превысил!
Принцесса схватила со стола огромное блюдо и с размаху грохнула его о каменный 
пол. Несчастный Био, заверещав, как поросенок, на четвереньках умчался из-под 
стола в безопасную темноту.
— Но на один-то день вы можете задержаться? — неожиданно спокойным голосом 
спросила принцесса.
Де Труа отрицательно покачал головой.
— Эта задержка не имела бы значения. Если вы не можете решиться сейчас, отчего 
это вдруг решительность нападет на вас завтра. Ведь вы не станете другой.
— Я стану такой, какой захочу, — с тихой злостью прошептала принцесса, и 
остановилась, осознавая, что это она сказала. Чего в этом больше смысла или 
характера? Вздорность и детскость заявлений вскоре стала очевидна и ей самой. 
Она фыркнула и снова подошла к столу. Ничего больше бить она не стала, она 
взяла один из неразбитых кувшинов и плеснула вина в один бокал, затем в другой.
— Итак, вы уезжаете?
Шевалье развел руками.
— Увы.
— Что же вы сообщите маркизу?
— Правду.
— Тогда скажите, какой она вам видится.
Посланец Монтферрата принял один из бокалов.
— Он послал меня узнать не желает ли принцесса Изабелла стать следующей 
королевой Иерусалимского королевства, и я скажу, что узнать мне это не удалось.
— Это неправда, вы знаете, что я хочу стать королевой!
— Но что значит хотеть? — спросил де Труа, вращая в пальцах талию бокала.
— Послушайте, чего вы от меня хотите? — вспылила вновь принцесса. Вопрос она 
задавала почти риторический, но получила на него вполне конкретный ответ.
— Я хочу, чтобы вы вернули мне письмо, которое я вам привез. С моей стороны 
было бы недобросовестно, по отношению к маркизу, оставить его здесь. Оно может 
случайно попасть в руки людей, которые относятся к маркизу хуже, чем вы.
Изабелла поставила свой бокал на стол, сплела кисти рук и задумчиво хрустнула 
суставами.
— И тогда все?
— ?
— Ладно, — заявила вдруг Изабелла, — что нужно сделать, чтобы маркиз понял, я 
согласна?
— Ничего сверхъестественного. Нужно просто написать ему об этом.
— Написа-ать? — Изабелла энергично потрепала свой великолепный лоб.
— Да, и отправить это письмо вместе со мной нынче же ночью. А письмо маркиза вы,
 в таком случае, можете оставить у себя, оно обезопасит вас на случай 
каких-либо неожиданностей с его стороны.
— А такие могут воспоследовать? — вскинулась принцесса.
— Почти наверняка, нет. Наверняка нет. Просто я неловко выразился.
Изабелла велела принести письменные принадлежности. Отослав слуг, долго 
прогуливалась перед столом.
— Ненавижу писать, — заявила она. Де Труа пожал плечами и отхлебнул вина. Села 
к столу, долго возилась с крышкой чернильницы, разглаживала лист пергамента, 
прижимала край солонкой.
— Нет, — сказала вдруг, — надобно подождать до завтра. Я не могу вот так, сразу,
 ничего не обдумав. Вы же сами понимаете какой это ответственный документ.
— Я уезжаю на рассвете, — сухо сказал де Труа.
— Вы безжалостный человек, — вырвалось у принцессы. Она вдруг внимательно 
посмотрела на посланника маркиза, — другой, видимо, и не смог бы выполнять 
подобную работу. — А вдруг, когда я стану королевой, я припомню вам это 
выкручивание рук?
Де Труа не успел ответить. Изабелла отвернулась от него и почти не отрывая пера,
 написала с десяток строчек, почти не думая над словами. Посыпала белым песком 
свежий текст. Свернула лист в свиток и швырнула под ноги этому неприятному 
человеку.
— Я бы не удивилась узнав, что вы и маркиза заставили написать то письмо 
каким-нибудь изуверским способом.
Де Труа сделал вид, что шутка принцессы ему очень понравилась.



ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВТОРАЯ ПОПЫТКА

Когда шевалье приказал Гизо готовиться к отъезду, оруженосец вдруг спросил:
— Мы совсем уезжаем из Яффы?
Этот вопрос вызвал немалое удивление у де Труа. Слишком тот не привык делиться 
своими планами со слугою, которого ценил за молчаливость, понятливость и 
исполнительность.
В ответ на удивленный взгляд хозяина, Гизо молча начал собирать вещи всем своим 
видом показывая, что неуместный вопрос вылетел у него из уст случайно. Де Труа 
находился в состоянии, мало чем отличавшемся от состояния только что 
оставленной им принцессы.
Его обязанности здесь, в Яффе, были исчерпаны, поручение почти выполнено, но 
неудовлетворенность становилась все глубже. И больше всего его мучило то, что 
он не может понять, в чем ее истоки.
Большими пожитками тамплиер не обзавелся, все они уместились в два баула. 
Глубокой ночью на трех лошадях, де Труа и Гизо оставили маленький дом в 
квартале скорняков и поскакали к жилищу госпожи Жильсон, также стоявшему за 
пределами городских стен. Она встретила их заспанная, раздраженная, очень 
постаревшая на вид. Но, высказывать вслух свое отношению к ночному вторжению не 
посмела.
— Приведите себя в порядок, — сказал ей де Труа, усаживаясь в кресло возле 
забранного железною сеткой окна.
— Что вы задумали, сударь? — спросила хозяйка, размазывая по лицу следы 
персидских притираний, при помощи которых она собиралась сохранить свою 
обольстительность на долгие годы.
— У нас мало времени, — сухо сказал шевалье.
— Но, согласитесь, в вашем присутствии несколько неловко мне будет этим 
заниматься.
— Придется потерпеть, пока вы будете облачаться, я буду вам объяснять тонкости 
вашего… предстоящего вам дела. Другого времени у нас не сыщется.
— Смотрите, хотя бы в окно, а не на меня.
— Успокойтесь, даже глядя на вас, я вас не вижу. Но если настаиваете, отвернусь.

Тьма за решеткой начала бледнеть, появились первые приметы утра. Ветвь 
смоковницы, протянутая из ночной прохлады к окну, казалась пропитанной туманом. 
Де Труа закутался в плащ, становилось прохладнее.
— Я привез вам шанс для реванша.
— Я не поняла.
— Вот здесь, — он похлопал себя по груди, — находится письмо, написанное только 
что Изабеллой к Конраду Монферратскому.
Госпожа Жильсон замерла над лоханью, в которой умывалась.
— Маркизу Конраду?
— Вы очень понятливы. В нем сказано, что принцесса согласна выйти за него замуж.

— Замуж?! — громко вскрикнула госпожа Жильсон.
— Во-первых, не так громко, а во-вторых — не перебивайте. Так вот, сейчас вы 
отвезете это письмо графу Рено.
— Я сделаю это с удовольствием, но…
— Какое еще но?!
— Но если он у меня спросит, каким образом оно ко мне попало?
— Скорей всего не спросит. Ему будет не до этого. Но если спросит, то вы 
ответите, что это письмо дала вам сама принцесса.
— С какой стати?!
— Я просил меня не перебивать! И одевайтесь, одевайтесь, что вы остолбенели!
— Да, да, — засуетилась хозяйка.
— Вы скажете, что выполняете задание маркиза, и, что специально приехали в Яффу,
 чтобы выяснить отношение Изабеллы к возможности такого брака. Вы привезли с 
собой послание Монферрата и теперь получили ответ. Репутация ваша графу 
известна и он не удивится тому, что в этой истории вы, как всегда, играете 
отвратительную роль.
Госпожа торопливо, но вместе с тем тщательно одевалась. Де Труа любовался 
разгорающимся утром.
— Но если он спросит, с какой целью я обнаруживаю перед ним это послание?
— Я уже говорил вам, ему будет не до выяснения этих деталей. Если он все же 
начнет задавать вопросы, говорите правду.
— Какую правду?! Я никому не говорила ни слова правды уже, наверное, двадцать 
лет.
— Скажите, что ненавидите принцессу и хотите ей навредить, что попутно с 
выполнением просьбы маркиза устраиваете и свои дела. Вы еще не одеты?!
— Осталось несколько деталей.
— Повторяю, у нас совсем мало времени. Сейчас граф у себя дома и спит. Куда он 
уедет через час, одному Богу известно. Вы станете искать его по всем охотничьим 
угодьям королевства?
— Не могу же я поехать к человеку, который мне не безразличен, одетой кое-как.
— Если понадобится, поедете голой, — негромко сказал де Труа и госпожа Жильсон 
замахала руками.
— Да, да, я поняла.
И тут же она продемонстрировала свое умение все делать быстро. Проводив ее, 
шевалье снова сел к окну. В деревьях, окружающих дом, начали перекликаться 
птицы. Это только усиливало ощущение прозрачности и тишины утра.
Бесшумно вошел Гизо и спросил, подавать ли ему утреннее питье. И 
поинтересовался нужно ли распаковываться, остаются ли они здесь надолго.
— Нет, Гизо, мы завершили здесь все свои дела. А питье подавай.
Недвижно сидя в кресле, де Труа пытался себе представить, что произойдет вслед 
за тем, как граф прочтет письмо. Кинется он немедленно во дворец, или, наоборот,
 затаив звериную обиду, отправится подальше от него. Это уже не имеет значения. 
Потому что, если объяснение и состоится, закончиться оно может только разрывом. 
Длительным и жестоким. Неважно даже, разлюбит ли граф свою принцессу или нет, 
узнав о ее предательстве. Результатом будет одно — отъезд Рено Шатильонского в 
его заиорданские владения. Ловушка сплетена очень хитро, и ни самая яркая, ни 
самая сильная птица не сумеет из нее вырваться. Но почему же нет ощущения 
торжества или хотя бы удовлетворения?
Вошел Гизо с большим двуручным потиром, где содержалось, по рецепту брата 
Гийома, изготовленное питье. Гизо осторожно поставил сосуд на подоконник рядом 
с креслом де Труа. Шевалье следил взглядом за каждым его движением, следил 
невольно и невнимательно, продолжая думать о своем. И в тот момент, когда 
оруженосец бесшумно удалился, тамплиера осенило. Ловушка! Конечно же, ловушка. 
Та, которую он соорудил для Изабеллы и Рено не может идти ни в какое сравнение 
с тою, что придумал для брата Реми брат Гийом. Все с самого начала, может быть 
с того разговора на башне, была ложь! Новый круг испытаний, вот в чем все дело. 
Брат Гийом честно предупредил его об этом, а он даже не поинтересовался, в чем 
оно будет заключаться, новое испытание. Оказывается вот в чем — его просто 
задвинули в угол, выкинули вон. Продемонстрировали величие замыслов, в 
осуществлении которых ему не суждено будет принять участие и сослали в Яффу, 
дав совершенно нелепое поручение. Зачем, ну зачем, право так сложно и долго 
отдирать графа Рено от возлюбленной, чтобы он сжег две, три сарацинских деревни 
за Иорданом? Ведь можно было просто приказать ему сделать это в обмен на 
обещание оставить впредь в покое. Для этого влюбленного людоеда такие дела не в 
новинку. Замысел брата Гийома был в другом, он хотел заставить брата Реми 
тратить все свое время, все силы ума на выполнение столь прихотливо 
придуманного задания, убрать таким образом со своей дороги. Значит брат Реми 
стал опасен, но чему! Запад оказался тоньше Востока. Синан почувствовав угрозу, 
исходящую от необыкновенно изобретательного фидаина, приказал ему прыгнуть в 
пропасть, тамплиер избрал способ бескровный, но от этого может быть более 
надежный. Пусть старается брат Реми в этой дыре, наслаждаясь своим напрасным 
хитроумием и упиваясь властью над мелкими людишками и несущественными 
обстоятельствами, он не будет знать, что на самом деле он незаметно выпал из 
синклита тайной власти.
Кровь несколько раз бросалась в лицо де Труа и холодной волной откатывала, 
оставляя бисерины пота на лбу. Жестоко, очень жестоко. Великодушнее было бы 
убить.
Несмотря на происходящее внутри землетрясение, внешне Реми де Труа оставался 
неподвижным, причем до такой дошел окаменелости членов, что какая-то птаха 
поверила в то, что он всего лишь статуя. Она порхнула из утренней прохлады и 
уселась в ячейке решетки балансируя коротким хвостом. Огляделась и не обнаружив 
ничего подозрительного, перескочила на край потира.
Но может быть я спешу, спросил себя де Труа, какие есть основания, кроме 
внутренней уверенности, что яффское поручение это ссылка?
Птичка, весело крутившая головой, наклонилась и сделала несколько глотков 
ароматной жидкости из принесенного оруженосцем сосуда. Де Труа не моргая 
смотрел на нее. Внезапно открывшаяся ему истина была так горяча, что он не 
удивился бы, если бы птица вспыхнула под влиянием ненависти, излучаемой 
взглядом. Шевалье с трудом сдерживал рвущуюся изнутри ярость. Он чувствовал в 
себе столько злой всесокрушающей силы, что ничуть не удивился, когда птица 
действительно дернулась и свалилась с мягким стуком на подоконник. Несколько 
секунд он ее рассматривал, не вполне понимая смысл произошедшего. Потом закрыл 
на мгновение глаза. Трудноописуемая гримаса изобразилась на мозаичной маске его 
лица.
— Гизо! — прохрипел он, извиваясь, схватившись руками за горло. — Гизо!
Оруженосец мгновенно явился на зов. Хозяина била тяжелая крупная дрожь, он 
страшно выгибался в кресле, глаза его закатывались.
— Гизо! — хрипело он, — Гизо! Подойти ко мне, подойди!
Это приказание своего господина, хотя оно судя по всему совпадало с последней 
волей, оруженосец выполнять и не подумал. Было видно как ему страшно. Он 
остался стоять там где стоял, издали наблюдая за агонией отравленного им 
хозяина.
— Гизо! Г-г-г-ыз-з-о! — еще несколько судорожных рывков и Реми де Труа замер 
там, где только что сражался с внезапно подкравшейся смертью. Оруженосец еще 
некоторое время постоял без движения на прежнем расстоянии. Он все еще боялся 
подойти, будь его воля, он бы вообще не стал бы подходить, но ему было 
приказано снять с мертвого его перстень. Нельзя, чтобы он попал в чужие руки.
Гизо перекрестился, достал из ножен кинжал и начал медленно приближаться к 
мертвецу. Если бы у него спросили чего он, собственно, боится, он бы не смог 
ответить. Перстень был надет на средний палец правой руки, лежавшей на 
подлокотнике кресла у стены. Гизо медленно потянулся к нему своей левой рукой, 
ухватился двумя пальцами за кусок серебра и попытался стащить с руки убитого. 
Но он сидел плотно. Требовалась помощь второй руки. Пришлось взять кинжал в 
зубы и наклониться всем телом… Дальнейшее произошло мгновенно. Схватив за 
рукоять кинжала, де Труа располосовал ему рот чуть ли не до затылка.
Прежде всего шевалье переоделся, кровь, хлынувшая из разорванной пасти 
предателя, сильно залила костюм. Ах Гизо, Гизо, мысленно приговаривал шевалье, 
распаковывая узел с одеждой и выбирая себе блио понеприметнее. То, что 
мальчишка действовал не по собственному наитию, было ясно без обсуждения. 
Рассмотрения заслуживало то, почему он решил сделать это именно сегодня, то 
есть после того как узнал — дело, ради которого они прибыли в Яффу, сделано.
Вот, значит, какой благодарности я заслужил от вас, брат Гийом. Интересно, на 
каких струнах в душе этого волченыша сыграл голубоглазый монах. Де Труа хотел 
было кликнуть охранников, чтобы они помогли ему прибрать в комнате и унести 
труп, но раздумал. Кто мог знать, какие получили указания эти бессловесные 
лентяи.
В полный рост встал вопрос: что же теперь делать? Стараясь рассуждать спокойно 
и неторопливо, де Труа хотел было снова сесть в кресло, но оно было в крови. 
Итак, как ни рассуждай, хоть спокойно и неторопливо, хоть вопи от страха, 
реальность такова: две самых больших силы Европы и Азии считают его своим 
врагом и собираются убить. Бороться с ассасинами, имея за спиною Храм, это еще 
куда ни шло, но что делать, если и те и другие мечтают о том, чтобы он исчез с 
лица земли? Для начала, пожалуй, следует покинуть место, которое должно было 
стать его могилою. Рассовав по карманам деньги, де Труа осторожно открыл 
решетку, ему были лучше, чем кому-либо известны секреты здешних запоров, 
осторожно выглянул и огляделся. Тихо и ничего подозрительного. Он бесшумно 
выскользнул наружу, присел в тени смоковницы, снова прислушался и, протянув 
руки, взял с подоконника труп птицы. Конечно она появилась не просто так. Это 
жест высшей силы, вмешавшейся в неловкие козни людей. Неплохо бы из нее сделать 
чучело и поставить на столе.
Пробравшись через сад, де Труа оказался на территории соседней виллы, стараясь 
и там никому не попадаться на глаза, он стал пробираться по направлению к 
городу. Через час он уже был у городских ворот. Там он купил себе облачение 
бедуина, обмотал лицо белой тканью, как это делают представители некоторых 
племен.
Немедленная и непосредственная опасность миновала, шевалье почувствовал себя 
увереннее. Приятно осознавать, что враг не знает где ты. Там же он купил коня и 
привязал пока возле караван-сарая.
Слоняясь в разношерстной базарной толпе, он по прежнему старался сообразить, 
что же ему делать дальше. Будущее ему представлялось идеально черным, без 
единого просвета. Ему хотелось отомстить брату Гийому ничуть не меньше, чем 
когда-то Синану, но ни то ни другое было не осуществимо. Брат Гийом был, 
пожалуй даже в большей сейчас безопасности, чем некогда Старец Синан. Ему ли 
было не знать, насколько разветвлена шпионская сеть Храма, уже к концу дня, 
когда станет известно о смерти Гизо, несколько десятков ищеек в Яффе и ее 
окрестностях будут осматривать каждый камень в поисках отступника, 
осмелившегося не умереть по приказу ордена. Госпожа Жильсон, была ему дана, 
скорее не в помощницы, а в надсмотрщицы.
Конечно, они попытаются представить себе, где он постарается спрятаться, по 
какой дороге побежит. А он и сам не знает пока ни того, ни другого. Впрочем нет,
 человеком, на поддержку и сочувствие которого он мог бы рассчитывать, был 
Саладин. Он не любит ни ассасинов, ни тамплиеров, и достаточно силен для того, 
чтобы защитить человека, которого захочет защитить. Эти мысли обязательно 
придут в голову брату Гийому и дорога через Тивериаду в курдские горы будет 
перекрыта первой. Пожалуй, до этого додумается даже местный комтур, ему не 
придется ждать для этого указаний из верховного капитула. Тогда остается порт. 
Яффская гавань была невелика, не то, что в Тире, или Аскалоне. Как человек 
сугубо сухопутный, де Труа не любил море и из всех кораблей доверял только 
верблюду. Но здесь не приходилось привередничать. Денег у него хватило бы для 
того, чтобы уговорить капитана любого корабля отплыть немедленно и куда угодно. 
Хоть в Константинополь, хоть в Лондон.
Де Труа спустился к порту, осмотрел его со всей возможной внимательностью. В 
порту ему не понравилось, в воздухе чувствовалось даже в этот ранний час, 
какое-то напряжение. Как-то не по обычному были озабочены люди, а у выхода из 
гавани виднелись четыре галеры с веслами в три ряда. Кто знает, может быть им 
уже дан приказ осматривать каждое выходящее из гавани судно. Для очистки 
совести де Труа спустился на саму пристань и потолкался среди корабелов, 
грузчиков, нищих, прислушивался к разговорам, присматривался. В конце концов, 
пришел к выводу, что как бы там ни было, лучше ему остаться на суше. Море его 
не спасет. А Саладин не защитит. Здесь необходимо нечто другое.
Припекало солнце. В порту Яффы пахло как и в любом другом: тухлой рыбой, 
водорослями, смолой, мокрой пенькой. Де Труа зашел в небольшую темноватую 
харчевню, хотел было потребовать просового пива, но не успел.
Конечно же «другое»! Другой человек! ! Граф де Ридфор, великий магистр ордена 
тамплиеров. Брат Гийом и его тайный синклит, это еще не весь орден и великий 
магистр больше, чем кто-либо должен это осознавать. Он не может не хотеть 
сокрушить власть ордена в ордене и будет чрезвычайно благодарен за помощь в 
этом деле.
Шевалье вышел из харчевни, от прежней растерянности не осталось и следа. 
Радовался он не столько тому, что ему кажется удастся спасти свою попорченную 
шкуру, сколько возможности вернуть тому голубоглазому, самодовольному предателю 
его подло задуманный удар. Он вспомнил о разговоре над «картою» Палестины и 
представил себе, как пересказывает его графу де Ридфору, и как глаза у того 
лезут на лоб.
Немедленно в дорогу, немедленно. Единственное место, где брат Гийом его не ждет,
 это Иерусалим.
Де Труа быстро поднялся по узкой, пыльной улочке на базарную площадь, пересек 
ее, направляясь к караван-сараю, возле которого оставил своего коня. Он шел так 
быстро, что едва успел остановиться, увидев, что возле коновязи, где был 
привязан его жеребец, стоят два стражника. Они стояли и просто разговаривали. 
Рядом толклись какие-то люди. Вяло переругивались две женщины. Поварята таскали 
вязанки хвороста на кухню. Де Труа поплотнее укутал лицо и прошел внутрь двора. 
Что здесь делают стражники? Может быть и ничего, может быть просто зашли 
навестить знакомую шлюху. На втором этаже жили две распутные гречанки. Может 
эти стражники просто ждут своей очереди, но почему именно возле коновязи? 
Шевалье обежал внимательным взглядом окрестные дома, окна, открытые двери, 
отметил мысленно каждого из снующих по двору и перед воротами караван-сарая. 
Кажется ничего подозрительного.
Нет, не стоит этот конь того, чтобы из-за него рисковать. Не стоит! Шевалье 
неторопливо вышел со двора, даже не покосившись в сторону коновязи. Пусть конь 
достанется хозяину караван-сарая, зато я не достанусь никому, подумал де Труа, 
быстрым шагом направляясь к городским воротам. Коня можно будет купить и 
где-нибудь на вилле в предместье. Дорога на Иерусалим охраняться не будет. 
Скорей всего. И через два дня история ордена тамплиеров сделает крутой вираж.
Шагов за сто от городских ворот, огибая повозку с фруктами… Короче говоря, 
ворота были заперты. Это утром-то! Возле них толпилось десятка полтора 
вооруженных людей, которые с удовольствием предавались прибыльному делу обыска. 
Гвалт стоял страшный.
Значит труп Гизо уже обнаружен. И не только обнаружен. Уже приняты все 
необходимые меры.
Де Труа пришлось вернуться в город, на рыночную площадь в толпу поглубже. Он 
проклинал себя за то, что потащился сам в эту мышеловку, вместо того, чтобы 
дождаться темноты в лесу. Хотя, с другой стороны, он ведь пробирался в город 
как раз из соображений безопасности. Здесь легче затеряться.
Шевалье не слишком расстроился. Придется дождаться темноты. Яффа не замок Алейк,
 ночью выбраться из нее не такая уж неразрешимая проблема. Однако, как быстро 
все пришло в движение. Еще полдня назад он и подумать не мог, что из 
всесильного эмиссара ордена храмовников он превратится в обложенного со всех 
сторон зверя.
Но отчего они уверены, что он все еще здесь? Хотя, пожалуй, подобные строгости 
распространяются как волны наводнения по всей Палестине. Не такая уж большая 
сложность, обладая возможностями ордена, отыскать человека со столь 
запоминающимися чертами лица, как шевалье Реми де Труа. Судя по той энергии с 
которой предприняты первоначальные меры, ордену желательно остановить брата 
Реми на самых первых его шагах. В такой ситуации слишком большая роскошь 
позволить себе бесцельно прошляться по городу целый день в ожидании темноты. Да 
еще и неизвестно каким образом они станут охранять городские стены ночью. 
Наверное, строже чем обычно. В распоряжении комтура не может не быть людей 
опытных в подобных делах.
Стражники не только стояли у ворот и на постоялых дворах, они разгуливали по 
улицам, вид у них был не слишком озабоченный, но надо думать, что по городу 
шныряют люди относящиеся к своим обязанностям более ответственно.
Интересно, как им описали того, кого следует искать? Мысль де Труа скакала как 
обезумевший всадник, он все острее ощущал, что воздух Яффы, это воздух западни. 
Да, они ищут бородатого урода в одежде латинского рыцаря. Бородатого! Шевалье 
поискал глазами шатер брадобрея. Если удалить с подбородка эту длинную пегую 
поросль, это несколько затруднит задачу ловцов. К тому же как-то надо коротать 
время до вечера.
Лысый, толстый араб посмотрев в лицо Реми де Труа, пожевал сочными губами, 
брезгливо сказал.
— Прокаженных не бреем.
Де Труа молча отошел.
На городском кладбище он сорвал с себя одежду и старательно превратил ее в 
лохмотья, облачившись в них, он щедро посыпал себя пылью. От обуви пришлось 
отказаться совсем. Шевалье прошелся босиком по лужам и ноги покрылись толстой 
грязной коркой. Труднее всего пришлось, как ни странно, с деньгами. Не 
исключено, что эти шакалы у ворот захотят обыскать и прокаженного, их не может 
не удивить наличие у него кошелька с полутысячей цехинов. Деньги пришлось 
выбросить, кроме дюжины самых мелких монет — надо все же, чтобы стражникам 
досталось хоть что-нибудь, иначе они могут осерчать. Шевалье спрятал под 
треснувшей каменной плитою столь обременительное золото, повесил на шею медный 
колокольчик, купленный в лавке у порта, и побрел к воротам. Ему не пришлось 
ждать в огромной толпе скопившейся там. Звук маленького колокольчика раздвигал 
толпу не хуже боевого слона.
Стражники его все же обыскали, брезгливо морщась, нашли монеты и бросили их в 
горевший тут же костерок для уничтожения заразы. Де Труа попробовал возмущаться,
 крича проклятия по-арабски и арамейски, пока не получил удар меж лопаток тупым 
концом копья. С этою печатью он, счастливый, покинул город Яффу.



ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ТОФЕТ

По преданию, во время возведения храма Соломонова сюда свозился строительный 
мусор. С тех пор всегда, при всех династиях и при всех завоевателях, Тофет 
служил свалкою Иерусалима. И при Хасмонеях, и при Ироде, и при Пилате. Город 
разрушал Навуходоносор и уводил жителей в плен, но свалка оставалась на своем 
месте. Город сжигал Тит, свалка переживала чудовищный пожар и презирала усилия 
и неистовство врагов города. Тот кто начинал отстраивать Иерусалим заново брал 
точкою отсчета Тофет.
Испокон веку, может быть, тоже с тех легендарных соломоновых времен, здесь жило 
какое-то особенное племя. Оно могло существовать только здесь, в атмосфере 
непреходящих миазмов, в окружении разлагающегося вещества. Тутошние люди, как 
дельфины, выброшенные на берег, не могли долго дышать чистым воздухом, им 
требовалась среда более плотная. В город они наведывались лишь затем, чтобы 
украсть чего-нибудь. В Тофете они рождались и умирали. Низкорослое племя с 
ломкими черными волосами. Их никто не трогал, ибо бороться с ними было все 
равно, что бороться с навозными червями. Жили они большими семьями, 
напоминающими стаи. Они нередко враждовали между собой. Месторасположение этих 
стай можно было определить по вечно курящимся дымкам от огня поддерживаемого в 
очагах. Очаги эти служили не только бытовым целям, но и являлись центрами 
какого-то смутного огнепоклонничества. Вероятно люди эти скоро выродились бы до 
животного состояния, не живи они рядом с таким большим, богатым и многообразным 
городом, помимо своих многочисленных и очень сложных отбросов он поставлял им 
еще нечто, был предметом ненависти, интереса, страха и уважения.
Добравшись до Иерусалима, де Труа обосновался в Тофете, сколотил себе нечто 
вроде хижины из гнилых досок. Стоял на дворе сентябрь, время теплое, так, что 
можно было обходиться без огня. Де Труа не хотел привлекать к себе ни внимание 
орденских шпионов, ни интерес местных жителей. Несмотря на свою 
невоинственность, чужаков они не любили, а с городскими нищими так и вообще 
враждовали, полагая что место тех на задворках королевского дворца.
Несколько дней шевалье пролежал в своем укрытии, раздумывая над планом 
дальнейших своих действий. Строго говоря, в плане этом был всего лишь один 
пункт, надо было каким-то образом попасть в город. Иерусалим, казалось бы, не 
Яффа, затеряться здесь намного легче, но, с другой стороны, и количество 
любопытных глаз здесь намного больше. Брат Гийом наверняка принял во внимание 
тот факт, что шевалье де Труа не удалось поймать в Яффе, оценил его 
изворотливость, а может быть даже и вычислил его замысел. Это тоже не исключено.
 Но если так, то город наводнен шпионами, а дворец великого магистра находится 
под особым круглосуточным наблюдением.
Примерно на пятый день де Труа ощутил, что его присутствие начинает нервировать 
жителей Тофета. По крайней мере членов ближайшей к нему стаи. Он то и дело 
ловил на себе взгляды быстрых детских глаз из-за какой-нибудь кучи мусора. Дети 
лихо передвигались по этим нагромождениям на четвереньках, умело прятались и 
замирали как ящерицы. Иногда они подбирались так близко, что он слышал, как они 
шушукаются и хихикают.
На рассвете де Труа пробирался к тому месту, где появлялись повозки, груженые 
новыми порциями нечистот и мусора. Он надеялся, что сможет договориться с 
кем-нибудь из возчиков, чтобы они передали некую весточку в город. Но скоро 
отказался от этой идеи. Во-первых, было неизвестно, здесь ли сейчас великий 
магистр, и каким образом обыкновенный золотарь убедит тамплиерскую охрану, 
чтобы она пропустила его к графу де Ридфору. Да и почему этот золотарь 
согласится выполнить такую подозрительную просьбу, ведь заплатить ему де Труа 
было нечем.
Внимание детей Тофета становилось все назойливее. Вначале они, видимо 
побаивались страшного человека, но постепенно привыкли, ибо их собственные 
родители навряд ли были красивее мнимого прокаженного. Живя среди грязи, вони, 
в центре мирового разложения, легко привыкаешь к зрелищу изнанки жизни. У де 
Труа появилась мысль приручить кого-нибудь из этих зверенышей, все с той же 
целью — использовать в качестве посланца. И он попробовал бы, но не успел. 
Однажды утром в его хижине стало вдруг темно. Де Труа приоткрыл глаза и рука, 
державшая рукоять кинжала, сжалась. Нет, это был не стражник, не рыцарь, и даже 
не горожанин. Кто-то из местных, только покрупней ребенка.
— Чего тебе надо? — глухо спросил де Труа.
— Выходи, — сказал гость и отпрянул от лаза в мусорную нору.
Шевалье неторопливо выбрался наружу. Их было пятеро, невысокие коренастые 
мужички с плоскими, грязными лицами, и слезящимися от вечного дыма глазами, они 
держали короткие копья наизготовку.
— Что вам надо? — спросил тамплиер.
— Кто ты?
— Так вы пришли знакомиться?
Они все, как по команде, отступили на шаг и подняли копья повыше.
— Ты должен уйти, — заявил самый коренастый и грязный, видимо, вожак.
— Почему? Я же вам не мешаю, не ем вашу еду.
— Иди в лепрозорий.
Он слишком умело притворялся прокаженным, они поверили ему и теперь выгоняли, 
чтобы восстановить привычный порядок жизни. Короли живут во дворце, нищие за 
дворцом, сами они живут в Тофете, а прокаженные в лепрозории.
Де Труа коснулся своего лица.
— Это не проказа.
— Все равно уходи.
— Должна же быть причина!
— Не должна, — заявил вожак, — но тут же объяснил, — заболел мой сын. Тебя не 
было — не болел, ты пришел — заболел.
— Покажи мне его, — сказал успокаивающим голосом де Труа.
— Нет, — запальчиво крикнул вожак, — ты сейчас уйдешь, или мы тебя убьем.
— Если вы меня убьете, твой сын умрет.
Вожак ничего не ответил на это заявление, можно было подумать, что поверил. 
Хоть немного, но поверил. Де Труа, почувствовав это, поспешил развить успех.
— Я умею лечить всякие болезни. Если ты убьешь меня, ты убьешь своего сына. Бог 
не велит убивать. Христос не велит, Магомет не велит, дымный огонь тоже не 
велит.
С этими словами де Труа достал из-за пояса свой кинжал и бросил его под ноги 
вожаку. Яркие белки полузвериных глаз налились кровью, широкие ноздри раздулись 
— он думал.
— Если убьешь меня, убьешь своего сына.
Вожак решился.
— Идем.
Сопровождаемый настороженным конвоем «лекарь» обогнул несколько небольших 
холмов сложенных из доисторических, окаменевших нечистот и оказался посреди 
табора. В неуклюже, но прочно сложенном очаге горел огонь, к нему жалось 
несколько дряхлых, беззубых, почти облысевших старух. Бегали голые чумазые 
ребятишки. Повсюду валялись кости, камни. На четырех криво вкопанных шестах 
была натянута шкура какого-то зверя, образуя крышу от дождя. Под ней, на куче 
гнилого тряпья валялся мальчишка лет четырнадцати, явно «наследник». Инфант. 
Смердело на стоянке еще сильнее, чем в целом по Тофету. Люди, если разобраться, 
сами по себе иногда гаже любых отбросов.
Конечно, де Труа никогда не учился лекарскому искусству, но и он с первого 
взгляда определил, что мальчишка не жилец на этом свете. Живот у него вздулся, 
руки и ноги покрывали большие лиловые волдыри. Он не моргнув глазом «лекарь» 
сказал.
— Это городская болезнь.
— Ты можешь вылечить его? — с надеждой спросил отец больного. Точный диагноз 
почему-то всегда вселяет надежду в родственников умирающего.
— Да, могу.
— Тогда лечи, я дам тебе все наши лекарства, — по знаку вожака тут же принесли 
большую грязную тряпку, на которой валялись обожженные кости, обглоданные 
корешки и свежие кошачьи внутренности.
Де Труа, для виду, тщательно исследовал «аптеку» и сказал.
— Нет. Это хорошие лекарства, но от городской болезни помогают только городские 
лекарства.
— Я не пущу тебя в город, ты убежишь! — сказал вожак проницательно.
— Я не убегу, я буду сидеть здесь, — сказал де Труа садясь на тряпки рядом с 
мальчиком, — и если он умрет, вы меня убьете.
— Убьем, — убежденно сказал вожак.
— Но если мы попробуем городские лекарства, он не умрет.
— Где твои городские лекарства?
— В городе, — вздохнул «лекарь». — За ними надо кого-нибудь послать.
Вожак огляделся выбирая, кого бы.
— Нужен тот, кто хорошо знает город, — сказал де Труа.
— Мой брат пойдет, — решил, наконец, вожак и подтолкнул к шевалье крепкого 
парня одетого более менее сносно по здешним меркам.
— Его не пустят м-м… в аптеку, у вас есть чистая одежда.
Общими усилиями гонца кое-как экипировали.
— Найдешь дом барона де Бриссона, он живет у шпионских ворот, знаешь?
— Знаю.
— Повтори: барон де Бриссон.
Абориген повторил довольно удовлетворительно.
— Передашь ему вот это, — де Труа передал ему свой тамплиерский перстень. 
Дорогая вещица странно смотрелась на дне этой выгребной ямы.
— Что он должен сказать? — спросил вожак.
— Чтобы барон немедленно ехал сюда. Он возьмет с собой все лучшие лекарства. 
Только скажи ему, чтобы он поспешил. Покажешь ему дорогу.
— Иди! — скомандовал вожак и гонец сразу же стал карабкаться вверх по мусорной 
куче.
— Скажи ему, чтобы спешил изо всех сил, иначе будет поздно, — крикнул ему вслед 
де Труа.
Шевалье остался сидеть рядом с больным, держа его за руку. Мальчику было плохо. 
Время от времени тело сотрясалось от сильного, внутреннего кашля, на губах 
выступало несколько больших белых пузырей и он что-то быстро-быстро начинал 
бормотать. Ни слова нельзя было разобрать, не было понятно на каком он языке 
бредит.
Все родственники болеющего собрались рядом, обсели «больницу» кругом. Сидели на 
пятках, уперев локти в колени и положив подбородки на руки. Они не желали 
пропустить ни одной секунды развлечения. Все происходящее с больным подробно 
комментировалось, сообщали они друг другу и свое мнение о методе лечения 
«чужого доктора». Насколько мог разобрать их болтовню де Труа, они оценивали 
его действия в целом положительно и были уверены что Сети, так звали мальчика, 
выживет. Те, кому приспичивало отойти по нужде, старались сделать это быстро и 
при этом не упуская из виду арену публичной болезни. Им сообщали о том, что 
Сети, например, пустил пену, что нога его делает «вперед-назад».
Мужчины с копьями тоже очень заинтересовались городской медициной, они уселись 
в задних рядах публики, как и положено взрослым, и не выпускали из рук оружия. 
Внимательнее всех был отец больного, он в основном молчал, раздувая ноздри.
У де Труа затекла рука, которой он сжимал руку Сети, и он был вынужден сменить 
ее. Это действие произвело фурор среди присутствующих. Вот как оказывается 
можно лечить по-городскому! Сети перестал пускать пену, и все были уверены, что 
это произошло от перемены лекарских рук. Они даже стали подбадривать шевалье, 
давай, мол, давай, видишь, ему становится лучше. Они кричали и Сети, 
наклонившись к его уху, чтобы он держался, отец нашел хорошего лекаря и скоро 
привезут городские лекарства. Мальчика вновь стали изводить приступы кашля, 
потом они сменились крупной непрерывной дрожью. Пена на его губах стала 
краснеть. Де Труа понял — это все. Еще немного и он умрет. Он тоскливо оглядел 
вершины мусорных куч, окружавших становище. Что, если де Бриссона нет дома? 
Пульс у Сети исчез, собственно он был уже мертв. Но что было его душой, 
неохотно отлипало от грязного тельца. Шевалье лихорадочно соображал, что ему 
делать. Он понимал, что не проживет и нескольких мгновений после смерти этого 
парня. Он наклонился к его воспаленной голове и сделал вид, что что-то шепчет 
ей на ухо. Мальчик наконец умер, но выглядело это так, будто «лекарь» уговорил 
его заснуть. Де Труа оглядел окружающих.
— Он спит. Пока не привезут лекарства.
Толпа зрителей возбужденно загалдела, обсуждая сообщение.
— Тише, вы разбудите его.
— Тише! — приказал вожак, — Сети спит.
Следующие несколько часов напоминали бесконечный дурной сон. В полном молчании, 
среди густой дымной вонищи разлагающихся отбросов, под взглядами десятков пар 
любопытствующих глаз, рука об руку с быстро холодеющим трупом, де Труа 
продолжал сжимать своими пальцами кисть мальчика — в этом был символ 
осуществляющегося лечения.
«Даже если барон дома, он может просто отказаться ехать на эту помойку».
Наконец наступил момент, когда де Труа показалось, что эти глазастые статуи 
начали о чем-то догадываться. Особенно дети. Где же этот дьяволов гонец! ?
Один какой-то мальчишечка, по детской невинности своей, презревший строгое 
приказание «чужого доктора» не приближаться к месту лечения, как-то прополз за 
кучами тряпья и лизнул брата любопытным языком в мочку уха и тут же вскочил с 
веселым объявлением.
— А Сети сдох! А Сети сдох!
Жители Тофета соображают медленно. Вожак и другие мужчины медленно поднялись с 
корточек, выставляя свои копья. Де Труа не знал, что им говорить. Вернее знал, 
что говорить, что бы то ни было, бессмысленно. Сейчас они сообразят, что их 
обманули и тогда…
Копья поднялись в руках дикарей.
— Эй вы, твари! — донесся откуда-то сверху грубый начальственный голос, — ну-ка 
бросайте свои палки!
Вожак попытался было что-то крикнуть в ответ, но все его «воины» немедленно 
выполнили приказ. Мыслимое ли дело, чтобы житель Тофета не подчинился человеку 
в белом плаще с красным крестом?!



ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПОДВИГИ РЕНО

За Иорданом имеется гряда невысоких гор, иногда подходящих к реке вплотную, а 
за этой грядой расположена сухая каменистая степь. Путешествовать там можно 
только очень хорошо зная расположение источников. У Рено была старая карта, 
составленная еще во времена первого крестового похода, кроме того ему удалось 
нанять двоих арабов проводников. «Войско» графа состояло из тридцати примерно 
рыцарей, которых неудачи и несчастья довели до того, что они готовы были 
пуститься в любую авантюру ради денег. Не у всякого был даже свой оруженосец. 
Своему знаменитому предводителю подчинялись они беспрекословно и верили в его 
счастливую звезду.
О цели своего предприятия Рено Шатильонский сообщил своим соратникам в самых 
общих чертах. Мол, собирается он добиться славы в войне с сарацинами, отомстить 
за недавние набеги гулямов дамасского эмира. Соратники согласно кивали, понимая,
 что война ради славы, как правило, приносит хорошую добычу.
Рено был мрачен, в нем не было заметно того возбуждения, которое обычно 
сопровождает начало любых военных действий. Тот, кто взялся бы присмотреться к 
графу повнимательнее, сказал бы, что скорей всего знаменитому вояке наплевать 
на то дело, которое он затевает. Но некому было присмотреться, среди спутников 
Рено не было людей созерцательного склада.
Всеми приготовлениями руководил мажордом графа, Филомен. Он хорошо знал все 
привычки и обыкновения хозяина, и постарался, чтобы экспедиция была 
подготовлена не хуже, чем всегда.
В октябре, в Палестине жара начинает спадать, но все равно, человеку 
облаченному в железные доспехи, лучше передвигаться в утренние и вечерние часы. 
К вечеру первого дня, войско добралось до старинного колодца, возле которого 
два сирийца поили небольшую отару овец. Появление назорейских рыцарей не 
произвело на них особого впечатление. Последние годы в здешних местах, в 
общем-то, царил мир, к тому же эти пастухи считали себя подданными султана 
Саладина. Когда у них, по приказу Филомена, начали отбирать овец для рыцарского 
ужина, они возмутились.
— Что они там кричат? — спросил Рено.
— Не понимают, почему они должны отдать нам своих овец.
— Повесить!
— Но-о, — Филомен был человек совершенно бессердечным и сам считал, что эти 
крикуны заслуживают наказания, но повесить?!
— Прошу прощения, мессир, я не ослышался?
— Да, повесить, того что постарше.
— Мессир, если уж вешать то обоих. Второй побежит в деревню…
— Я непонятно выразился!
Через минуту седой, загорелый до черноты старик в красных стоптанных чувяках 
бесшумно болтался над источником, на ветке сухого карагача.
Дальше продолжалось в том же духе. Рено упорно скакал на восток и делал вещи, 
которые были нелепы с любой точки зрения. Десятка полтора человек было казнено 
за прегрешения даже меньшие, чем брань старика возле колодца. Подожжено и 
развеяно по ветру три небольшие деревеньки. Добыча была ничтожной и из нее граф 
не требовал себе доли. Рыцари удивлялись, осторожно пожимали железными плечами, 
тихо сплетничали, когда рядом не было Филомена.
Протянулся извилистый пыльно-дымный след по заиорданским степям. Когда эмиру 
Хасманта донесли об этом, он сначала не поверил. К мирной жизни привыкаешь 
также, как к бесконечной войне. Он долго даже не хотел посылать людей, чтобы 
проверить правда ли, что назорейский отряд грабит пограничные села и угоняет 
скот. Когда он все-таки сделал это, то надеялся втайне, что это известие 
окажется ложным, или хотя бы сильно преувеличенным. Кому, как не эмиру было 
знать, что особого богатства в тех местах не награбишь.
Рено Шатильонский становился все мрачнее и замкнутее. Пролитая кровь возбуждает 
только новичков, и только в первый момент, потом она ложится камнем на сердце. 
Рыцари между собою уже все громче говорили о том, что такими военными 
действиями особой славы не добьешься.
Однажды, рано утром, рыцари Рено Шатильона пересекали сухую долину, направляясь 
к источнику под названием Бен-Хальнас. Солнце поднялось уже высоко и палило как 
летом. Кони еле-еле передвигали ноги, рыцари везли свои шлемы на остриях копий, 
головы были покрыты белыми льняными покрывалами. Время, казалось, запеклось на 
жаре и сколько лошади не будут дробить копытами мелкие камни, из этой долины не 
выбраться никогда.
Филомен первым заметил, что по неширокой лощине спускающейся с левого склона в 
долину движется караван. Вернее, он решил сначала, что это мираж. Верблюды, 
погонщики, белые полотняные беседки на верблюжьих горбах, тюки, всадники. 
Разбуженные его криком, рыцари очнулись разом от сонной одури и уставились в ту 
сторону, куда указывала нагайка Филомена.
Караванщики тоже заметили назореев и остановились, караван замер.
Несколько мгновений казалось, что видение сейчас исчезнет. Удостоверившись, что 
это не видение, Рено Шатильонский потряс копьем в воздухе и громогласно 
воскликнул.
— Гроб Господень!
Этот старый клич крестоносцев во все времена мертвых поднимал с земли и ставил 
в строй. Ответом графу был недружный и негромкий отклик.
— Защити нас!
Рено повторил восклицание, и второй раз рыцари ответили с большим азартом, 
начали выбирать поводья, разворачивать лошадей и вскоре навстречу оцепеневшему 
от ужаса каравану катила волна белой душной пыли с неумолимым железным ядром 
внутри. Не доезжая шагов пятьдесят до первого верблюда, «армия» Рено 
остановилась, и когда осела пыль, крестоносцы увидели, что к ним приближается 
одинокий, богато одетый всадник в белом тюрбане. Он остановился перед графом, 
безошибочно определив в нем старшего, и заговорил на лингва-франка.
— Я приветствую благородных назорейских воинов на землях эмира Хасманта, друга 
и данника султана Саладина.
Одним этим приветствием сарацин обозначил политический смысл ситуации.
— Кто ты такой? — грубо спросил Рено.
— Меня зовут Хасан аль-Хабиб, я дамасский купец, а это мой караван, мы 
направляемся в Александрию.
Купец был статен, хорош собой, на поясе у него болталась сабля в богато 
украшенных ножнах, он уверено, по-кавалерийски держал повод. Словом, мало 
походил на купца.
— Какой же ты товар везешь, купец аль-Хабиб?
— Груз мой навряд ли заинтересует благородных рыцарей, но чтобы их ожидания не 
оказались обманутыми, я готов заплатить две тысячи золотых мараведисов в обмен 
на возможность спокойно продолжать путь.
Сумма была гигантская, и по железному назорейскому строю прокатился 
удовлетворенный ропот. Две тысячи золотых, это намного превосходило самые 
смелые ожидания искателей удачи в начале предприятия.
Единственный, кто не обрадовался, был Рено.
— Если ты готов заплатить такие деньги за то, чтобы осталось тайною, что именно 
ты везешь, значит от денег стоит отказаться.
Купец побледнел, но сохранил достоинство, и ответил по возможности светски.
— Я ценю благородство твоего характера, рыцарь. Ты предпочитаешь истину золоту; 
но поверь мне, что это тот редкий случай, когда мудрость заключается в том, 
чтобы предпочесть золото истине. Тем более, что сумма удваивается. Четыре 
тысячи золотых мараведисов.
Рыцари стали громко требовать, чтобы условия Хасана были приняты. Что же, 
теперь драться из-за чьего-то неуемного любопытства. К тому же неизвестно 
сколько у каравана охранников.
— Я съезжу за деньгами, — сказал купец, уверенный, что они договорились с 
франками, и развернув коня поскакал к первому верблюду.
— Ослы! — обернулся Рено к своим спутникам. Вид его свирепой физиономии слегка 
отрезвил их, — неужели вы не понимаете, что если человек так легко отдает 
четыре тысячи, то лишь для того, чтобы скрыть сорок. А что касается охраны, то 
посудите сами, ведь чем больше вас погибнет в схватке, тем больше будет доля 
каждого из оставшихся в живых.
Рено был настоящим главарем, он умел убеждать кратко и доходчиво.
И когда Хасан вернулся с кисетом полным монет ему вновь противостояло не 
колеблющееся, монолитное войско.
Граф Рено перехватил инициативу.
— Я забыл тебе представиться, уважаемый Хасан. Меня зовут Рено Шатильонский.
Звук этого имени явно расстроил сарацина, но он все еще сохранял надежду на 
бескровное завершение дела.
— Это имя широко известно по обе стороны Иордана, — сказал купец, — и не только 
подвигами ратными, но, рыцарственным отношением к тем существам, что украшают 
жизнь воина и освежают его благородный досуг.
— Так ты намекаешь, что главной ценностью твоего каравана является дама? — 
хохотнул, впервые за последние недели, Рено.
— Ты угадал, граф. Я охраняю даму. Теперь ты знаешь все и как рыцарь, надеюсь, 
понимаешь, что должен нас пропустить. Деньги в этом кисете.
Рено медленно помотал головой.
— Нет, я узнал далеко не все из того, что меня интересует.
— Что же еще? — впервые несколько повысил голос Хасан.
— Имя! Имя этой прелестницы, за которую ты готов заплатить такие деньги.
— Поверь, она стоит много дороже, просто четыре тысячи, это все что оказалось у 
меня с собой, — Хасан явно начал терять самообладание.
— Так ты не хочешь мне показать ее?
— И не хочу и не имею права.
— И даже назвать имя?
— Даже.
— Ты не похож на купца, Хасан. Я готов уважать твою скрытность, граничащую с 
гордыней. Но, по нашим правилам, ты обязан доказать свое право вести себя 
подобным образом.
— Я не понимаю, чего ты хочешь.
— Я желаю узнать имя твоей дамы, скрываемой столь яростно, и желаю быть ей 
представленным. Если ты считаешь, что я не должен этого желать, давай сразимся 
в честном бою. Одолею я — удовлетворю свое законное любопытство. Победишь ты, 
мои люди удаляются, захватив деньги и не будут от тебя больше ничего требовать, 
даю тебе в этом слово Рено Шатильонского.
Купец некоторое время молчал, взвешивая сделанное предложение.
— Ты что, боишься?! — громко спросил Рено.
Подобный вопрос по его мысли, должен был вызвать в этом сарацине, в родовитости 
которого не могло быть сомнений, немедленную вспышку ярости, что сделало бы 
поединок неизбежным. Но последовал довольно неожиданный поворот.
— Я вижу ты ищешь ссоры любой ценой. Твой Бог тебе судья. Но я считаю своим 
долгом предупредить тебя о размерах ссоры, в которую ты сегодня ввязываешься. 
Меня действительно зовут Хасан, но не аль-Хабиб, а аль-Хуссейн. Я визирь двора 
султана Саладина. Женщина, которую я сопровождаю — сестра султана, родная 
сестра. Желаешь ли ты после сказанного сделать то, что собирался, или к тебе 
вернулась хотя бы часть благоразумия?
Сарацин был уверен в эффекте своих слов и поэтому не было предела его удивления,
 когда Рено весело захохотал и стал вытаскивать из ножен свой длинный меч. Не 
меньше купца-визиря удивились и крестоносцы, но это не имело никакого значения, 
ибо у них не было времени для рассуждения, они должны были выполнять приказы 
своего командира.



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. НЕДОВЕРИЕ

У графа де Ридфора плохо росла борода. Рыцарю в конце двенадцатого века 
полагалось носить на лице пышное, соответствующим способом завитое, украшение. 
Великому магистру ордена тамплиеров приходилось довольствоваться небольшим 
черным клинышком. Он все время помнил об этом своем недостатке, постоянно 
поглаживал неполноценную бороду, как бы понуждая расти дальше. Во всех прочих 
отношениях граф был хорош. Крупен ростом, громоподобен голосом, любым видом 
оружия владел как собственной мыслью. Надо сказать, что и мысли его носили, по 
большей части, воинственный характер. Оказавшись на вершине орденской власти, 
граф осознал размеры своих возможностей и почти сразу же стал готовиться к 
большой войне. С военно-стратегической точки зрения его планы были достаточно 
обоснованы. Да, Иерусалим находится в руках христианского короля, но буквально 
в двух днях пути расположены крепости сарацинских эмиров. Границу эту, в целях 
усиления безопасности, надобно отодвинуть подальше. Для того, чтобы начать 
войну всегда находятся аргументы мирного характера. Если вернуть Эдессу и 
отбросить магометан к Дамаску, им на долгие годы придется выбросить из головы 
саму мысль о возвращении Святого города. А в том, что они такую мысль лелеют, 
великий магистр не сомневался никогда. Причем, в той уверенности его 
поддерживало большинство христианских жителей королевства. Угрожающая тень 
великого Востока вечно лежала на их существовании. Даже те, кому довелось 
родиться и вырасти в Святой земле, в каком-то смысле чувствовали себя здесь 
гостями.
Граф де Ридфор ощущал настроение жителей королевства и знал, что в случае любых 
военных мер, предпринятых против сопредельных сарацинских стран, будет скорее 
поддержан, чем осужден. Зная слабость и даже вздорность нынешнего короля, Гюи 
Лузиньяна, он понимал, что именно ему, великому магистру ордена тамплиеров, 
будет принадлежать главная роль в продвижении креста на восток. Он сможет не 
только достичь славы Годфруа Буйонского, но может быть и превзойти ее. Никого 
из европейских государей он не собирался приглашать в Палестину для совместных 
действий, дабы им не досталась часть славы. С момента, когда граф де Ридфор 
встал у кормила орденской власти, для тамплиеров кончилась веселая разгульная 
жизнь. От комтуров всех без исключения орденских крепостей, а не только 
пограничных, он потребовал неукоснительного исполнения устава. Разумеется, 
полностью отучить тамплиера от бражничества и праздношатания было невозможно, 
но, по крайней мере, предаваться привычным своим порокам бело-красным рыцарям 
стало намного сложнее. Странным образом, ужесточение дисциплины не вызвало 
никакого ропота, а наоборот, способствовало определенному воодушевлению воинов 
Христовых. Все вдруг почувствовали, что соскучились по воинскому делу. Когда 
стало известно, что в верхах принято решение готовиться к войне, орденские 
массы тоже стали пропитываться воинственным духом, доходящим иногда до 
служебного восторга. Возможность отбросить рутину повседневщины, скуку унылого 
благополучия, многих, если не почти всех, опьянила. Де Ридфор сделался 
популярен. Порядок жизни в тамплиерских капеллах стал заметно меняться. Пошли 
на убыль тайные мессы, упало их притягательное значение. Внутренняя жизнь 
любого сообщества упрощается и оскудевает, когда возникает нужда в мощном 
внешнем проявлении сил. Золотая голова с черною бородой стала отступать в тень, 
на первый план вышел рыцарь в боевом облачении, в белом плаще с красным крестом 
на плече.
В таком развитии настроений была простая и понятная всем логика. Каждый, кто 
давал себе труд задуматься над тем, что происходит, отлично видел, что после 
большой победы над своим главным врагом, Госпиталем, после упорядочения 
королевской власти, Храм стал стержнем королевства, и не может не попытаться 
распространить себя за пределы королевства. Это рождало в головах, способных к 
мыслительной деятельности, убежденность в том, что они понимают смысл 
исторического движения. А такого человека, тем более находящегося у власти 
переубедить очень трудно.
Именно таким человеком был граф де Ридфор. Внимательно выслушав пространный и 
занимательный рассказ Реми де Труа, он погладил свою бородку, и сказал.
— То что вы поведали нам, брат Реми — присутствовал при разговоре и де Бриссон,
 — весьма интересно. Я вам искренне благодарен за стремление предупредить меня 
о, якобы, готовящемся заговоре.
— Мессир, не говорите этого страшного слова «якобы», оно показывает, что вы не 
поверили ни единому моему слову.
Де Ридфор усмехнулся.
— Ваши обвинения слишком фантастичны. Не буду от вас скрывать, что не люблю 
ваших собратьев, брат Реми. Ведомство, к которому вы еще столь недавно 
принадлежали, покушается играть в политике роль несоразмерно значительную. Брат 
Гийом оказал несколько деликатных и не вполне обычных услуг моему 
предшественнику. Радением графа де Торрожа брату Гийому удалось встать в 
положение особое, и многих раздражающее. Но, согласитесь, было бы безумием 
признать, что пятерка таинственных монахов вершит всем, в ордене и королевстве.
— Мне трудно говорить правду мессир, без того, чтобы хотя бы отчасти не 
задевать достоинство великого магистра.
— Изъяснитесь, — рука де Ридфора опять потянулась к бороде.
— То, что мне удалось увидеть и понять в делах брата Гийома, брата Аммиана, 
брата Кьеза, говорит о том, что они ведут их так, будто никакой другой власти в 
ордене, кроме их собственной, нет.
Граф де Ридфор откинулся в кресле графа де Торрожа, разговор происходил в зале 
со стенами, задрапированными белыми полотнищами.
— Вы просто другими словами повторяете свои прежние мысли, брат Реми.
Де Труа всем своим видом изображал подавленность и отчаяние.
— Мессир, ужас, который охватил меня, когда мне открылась картина их замысла, 
это, может быть оправдывает нестройность моих выводов.
— Да оставьте вы этот кликушеский тон! — резко сказал барон де Бриссон.
— С охотою оставил бы. Но ведь я кликушествую не в лицо событиям, которые, 
может быть, и не произойдут, а вслед уже двинувшимся.
— Вы имеете в виду Рено Шатильонского?
— Его, мессир. Это человек весьма решительный, и уж если ему велено создать 
повод для начала войны, он его создаст. В известном смысле можно считать, что 
война уже идет.
Граф де Ридфор с плохо скрываемым раздражением смотрел на этого странного 
человека. В его неожиданной и столь полной откровенности было, несомненно, 
что-то подозрительное. Внешне его объяснения того, почему он вдруг переметнулся,
 выглядели, пожалуй, убедительно, и граф, в общем, хотел бы ему верить. Но 
оставлял за собой право питать по отношению к нему, недоверие.
Враждебность по отношению к себе брата Гийома, обвиненного этим уродом во всех 
смертных грехах, великий магистр не ощущал. О влиятельности и законной 
таинственности этих монахов он был осведомлен и раньше и знал, что они 
облегчают работу в тех областях, в тех политических щелях, куда благородному 
рыцарю не протиснуться в полном боевом облачении. Кроме того, граф де Ридфор 
знал, что избран он был в немалой степени благодаря энергичной поддержке брата 
Гийома. Такая помощь только в первый момент рождает глубокую искреннюю 
благодарность, а затем она постепенно переходит в столь же глубокую и искреннюю 
неприязнь. Одним словом, отношение великого магистра к брату Гийому и его людям 
было сложным и не вполне определившимся. Он не слишком поверил рассказам 
человека с мозаичным лицом, но и сбрасывать со счетов эти рассказы не собирался.

— И все-таки я вижу, мессир, что вы мне не верите. Вернее верите не до конца. 
Вероятно, даже вы думаете о том, что я похож на человека специально 
подосланного, для того, чтобы сбить вас с толку, увести ваши мысли в сторону от 
нужного направления.
Де Ридфор так не думал, но услышав эти слова, решил, что в них, может быть, 
есть резон.
— Вы вольны выгнать меня, мессир!
— Зачем же, выгнать. Я ценю ваше желание мне услужить. Для такого человека 
всегда найдется место под крышей моего дома. Ведь вы утверждаете, что за вами 
охотятся?
— Да, только под видом прокаженного я смог попасть в город.
— Вас проводят, вы отдохнете. И будете всегда у меня под рукой. Может статься, 
что мне понадобится ваш совет.
Брат Реми низко поклонился и вышел, сопровождаемый молчаливым служкой.
После его ухода, великий магистр некоторое время пребывал в задумчивости. 
Сидевший у другого края стола, барон де Бриссон не выдержал.
— Прошу прощения, мессир, вы ему верите?
Граф улыбнулся.
— А вы, барон?
Де Бриссон тяжело задышал, было видно, что ответа на этот вопрос у него нет.
— То-то и оно. Если бы в его словах все было ложью и глупостью, вы бы сами не 
потащили его ко мне с этой свалки. Пусть, пока поживет здесь. Я надеюсь, 
ближайшие дни дадут нам возможность решить, что в его словах ценно, а что 
выдумка сумасшедшего. И какого именно сумасшедшего. И если я решу, что выдумка 
эта злонамеренна…
— Вы его повесите?
— Не знаю. Навряд ли. Он в моих руках. Брат Реми убежден, что стены этого дома 
являются для него защитой от возможной мести многомудрых монахов, но я ведь 
знаю еще и то, что стены эти стали уже для него тюрьмой. Самой надежной во всем 
королевстве.
Де Ридфор был убежден, что нашел отличный выход из положения, созданного 
откровениями этого «прокаженного». Если заговор все же имеется, то одной из его 
целей наверняка было желание побудить его, де Ридфора к необдуманным действиям. 
Так вот, эта цель достигнута не будет. Он не оправдает свою репутацию 
вспыльчивого рубаки.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. БЕГСТВО РОСТОВЩИКОВ

— Ваше высочество, Ваше высочество!
Принцесса задремала на кушетке, у окна. Во дворце было тихо, но тишина эта была 
не торжественная, а унылая. После отъезда графа, двор Изабеллы потерял 
последние приметы пышности и блеска. Есть такое провансальское выражение 
«воздух несчастья», именно этим воздухом была пропитана атмосфера во дворце. В 
дополнение ко всем прочим неприятностям, выяснилось, что нет денег. Сибилла 
пообещала сорок тысяч бизантов, а реально заплатила только пятнадцать, решив, 
видимо, что лояльность сестры больше не стоит. Или это решил кто-то из ее 
казначеев. Есть порода людей не любящих расставаться с деньгами, даже с чужими, 
и порою нужен специальный окрик, дабы они выполнили то, что однажды им уже 
велено было сделать. Чтобы выяснить, в чем, собственно, заковыка, надобно было 
писать сестре, что было выше сил Изабеллы. Взять деньги, когда их предлагают 
это одно, но просить денег!
Нет уж!
Решено было вновь обратиться к ростовщикам. Для любого из них, должник 
королевской крови это находка. Во-первых, можно ломить любой процент, 
высокородный клиент постесняется торговаться. Во-вторых, даже в случае 
внезапной смерти такого клиента, казна, как правило, принимает к выплате его 
долговые расписки.
Изабелла хотела покинуть Яффу. Цель своего путешествия и конечный его пункт, 
она держала в тайне. Сначала все приближенные решили, что она собирается 
броситься вдогонку за своим порывистым любовником. Поэтому, за ее 
приготовлениями все следили, затаив улыбку. Молодо, зелено, ветрено, горячо, 
как говорят в Пуату. Но тут принцесса сделала неожиданный ход. Она написала и 
отправила второе письмо маркизу Конраду Монферратскому. В письме содержалось 
предложение сопровождать ее, Изабеллу, в предпринимаемой ею поездке.
Надо ли говорить, что послание это произвело на владетельного итальянца 
странное впечатление. Принцесса писала ему не подозревая, что письмо 
доставленное ей Реми де Труа, было поддельным, маркиз и не думал делать ей 
никаких матримониальных предложений. Маркиз был человек хитрый и умный, он 
напряг все свое воображение, но так и не смог понять подоплеку письма принцессы 
Изабеллы. То, что здесь явно имеется какая-то подоплека, он не сомневался. Он 
прочитал послание Изабеллы десять раз, искал в нем скрытый, аллегорический 
смысл, но так ничего удоботолкуемого не обнаружил. Хотя, сам факт этого 
послания навел его на интересные мысли. Трудно было не согласиться, что его 
союз с Изабеллой несомненно представлял бы собой хорошую политическую 
комбинацию. Его собственные тайные и жгучие амбиции наконец смогли бы 
приобрести реальные очертания и надежду на некое воплощение.
Как же ему самому не приходило это в голову!
Впрочем, понятно почему не приходило, Изабелла слишком молода и красива, одна 
из прекраснейших женщин крестоносного королевства, и потом, этот роман, этот 
бешеный роман с графом Рено. В этом месте рассуждений Конраду показалось, что 
он нашел объяснение: капризная красавица рассорилась со своим убийственным 
любовником и желает теперь ему отомстить. Тогда встает вопрос, к лицу ли ему, 
маркизу Конраду Монферратскому, пускаться на первый же призывный вопль 
рассерженной девчонки, хотя бы и являющейся принцессой. Продолжая думать дальше,
 Конрад не смог не припомнить, что о дочери Бодуэна ему приходилось слышать и 
похвальные слова, многие отдавали должное ее уму и расчетливости. Стало быть, 
она не может не понимать, что маркиз Конрад не самая лучшая кандидатура для ее 
постели, но зато одна из лучших для Иерусалимского трона.
Взвесив все за и против, Конрад решил откликнуться на зов.
Верный своему осторожному характеру, он решил еще раз обменяться письмами с 
принцессой и, чтобы исключить всякую возможность провокации, отослал свое 
письмо со своим самым доверенным человеком, бароном де Флери. Этому толстяку он 
верил, больше, чем самому себе. Он был несколько глуповат, настолько, насколько 
бывает глуповат нерассуждающий исполнитель, он был прямолинеен и достаточно 
богат, чтобы не польститься на деньги. Ему было велено вызнать одно лишь, точно 
ли ее высочество хочет, чтобы маркиз Конрад прибыл в ее дворец в Яффе, или 
может быть она назначит какое-нибудь другое место рандеву.
Получив слегка раздраженное, но однозначное подтверждение, что его ждут именно 
в Яффе, Конрад стал собираться в дорогу.
Изабелла, посчитавшая, что ей неудобно все же будет с первого дня переходить на 
содержание итальянца, велела Данже обратиться к ростовщикам, пусть дадут хоть 
тысячу бизантов.
— Ваше высочество, Ваше высочество!
Принцесса неохотно очнулась от приятной дремы и посмотрела на своего верного 
верзилу-мажордома туманным взором.
— Ты уже вернулся, Данже? — она встала и хорошенько, как голодная львица, 
потянулась. — Говори скорей, что там, по твоей дурацкой физиономии никогда не 
определишь, как идут дела.
Данже поиграл желваками.
— Ну, ну!
Слуга вздохнул.
— Я не понимаю язык вздохов!
— Я не принес денег.
— Совсем?!
— Совсем, Ваше высочество.
Изабелла искренне удивилась, раньше все эти негодяи в ермолках непрерывно 
толпились перед воротами дворца, наперебой предлагая свои услуги, а теперь…
— Почти все лавки закрыты, а остальные разговаривая со мной собирались 
закрывать.
— И генуэзцы?
— И генуэзцы.
— И евреи?
— И евреи.
— Ты говорил им от кого пришел?
— Они знают меня все.
— Ты предлагал им заем на их условиях.
— Да.
— И они отказывались?
— Чуть не плакали, но отказывались.
— Ничего, признаться, не понимаю, — Изабелла растеряно опустилась обратно на 
свою кушетку. — Чума что ли началась в городе?
Данже пожал плечами, понюхал воздух и посчитал нужным сказать.
— Нет, никакой чумы нет.
— Они разбегаются как крысы. Это не может быть просто так. Иди Данже, мне нужно 
подумать.
— Там вас дожидается господин Беливо.
— Господин Беливо? — это известие удивило принцессу не меньше, чем предыдущее, 
о бегстве ростовщиков. Этот веселый хромец, был прецептором Яффской области 
ордена тамплиеров и казначеем комтура Яффы. Все и в городе, и в королевстве 
знали, что принцесса не любит храмовников, или, по крайней мере, старается 
держаться от них подальше. Сами рыцари белого плаща и красного креста, тоже 
были об этом осведомлены и никогда, что называется, не навязывались. А тут!
— Ну, зови, зови.
Самоуверенно хромая, прецептор, брат Беливо вкатился в приемную залу. Был он 
большой балагур и законченный негодяй, к тому же отличался редкой даже для 
тамплиера, развращенностью. Отцы благородных дочерей Яффы дрожали при 
упоминании его имени. Мрачноватый, таинственно-отрешенный характер ордена никак 
не сказывался ни в облике брата Беливо, ни в его манерах. Он поминутно хохотал, 
обнажая редкие, желтые зубы и беззаботно чесал в тонзуре.
— Ва-аше высочество! — заорал он и кинулся было к ручке принцессы. Изабелла 
убрала руку.
— Вы же монах, господин Беливо, и только одной даме должны выказывать служение, 
деве Марии.
— Монах? — спохватился казначей, ощупывая грудь и бока быстрыми руками, — я 
ведь монах, монах, Ваше высочество!
Чтобы максимально сократить этот визит, ничуть не обещавший стать приятным, 
Изабелла сразу перешла к делу.
— Вы, верно, явились ко мне по поводу какому-нибудь очень важному. Ибо обычно я 
не имела чести видеть вас при своем дворе.
— Да, — Беливо вдруг сделался совершенно серьезным, — по делу, причем, по 
вашему.
— Так слушаю.
— До меня дошли слухи… Извините, Ваше высочество, буду прямолинеен, а 
следовательно, почти груб. Так вот слухи о ваших трудностях. Денежных.
— Ах, уже и дошли.
Беливо развел руками.
— Каюсь и не превозношу наши методы, но мы считаем необходимым знать все, что 
происходит в городе и окрестностях, дабы иметь возможность и время для 
предотвращения замышляющегося зла. И, поверьте, зло, замышляемое против вас, мы 
тоже считаем злом.
— Благодарю вас, но вы же знаете мои правила, господин Беливо. Весьма уважая ту 
роль, что играет ваш орден в деле покровительства паломникам…
— Да, да, я знаю вы брезгуете нами, наслушавшись недобросовестных историй, о 
каких-то наших тайных и опасных делах. А мы, между тем, не брезгливы. Мы 
считаем интересной всякую нору, всякую клоаку, если из нее можно извлечь хоть 
крупицу истины.
— Или золота, — в тон ему сказала Изабелла.
— Или золота, — покорно согласился Беливо.
— Не приравниваете ли вы к таким клоакам и мой маленький двор?
Казначей замахал руками.
— Ну, что вы, Ваше высочество. Несмотря на почти хамское происхождение, я 
отнюдь не хам. Мой отец был хоть и нищим рыцарем, но все же рыцарем. А что 
касается шпионов, то мы завели их и при вашем «маленьком дворе», как вы 
изволили выразиться. Ведь всякий маленький двор имеет шанс стать большим, 
правда?
— В ваших устах это рассуждение звучит как комплимент.
— Да? Я рад, я всегда вам симпатизировал, и сейчас докажу вам, что мои слова не 
пустой звук.
— Не докажете, — иронически вздохнула принцесса.
Беливо пробежался быстрыми пальцами по своей аккуратной лысине.
— Как знать. Впрочем бросим экивоки. Я прибыл сюда к вам для разговора по 
поводу одного такого шпиона.
Изабелла подняла брови.
— И связать я хотел бы судьбу этого негодяя с отсутствующими у вас деньгами.
— Говорите, как-нибудь толковее.
— С деньгами, которых вам никто в этом городе, ни даже в этом королевстве не 
даст.
— Никто?
— Никто, — простодушно и самодовольно улыбнулся Беливо, — разве что я. Брать у 
меня хорошо, без всяких процентов, из уважения к вам. И много. Сколько бы вы 
могли добыть из наглого генуэзца? Тысячу вонючих цехинов, а отдать принуждены 
были бы две, а то и три, а я…
— Ладно, об этом после, теперь о шпионе.
— Вы обещаете мне его выдать и сразу же получаете пять тысяч бизантов.
Изабелла откинулась на кушетки и стала рассматривать свои ногти.
— Вы так молчите, Ваше высочество, как будто вам что-то непонятно.
— Мне действительно многое непонятно. Во-первых, если этот шпион ваш, почему вы 
хотите его у меня покупать. Берите так.
— А он у вас есть? — бешено обрадовался Беливо.
— Господин Беливо, — резко повысила голос Изабелла, — извольте вести себя 
подобающе, я нахожусь в стесненных финансовых обстоятельствах, но это еще не 
повод устраивать тут у меня балаган!
Тамплиер прижал руки к груди самым извиняющимся манером.
— Никоим, поверьте, Ваше высочество, никоим образом не хотел я никакого 
балагана, просто я обрадовался, что мы понимаем друг друга и договоримся к 
обоюдной пользе.
— Если вы будете говорить загадками, мы вряд ли вообще о чем-нибудь договоримся.

Беливо встал, он сделался серьезен.
— Знаете, Ваше высочество, есть такая римская поговорка. Умному достаточно. Она 
более чем подходит к нашему случаю, ибо вас я считаю человеком очень умным, 
равно как и то, что сказал достаточно, чтобы вы меня поняли.
— Я оценила ваш комплимент, — медленно сказала принцесса, — но все-таки, кто 
это? Находится ли этот человек сейчас при мне?
— Отвечу честно — не знаю.
— Чем больше вы говорите, тем сильнее меня запутываете, господин прецептор. Но 
я прошу дать мне какие-нибудь определенные приметы. Возьмите в рассуждение, что 
если вы оставите меня в неведении относительно личности этого человека, то 
ввергнете меня в ужасные переживания. Я должна буду бояться каждого, кто входит 
в мою комнату, и подозревать всякого, с кем веду разговор.
На лице Беливо почти отчетливо проявилась досада.
— Меж нами, Ваше высочество, началась какая-то бесплодная игра. Скажу честно, 
мне не велено говорить с вами слишком открыто, но своей замечательно 
изображенной наивностью, заставляете меня это сделать.
— Этот человек — Реми де Труа..
— Де Труа?!
— Чувствуется, что я вас не слишком удивил.
— Пожалуй. В нем с самого начала было что-то необычное. И я ожидала с его 
стороны… Хотя в любом случае неприятно узнать, что ты доверительно общалась с 
человеком, который за тобой в это время шпионил.
Беливо развел руками, мол таковы уж нравы нашего времени, правда в его 
исполнении этот жест выглядел почти пародийно.
— Это страшный человек, Ваше высочество. Я не стану распространяться о том, чем 
он досадил ордену, но если он внезапно попадет в ваши руки, умоляю, подумайте о 
том, что в вашей власти избавить божий мир от очень большого злодея, передав 
его нам. И разумеется, не бесплатно. Вам неприятен этот разговор?
— Вы бы послушали себя со стороны, господин казначей!
— С каких это пор откровенность стала вызывать отвращение. Человек, оказавшийся 
опасной гадиной, вызывает у вас омерзение, у нас раздражение, какие могут быть 
препятствия на пути нашей договоренности о взаимопомощи.
— Но…
— Может быть вас задело упоминание о деньгах? Ну уж тут я не знаю, что сделать. 
Деньги стали душою нашего времени, его кровью. Мы, тамплиеры, многое придумали 
по части обращения с ними, это наложило отпечаток на манеру нашего мышления и 
поведения, но я отнюдь не считаю, что мы должны стыдиться этого.
— Успокойтесь, господин прецептор. Я не держала за душой тех претензий к ордену,
 которые вы сейчас так страстно опровергаете.
Вошел Данже и будничным голосом объявил, что в город вступает Конрад 
Монферратский со своей свитой.
Это сообщение произвело на суетливого хромца неожиданно сильное впечатление. 
Самоуверенная улыбчивость его поблекла, и припадать на свою ногу он стал 
значительно менее вдохновенно.
— Ступайте, — отослала Данже принцесса.
Беливо шумно почесал тонзуру.
— Так вот, чтобы закончить тему. Я готов в обмен на ваше согласие помочь вам в 
этом деле, обязуюсь заплатить вам более звонкой монетой, чем золото.
— Интересно было бы узнать, что вы имеете в виду, — высокомерно усмехнулась 
Изабелла. Присутствие в городе Конрада, делало ее как бы менее уязвимой.
— Охотно. Заранее прошу извинение, если допущу какую-нибудь бестактность. Я 
убежден, что до сих пор имя Рено Шатильонского звенит для вас звонче, чем самая 
драгоценная из монет.
Лицо принцессы окаменело, в глазах загорелись злые огоньки.
— Дошли до нас сведения о его успехах на восточных окраинах королевства. Он 
разогнал несколько овечьих отар, повесил пару-тройку огрызающихся сирийских 
крестьян…
— Мне неинтересно слушать об этом.
— Но тут на него свалилась большая удача, — невозмутимо и безжалостно продолжал 
Беливо, — он атаковал караван, в котором нашел сестру султана Саладина, 
оказавшуюся на поверку необыкновенной красавицей.
— Я же сказала… — почти бесшумно и почти бессильно прошептала принцесса.
— Теперь она живет у него, в его полуразвалившемся замке. Рено отказывается ее 
выдать, даже рискуя вызвать этим большую войну. Саладин необычный сарацин, он 
исповедует рыцарские принципы, для него оскорбление нанесенное даме, 
достаточный повод, что бы открыть военные действия. К графу скачут непрерывные 
гонцы из Иерусалима и из ставки султана, но он не хочет расставаться с 
пленницей, даже рискуя рассориться со всем белым светом.
— До свидания, господин прецептор.
— Что, скажите, кроме очень сильной страсти может заставить мужчину действовать 
подобным образом? Засим, конечно, прощайте, Ваше высочество.
Подковыляв к Изабелле, монаховидный сатир, улучил момент и поцеловал руку 
рассеяно свесившуюся со спинки кушетки.
Изабелле было в этот момент все равно.



ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПЛЕМЯННИК

Сарацинской принцессе отвели самые роскошные покои в замке Рено Шатильонского. 
Правда, замком эту небольшую крепость с полуобвалившимися стенами, сложенными 
из необожженного кирпича и одною лишь каменной башней, назвать можно было лишь 
с большой натяжкой, и то за глаза. Всякий, кто видел это сооружение воочию, 
переставал именовать его подобным образом. Стоял «замок» на небольшом всхолмии, 
окружен был пустынными просторами почти бесплодной равнины. По ней протекал 
пересыхающий летом ручей. Вдоль его русла росли старые, редкие карагачи.
На втором этаже каменной башни имелось большое овальное помещение с двумя 
узкими окнами. Здесь и разместилась сестра султана Саладина со своими 
служанками, которых было числом шесть. Рено догадался, что их число имеет 
отношение к достоинству и статусу пленницы и не стал переводить девушек в 
разряд подлежащей дележу добычи. Его люди признали это решение хоть и молчаливо,
 но недовольно. В целом, улов оказался очень богатым. Трудно было ощутить себя 
обделенным, ощущая на поясе кошелек с сотней золотых монет.
Сам граф переселился в другой конец крепости, в две просторные комнаты, которые 
занимал некогда, до пожара в церкви, местный капеллан. От священника осталось 
четыре куста редких персидских роз во дворе, до разведения которых он был 
большой охотник.
Понимая, что порученное он выполнил и даже перевыполнил, граф Рено позволил 
себе предаться отдохновению. Легко себе представить, какие виды развлечения 
были в моде у одиноких вояк, затерянных на самом краю божьего мира. Все рыцари 
во главе с вождем погрузились в продолжительное, отягощенное поединками на 
мечах и более, чем не стройным пением, пьянство.
Молодые мусульманки целыми днями дрожали в неуютном своем прибежище, ожидая что 
вот-вот перепившиеся назореи кинутся к ним требовать того, что обычно 
мужчина-победитель требует от своей жертвы-женщины. Но день проходил за днем, и 
ничего, ни ужасного, ни отвратительного не случалось с ними. Они не знали, что 
их охраняет воля железного Рено и поэтому дрожали каждую ночь, когда 
развеселившиеся рыцари разжигали костры во дворе полуразрушенной крепости и 
начинали с дикими криками размахивать боевыми топорами и прыгать с разбега 
сквозь языки пламени.
Граф просто пил, его не интересовали никакие дополнительные развлечения. Он пил,
 но расположение его духа не менялось. Он даже не задавался вопросом, а что же 
будет дальше? Ведь не может же Саладин оставить без внимания акт столь грубого 
и наглого похищения своей ближайшей родственницы. Небось уже все досужие языки 
Иерусалимского королевства и окрестных земель обсуждают эту пикантную новость. 
Сестра могущественного курда похищена назорейским негодяем, известным своим 
вольным обращением с дамами.
При всем при том, Рено даже не попытался рассмотреть, что именно он похитил. Он 
позволял мусульманским девушкам всласть дрожать от непрерывного страха быть 
обесчещенными, а сам не сделал и шага в сторону башни.
Итак, граф ждал и пил, пил и ждал.
Первым, как ни странно, до его убежища добрался небезызвестный отец Савари. 
Стремясь хоть как-нибудь реабилитировать себя в глазах нового руководства 
ордена иоаннитов за неудачу с Сибиллой, он вызвался провести эту сложную и 
деликатную миссию. Он сам очень надеялся, и сумел убедить в этом тех, кто его 
посылал, что ему удастся найти слова которые вразумят Рено, человека, по общему 
мнению, безответного к любому вразумлению.
Когда графу сообщили о прибытии столичного гостя, он лежал на лавке возле стола,
 хранящего на себе следы непрекращающегося застолья.
— Наконец-то, — пробормотал граф. Ожидание его на самом деле вымотало, и он был 
рад тому, что начинаются хоть какие-то события.
Отец Савари вошел оглядываясь с осторожным любопытством. Граф не смог, или не 
захотел подняться со своего ложа. Он только велел своим собутыльникам убираться 
вон.
— Садитесь, святой отец, — этим предложением исчерпывались знаки внимания 
оказанные им гостю.
Тот благодарно их принял и подсел к столу.
Не глядя на него Рено сказал.
— Вот видите, я сделал то, что вы от меня требовали. По-моему, даже больше того.
 Что вы сочтете нужным сказать мне теперь.
Отец Савари сразу догадался, что его принимают за кого-то другого. Несколько 
секунд он размышлял над тем, пойти ли на поводу у этого недоразумения, авось 
это даст возможность что-то выведать, но отказался от этой мысли. Рено мог бы 
его наказать за вскрывшийся обман. Кроме того, принятая чужая маска помешала бы 
выполнению главной миссии.
— Граф, я как представитель достославного ордена св. Иоанна, собираюсь взывать 
к вашему разуму с одной стороны…
— Постойте, — Рено поднял веко, за которым был тяжелый, похмельный глаз, — так 
вы кто?
— Я не успел толком представиться, меня зовут Биль Савари, я послан капитулом 
ордена иоаннитов для того, чтобы…
— Стоп! Можете дальше не продолжать.
— Отчего же?
— Не желаю ничего слушать, идите вы к дьяволу со своим св. Иоанном!
— Но позвольте, ведь только что, принимая меня за другого, вы предлагали мне 
высказаться и оценить деятельность вашу. Клянусь ранами спасителя нашего…
— Не клянитесь не своими ранами, — тяжело, с металлическим хрипом в голосе, 
сказал граф, — а не желаю я вас слушать еще и потому, что ничего вы такого, 
чего бы я не знал, все равно не скажете.
— Возможно. Вполне вероятно, но смею заметить, что от многократного повторения 
истина не стирается, и стало быть мысль, что вы напрасно напали на караван с 
сестрою Саладина…
— Если вы не прекратите, — граф взял со стола огромную, тяжелую кость и 
погрозил ее старому госпитальеру.
— Но будет же война. Настоящая большая война. Вы можете дать гарантию, что мы в 
ней победим?! Ведь вполне может статься, что мы больше потеряем, чем приобретем,
 поймите хоть это. Скоро сто лет как кропотливым, каждодневным трудом христиане,
 шаг за шагом, поливая каждую пядь земли потом и кровью…
Отец Савари с трудом увернулся от пущенной в него кости.
— Филомен! — крикнул граф.
Мажордом появился мгновенно.
— Уведите этого благородного и высокоученого старца. Найдите ему место для 
ночлега, учитывая, по возможности, сан и возраст. А если отец Савари, так его 
зовут, начнет капризничать, вышвырните его вон из замка.
Филомен не успел подтвердить, что понял смысл приказания, как в трапезную 
влетел молодой парень с разгоряченным лицом, лихорадочным взглядом, и с боевым 
топориком в руках. Дыхание у него перехватывало.
— Говорите, Бильжо, ничем вы нас удивить не сможете. Что Ноев ковчег 
направляется к нам по сухому ручью?
— Они скачут!
Когда Рено поднялся на стену, то открылась ему странная картина. Он был готов 
увидеть тьмы и тьмы сарацинской конницы, перед воротами же гарцевало шесть-семь 
всадников. Один из них что-то выкрикивал.
— Бильжо, поезжайте и узнайте, кто это такие и что им нужно.
Возвратившись юноша сообщил следующее.
— Это Али, сын брата Саладинова Малека-эль-Адал-Мафаидина.
— Какого дьявола он притащился сюда?
— Он требует, чтобы ему выдали принцессу Замиру. В противном случае, он 
предлагает вам, мессир, биться с ним.
— Она ему кто, тетка? — спросил, неприятно усмехнувшись, Рено, — забавно, право.
 Не слыхивал я, чтобы племянник из-за тетки выходил на бой, что-то новое в 
нашем рыцарском кодексе. Видно хмель ударил в молодые сарацинские головы.
Стоявшие с ним засмеялись.
— Что он из себя?
— Моих лет мессир, пожалуй, — отвечал Бильжо.
— Мальчишка, — недовольно пробормотал Рено, — пойдет слух, что Шатильон воюет 
только с женщинами и детьми.
Спасители принцессы Замиры, продолжали кружить перед стенами замка. Один из них,
 видимо бывший племянником Саладина, держался несколько впереди, на голове его 
красовался богатый тюрбан, с большим драгоценным камнем во лбу, он сверкал, 
когда солнце попадало на его грани. Али выкрикивал оскорбления в адрес 
бесчестного похитителя теток.
— Коня, — морщась, как от зубной боли, сказал граф.
Чтобы как-то уравновесить силы и придать поединку относительно благородный 
характер, Рено выехал в поле лишь с тремя спутниками, запретив остальным даже 
седлать коней.
Племянник Саладина оказался довольно крупным парнем, в седле держался здорово, 
что, правда, не было большим чудом по тем временам. При появлении графа в руке 
у него сверкнула сабля.
— Ты вор! — крикнул юноша бородатому мрачному человеку, кое-как держащемуся на 
лошадином крупе.
— Так ты хочешь непременно драться? — спросил тот, вытаскивая из ножен свой 
тяжелый, местами заржавевший меч. — А что, если я велю твою тетку выпустить? 
Поверь, она мне совсем не нужна.
Это заявление несколько смутило юношу, назорей вроде бы говорил примирительные 
слова, но все же речь его звучала оскорбительно:
— Ты лжешь, разбойник, — крикнул Али, в его магометанском воображении возникли 
жуткие картины самого грязного надругательства, произведенного этим животным 
над принцессою, после чего она стала «совсем не нужна».
— Видит бог, не я настоял на этом поединке, — вздохнул назорей.
Али отъехал шагов на сорок, лихо развернул коня и гибко поднявшись на стременах 
полетел на своего врага, размахивая саблею. Граф даже не пришпорил лошадь, она 
вперевалку бежала навстречу юному сарацинскому герою. Меч как-то косо, неловко 
торчал из руки Рено Шатильонского, и сам он сидел в седле кое-как.
Схватка получилась очень короткой, всего одно столкновение. Наблюдавшие даже не 
поняли, что именно произошло. Граф сделал короткое, не слишком воинственное 
движение, от которого саладинов племянник слетел с седла и грянул оземь. Сабля 
его отлетела весьма далеко. Если бы он был облачен в тяжелые латинские доспехи, 
смерть его была бы неминуема.
Слуги царевича кинулись было отбивать его тело, но не тут-то было. Двое сразу 
же были сражены арбалетными стрелами, остальные предпочли ретироваться в степь. 
Рено запретил их преследовать.
Тело Али, находящегося в беспамятстве, перенесли в крепость.
Когда графа кинулись поздравлять с победой, он так рявкнул на льстецов, что они 
разбежались, крестясь.
— Куда поместить раненого? — спросил Филомен.
— Куда хочешь. Да, хоть в башню. Пусть соплеменницы перевяжут ему раны, у нас 
тут нет других сиделок.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА

Маркиз Конрад Монферратский пребывал в полной растерянности. Мыслимое ли это 
дело, прибыть на призыв женщины, недвусмысленно и письменно выразившей желание 
выйти за него замуж, для чего, это другой вопрос, и за неделю совместного 
путешествия не получить ни одной возможности поговорить с нею на 
матримониальные темы. Изабелла так твердо и умело избегала всех сомнительных 
разговоров, что маркизу не оставалось ничего другого как удивленно подчиняться.
Странно выглядело и это торопливое отбытие из Яффы, люди не успели толком 
выспаться, а лошади поесть и отдохнуть. Принцесса очень просила не откладывать 
этот выезд, но не сообщила, что является его целью, маркиз решил удовлетворить 
этот каприз. Сначала он думал, что они направляются в Иерусалим. Если уж и 
проводить процедуру публичного бракосочетания, то делать это нужно в столице, 
пусть все сразу узнают обо всем. Изабелла кажется придерживалась такой же точки 
зрения. Внутри у нее происходила какая-то борьба. Она была то нервозна, то 
задумчива. Конрад относил это насчет переживаний чисто женского характера, 
вызванных приближением свадьбы. В эту сферу он не считал ни нужным, ни 
позволительным вникать. Но, вместе с тем, считал, что обсуждение политических 
последствий намечающегося союза было бы уместно в сложившейся ситуации. Надо 
было также выяснить, что они станут делать поженившись, где, например, жить. 
Принцесса вела себя крайне, по отношению к маркизу, легкомысленно и слишком не 
в соответствии со своим общепризнанным образом. Ни рассудительности, ни 
предусмотрительности особой Конрад в ней не заметил. Изабелла выглядела очень 
озабоченной и расстроенной. Трудно было не придти к выводу, что за этим кроется 
какая-то тайна. Такой вывод помогал маркизу некоторое время мириться со 
странностями ее поведения. В противном случае, ему пришлось бы признать 
Изабеллу вздорной, капризной девчонкой, с которою лучше не пускаться в 
серьезное предприятие.
В Иерусалим они въезжать не стали. Король мог болезненно отреагировать на 
появление в городе своего могущественнейшего вассала с несколькими сотнями 
вооруженных людей. Время ссор с Гюи еще не пришло. Два дня все это войско 
находилось в полной неподвижности и полной неопределенности. После этого 
Изабелла вдруг явилась к маркизу в шатер и заявила, что ей надобно совершить 
небольшое путешествие к северо-востоку, она интересовалась, не согласится ли 
жених сопутствовать ей.
То, что его считают все же женихом, несколько смягчило Конрада, уже начинавшего 
злиться.
— Разумеется, Ваше высочество, я буду вас сопровождать.
Следующим утром, все небольшое войско Монферрата снялось от северных ворот 
города и двинулось по Иерихонской дороге. Гюи и его приближенные недоумевали. 
Даже слепому было видно, чем может в будущем стать союз Конрада и Изабеллы и, 
поэтому, они находились под неусыпным вниманием. Иерусалимский двор ждал пышной 
свадьбы в одном из замков, принадлежащих Конраду и расположенных где-нибудь 
неподалеку от столицы, а вместо этого узнал о непонятной экспедиции на север. 
Неожиданное убытие конрадовой конницы произвело больший эффект, чем если бы он 
атаковал королевский дворец.
— Я не верю, что Конрад рискнет затевать серьезные династические дрязги в тот 
момент, когда королевство стоит на грани войны, — сказал Гюи.
— Иногда большая война наиболее удобное время для устроения личных дел, — 
ответил брат Гийом. Голос монаха при дворе был решающим, но, вместе с тем, 
оставался вежливым, что очень ценил молодой король, хотя догадывался, что все 
во дворце и почти все в столице знают, что он, вместе с богобоязненной Сибиллой 
это лишь ширма власти, но отнюдь не сама власть.
Граф де Ридфор напротив, при дворе почти не бывал, более того, он ни разу за 
последние месяцы не пожелал встретиться с братом Гийомом, дабы из первых рук 
узнать о настроениях, царящих вокруг трона. Иногда сведениям из вторых рук 
доверяешь больше. Граф большую часть времени проводил в своей резиденции, 
сменил там стражу, перевел охранявших его аквитанцев в отдаленную капеллу и 
выписал из Португалии, от своего младшего брата, полсотни молодых крепких 
рыцарей. Одним из их главных достоинств он считал то, что никого они в Святой 
земле и в Святом городе не знали, равно как и не знали языка здешних жителей, 
так что подкуп их был чрезвычайно затруднен. Хотя бы в первое время. Граф 
попробовал наладить свою шпионскую сеть, но вскоре понял, что дело это очень 
тонкое, здесь нужно много времени, и специальные люди. Это как возделывание 
оливковой плантации, надо быть готовым к тому, что первые десять лет никаких 
плодов она не принесет. Да к тому же человеку благородному противно шпионство, 
хотя бы и идущее ему на пользу. Дав себе такое объяснение своих неудач на этом 
поприще, великий магистр лишил образованную собственным радением тайную 
канцелярию благосклонности. Он вспомнил свое старое заявление, что для великого 
дела крестоносного братства опаснее скрип канцелярских перьев, чем звон 
сарацинских сабель. Он решил и впредь держаться того же мнения.
Разговор с де Труа, чем дальше, тем меньше казался ему событием, заслуживающим 
внимания. Он и в первый момент не поверил уродливому монаху до конца. Да, брат 
Гийом и прочие подобные ему, взяли воли несколько через край; да надо будет, 
при случае, кое-кому недвусмысленно дать по рукам, но изображать их темной 
организованной силой, способной вершить судьбами целых государств, это пожалуй, 
даже и смешно. Великому магистру, в общем, не нравилось, что брат Гийом торчит 
все время при Гюи и может давать тому какие угодно советы, и даже убедить 
короля этим советам последовать. Но дело в том, что не в руках Гюи сейчас сила, 
и сколько им не верти, ничего особенного не добьешься. Сила есть у Конрада, еще 
у десятка, полутора баронов, немного силы есть у Госпиталя, а все остальное у 
Храма и его великого магистра. Граф представил себе мысленно всю разветвленную 
структуру военной организации ордена, и подумал, может ли он в один момент 
поднять ее и направить в том направлении, которое он сочтет нужным. Несомненно! 
Вот сейчас достаточно вызвать писца, продиктовать приказ, сотня гусиных перьев 
размножит его в мгновение ока и сотня гонцов за полтора дня развезет его по 
крепостям и капеллам. И тогда тысячи и тысячи рыцарей… Кто этому сможет 
помешать? Пятерка велеречивых монахов? Нет, не сможет. Тогда в чем же заговор?!
В то время, когда граф де Ридфор предавался подобным умозрительным упражнениям, 
брат Гийом беседовал с небезызвестной госпожой Жильсон.
— Вы все поняли, сударыня? У меня такое впечатление, что вы поняли не все.
Госпожа Жильсон хотела что-то ответить, но не смогла, у нее перехватило горло.
— Что с вами, сударыня? — мягко поинтересовался монах.
— Вы же знаете, святой отец, я никогда не отказывалась…
— Еще бы, — сузил глаза брат Гийом и, начавшаяся было, речь собеседницы сбилась.

— Я и сейчас, я ведь не отказываюсь, я просто прошу…
— О чем?
— Ну, вы же понимаете… Может быть это сделает кто-то другой? У меня с графом 
Рено особые отношения. Когда-то я любила его. Более того, я и сейчас, и сейчас 
даже, несмотря на все, что между нами вставало…
Брат Гийом кивнул.
— Да, мне известно это, и предлагая вам отравить графа Рено Шатильонского, я 
учитывал, что вы его любите. Но не для того чтобы вас помучить я заставляю вас 
это сделать.
— А почему же, святой отец, — глаза госпожи Жильсон заблестели в преддверии 
слез.
— А потому, что графу Рено тоже известно о вашей любви к нему. Любовь трудно 
симулировать, но еще труднее скрыть. Граф Рено ощущает себя загнанным зверем, 
каким он и является на самом деле. Он сделал все, что от него требовалось и 
теперь он никому не нужен. Он это знает и подозревает, что его попытаются убить.
 Поэтому он никого не подпустит к себе близко. Ваша любовь к нему, это броня, 
которая защитит вас от его подозрений. От другого человека граф не примет чашу 
с вином, от вас примет.
— Я поняла вас, — сказала смертельно бледная женщина.
Разговор этот состоялся еще до того, как отец Савари отбыл из Иерусалима к Рено,
 еще до того, как Конрад и Изабелла убыли в направлении Иерихона. По всем 
расчетам, госпожа Жильсон должна была прибыть в замок графа Шатильонского 
первой. Она сделала все, чтобы этого не случилось.
Маленькая армия Конрада миновала Иерихон, который, якобы, был целью путешествия 
принцессы — она сказала Конраду, что хотела бы поклониться мощам св. Бригиты, 
которые содержались в одной тамошней церкви. Миновав Иерихон, Изабелла захотела 
прогуляться дальше, к Иордану. Маркиз начал терять терпение. Он привык, что он 
и только он решает чему быть, а чему не бывать, и если уж ввязывался во что-то, 
так лишь после того, как ему объясняли во что именно он ввязывается. «Хвост 
собакою не вертит» — повторял про себя маркиз частенько в последние дни. 
Разумеется для всех прочих, даже для ближайших советников он делал вид, что все 
совершается по его воле. Поседевшие в боях, неаполитанцы и сицилийцы очень бы 
удивились, узнав что подчиняются всего лишь капризам вздорной француженки.
Иордан будет последним пределом уступок, решил маркиз. И свое решение он 
выполнил. Когда колонна обогнула развалины города Галгал, он дал команду 
остановиться. На вершине плоского холма, по разные стороны рощи венчающей 
макушку его, были воздвигнуты два просторных, великолепных шатра. На знамени 
перед одним из них гордо сверкал герб Иерусалимской династии, перед вторым — 
герб Монферратского владетеля.
Конрад был уверен, что объяснение с принцессой состоится сразу же после того, 
как она поймет, что путешествие прервано. Остановка должна ее взбесить. В 
ожидании того, как будут развиваться события, маркиз вызвал к себе управляющего 
своими южными наделами и велел захватить расходные книги, это была часть работы,
 которую он не успел закончить до отъезда в Яффу. У него была такая привычка, 
военные планы строить в тиши сельского уединения, а доходы оливковых плантаций 
проверять во время похода. На этот раз он слушал подлеца Боргоново в пол-уха. 
Он знал, что этот старик, притворяющийся подслеповатым и беспомощным, ворует 
больше здоровых и внешне наглых, но не хотел устраивать ловлю с поличным в 
ожидании неприятного разговора с будущей супругой.
В предчувствиях своих, маркиз не ошибся. Уже через какой-нибудь час после 
остановки, явился неизменный Данже, он осторожно и, в высшей степени деликатно, 
поинтересовался, как расценивать этот необъяснимый перерыв в движении и сколько 
он продлится, и к какому ожиданию готовить ее высочеству свои нервы.
— Передайте ее высочеству, что я не могу ответить на эти вопросы, особенно на 
второй. И скажите, что я не считаю себя виновником этой неопределенности.
Данже убрался, но вскоре вернулся снова. Теперь уже в качестве сопровождающего. 
Принцесса, перед которою он отпахнул полог, даже не вошла, а ворвалась в шатер. 
Была в страшном гневе. Известно что сильные чувства это лучшая косметика, 
другими словами гнев сделал Изабеллу еще прекраснее, чем она выглядела обычно. 
Глядя на нее, маркиз подумал, что на ней имело бы смысл жениться и без видов на 
королевское приданое.
— Ваше высочество!
— Здравствуйте, маркиз!
— Боргоново, — Конрад выразительно посмотрел в глаза обманщику и крючкотвору, 
тот закивал и начал собирать свои бумаги. Он понял достаточно уже из разговора 
маркиза с мажордомом принцессы. Когда старик вышел, Изабелла отослала и Данже, 
ей нечего было от него скрывать, она просто показывала, что готова к честному 
поединку один на один.
— Я догадываюсь о причине вашего визита, Ваше высочество.
— Еще бы! Вы ни с того, ни с сего останавливаетесь, даже не известив меня о 
своих дальнейших намерениях. Впереди показался неприятель, или вам заяц 
перебежал дорогу?
По длинному, землистому лицу итальянца пробежала тень. Слишком уж он не привык, 
чтобы с ним разговаривали подобным образом.
— Я просто решил, что нам следует поговорить.
— И для этого вам понадобилось останавливать всю вашу армию?
— Вы сами тому виной, другого способа заставить вас объясниться, нет.
— Объясниться?! Вы требуете у меня объяснений?!
— Не придирайтесь к неловким выражениями, Ваше высочество, это бесплодная 
тактика. Суть дела в том, что я перестал понимать вас, себя и то, что 
происходит между нами.
Изабелла размашисто пошла по шатру, краем платья свалив стоявший на ковре 
подсвечник, благо он был без свечей.
— Что касается наших отношений и планов на будущее, то тут все как было 
предельно ясно, так и осталось. Мы с вами в самое ближайшее время станем 
супругами и будем добиваться смещения с престола этих ничтожеств, Гюи и Сибиллы.

— Да, но…
— Теперь я хочу узнать, что я сделала такого, что заставило бы вас заподозрить 
меня в намерении от этих планов отказаться, или хотя бы их видоизменить?
— Но наши отношения несколько отличаются от того, что мне рисовалось… 
необъяснимая, чрезмерная холодность…
Изабелла всплеснула руками.
— Это ново! Вы сетуете уже, что я не веду себя как безумно влюбленная в вас 
девочка?! Но подскажите мне, где и когда я обещала вам или хотя бы намекала вам 
на возможность какого-либо другого меж нами общения, кроме делового. Если нам 
повезет, и все наши замыслы осуществятся, то стиль наших с вами отношений не 
изменится. Мы будем с вами жить не только в разных шатрах, но и в разных 
дворцах.
— Напрасно вы так яростно защищаете позицию, на которую никто не нападает. Речь 
шла о другом. Тот замысел, о котором вы вели речь, выполнить труднее, чем 
разгрызть орех. При определенном стечении обстоятельств, эта история может 
стоить нам голов, в этом вы, надеюсь, отдаете себе отчет.
— Никогда не берите такого тона в разговоре со мною, маркиз!
— Прошу прощения, Ваше высочество. Но вы должны признать, что мое желание быть 
постоянно уверенным в своем партнере, есть желание и законное, и разумное. 
Говоря просто, без прикрас, я хотел бы знать, что у вас, все-таки, на уме.
Принцесса приложила к губам белый платок, будто сдерживая рвущиеся изнутри 
слова, потом тихо сказала.
— На уме у меня только то, что я вам говорила, а то, что у меня на душе не 
имеет отношения ни к вам, ни к нашему, общему предприятию.
— То есть, вы не хотите мне объяснить какая сила занесла нас сюда. Я не слишком 
понимал, зачем мы без единого дня отдыха понеслись со всею ратью к Иерусалиму, 
рискуя вызвать страшные и преждевременные осложнения. Но там, я все-таки тщился 
связать хоть какие-то логические концы с концами, но вот почему мы вдруг должны 
были бежать из Иерусалима сюда, я понять не в силах. Ведь вам уже приходилось 
бывать на Иордане, вас крестили здесь.
Изабелла с самым невозмутимым видом выслушала эту нервную речь.
— Когда-нибудь маркиз, может быть даже очень скоро, вы все узнаете. Обещаю вам 
это. А пока позвольте мне считать это моим путешествием вглубь собственной души.

Маркиз пробормотал, глядя в сторону.
— Но для обслуживания этого маленького путешествия нужны две сотни вооруженных 
людей и полтысячи лошадей.
Голос Конрада Монферратского звучал примирительно.
Изабелла вышла из шатра, будучи в полной уверенности, что бунт жениха укрощен. 
Когда она быстро шла между деревьями к своему шатру, то услышала голос своего 
мажордома.
— Ваше высочество, Ваше высочество.
— Чего тебе?
Данже указывал вниз, туда, где по подножию холма проходила узкая тропинка, по 
которой медленно катился небольшой возок, запряженный парой мулов. Его 
сопровождали люди в красных плащах — люди Конрада. Очевидно, какой-то разъезд 
натолкнулся неподалеку на этот экипаж.
— Надо выяснить, кто это.
Данже кивнул и побежал обратно к шатру маркиза. Вернувшись, он доложил.
— Это та самая госпожа Жильсон из Яффы, что приехала тогда из-за графа Рено.
Остаток пути до своего жилища принцесса проделала в глубокой задумчивости.



ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. МЕЧ ИСЛАМА

Меч ислама не любил роскоши. Единственное, что у него было наивысшего качества, 
это лошади и оружие. Эту черту своего характера султан Саладин унаследовал от 
своего отца, а тот у своего деда, бывшего вольным пастухом в горах северной 
Киликии. Поэтому, шатер в который ввели Хасана аль-Хабиба внешним убранством 
почти не отличался среди прочих шатров, расположившихся четырьмя 
концентрическими кругами вокруг него. Только по толпящимся вокруг него воинам, 
большую часть которых составляли телохранители султана, можно было догадаться, 
что это жилище вождя.
Внутри шатра полулежали на простой кошме сам Саладин и его брат Малек. Между 
ними стоял большой кальян, мундштук коего они время от времени передавали друг 
другу. Спокойствие и умиротворенность, казалось, царившие здесь, были абсолютно 
обманчивы. Это была лишь короткая передышка в пятидневной скачке. Она началась 
после того, как султану, выехавшему по своему обыкновению на осеннюю охоту в 
верховья Евфрата, сообщили об успехах Рено Шатильонского. Сначала он подумал, 
что это обычные дрязги назорейского барона с пограничным миром и серьезного 
значения сообщению не придал. Общая обстановка на границе с крестоносным 
королевством не казалась предвоенной, чреватой какими-то опасными событиями. 
Султан слишком хорошо знал до какой степени не расположены его западные вассалы 
к тому, чтобы менять устроенную мирную жизнь на бедствия военного времени. 
Правда, мысль о возвращении Иерусалима никогда не оставляла Саладина, он 
собирался подступиться к этому делу, но не раньше, чем через год, или два.
Все сразу изменилось с известием о пленении принцессы Замиры. Султан сначала 
вскочил на коня, а потом уже стал анализировать ситуацию. За ним последовал 
брат и полевая гвардия, набранная в основном из мужчин того племени, к которому 
принадлежали сами Аюбиды. На пятый день скачки стало ясно, что необходим отдых, 
иначе к месту возможного сражения прибудут не воины, а лишь их тени.
Саладин велел разбить лагерь, добыть овса для лошадей и кальяны для себя и 
брата. Кальян отыскали только один, в небольшой харчевне на повороте горной 
дороги.
Во время этой остановки и появился аль-Хабиб, который решил броситься в ноги 
господину, в надежде на его чувство справедливости и великодушие.
Войдя в шатер Хасан рухнул на колени, коснулся лбом кошмы и замер в таком 
положении.
— Подними глаза, предатель, — сказал Малек Нафаидин, с холодной злостью в 
голосе.
Визирь приподнялся, но был не в силах посмотреть в глаза братьям своей 
утраченной подопечной.
— Прежде, чем тебе сломают шею, расскажи как это все произошло.
У курдов, также, как у сельджуков и некоторых степных народов, существовал 
способ казни без пролития крови, когда человеку ломали основание черепа. 
Подобная смерть считалась привилегией высокопоставленных людей, ибо, по 
народным поверьям, в случае непролития крови, душа казненного сохраняла надежду 
попасть в рай. С отсечением же головы такая возможность утрачивалась.
Визирь, несмотря на то, что ему был пообещан привилегированный способ 
умерщвления, побледнел и подумал о том, что зря он понадеялся на прославленное 
великодушие Саладина. Несмотря на предсмертное отчаяние, визирь подробно и 
толково рассказал о нападении Рено Шатильонского на караван.
— И они отказались взять четыре тысячи золотых? — не поверил Малек Нафаидин.
— Аллах свидетель, что слова мои истинны.
— И тогда ты сказал, что сопровождаешь сестру Саладина?
— Да, господин.
— Может быть это надо было скрыть и они не стали бы нападать?
— Они напали бы все равно, господин. Рено Шатильонский искал не денег. Когда я 
открыл им имя той, которую сопровождаю, я был уверен, что оно защитит принцессу 
как щитом. Ибо только безумец, по моему разумению, мог пренебречь таким 
предупреждением. Но видит Аллах, назорей вел себя именно как безумец.
— Почему же он не убил тебя? — глухо спросил султан, вступая в разговор.
— Да, действительно, человек, совершивший подобное злодеяние, должен был бы 
спутать следы, дабы избежать возмездия.
Хасан молчал.
— Твой язык прирос к небу?! — воскликнул Нафаидин.
— У меня нет объяснения.
Саладин передал мундштук кальяна брату, призывая его тем самым успокоиться.
— Так ты говоришь, назорей не стремился к тому, чтобы его имя осталось 
неизвестным?
— Да, великий.
— Он повторил тебе свое имя, а потом отпустил тебя, для чего? — Султан медленно 
провел рукою по глазам, и продолжил. — Думаю для того, чтобы я как можно скорей 
узнал, кто похитил нашу сестру.
Нафаидин и визирь с напряженным вниманием следили за султаном.
— Что за человек этот назорей?
— Довольно родовитый, — отвечал брат султана. Он живо интересовался латинскими 
рыцарскими обычаями и хорошо разбирался во внутренних делах крестоносного 
королевства. С особенным жаром он говорил о Ричарде I, уже заслужившем к тому 
времени прозвище Львиное Сердце. Нафаидин утверждал, что это единственный воин 
Запада могущий соперничать с его царственным братом, ибо не Филипп Французский, 
ни Фридрих Барбаросса, ни, тем более Леопольд Австрийский, для него не годны.
— Родовит, но дурного нрава. Прежним Иерусалимским королем приговорен к 
смертной казни.
— Почему же не казнен.
Нафаидин пожал плечами.
— У назореев важно не то, к какому приговорили наказанию, а из чьих уст 
прозвучал приговор. Короли Иерусалима давно уже не в достаточной силе, чтобы 
настоять на исполнении своей воли.
Ответив на вопрос брата, Нафаидин почтительно умолк, хотя любил порассуждать на 
назорейские темы. Он хорошо знал эти моменты Саладинова раздумья. Мешать ему 
было нельзя. Никому бы не поздоровилось, попробуй он это. Квадратная, черноусая 
голова султана склонилась слегка набок, черные глаза затуманились, как осеннее 
озеро. Казалось, он даже не дышал, изо рта тоненькой самостоятельной струйкой 
тянулся холодный дымок. Своим видом Саладин напоминал остывший вулкан. Наконец 
шевельнулся, приступ сосредоточения миновал.
— Они хотят большой войны.
— Кто? — в один голос спросили Нафаидин и Хасан, хотя, в общем, конечно, 
догадывались о чем идет речь. Султан обвел их выразительным взглядом и они 
устыдились своего вопроса.
— Не думаю, что сестре нашей грозит какая-то беда, даром что она оказалась в 
лапах у такого зверя, как этот Рено. Замира им не нужна, им нужна война. Я 
рассуждал, так — если я не хочу войны, значит ее не хочет никто.
— Не собирается же этот назорей воевать с нами?
— Рено уже сделал все, что должен был сделать. Воевать с нами собирается кто-то 
другой.
— Король?
— Не знаю. Ты сам только что сказал, что король слаб. Есть кто-то сильный, кто 
стоит пока в тени. Может быть это новый тамплиер, может их верховный имам из-за 
моря.
— Зачем им это нужно?
— Пока не знаю, брат. Может быть им нужны деньги, ибо они нужны всем и всегда. 
Может быть их раздражает то, что мечеть аль-Акса стоит рядом с гробом их Бога, 
а чтобы разрушить ее, надо победить Саладина.
— У курдов есть сказка о мудром горском пастухе, которого очень зазывают в 
гости в долину, а он все не идет, — сказал Нафаидин, — не взять ли нам пример с 
нашего сказочного предка. Если они так хотят войны, нам надо обмануть их 
надежды. Выкупить сестру у Рено…
— Нет, боюсь они нас уже перехитрили. Замиру мы, конечно, освободим, но не 
выкупишь обратно нанесенное оскорбление. Я убежден, что даже их собственная 
молва осудит то похищение, но Саладин перестанет быть Саладином, если он не 
подожжет Иерусалимское королевство в ответ на то, что сделали назорей. Нашему 
пастуху придется сходить в гости к лукавому землепашцу.
Пососав мундштук кальяна султан перевел взгляд на своего визиря.
— Я понимаю, Хасан, что твоей вины в произошедшем нет, или почти нет. Ибо 
каждый в чем-либо виноват, хотя бы в том что беременит землю. Это назорейская 
мысль, но она мне кажется справедливой.
Визирь склонил голову, ожидая приговора.
— Мое положение затруднительно. Я вижу, что тебя не за что наказывать, но я 
вынужден тебя наказать, иначе я поселю в сердцах своих подданных сильное 
изумление. Что же начнется, если я начну миловать слуг, которые не смогли 
защитить женщину из моего дома.
Саладин опять затянулся холодным дымом.
— Тебе придется бежать. Будет возвещено, что ты приговорен к смерти. Я не пошлю 
вслед за тобою погоню, если тебе повезет ты сможешь затеряться где-нибудь на 
окраинах царства. Иди.
В этот день Саладин решил пораньше лечь спать, чтобы поутру не торопясь 
отправиться к замку сумасшедшего назорея. Но планам султана не суждено было 
сбыться. Когда хорошо выспавшиеся мерхасы спокойно навьючивали собранные шатры 
на мулов и верблюдов, в шатер вождя вбежал Нафаидин, вид у него был 
расстроенный, губы тряслись.
— Что случилось?
— Али, — только и смог выговорить отец.
— Что с ним?
— Он ускакал.
— Ускакал? Куда?!
— Освобождать Замиру.
— Что это взбрело ему в голову, клянусь знаменосцем пророка, Али никогда не 
производил впечатление сумасшедшего.
— Я думаю, он наслушался разговоров.
— Каких разговоров?
— Вчера по лагерю пополз слух, что теперь нам спешить некуда, что с назореями 
мы станем договариваться по-хорошему.
Саладин внимательно посмотрел на брата.
— Кто их мог распустить?
Нафаидин отвел глаза.
— Слухи, они и есть слухи.
Султан звучно шлепнул нагайкой по голенищу сапога.
— Когда он ускакал?
— Вчера вечером. С ним еще пятеро или шестеро гулямов.
— Теперь у назореев будет сразу два наших родственника. Что молчишь, брат?
— Что тут говорить?
— Не печалься раньше времени. Я люблю Али не меньше твоего и сделаю все, чтобы 
его спасти. Чего бы это мне не стоило, я спасу его. А теперь иди и распусти 
слух, что вчерашние слухи оказались ложными. То, что было до сих пор, это всего 
лишь прогулка. И учти, все то время пока мы будем догонять Али, он будет 
презирать нас.
Похожие заботы одолевали в то утро и маркиза Конрада Монферратского. На 
рассвете его пажи настреляли полдюжины перепелов на краю леса в развалинах 
Галгала и зажарили на костре, разложенном неподалеку от входа в шатер своего 
господина. Маркиз одобрил их рвение, велел достать из своих передвижных 
погребов вина получше, не островного, он не любил сладкие кипрские и хиосские 
сорта, и не местного, слишком терпкого. Вина доставлялись маркизу с родины, из 
северной Италии, и он, не будучи гулякой и бражником, знал в них толк.
Приведя в порядок свой туалет, насколько это позволяли условия походной жизни, 
маркиз послал приглашение обеим дамам находившимся на территории его лагеря, 
принцессе Изабелле и госпоже Жильсон, попавшейся на глаза его дозору. Маркиз 
обставил пленение самым изысканным образом, он еще не решил, как ему поступить 
с этой дамой и не внес ее еще в список лиц опасных для себя, хотя и сильно 
подозревал в ней чью-то шпионку, но лишить ее возможности отведать печеных 
перепелов счел слишком жестоким.
Госпожа Жильсон не заставила себя ждать. Не из-за завтрака, конечно. Узнав, что 
при войске находится принцесса Изабелла, она разволновалась. Что нужно яффской 
изгнаннице на Иордане? Вчера она не решилась задать этот вопрос маркизу, ибо 
вопросы задавал вчера он и, по большей части, весьма каверзные.
Утро оказалось не столько мудренее вечера, сколько приветливее. Коря себя за 
вчерашнюю подозрительность, маркиз был в отношении плененной гостьи весьма 
любезен. В ожидании появления за завтраком принцессы, они мирно и занимательно 
беседовали.
Первым стал проявлять нетерпение маркиз. Он справедливо полагал, что для того, 
чтобы пересечь небольшую рощу меж шатрами, не нужен целый час. Он велел одному 
из пажей, еще раз сходить к принцессе и поторопить ее, очень любезно, но все же 
поторопить.
О том, что Изабелла и госпожа Жильсон как-то связаны, маркиз не догадывался и 
пленница не спешила его просветить на этот счет. Она была готова к тому, что 
разразится скандал, он мог стать источником очень ценных сведений, которые в 
чинной, благонамеренной беседе не добудешь. Был, правда, риск, что принцесса 
захочет свести с ней счеты, но госпожа Жильсон надеялась, что маркиз все же не 
позволит ей это сделать в своем присутствии. Зачем ему такая слава?
— Однако, — сказал Конрад, косясь в сторону всплывающего над кронами светила. 
Удивиться еще сильнее ему пришлось, когда прибежавший паж, сообщил, что 
принцессы в шатре нет, и, по всей видимости, нет нигде в лагере.
— Так где же она? — заорал маркиз на пажа. По сути, вопрос был обращен не к 
перепуганному юноше, а скорее, даже к себе самому.
В нем звенело все скопившееся за последние дни недоумение и раздражение. Маркиз,
 бывший одним из самых толковых и предусмотрительных людей королевства, впал в 
состояние ярости от того, что им вертит, как считает нужным, двадцатилетняя 
девчонка, а он даже приблизительно не представляет, что ей надо.
— Хотите маркиз, я вам скажу, где принцесса?
Конрад резко повернулся к госпоже Жильсон. Оказывается он глупее не одной 
только Изабеллы, а всех женщин Иерусалимского королевства. Одна исчезает 
неизвестно куда, вторая неизвестно почему знает куда исчезла первая!
— Сделайте одолжение, — проскрипел зубами маркиз.
— Она направляется к замку Шант.
— Какого дьявола ей там может быть нужно?
Пленница удивленно подняла брови.
— Это замок Рено Шатильонского.
И тут маркиз… он чуть не ослеп от яркости открывшейся ему мысленной картины. 
Что же со мной произошло? — вопрошал он себя, и не было ответа на это 
вопрошание. Ведь он великолепно же знал о том, что у Изабеллы еще совсем 
недавно был бурный роман с этим негодяем. Знал, но из каких-то непонятных 
соображений дал мистической пелене упасть на свои глаза. И о том, что 
Шатильонский разбойник гнездится где-то в Заиорданье тоже ведь слышал. Как же 
могло случиться что он, человек с государственным умом не свел в своем сознании 
эти два вопиющих факта, имея на размышление целую неделю медленного дрейфа от 
Яффы к Иордану?! Говорят, что муж последним узнает о том, что вытворяет его 
жена. Но он ведь даже еще и не муж, но глупости положенные по этой роли уже 
делает. Что же будет дальше?!
— Думаю, она сбежала еще вчера вечером, — сказала госпожа Жильсон.
— Почему вы так решили? — подозрительно спросил маркиз.
Пленница усмехнулась.
— Просто ночью темнее, чем днем.
Из-за деревьев, подступавших вплотную к шатру, донесся чей-то плач.
— Это еще что?!
В ответ на этот раздраженный вопрос появился один из пажей, он тащил на веревке 
карлика Био, единственного из свиты, кто не понадобился при побеге. Карлик 
размазывал по лицу обильные слезы, богатырская его шевелюра была забита 
хвойными иголками. Пользы от этого обломка окружения принцессы было немного. На 
все вопросы был один ответ — спал. И всем было понятно — не врет. Это почему-то 
особенно разозлило маркиза. Он велел убрать это укороченное существо с глаз 
долой и высечь.
— Отчего вы убеждены, что Изабелла отправилась именно к Шатильону?
Госпожа Жильсон пожала плечами.
— Привилегия умных мужчин задавать глупые вопросы. Куда же ей еще направляться, 
мессир?
— Не сочтите за труд, изложите поточнее вашу мысль.
— Извольте. Недавно граф Рено пленил сестру Саладина. И держит ее в замке Шант. 
Новость эта, дойдя до принцессы, возбудила ее воображение, плодами которого и 
питается, как известно, ревность. Трудно сказать, зачем она потащила с собою 
вас и ваше войско, может быть за время вашего совместного путешествия в ее душе 
происходила борьба, она пыталась подавить в себе ревнивое чувство. Впрочем 
чужая душа темна для понимания. Особенно чужая женская душа.
Конрад изо всех сил старался удержать себя в рамках приличий. Его душила 
нестерпимая, лютая ярость, он чувствовал себя обесчещенным, преданным, 
обворованным. Если бы эта голубокровная шлюха появилась здесь… нет, он бы не 
знал, что делать с нею. Одновременно с приступами вышеописанных чувств, маркиз 
удивлялся себе. Неужели расстройство отдаленных и неверных политических планов 
способно ввергнуть его в такое бешенство и страдание?! Здесь что-то другое. Он 
ведь соглашался на брак с Изабеллой, будучи прекрасно осведомлен о ее недавнем 
романе с Рено. Что же, собственно, случилось, если смотреть с этой точки зрения 
— еще один эпизод отлично ему известного романа.
— Сударь, — тихо позвала госпожа Жильсон.
Он повернул к ней лицо и с трудом увидел ее, никак не мог освободиться от 
безжалостных и многочисленных мыслей.
— Сударь, я хочу попросить вас об одолжении.
— Какое одолжение? О чем вы?! — недовольно поморщился маркиз.
— Я должна быть там.
— Где там? В замке Рено?
— Да.
Конрад вдруг усмехнулся.
— И вы тоже?
— И я, не знаю за кого вы меня приняли, на самом деле я одна из тех, для кого 
особое счастье заключается в том, чтобы лишний раз увидеть того негодяя.
Маркиз с размаху пнул вертел с перепелами, птицы разлетелись в разные стороны 
как живые.
— Разрази меня гром, это слишком даже для моей несчастной головы. Что же, 
теперь все женщины Палестины направляются к замку Рено Шатильонского?!
Госпожа Жильсон опустила голову.
— У меня дурные предчувствия, сударь.
— У вас только предчувствия, а у меня уже дела дурные. Я с двумя сотнями людей 
прохлаждаюсь на берегу Иордана, когда багдадские арабы грабят мои владения на 
берегу Асфальтового озера, когда в столице сотня влиятельных людей день и ночь 
думает о том, как бы меня поскорее прирезать или вздернуть. Ах, да что там 
говорить!
— Не знаю, успокоит ли вас мое соображение, но все же скажу. По моему мнению, 
принцесса Изабелла помчалась в замок Шант отнюдь не за тем, чтобы пасть к ногам 
Рено, или ему на грудь.
— Надеюсь, — нервно усмехнулся Конрад, — ну а от меня, что вам нужно?
— Отпустите меня, сударь. Не слишком это рыцарское дело становиться на пути 
влюбленной женщины.
Конрад прошелся вокруг разгромленного костра.
— Честно сказать, я и сам не знаю, для чего вы мне здесь.
Лицо госпожи Жильсон осветилось.
— Так я могу ехать?
— Я даже дам вам провожатых.



ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ВСТРЕЧА ВЛЮБЛЕННЫХ

— Кто это? — спросил Рено.
— Похоже, что сам Саладин, — ответил Филомен, всматриваясь в бурлящую перед 
стенами замка толпу всадников.
— Очень любезно с его стороны, он верно прибыл затем, чтобы извиниться за 
вызывающее поведение своего племянника, — пошутил граф, но никто из стоящих 
рядом не поддержал его расположения шутить.
Со всех разом слетел многодневный хмель, когда они поняли, что именно их 
ожидает. У Саладина было по крайней мере впятеро больше сил, да к тому же, к 
нему могли в любой момент подойти подкрепления.
Назорейским рыцарям помощи ждать было неоткуда, они слишком хорошо это знали.
В замке поднялась суета, грозившая в любой момент перейти в панику. О том, 
чтобы сопротивляться, не могло быть и речи. Если бы султану пришло в голову 
атаковать укрепления замка сходу, он не встретил бы никакого организованного 
сопротивления. Рено попытался навести порядок, но ни уговоры, ни угрозы, ни 
выбитые зубы — ничто не могло привести в воинственное состояние духа его 
похмельное войско. Оказывается вешать беззащитных поселян и нападать на 
караваны — это одно, а встретиться в честном бою с сарацинской гвардией, — это 
совсем другое. Единственное чего удалось добиться Рено Шатильонскому от своих 
людей, это чтобы они не кинулись спасаться бегством из замка. Он сумел 
втолковать им, что это наиболее верный путь в могилу, ибо люди Саладина легко 
обнаружат их и переловят, потому что лошади у них порезвее. В конце концов, 
кое-кого удалось даже загнать на стены, чтобы стоя на них, они демонстрировали 
врагу, что замок все же как-то охраняется.
Два десятка человек он лично погнал к пролому, имевшемуся в задней части замка, 
оставляя беззащитным весь нижний уровень укреплений. Пока люди Саладина не 
разузнали о нем, его следовало хоть как-то заделать.
— Вы что же, все-таки намерены драться! — тревожно спросил отец Савари.
— Нет, я намерен торговаться и для этого укрепляю прилавок.
— Как вы можете шутить в таком положении?!
Рено, в ответ на эти причитания, пообещал госпитальеру, что если тот не 
перестанет к нему приставать с нелепыми разговорами, то он прикажет пролом в 
стене заткнуть его жирным телом. Отец Савари понял, что граф выражается отнюдь 
не фигурально и ретировался. Собрал пятерых своих слуг и велел им быть наготове.
 Очень может статься, что им придется покинуть этот сумасшедший замок внезапно. 
Слуги бурно выразили свое согласие с планами своего хозяина и обещали в деле 
бегства проявить максимум смелости и решительности.
Саладин встал лагерем в виду стен замка Шант. Стало понятно, что в ближайшие 
дни он не бросится в атаку, решив, очевидно, получше изучить обстановку. Это 
известие, вкупе с железными кулаками графа, несколько успокоило обстановку в 
замке. Когда человеку, готовившемуся умирать немедленно, сообщают, что смерть 
откладывается, у него появляется способность рассуждать, иногда даже здраво.
Дозорный, стоявший на башне, крикнул, что от сарацинского лагеря отделились три 
всадника и направляются к восточным воротам. Видимо парламентарии, это можно 
было предвидеть. Саладин не начнет штурма, пока будет опасаться за жизнь 
любимой сестры и дражайшего племянника.
Переговоры состоялись прямо во дворе, у самых ворот. Рено сам настоял на этом, 
он хотел, чтобы все слышали какие он выдвигает условия. Он заявил посланцам 
султана, что готов не защищать замок Шант, не держать в плену принцессу Замиру 
и благородного Али, взамен требуя одного, чтобы его людям была дана возможность 
покинуть замок живыми.
Присутствующие шумно выразили свое согласие с условиями вождя.
Посланец султана настаивал на другом варианте решения проблемы. Он предлагал 
прямо сейчас вернуть пленников, после чего предаться в руки султана для 
справедливого суда. Всем известно благородство и великодушие Саладина, и те, 
кто не запятнал свои руки кровью, а совесть лжесвидетельством, могут вне 
всякого сомнения рассчитывать на снисхождение.
— Не много ли нам предлагает султан Саладин в обмен на сестру и племянника? — 
ехидно спросил Рено.
Толпа, окружившая место переговоров, поддержала своего вождя криками не только 
громкими, но и воинственными. Они знали, что им следует бояться именно 
справедливого суда.
— Вы слышите? — обратился Рено к послу, — это наш общий ответ вашему господину. 
Если он все-таки решится на нас напасть, то мы сначала вывесим на стенах его 
родственников, а потом уж будем драться. Ничего другого нам не остается.
Лицо посла, высокого сухощавого старика, посерело, он не мог вернуться к 
Саладину с таким ответом.
— По местам! — скомандовал в этот момент Рено и крикливая масса полубандитов, 
из которых состоял гарнизон Шанта, неожиданно беспрекословно подчинилась 
команде. Это слаженное, множественное движение произвело большое впечатление на 
посла. Он сказал, по возвращении Саладину, что боеспособность людей Рено, 
пожалуй, очень велика. Это не просто разбойничья ватага, как можно было ожидать.

В то время, когда на площади перед воротами происходили публичные переговоры и 
никто особенно не следил за тем, что творится вокруг замка, в пролом, который 
было велено заделать и который никто не спешил заделывать, прокрались снаружи 
два человека. «Строители» в это время горланили вместе с остальными на площади. 
Этими двумя таинственными гостями были принцесса Изабелла, одетая в костюм де 
Комменжа, и верный Данже. Желание увидеть все своими глазами — имеются в виду 
взаимоотношения Рено с сестрой султана, — было намного сильнее страха, приличий 
и даже доводов здравого смысла. Она понимала, что осажденный разъяренными 
сарацинами замок не лучшее место для выяснения отношений с неверным любовником, 
но понимала она это умом. Сердце же заставляло ее делать то, что она делала.
Это неукротимое стремление можно было бы выставить как пример исключительного 
женского характера, способного безоглядно вырваться за пределы, очерченные 
куртуазным кодексом. Можно было бы, но дело в том, что этот поступок оказался 
не единственным подобным в этот день. Всего через каких-нибудь полчаса после 
Изабеллы, к тому же самому пролому явилась госпожа Жильсон. Проникнуть в замок 
незаметно ей не удалось. Работники, заделывавшие пролом, уже вернулись на место 
и она попала прямо в их руки. Явление холеной дамы среди пыли, грязи в 
осажденном замке, затерянном на краю христианского мира, произвело на них 
сильное впечатление. Дама требовала, чтобы ее отвели к графу. Полуголые верзилы,
 возившиеся с необожженными кирпичами, не нашли, что тут можно возразить. Тем 
более, что госпожа Жильсон, когда считала нужным, могла говорить убедительно.
— Вы?! — удивленно воскликнул Рено, думавший, что он утратил способность 
удивляться.
— Я, граф.
— Клянусь стигматами св. Береники, не ожидал вас здесь увидеть!
— Я польщена, что вы не забыли мое имя, — сказала Береника Жильсон.
— Смею ли спросить, что вас привело сюда?
— Перестаньте паясничать, я рискуя многим, примчалась сюда, чтобы спасти вас.
— От кого, может быть от Саладина?
— Есть мне кажется человек, который желает вашей смерти.
Рено расхохотался во всю силу своих легких.
— Взойдите на стену, сударыня, и вы увидите тысячу таких людей.
— Прекратите, граф, прекратите, — в голосе Береники Жильсон задрожали 
неподдельные слезы.
— Надеюсь вы не станете рыдать прямо здесь?!
— Вы ничего не понимаете! — крикнула шпионка, теряя самообладание, — меня 
послали затем, чтобы отравить вас.
— Вот так здорово, вы предупреждаете меня против себя. А может быть просто жара,
 дорога, и вам приснилось что-то?
— Рено, — жалобно сказала госпожа Жильсон, и его передернуло от этой неуместной 
нежности.
— Извините, сударыня, вам следует сначала разобраться со своими чувствами, у 
меня, увольте, нет времени помогать вам в этом. У меня, сударыня, крепость, 
осада.
Рено решительно покинул незваную гостью, бросив мажордому.
— Филомен, придумайте что-нибудь.
— Что тут можно придумать, мессир? — искренне развел руками тот.
— В башню, в башню, там теперь у нас будет женский монастырь.
Саладин долго и неспешно совещался с братом и другими военачальниками. Все 
держались одного мнения. Такой человек как Рено пойдет на все. Его поведение 
уже доказало, что свою жизнь он не ставит и в грош, он сто раз мог покинуть 
замок, но с упорством умалишенного сидел здесь, поджидая султана с войском. 
Станет ли он беспокоиться об участи принцессы Замиры?!
— Так вы советуете мне принять его условия?
— Да, — отвечали приближенные, — случай отомстить будет.
Внутренне Саладин был согласен с этим мнением. Причем мести заслуживает не 
только этот безумный разбойник, но и все преступное королевство, а может быть и 
весь христианский мир.
— Утром, — повернулся султан к Арсланбеку, уже один раз возглавлявшему 
посольство в Шант, — ты поедешь туда и скажешь, что я согласен. Они, могут 
убираться.
Изабелла с помощью Данже отыскала в одном из внутренних, захламленных дворов 
замка убежище в виде небольшого чулана. Никто не обратил на странную пару 
никакого внимания, всем было не до того. Оставив госпожу в относительной 
безопасности, Данже отправился на разведку. Пообтирался возле башни, поболтал с 
конюхами, взобрался даже на стены и окинул подслеповатым взглядом сарацинский 
лагерь, над которым даже в утренний час курилось несколько бледных дымков. 
Вскоре Изабелла имела подробные сведения обо всем, что творилось к замке. Она 
рассчитывала «поговорить» с Рено этой ночью, а до этого она надеялась 
собственными глазами увидеть каковы все же отношения графа с его пленницей.
Весь день прошел в напряженном и тоскливом ожидании. Никто из защитников 
крепости не сомневался, что на рассвете будет штурм. К вечеру начали разжигать 
повсюду костры, никто не собирался ложиться спать. Рено закатил очередную 
пирушку и подобраться к нему было невозможно, хотя следить за его действиями не 
составляло труда. В эту ночь он не пожелал навестить свою новую возлюбленную.
С наступлением настоящей темноты, Изабелла выбралась из своего убежища и начала 
бродить меж кострами, выбрасывавшими в небо целые фонтаны искр. Ей передалась 
атмосфера истерического ожидания. Слишком многое должно было решиться завтра. 
Из отрывков разговоров, которые улавливали ее уши, у нее сложилось весьма 
причудливое представление о том, почему Саладин столь суров в своих требованиях.
 Не столько потому, что Рено пленил его сестру, сколько потому, что не спешил 
ее возвращать, так считали почти все.
На эту тему беседовали два бургундца, следившие за одним из костров.
— Да зачем она ему нужна? — спросил один возясь с мозговою костью, стараясь 
добыть из нее немного ума.
— Неужели ты не понимаешь? — искренне удивился второй.
— Нет, клянусь ключами св. Петра.
И тут последовало незамысловатое, откровенное объяснение, заставившее волосы 
Изабеллы встать дыбом. Она стояла в двух шагах за спинами беседующих, отсвет 
костра время от времени выхватывал из темноты ее лицо, которое в этот момент 
вполне могло бы подойти ангелу гнева. Мужчины вообще очень легко и беззаботно 
рассказывают гадости о женщинах, у воюющих мужчин мнение о женском поле 
особенно пренебрежительное. Изабелла находилась в таком состоянии, что ей явно 
было не под силу отделить зерна истины от плевелов обычной болтовни. Она 
стоически беззвучно вынесла все грязные измышления глупого солдафона на предмет 
постельных взаимоотношений графа с пленницей. Он выдумывал настолько 
баснословно, что даже собеседник счел нужным, справедливости ради, возразить.
— Что-то я не видел, чтобы граф наведывался в башню по ночам.
— Наверное ты не видел и того, как граф посещает нужник, но не станешь же из-за 
этого утверждать, что он питается святым духом.
Неизвестно поверил ли этому в высшей степени аргументированному заявлению 
прожорливый бургундец, но Изабелла поверила ему сразу и до конца. Остаток ночи 
она решила провести возле пресловутой башни, дабы пресечь очередной поход 
предателя Рено за сарацинскими ласками.
Принцесса была вооружена. На поясе у нее болтались ножны с великолепно 
заточенной мизеркордией. Устроившись на камне неподалеку от входа, она грела в 
ладони удобную рукоять.
Данже молча стоял в темноте у нее за правым плечом, он даже и не пытался что-то 
советовать. Он хорошо чувствовал состояние принцессы.
Лезть к ней сейчас с какими-то словами было просто опасно.
Не только Изабелла напряженно бодрствовала в ночи. Не спал и отец Савари. В нем 
боролось стремление поскорее унести из обреченного замка свои старые ноги, с 
желанием отличиться перед своим орденским начальством. Уж он то прекрасно 
понимал, что в сложившемся положении войны не миновать. Вернет Рено Замиру ее 
брату или нет, это уже не имеет значения. Ибо оскорбление уже нанесено, 
латиняне нарушили свой же кодекс чести и Саладин имеет возможность выступить 
против них с позиций моральной правоты. Никто ни на востоке, ни на западе не 
посмеет его осудить, что бы он ни сделал. Итак, Иерусалимское королевство 
втягивается в войну, которая обречена стать войной непопулярной.
Трижды за ночь отец Савари решал, что надо немедленно бежать, но трижды отменял 
свое решение. Во-первых, это ночное бегство таило определенные опасности, в 
темноте никто не станет разбирать кто перед ним, воин или пастырь. Безопаснее 
попасть к Саладину в плен, он, что общеизвестно, не воюет со священниками. Но 
сохранив свою жизнь, он навсегда потеряет доверие великого провизора.
Госпожа Жильсон лежала на старом одеяле в углу большой каменной комнаты и тихо 
плакала. Посреди помещения горел огонь в медной жаровне на закопченном 
треножнике. Принцесса Замира и все шесть ее служанок сбились в испуганную кучку 
в другом конце комнаты. Они переговаривались шепотом и время от времени 
вытирали пот со лба раненого Али. Он тихо постанывал. У него скорей всего были 
сломаны какие-то кости, но замковый лекарь сбежал еще на прошлой неделе, почуяв 
неладное.
Сестра Саладина давно уже была за пределом своих психических сил. Каждый день, 
каждый час и каждую минуту, она ждала шумного грязного вторжения назорейских 
бандитов, и то, что это вторжение откладывалось, лишь терзало ее нервы и 
изматывало душу. Спутницы не могли ее успокоить, они ждали того же самого, 
скорее даже их положение было хуже, чем положение принцессы. Она, в общем, 
могла бы рассчитывать хотя бы на минимум снисхождения и уважения со стороны 
главаря. Им же просто грозила опасность пойти по солдатским рукам.
Но и в эту, самую удушливую, самую тревожную ночь, Рено не пришел. Он предпочел 
привычное общество собутыльников обществу своей очень родовитой и очень 
запуганной пленницы. Это не развеяло подозрений Изабеллы, просидевшей возле 
входа в башню всю ночь. Если бы принцесса Замира узнала под чьею охраной она 
находится она, пожалуй, удивилась бы.
Под утро, большую часть защитников Шанта свалил короткий сон. Костры потухли, и 
по дворам замка поползли стелющиеся, сизые дымы. Едва проглянуло солнце 
дозорные закричали, что опять едет посольство.
Данже еле-еле уговорил Изабеллу сменить место засады на более безопасное, при 
свете дня, она была бы слишком на виду.
Волнения последних дней привели Изабеллу в состояние близкое к тому, в котором 
находилась сестра Саладина. Она внутренне оцепенела, глаза провалились и стали 
похожи на две несчастные пещеры с темными озерами отчаяния на дне. Она 
непрерывно терзала рукою ножны кинжала и кусала губы.
На площади стали собираться те, кто смог проснуться, остальные продирали глаза 
и нашаривали оружие. Заскрипели отпираемые ворота. Из своего дома появился Рено,
 вид у него был потрепанный, угрюмый, но было видно, что собою он вполне 
владеет.
Арсланбек не слезая с коня объявил, что великий султан Саладин принимает 
условия графа Рено Шатильонского. Если ему немедленно выдадут его сестру и 
племянника, он отойдет от замка Шант на половину дневного перехода.
Взрыв всеобщего ликования был ему ответом. Рено кивнул, на его лице ничего 
особенного не выразилось. Можно было подумать, что ему все равно как тут все 
закончится.
— Я жду, — сказал посол как можно заносчивее. Он принадлежал к тем, кто в 
глубине души не одобрял сговор султана с этим разбойником, но вслух своих 
возражений высказать не посмел. Теперь он демонстрировал свое презрение назорею.

Рено развернулся и пошел к башне. Снял с пояса связку с огромными ключами, 
отпер замок. Изабелла выбралась из своего тайника за колодцем, и стояла в 
плотной толпе обступившей крыльцо. Она во время речи посла находилась слишком 
далеко и не уловила сути того, что происходит. Она вообще в этот момент была 
так возбуждена, что неспособна была понимать хоть что-либо.
Граф вошел внутрь и стал подниматься на второй этаж по витой лестнице. Прошло 
совсем немного времени и сверху донесся дикий женский визг. Сарацинки решили, 
что похититель, наконец, явился, чтобы взять свое. Именно утром. Неожиданно, 
несмотря на все дни мучительного ожидания. Шок был слишком силен. Замира 
лишилась чувств. Граф постоял над ее распростертым телом, не зная, что же ему 
теперь делать. Семь пар женских глаз наблюдали за ним из углов каминной комнаты.
 Даже госпожа Жильсон потеряла в этот момент способность говорить и действовать.
 Али лежал в беспамятстве.
Не видя другого выхода, граф подхватил на руки тело Замиры и вышел с ним вон. 
Он рассудил, что по сути ведь все равно в полном ли здравии или в небольшом 
беспамятстве вернет он сестру ее брату. Своим внезапным появлением наверху он 
лишил ее отнюдь не чести, а всего лишь сознания, а оно не может быть признано 
важной частью женского достоинства.
Граф появился на крыльце башни, держа принцессу Замиру на руках. Она не была 
шестнадцатилетней хрупкой девушкой, и даже такому гиганту как Рено, было тяжело 
нести ее на вытянутых руках. Поэтому он прижал ее к груди, а руку принцессы 
положил себе на плечо. При желании в них легко можно было увидеть пару 
влюбленных, слившихся в объятии перед вынужденным прощанием. Именно эти мысли 
пришли в голову Изабелле и она совершенно ослепла от ярости.
Толпа, собравшаяся перед входом в башню расступилась, образуя коридор, в конце 
которого высился посол на коне. По его команде двое сопровождавших гулямов 
спешились, чтобы благоговейно принять принцессу или то, что от нее осталось. 
Арсланбек был почему-то уверен, что сестра повелителя покончила с собой.
Сарацины двинулись по живому коридору навстречу графу, им не суждено было дойти 
до него ибо… ибо из толпы появился еще один человек, невысокий юноша в 
великоватом блио и драных шоссах. Увидев его перед собой, граф остановился. 
Брови его сдвинулись и в его фигуре проступила некая неуверенность. Юноша не 
торопясь приблизился к графу. Молча.
— Ты? — прошептал Рено и лицо его было смущенным, как лицо человека уверенного, 
что его ничем нельзя смутить.
Посол почувствовал неладное, он крикнул что-то своим людям и они ускорили шаг, 
но им не суждено было успеть… В руке юноши блеснул кинжал, вздох удивления 
замер в устах у всех, кто стоял в первых рядах и был непосредственным 
свидетелем события. Невозможно было уследить за движением — нож торчал в груди 
Рено Шатильонского.
На графе была лишь тонкая неаполитанская кольчуга, и она не смогла защитить его 
грудь. Трехгранное лезвие прошло как раз в одно из кованых колец. Изабелла, 
несмотря на свою хрупкость, сумела вложить в удар огромную силу, которую дает 
смесь отчаяния, ревности и боли.
Гигант медленно опустился на колени продолжая прижимать к груди ничего не 
ведающую сарацинку. Жест этот лишний раз подтвердил Изабелле, что она была 
права в своей мести.
И неизвестно, что еще она собиралась сделать, ей не позволили развернуться 
подбежавшие слуги посла. Они были уверены, что она сейчас бросится убивать 
принцессу Замиру, налетев, они сбили Изабеллу с ног. Данже, стоявший в трех 
шагах от места действия в первом ряду зевак, Данже, которому под страхом смерти 
было запрещено вмешиваться в то, что будет происходить, не выдержал и ринулся 
защищать свою госпожу. Через несколько мгновений свалка была всеобщей.
Не совсем всеобщей, надобно поправиться. В нее не вмешался отец Савари. Оценив 
происходящее, он подозвал к себе своих слуг и велел им собираться. Они не 
успели выполнить приказания, потому что прибежал тот, кого он поставил на стену 
следить за происходящим в округе. Слуга прошептал что-то на ухо иоанниту.
— Что?! — воскликнул отец Савари, — со стороны Иордана?
— Их много, они идут христианским строем, — отвечал слуга.
— Они несут орифламму?
— Флага я не смог рассмотреть.
Глядя на кишащее в поднятой пыли человеческое месиво старый госпитальер 
взвешивал обстоятельства этого странного утра. Когда было нужно он умел думать 
быстро.
— Форэ, — сказал он своему старшему слуге, рыжему детине лет двадцати пяти, — 
возьми еще двоих человек. Быстро поднимайтесь в башню. Захватите оттуда 
саладинова племянника. Заверните его в покрывало.
— Зачем он нам? — искренне удивился Форэ, но удивление его было недолгим. Отец 
Савари посмотрел на него так, что слуга понял, лучше в этой ситуации молча 
выполнить приказание.
— Вытащите его через тот вход, там за лестницей есть низенькая дверь. Вот ключ. 
И очень быстро Форэ! А вы, — отец Савари обратился к двум другим слугам, — 
будете ждать там с носилками.
Посол Арсланбек, решив, что его собираются убить, ретировался. Никто ему не 
препятствовал, ворота были открыты. От них до шатра султана было не более шести 
сотен шагов. Саладин вместе с братом сидели в седлах перед развернутым строем 
своей гвардии и напряженно смотрели в сторону замка, где решалась судьба их 
ближайших родственников. Достаточно было одного жеста, чтобы они атаковали 
замок. Время шло, раздражение и нетерпение нарастало. Над головами всадников 
проплыло несколько степных стервятников. Они летели в сторону замка. Нафаидин 
указал на них брату. Саладин ничего не ответил и нахмурился.
Из соблазнительно распахнутых ворот замка вылетел всадник.
— Это Арсланбек! — сразу же закричали в рядах мерхасов. Сразу же стало ясно, 
что дело обстоит плохо.
Посол явно спасался бегством.
В это время из других «ворот» замка, через давешний пролом, который так толком 
и не смогли заделать, выбрался отец Савари со своими людьми и беспамятным 
племянником сарацинского султана. Оставив позади сумасшедшую неразбериху, 
вызванную внезапной смертью графа Рено, госпитальер поспешил навстречу 
приближающейся со стороны Иордана конницы.
Глядя на нее издали можно было ручаться лишь за то, что она состоит не из 
мусульман. В сложившейся ситуации это было уже немало.
Подъехав поближе отец Савари узнал знамя Конрада Монферратского и возликовал. 
Судьба явно шла ему навстречу. В последние годы отношения Госпиталя и маркиза 
были неизменно дружественными.
— Мессир! — закричал старик еще издалека, — рад вас видеть.
Он был рад не только этой встрече, но и возможности приостановить скачку. 
Несмотря на то, что его лошади бежали ровной рысью, ему казалось, что из него 
вываливаются все его внутренности.
— Отец Савари?! — маркиз не скрывал своего удивления, — что вам понадобилось в 
этих пустынных краях.
— Дела милосердия ценнее в подобных филиалах ада на земле, чем в райских 
обителях.
— Воистину так, — криво усмехнулся маркиз, знавший цену любой риторике.
— Меня призвали, чтобы проводить одного юношу в последний путь, но выяснилось, 
что правильное лечение ему еще может помочь. Я покажу его нашим лекарям из 
госпиталя св. Иоанна.
— Судя по тому с какой поспешностью вы покидаете замок…
— Вы правы, маркиз, увы. По ту сторону этого не слишком надежного сооружения 
стоит сам султан Вавилона, хотя, насколько я понял, и не со всем своим 
воинством.
— Что Рено? — осторожно прищурив глаза, спросил Конрад. Разумеется его 
интересовала судьба Изабеллы, но впрямую спрашивать ему было трудно.
— Этот разбойник, знаете ли, мертв. И его смерть не самое удивительное из того, 
что я видел там.
— Не томите меня, святой отец, договаривайте.
Госпитальер вздохнул.
— Если бы я не знал, что это невозможно, я бы сказал, что его убила принцесса 
Изабелла. Или очень похожий на нее юноша. Может быть брат.
— Бодуэн еще ребенок.
Старик развел руками.
— Так вы говорите это произошло недавно?
— Только что. Воображаю, что там творится.
Маркиз поднял руку, давая своим людям приказ к движению вперед.
— Счастливого пути, святой отец. Держитесь вплотную к руслу этого ручья и 
выйдете прямо к моей переправе через Иордан.
— Благодарю вас, маркиз, — радостно запел госпитальер.
Всю дорогу из лагеря сюда к замку Конрад проклинал себя. Почему он сразу не 
бросился вслед за Изабеллой?! Встал в глупую позу гордой обиды, пусть, мол, она 
отправляется к своему Рено. А, оказывается, вот он для чего ей был нужен.
Вздымая целые облака пыли тяжелая конница Конрада Монферратского ворвалась на 
территорию замка как раз в тот момент, как через главные ворота в нее входили 
мерхасы Саладина.
Психологическое преимущество было за итальянцами, они были предупреждены 
маркизом и готовы к настоящему столкновению. Сарацины собирались разгонять 
толпу полупьяного, перепуганного сброда, как обещал им рассказ Арсланбека. В 
узких пространствах небольшого замка кавалерийская выучка и личная храбрость 
были бесполезны при столкновении с плотной железной массой. Конрад приказал 
своим спешиться, как это делали в свое время Годфруа и Танкред и добивались 
успехов. Успех сопутствовал и маркизу. Его люди как поршнем вытолкнули 
саладинову гвардию обратно на пыльную равнину перед замком, но от сражения в 
открытом поле отказались. Конрад справедливо полагал, что шансов на победу у 
него в таком сражении немного.
Конрад быстро навел порядок в замке Шант и сразу же послал парламентеров к 
султану. Очень скоро принцесса Замира и ее служанки были возвращены целыми и 
невредимыми в лагерь Саладина. И без всяких условий. На вопрос же о племяннике 
Али, Конрад честно ответил, что ничего о нем не знает.
Изабелла равнодушно встретила своего спасителя. Она находилась в полной 
прострации, не отвечала ни на какие вопросы, отказывалась принимать пищу. Когда 
Конрад сообщил ей, что собирается взять ее с собой в один из своих замков, она 
не выразила ни согласия, ни отрицательного отношения.
Так закончился первый эпизод этой войны.



ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ТЮРЬМА

Реми де Труа был всем доволен. Его поселили в обычной гостевой келье, в таких 
останавливались прибывшие по повелению великого магистра провинциальные 
орденские чины. Правда Реми об этом не знал. Ни с кем, кто попадал в резиденцию 
графа де Ридфора из внешнего мира ему видеться не приходилось. Он даже ел в 
одиночестве. Еду ему приносил престарелый молчаливый монах. Сначала Реми 
подумал, что он вообще немой, но однажды выходя из кельи, он недостаточно низко 
наклонил голову и задел за притолоку и стало понятно, что разговаривать он 
умеет, этот же монах приносил свечи, белье и все, что могло понадобиться гостю 
великого магистра. Еще Реми было разрешено гулять в одном из внутренних 
двориков и посещать фехтовальный зал, где он много времени посвящал искусству 
обращения с длинным латинским мечом. Это был единственный вид оружия, которым 
он владел не в совершенстве. Он был о двух лезвиях и предназначался 
исключительно для рубящих ударов, острие его было даже не заточено. Учитель 
фехтования был немногим разговорчивее старого прислужника-монаха. Впрочем Реми 
и не делал попыток завязать с ним какие бы то ни было отношения. Догадывался, 
что за каждым шагом его и словом здесь напряженно следят.
Итак, это была тюрьма. Удобная, уютная, но все же тюрьма. Но самым неприятным 
было то, что бежать из той тюрьмы не имело смысла, ибо за стенами дворца тюрьма 
не кончалась. Город, шумевший вокруг, и страна, окружавшая город — там не было 
ни одного уголка, где бы он мог чувствовать себя свободным. Сильнее всяких стен 
над душой человеческой довлеет ощущение опасности.
Брат Гийом ни за что не поверит в его полное исчезновение. Он, как охотник, 
стоящий на берегу озера в ожидании того момента, когда из-под воды появится 
выдра. Она может обходиться без воздуха очень долго, но не может без него 
обходиться вечно.
Реми де Труа ощущал, что пока в его легких есть еще немного воздуха. Пока.
Он не искал встречи с де Ридфором для новых объяснений и увещеваний. Ясно, что 
великий магистр не поверил ему. Его можно понять. Трудно в одночасье, полностью 
сменить свои взгляды на мир, пусть пока пребывает в своем самодовольном 
заблуждении. Такого человека как граф де Ридфор словами не убедишь. Гуляя по 
квадратному тесному дворику, напоминающему сухой колодец, размахивая дурацким 
длинным мечом, лежа на своем жестком монашеском ложе, хлебая чечевичную 
похлебку со свининой, де Труа ждал, когда естественный ход вещей сам представит 
великому магистру факты, подтверждающие слова уродливого брата Реми. Он не знал,
 когда это произойдет, но был уверен, что достаточно скоро.
Значительно больше занимал де Труа другой вопрос — почему брат Гийом решил от 
него избавиться. Смешно было бы считать, что причиной послужила та вызывающая 
выходка по отношению к Синану. Да, в ней была суетность, самодовольство, 
неумение полностью подчинять свои устремления разуму и расчету. Но не слишком 
ли сильным было бы наказание. Особенно странным казалось то, что после 
высказывания своих претензий на этот счет, он допустил его к участию в 
разговоре на башне. Может во время него случилось нечто такое, что 
способствовало резкому повороту тайных мыслей брата Гийома?
В тишине бессонных ночей де Труа заставлял себя сосредоточиться и мысленно 
воспроизводил всю ту беседу над «картою» Палестины. Все реплики и монологи, 
интонации и взгляды помнил он отлично. Он мог почти дословно повторить все 
аргументы брата Гийома в пользу утраты Иерусалима. Ни тогда, ни сейчас, при 
напряженном вспоминании де Труа не казалось, что он присутствует при каком-то 
двусмысленном действе. Не казалось ему, что в разговоре том наличествовал 
какой-то скрытый, недоступный его пониманию уровень. Несомненно, он был у самой 
вершины власти ордена. Обитатели этой вершины не выразили ни удивления, ни 
раздражения фактом его появления там. Но, вместе с тем, сразу же вслед за 
обсуждением самых серьезных и самых тайных проблем он был переведен в разряд 
людей, подлежащих сначала ссылке, а потом и уничтожению. Разумеется причина 
есть, вся сложность и неприятность в том, что он даже отдаленно не представляет,
 какова она могла бы быть.
Он вспомнил каждую из собственных фраз, осторожно произнесенных во время 
высокого совета. Ни одна из них, по его мнению, не выглядела даже отдаленно 
сомнительной, с какой угодно точки зрения. Пробовал де Труа ревизовать свою 
деятельность в Яффе при дворе Изабеллы, но оставил это занятие за полной 
бесполезностью. Слишком было понятно, что причина его злоключений родом не из 
Яффы, а с башни Агумона. Конечно, влюбленная в Рено, шпионка доносила о каждом 
его шаге и слове, возможно и гаденыш Гизо это делал, но никакие доносы не могли 
усугубить его положения. Как только он выполнил роль, для которой был 
предназначен — рассорил Рено с Изабеллой — ему плеснули яда в питье.
Де Труа так измучил свое воображение, что это отразилось на его сновидениях. 
Брат Гийом стал сниться ему с той же угрожающей непреложностью, что и Синан в 
свое время. Только в отличие от того, давнего злого гения, нынешний был не 
агрессивен, а наоборот, уклончив. Реми обращал к молчаливому и суровому монаху 
свои торопливые, горячечные, наскакивающие друг на друга вопросы. Он сам не мог 
ничего расслышать в каше извергаемых слов. Но постепенно, от сна к сну, речь 
его замедлялась. Сон этот отстаивался как взбаламученный родник. И вот, наконец,
 когда все наконец прояснялось настолько, что мог прозвучать истинный вопрос, 
брат Гийом молча отворачивался от «карты» — сон всегда имел местом действия 
агумонскую башню — и шел к люку в полу, через который можно было покинуть 
площадку на вершине башни, и сон.
Сновидения эти изматывали де Труа и физически. Он чувствовал, что разгадка эта 
где-то рядом, что может следующей ночью ему удастся до нее добраться. Он дошел 
до того, что всерьез раздумывал над тем, как бы ему задержать снящегося ему 
монаха в пределах сновидения подольше, чтобы тот успел «проговориться».
Искал де Труа решение своей проблемы и в логических рассуждениях. А что, думал 
он, если и в самом деле ничего особенного, ничего недопустимого он не совершил, 
а просто всем своим существом, всем своим обликом не вписался в планы иной, еще 
более высокой орденской инстанции. Брат Гийом просто выполнял спущенный с 
невидимых небес приказ. Ведь доказать логически невозможность еще одного уровня 
руководства, нельзя. Ведь еще три месяца назад услышав, что над великим 
магистром стоит некая тайная власть, он бы расхохотался. Теперь же его это не 
удивляет, более того, кажется вполне естественным.
Эта мысль занимала голову де Труа несколько дней, в конце концов он ее отставил,
 не сыскав ей пока места в картине мира. Для чего нужен монашеский орден, 
направляющий действия великого магистра было понятно. Но кто и каким образом, и 
на что опираясь мог бы влиять на принятие решений братом Гийомом, оставалось 
непонятным. Ничем, ни одним проблеском, ни одной таинственной обмолвкой судьбы 
или природы эта непредставимая сила себя не обнаружила. Должна же она, пусть 
случайно, показать хотя бы уголок своих одежд, ведь он взобрался так высоко, 
споткнулся о последнюю ступеньку перед тем местом, где она могла бы обитать.
Не надо увеличивать количество сущностей сверх необходимости, скажет через пару 
сотен лет мудрец, и будет прав.
Реми де Труа вернулся к своим сновидениям.
Однажды ночью его неожиданно разбудили.
Но за несколько дней до того как молчаливый монах, войдя в келью объятого 
повторяющимся сном тамплиера, тронул его за плечо, во дворце великого магистра 
произошел один весьма неожиданный разговор. Графу де Ридфору доложили, что его 
желает видеть некто господин де Сантор. У служки, пришедшего с этим известием, 
был несколько обалделый вид. Он очень даже понимал всю дерзость и 
самонадеянность человека с заячьей губой, требующего, особенно в столь поздний 
час, встречи с великим магистром ордена тамплиеров.
— Как ты сказал, его зовут?
— Де Сантор. Я не хотел вас беспокоить, но он сказал что это в интересах и 
Госпиталя, и Храма…
— У него здесь… — граф коснулся пальцем своей верхней губы.
— Да, мессир, у него эта губа раздвоена.
— Зови.
Когда служка ушел, граф подумал о том, что новые слуги это не всегда плюс. 
Никто из прежних не стал бы сомневаться, стоит ли докладывать о сенешале ордена 
св. Иоанна.
Де Сантор был одет весьма просто и прибыл один, без какого бы то ни было намека 
на свиту. Из чего можно было сделать вывод, что визит этот носит неофициальный, 
если даже не тайный характер. Сдержанно, но уважительно поприветствовав гостя, 
граф предложил ему стул. Сенешаль госпитальеров сел, мельком оглядел помещение, 
навряд ли ему приходилось бывать здесь раньше, и сразу же заговорил.
— Разумеется я пришел к вам по важному делу, граф. Более того пришел, 
рассчитывая обрести в вас союзника. Не делайте обескураженного лица.
Несмотря на эту просьбу, брови графа поползли вверх и он несколько раз провел 
ладонью по своей непышной бороде. Де Сантор был последним, пожалуй, от кого он 
мог рассчитывать услышать такое. Несмотря на полное поражение во время схватки 
за наследство прокаженного Бодуэна, орден иоаннитов ни в коем случае не считал 
себя окончательно поверженным. Все замки и земли, кроме спорных, остались у 
него в руках. И деньги и войска тоже. Госпиталь обязан мечтать о реванше, 
выжидая удобного случая.
— Не будем сейчас тратить время на воспоминания о черных днях нашего 
соперничества. И вы и я отлично осведомлены о всех достоинствах и способностях 
друг друга, равно как и о недостатках. Мы можем говорить просто и открыто. 
Дипломатия, в сущности, одно из низших искусств, как комедия.
— Я с нетерпением жду ваших простых и открытых речей, де Сантор.
Сенешаль коснулся пальцем своей губы точно таким же движением, как давеча граф. 
Он словно распечатывал внутренние уста.
— Для начала, чтобы обнаружить добрую волю, я открою вам один секрет нашего 
ордена. И не самый маленький. В наших руках находится племянник Саладина.
— Спасибо за откровенность, но вы ничем не поделились, ибо этот секрет мне 
известен.
Граф лгал. Он счел нужным солгать, чтобы хоть отчасти компенсировать то 
превосходство, которое приобретал Госпиталь перед Храмом, имея такого пленника.
Де Сантор мягко улыбнулся.
— Ну что ж, вы ничего не приобрели, а я ни с чем не расстался.
По улыбке де Сантора де Ридфор понял, что тот видит его насквозь.
Но в планы иоаннита не входила победа в мелких словесных стычках с тамплиером, 
более того, он не хотел ни в коем случае сердить своего возможного союзника и 
поэтому поспешил загладить негативное впечатление от своей проницательности.
— Нет ничего удивительного граф в том, что вы так осведомлены, ведь ваши тайные 
службы лучшие в Святой земле. Может быть они вам уже докладывали, что 
собирается предпринять дядя для освобождения племянника? Я бы не удивился.
— Нет, это не известно ни нашим тайным службам, ни мне.
— Ну так хоть это вы узнаете от меня. Саладин намеревается посетить госпиталь 
св. Иоанна, где сейчас проходит лечение его племянник.
Де Ридфор призвал все свои силы, чтобы оставаться невозмутимым. Он знал, что де 
Сантор не лжет. И понимал, что сообщаемая новость грандиозна по своей ценности. 
Непонятным оставалось лишь то, почему он решил ею поделиться. У иоаннитов 
достаточно людей, чтобы изловить Саладина самостоятельно. Это могло бы 
невероятно превознести их доблесть. Репутация их была бы вновь восстановлена и 
даже возвеличена в глазах всей Европы.
Де Сантор не дожидаясь вопроса на эту тему, сразу дал пояснение.
— Мы рассудили так — если вы даже пока и не знаете об этом намерении султана, 
то за те несколько дней, что остались до этого визита, безусловно узнаете. Мои 
похвалы вашим шпионам были отнюдь не лицемерны. Но что, думали мы, предпримут 
наши братья храмовники, внезапно узнав о том, что их главные враги имеют 
возможность пленить самого сильного врага христианского мира и тем прославить 
свое имя. Может быть, в порыве временной, злосчастной зависти, рыцари Храма 
Соломонова захотят воспрепятствовать успеху конкурентов. Я прошу прощения за 
необходимость говорить некоторые вещи, минуя формы, предписанные приличиями.
— Продолжайте, де Сантор, я подобную беседу, вел бы с вами в таком же стиле. 
Может быть, только мои слова касающиеся рыцарей иоаннитов были бы чуть жестче.
Сенешаль поклонился чуть иронически.
— Собственно, все главное сказано. Мы не просто просим вас не мешать нашему 
успеху, мы предлагаем вам разделить этот успех. Пусть Саладин будет пойман 
нашими совместными усилиями. В конце концов, добытая общая польза перевесит 
любые частные выгоды. Ведь, согласитесь, войны с сарацинами уже не миновать. 
Все пограничные эмираты пришли в движение, вызваны войска даже из Аравии. Как 
говорится у древних, стадо баранов предводительствуемое львом, сильнее, чем 
стадо львов, предводительствуемое бараном. Одним ударом мы лишим их вождя и там 
уже будет неважно кто перед нами, львы или бараны.
— Да, — согласился де Ридфор, — Нафаидин порывист и не умен, Ширкух слишком 
стар.
— Конечно граф, будь вы или я светскими государями, мы могли бы жалеть о том, 
что лишаемся возможности одолеть в открытой схватке столь знаменитого 
полководца в случае его пленения. Но, как монахи должны хотеть победы 
наименьшими жертвами, если уж совсем нельзя избежать войны.
Де Ридфор не стал оспаривать эту, весьма на его взгляд, сомнительную мысль. Он 
думал о другом.
— Меня в вашем предложении смущает один момент.
— Какой?
— Я верю вам — Саладин явится в госпиталь, но не могу понять, зачем он так 
рискует? Для чего это ему нужно? Он достаточно, по-моему, умен, чтобы им 
руководило простое родственное чувство.
— Мне кажется, им руководят не столько родственные, сколько рыцарские чувства. 
Ведь не секрет, что многие из молодых сарацин бредят временами крестового 
похода. Имя Годфруа или Танкреда у них свято, почти как имя какого-нибудь имама.
 Нафаидин считается поклонником Ричарда Плантагенета и не скрывает этого. В 
истории с раненым племянником я чувствую те же мотивы. Этот мальчишка кинулся 
чуть ли не в одиночку, по примеру рыцаря благородных времен, Годфруа, отбивать 
у Рено Шатильонского сестру султана. Все знают об этом и Саладин не может 
бросить его на произвол судьбы в такой ситуации. Его представления о чести не 
позволят ему сделать это.
— Послушать вас, де Сантор, так мы просто исчадия плебейского ада, мешающие 
благородному рыцарю выручить своего не менее благородного вассала.
Госпитальер улыбнулся и вновь коснулся своей раздвоенной губы.
— Мне жаль, что, создалось такое впечатление, хотя, если сказать честно, 
мирская слава в любом ее виде, трогает меня мало. Я вижу, что губя этого 
великодушного курда, приношу реальную пользу Кресту, и сознанием этого, 
упиваюсь. Высшая польза в этом, не слишком, на первый взгляд рыцарском деле, 
перекрывает все низменные расчеты.
— Вы умеете убеждать, — улыбнулся де Ридфор.
Гость поднялся.
— Искренне благодарен вам, граф. Встреча оказалась даже более полезной, чем я 
рассчитывал.



ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. КТО С НАМИ

— Вставайте, сударь, вставайте!
Де Труа открыл глаза и спросил у старого служки, что происходит. Он проснулся в 
тот момент, когда скрипнула дверь кельи: годами воспитанная привычка все время 
быть наготове. Ибо человек не знает, когда именно его захотят убить. Если бы 
старик подошел поближе, при этом разыгрывая молчальника, то рисковал бы своей 
угрюмой жизнью. К счастью для себя, он подал свой скрипучий голос.
— Вас приглашает к себе великий магистр.
Де Труа понял сразу — началось.
Для ничего не значащей беседы такого, как он пленника, не вызывают глубокой 
ночью.
Он был прав, эта ночь была особенной. Именно ее выбрал султан Саладин для 
свидания со своим племянником. Именно сегодняшней ночью, граф де Ридфор решил 
уладить большинство своих проблем. Весь последний месяц он был занят мелкой и 
тайной дипломатией. Великий магистр решил, что даже, если сидящий у него под 
замком уродливый монах прав хоть в самой малой степени и некое двоевластие в 
ордене существует, то следует проверить не проходит ли линия раскола через 
сердца некоторых высокопоставленных рыцарей. Он знал, что среди членов 
руководства ордена он может полностью положиться только на маршала, барона де 
Кижерю, роль которого с началом военных действий значительно возрастет.
Вполне лояльным можно было считать и комтура Иерусалимской области графа де 
Нуар. К числу непримиримых врагов по всей видимости следовало отнести графа де 
Марейля и его сторонников, комтура Аккры и приоров нескольких капелл на севере 
королевства. Большим весом они не обладали и вряд ли могли считаться 
самостоятельной силой. Следовало выяснить, что твориться в душе графа де Жизора,
 сенешаля ордена, весьма возможно видящего себя новым великим магистром, и 
графа де Фо, прецептора Иерусалимской области. Никаких, очевидно враждебных 
действий против верховной власти они не совершали, но не было также оснований 
рассчитывать, что они не совершат их впредь. Неоднократно ему доносили, что эти 
господа посещают иногда замок Агумон. В другой ситуации в этом не было бы 
ничего предосудительного. Но ситуация была не другой, а именно той, что была.
Рассмотрев пристально все детали обстановки граф де Ридфор сделал правильный 
вывод: ключевой является фигура сенешаля. Заместитель не может не хотеть занять 
место главенствующего, такова уж человеческая природа.
Имея, стало быть, весьма весомые основания для неприязни, де Ридфор отдавал 
должное сенешалю. В его возрасте, около сорока лет, мало кому удавалось так 
высоко подняться в иерархии ордена. Причиной тому были очевиднейшие достоинства.
 К мысли, что именно он будет следующим великим магистром, начали привыкать 
даже некоторые старики, такие как де Марейль. Самое разумное, решил де Ридфор, 
это не бороться с естественным течением вещей, но использовать стихийную силу 
его в своих целях. Пытаться повлиять на будущую карьеру де Жизора, также 
бессмысленно, как организовывать свою посмертную славу.
Исходя из этих соображений, он предложил господину сенешалю встретиться. Надо 
сказать, что высшие чины ордена, даже проживая в одном городе, месяцами не 
встречались друг с другом. Эта мода сама собою ввелась после дела прокаженного 
короля. Победа ссорит победителей. У сенешаля и у казначея, также как и у 
великого магистра появились свои вооруженные отряды, свои любимые места 
пребывания, заседания малого капитула совсем почти перестали проводиться. Это 
произошло уже после смерти графа де Торрожа. Понимая, что от приглашения в 
резиденцию великого магистра сенешаль скорей всего постарается уклониться, и, 
не желая, само собой, отправляться в гости к нему, граф де Ридфор решил 
устроить охоту, возобновить популярную забаву прошлых лет. Конечно, были 
приглашены все более менее значительные орденские чины, вплоть до главного 
кузнеца и начальника знаменосцев. Каждый прибыл со своими псарями, собаками, 
оруженосцами. В этой шумной толпе легко было скрыть свой истинный интерес.
Граф де Жизор, обнаруживая свой природный ум, сразу догадался для чего 
затевается на самом пороге военных действий это громоздкое развлечение, и вел 
себя так, что графу де Ридфору не составило труда уединиться с ним для 
конфиденциальной беседы.
Великий магистр сразу же схватил «орла за клюв». Он применил тот же прием, что 
продемонстрировал ему де Сантор — заявил, что прекрасно понимает положение 
сенешаля, его естественное желание совершить последний и решительный шаг в 
своем возвышении. Сенешаль был несколько смущен, и даже не валом внезапной 
откровенности, а непривычным поведением великого магистра. Не так должен был бы 
вести себя человек с репутацией полоумного рубаки и гордеца.
— Вы, вероятно, считаете меня грубым прямолинейным, недальновидным человеком, — 
продолжал де Ридфор, — не волнуйтесь, я не обижаюсь. Совершенно не вижу, почему 
бы настоящему рыцарю не быть прямолинейным и даже грубым. Но сейчас дело не в 
том, как вы ко мне относитесь. Сейчас я высшее должностное лицо ордена и в 
обход своих человеческих пристрастий обязан заботиться о благе этого ордена.
Далее, граф де Ридфор объяснил в чем он видит это благо. В целостности и 
единстве, по крайней мере. Ибо тяжелые времена вырвались из области ожиданий, 
они уже на дворе.
— В чем вы видите мой вклад в обеспечение этого единства? — спросил понятливый 
сенешаль.
— От вас требуется немногое, согласие стать моим преемником.
— Преемником? — удивился и искренне, собеседник. В ордене тамплиеров не было 
системы наследования власти. Да и не могло быть. Или, по крайней мере, она не 
могла существовать официально. Совсем не обязательно на пост магистра великий 
капитул избирал сенешаля. Им мог стать рыцарь не занимающий на момент выборов 
никакой должности. Так, например, случилось с самим де Ридфором.
— Да, наследником. Это будет своего рода договор. В обмен на то, что вы не 
станете поддерживать какие бы то ни было силы, желающие противодействовать мне, 
я обязуюсь сделать все, чтобы ваши претензии на жезл великого магистра 
становились все более убедительными для всех, чье мнение по этому поводу имеет 
значение.
Граф де Жизор ответил не сразу. Внешне предложение великого магистра выглядело 
и расплывчато и привлекательно. Опыт подсказал, что в таких случаях не лишне 
подумать о возможном подвохе. Но де Ридфор не относился к числу людей, 
способных к плетению тонких интриг, да и не приблизил к себе никого из хитрецов,
 способных делать это за него. Не считать же таковым дубиноголового барона де 
Бриссона. Одним словом, сенешаль был на распутье. Любому другому он бы отказал, 
де Ридфору имело смысл верить. Но поверив ему, перейдя на его сторону, де Жизор 
не только приобретал, но и терял, ибо нельзя было не догадаться, что удар 
объединенного ордена будет направлен не только и не столько против Саладина, 
сколько против брата Гийома. А монах не раз давал ему понять, что именно 
сенешаль видится тайному руководству, занимающим высший пост. Итак, надо было 
выбирать. Что же все-таки предпочесть.
Расплывчатое предложение прямолинейного де Ридфора, или определенные обещания 
лукавейшего монаха? Выбирать всегда трудно. Всегда, в самом большом выборе и в 
самом малом, выбираешь будущее. Что обладает большей ценностью для его будущего 
— де Ридфор или брат Гийом?
Де Жизор не смог сделать выбор, у него не было ответа и поэтому он задал вопрос.

— Вы сказали, что союз этот вами особенно желателен в самое ближайшее время, 
что вы подразумеваете под этим?
— Как что? Ведь уже фактически идет война. Вот на время войны я и хочу 
взаимопонимания. Разве есть в этом желании что-либо странное или 
подозрительное?
Де Жизору нечего было возразить, но вместе с тем, ответа на свой вопрос он не 
получил.
— Итак, граф, что, же вы все таки мне скажете, да или нет?
— Не считайте меня человеком лукавым и тем паче не пекущемся о благе ордена 
нашего, но я не дам вам сегодня окончательного ответа. Вернее, я дам вам не 
вполне окончательный ответ.
— Что это такое? — нахмурился великий магистр.
— Мне понравился ваш прямой, благородный подход к делу, граф. Чтобы 
соответствовать вашему высокому стилю выяснения отношений, я могу ответить 
только так, я не говорю нет.
Де Ридфор шумно и разочарованно вздохнул.
— Мне кажется, у меня есть все основания считать, что вы отказались сказать 
«да».
Такая непосредственная реакция лишний раз убедила сенешаля, что он беседует с 
искренним человеком.
— Нет, граф, нет, вы должны признать — это существенно разные вещи. Не сказать 
«нет», это почти сказать «да».
— Как вы наверное могли заметить, я не силен в казуистике. Можете вы мне хоть 
что-нибудь сказать определенно, хотя бы, когда я мог бы ждать прямого ответа?
— В самое ближайшее время. Плюс к этому хочу заверить вас, граф, что никоим 
образом не использую вашу откровенность в каких-либо неблаговидных целях. То 
есть, не использую против вас.
Засим расстались.
Казначей и прецептор иерусалимской области, наблюдавший тайком и издалека за 
этой беседой, терялся в догадках, чтобы это могло значить. Все свое будущее он 
прочно связал с графом де Жизором и готов был делить с ним не только постель, 
но и будущее.
Нежная их дружба стала притчею во языцех, ибо казначей иногда вел себя как 
сварливая супруга, застав в покоях сенешаля кого-нибудь из молодых братьев. 
Граф де Ридфор тоже был осведомлен об этой связи и понимал заключающееся в ней 
удобство. Перетащив на свою сторону сенешаля, он приобретал вместе с ним и 
прецептора.
Всю ночь после охоты де Жизор не спал. Да, он поступил разумно не сразу и не 
полностью согласившись на предложение де Ридфора, но тянуть до бесконечности 
нельзя. С течением времени, великий магистр из возможного мощного союзника 
может превратиться в столь же мощного врага. Конечно, силы тайного внутреннего 
ордена велики, сенешаль только догадывался о размерах его власти и догадки эти 
его заставляли содрогаться, но не беспредельны же. И самое главное, если он 
все-таки станет великим магистром, перед ним тоже встанет проблема брата Гийома.
 Получив жезл из его рук, сможет ли он чувствовать себя удовлетворенным.
От вопросов взволнованного казначея удалось отделаться тремя-четырьмя фразами, 
и теперь он беззаботно храпел рядом. И вот, что интересно, храпел де Фо, а 
раздражал де Жизора брат Гийом. Куда он пропал в такое время?!
Обычно они встречались при дворе Гюи Лузиньяна, где были самыми желанными 
гостями. Король был настолько любезен, что никогда не интересовался, а где же 
сам господин великий магистр. Три дня назад брат Гийом исчез, тем временем в 
воздухе что-то начало сгущаться, подули странные метафизические ветры, и каждое,
 хоть сколько-нибудь чувствительное сердце, не могло не наполниться 
предчувствиями.
И в этот момент брат Гийом пропадает из виду. Возможно он отправился в замок 
Агумон, а может быть и вообще на Луну, кто это может знать.
Граф де Жизор понимал, что монах и до исчезновения позволял себе держать его, 
сенешаля ордена тамплиеров, на голодном пайке, сплошь двусмысленности, 
полунамеки и полуобещания. Да, сенешаль ощущал эту огромную и не очень понятную 
силу, что стояла за этим невысоким, сухощавым мужчиной со стальными глазами, 
сильнее всего тогда, когда тот находился рядом. Граф де Жизор был не в 
состоянии ни словесно спорить с ним, ни мысленно возражать. Когда же брат Гийом 
исчезал надолго, магнетизм его личности начинал ослабевать.
Но никогда не исчезал полностью.
Ворочаясь на пропотевшей постели, сенешаль никак не мог принять какое-либо 
решение. Да, монах оставил его без своих советов, или хотя бы намеков, в столь 
грозный час, но чувство обиды никак не могло подняться над уровнем уважения. 
Брату Гийому нельзя изменить чуть-чуть, частично, любое движение в сторону 
будет разрывом полностью и навсегда.
Де Ридфор не назвал имени монаха, но только ребенок мог думать, что он не имел 
его в виду тогда, во время разговора на охоте. Великий магистр предлагал 
объединиться против монаха. Вся проблема в том, что нельзя сказать на чьей 
стороне будет победа. Все осложняется и тем, что он, де Жизор не знает, чьей же 
победы ему хотеть. Видно, очень хорошо видно, что де Ридфор силен, но душу 
сосет подозрение, что брат Гийом непобедим.
Реми де Труа быстро оделся и был препровожден в бело-красную залу. 
Стремительность, с которой это было проделано, наводила на мысль о том, что 
события в которых ему предстоит принять участие, пожалуй уже даже не в начале, 
а в разгаре.
— Сударь, — обратился к нему де Ридфор, — прошу меня простить, что потревожил 
вас в час законного отдыха.
Де Труа, понимая, сколь дежурный характер носит это извинение, поклонился 
великому магистру и де Бриссону, находившемуся тут же.
— Мне необходимо задать вам несколько вопросов, и, в зависимости от ответов на 
них, вы или вернетесь на свою кровать, или будете призваны выполнить одно мое 
поручение.
— У меня сна ни в одном глазу, мессир.
— Вопрос первый: знакомы ли вы с графом де Жизором, сенешалем нашего ордена.
— Да.
— Вы просто слышали его имя или вас представляли ему?
— Меня представляли ему.
Де Ридфор пробежался пальцами по своей бородке.
— Кто вас знакомил?
— Брат Гийом, когда вводил меня в круг моих новых обязанностей.
— Скажите, сударь, из того как вас представлял брат Гийом у господина сенешаля, 
должно сложиться впечатление, что вы человек, стоящий близко к брату Гийому?
— Спросите об этом себя, мессир. В тот же самый день и теми же самими словами, 
брат Гийом рекомендовал меня вам.
Великий магистр задумался, восстанавливая в памяти тот эпизод. Чтобы помочь 
этой работе де Труа сказал.
— Насколько я понял, мессир, целью этой процедуры как раз и было 
продемонстрировать, что я близок к брату Гийому и, именно поэтому, меня вводят 
в круг высших руководителей. Де Жизор просто обязан был понять это так.
— Пожалуй, — задумчиво прокомментировал великий магистр. И тут же его речь 
приобрела прежнюю энергию, — так или иначе другого выхода у нас все равно нет.
— Слушаю вас, мессир.
— Какой вы однако… решительный. Вдруг я велю вам отправиться прямо в пекло.
— Слушаю вас, мессир.
Де Ридфора с одной стороны эта демонстрация верноподданнических чувств 
позабавила, но с другой была приятна.
— Вы немедленно отправитесь к господину сенешалю и не за тем, чтобы узнать 
какое вы на него произвели впечатление при первом знакомстве. Вам надлежит 
привезти его сюда.
— Прямо сейчас?
— И чем быстрее, тем сильнее вы мне угодите.
— Но…
— Вас будет сопровождать сильный конвой из моих португальцев. И отправитесь вы 
туда в портшезе, как будто вы дама.
— Но, мессир, вы наверное знаете об отношении графа де Жизора к женщинам. Тот, 
кто захочет проследить за моим портшезом, удивится.
— Таким способом передвижения пользуются и глубокие старики.
Де Труа кивнул.
— Говорить можете, что угодно, хоть вашу историю про принудительное падение 
Иерусалима, главное, что бы до исхода этой ночи, сенешаль ордена был здесь.
— Я сделаю все, что в моих силах.
— Чтобы увеличить ваши шансы на успех я дам вам несколько подсказок. Граф де 
Жизор не очень хочет ехать сюда, но не уверен, что ему следует отказаться 
наотрез. Сомнение это питается верой в то, что единственным подлинным хозяином 
ордена, а стало быть и всей страны является некий брат Гийом. Вы 
продемонстрируете ему свою собственную персону, как доказательство того, что 
это не совсем так. Что даже в ближайшем окружении всесильного монаха есть 
предатели, счеты с которыми он свести не в состоянии. Извините, я употребил это 
слово для краткости.
Де Труа, улыбнувшись, кивнул.
— Вторая подсказка вот в чем. Сегодня в городе состоится большая охота. Очень 
большая. В госпитале св. Иоанна находится племянник султана Саладина, и сегодня 
ночью, дядя, чтущий, на свою беду, рыцарский кодекс, собирается его дерзко 
навестить, исполняя данное обещание. Таким образом, вы повезете графу кроме 
собственной физиономии, еще и приглашение на охоту. Приглашение разделить успех,
 это все.
Не задавая больше никаких вопросов де Труа убыл.
Де Ридфору понравилось как он обстряпал это дело. Так или иначе, этого 
уродливого перебежчика следовало проверить, при этом пройдет окончательную 
проверку и господин сенешаль. Де Труа должен произвести на него впечатление. 
Если же он очень хитрый шпион, то насосавшись ценных сведений, он конечно 
попытается бежать. Португальцы на этот случай предупреждены.
Де Бриссон осторожно прервал размышления великого магистра.
— Извините, мессир, не слишком ли вы доверились этому проходимцу?
— Через несколько часов мы узнаем об этом.
Доложили, что прибыл маркиз Конрад Монферратский и барон де Сантор. Бароном он 
стал совсем недавно, титул ему был пожалован королем Филиппом-Августом, что 
явилось результатом сложных перерасчетов претензий между ним и новым римским 
папой. Так или иначе новоиспеченный барон был доволен. Его положение в ордене 
иоаннитов и без того прочное, стало еще прочнее и мечта о диадеме великого 
провизора перестала быть платонической. Конрад был мрачен и выглядел каким-то 
изможденным. Свою невесту он отправил в один из своих отдаленных замков, где бы 
она могла прийти в себя от пережитых страданий. Маркиз стал еще угрюмее и 
неразговорчивее, но свою способность смотреть на вещи трезво отнюдь не утратил, 
равно как и способность действовать решительно.
Поприветствовав гостей, де Ридфор предложил им сесть и сразу же переходя к делу,
 сообщил, что за сенешалем послан человек, который, наверняка, привезет его 
сюда. И очень быстро. Великий магистр не обговаривал в подробностях с ними 
положение дел в ордене, но и тот и другой догадывались о наличии некоей трещины 
в монолитном фундаменте Храма. Догадывались они и о том, что роль, которую 
играет во всей этой истории монах по имени Гийом, весьма велика, больше, чем 
можно подумать при первом взгляде. Но вся глубина проблемы вряд ли была им 
известна.
То, что графа де Жизора все еще не было на встрече, их расстроило, хотя и тот и 
другой попытались этого не показать.
— С сегодняшнего дня Гюи охраняют мои люди, — сказал маркиз, показывая этим, 
что свою часть договоренности он выполнил, этим он косвенно уколол великого 
магистра, — полагаю ему все равно, кто не будет выпускать его из дворца.
Де Ридфор кивнул.
— Я думаю, что граф де Жизор уже седлает своего коня.
— Будем надеяться, — мягко сказал де Сантор.
— Вы мне лучше скажите, что сейчас делается в госпитале св. Иоанна?
— В госпитале, — барон сладко зевнул, — мне кажется мы предусмотрели все, 
помимо тех сотен людей, что скрытно опоясали здание, мы заменили наверное треть 
больных своими людьми, буквально в двух шагах от Али лежит до десятка наших 
головорезов, притворяющихся больными. Только Святой дух мог бы навестить юношу 
и уйти свободно после этого визита. Да и на его счет я не уверен.
— А не разумнее ли было бы убить Саладина там, где мы его обнаружим. Хоть на 
въезде в город, — спросил мрачно Конрад, — эти громоздкие приготовления внушают 
мне тоску.
— Ну, во-первых, — пояснил де Сантор, — мы не знаем точно, каким путем султан 
проникнет в город. Лишь об одном месте в Иерусалиме, нам известно точно, что он 
там будет — это вонючая подстилка в северном углу главной залы госпиталя св. 
Иоанна.
— А во-вторых?
Де Сантор вежливо улыбнулся.
— Достаточно и во-первых.
— Уже второй час ночи, — маркиз обернулся к великому магистру, не имеет ли 
смысл переместиться поближе к месту событий?
— Не вижу оснований спешить. Мне что-то подсказывает, что Саладин появится 
ближе к утру, самое глухое и трудное время для стражников. И даже если я 
ошибаюсь, и он прямо сейчас прокрадывается в госпиталь, можно быть спокойным — 
ловушка захлопнется самостоятельно, а потом… — барон де Сантор картинно развел 
руками, собираясь еще раз посетовать на отсутствие господина сенешаля, но в 
этот момент в залу вошел барон де Бриссон и негромким, но торжественным голосом 
объявил:
— Граф де Жизор.
Вслед за графом вошел и Реми де Труа. С молчаливого согласия великого магистра, 
он тоже принял участие в совете.



ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ЗАПЛАНИРОВАННЫЙ ВИЗИТ

Ночь в большом городе не бывает абсолютно тихой. Перекликаются стражники на 
городской стене. Ни с того ни с сего поднимают лай собаки. Изредка доносится 
истошный крик человека, зовущего на помощь.
Кричит он зря, даже если кто-то и прибежит на этот крик, никого он не застанет, 
кроме ограбленного до нитки крикуна. Городские грабители, с одной стороны, 
очень трусливы, с другой, умеют работать крайне быстро, не то, что разбойники с 
большой дороги. Вышеописанные особенности иерусалимской ночи были на руку 
Саладину, даже случайно потревожив кого-нибудь, он мог быть уверен, что не 
обратит на себя слишком большого внимания.
Госпиталь св. Иоанна был расположен неподалеку от Сионских ворот, громада его 
отчетливо рисовалась на фоне звездного неба. Вечером шел дождь и поэтому скаты 
его крыши блестели в лучах луны.
Много усилий приложил де Сантор к тому, чтобы те несколько сотен людей, 
которыми были нашпигованы кварталы вокруг госпиталя, не бросались в глаза даже 
самому внимательному наблюдателю. Теперь, приближаясь по темным переулкам к 
месту встречи с султаном, он еще раз проверил свою работу. Нет, кажется не 
заметно ничего подозрительного. Конрад и де Ридфор шли вслед за ним, также как 
и он, завернувшись в темные плащи, они останавливались, когда он останавливался,
 прислушивались, когда он замирал, подняв правую руку. Облечены все они были в 
одежду госпитальных служек, чтобы не спугнуть своим видом дорогого гостя.
Войдя на территорию госпиталя, де Сантор молча показал своим спутникам куда им 
следует повернуть. Они заранее условились, что де Ридфор и Конрад поднимутся на 
галерею, охватывающую основную залу с двух сторон, на ней, как правило, 
отдыхали братья госпитальеры, чье дежурство закончилось.
Сам де Сантор повернул в другую сторону. Он считал своей обязанностью 
находиться как можно ближе к месту основных событий, он велел приготовить ему 
укромное место шагах в пятнадцати от лежанки, на которой маялся от 
перемежающейся лихорадки и наплывов беспамятства, юный сарацин по имени Али.
Госпиталь никогда не засыпал полностью, плавали под сводами стоны, кто-то 
бредил в горячке. Бродили меж рядами лежанок служки и больные, которым 
требовалось по нужде, кто-то сидел, схватившись за голову и ныл от зубной боли. 
Сопящее, дурно пахнущее, мочащееся под себя стадо освещалось тремя широкими, 
бледными потоками света. Луна висела, казалось, вплотную к высоким окнам.
Де Сантор занял свое место, он все время прижимал к носу платок, густо 
пропитанный благовониями, ибо дышать было нечем. При этом, он, разумеется, 
внимательно следил за тем, что происходит вокруг. Появление любой движущейся 
тени заставляло его вздрагивать. И когда выяснялось, что это всего лишь служка 
с успокаивающим отваром или возвращающийся из нужника больной, внутри у него 
разочарованно екало. Затек локоть, пришлось менять позу. Потом еще раз. Как и 
следовало ожидать, зашевелились сомнения — а придет ли он вообще! Разве он сам, 
барон де Сантор, в подобной ситуации отправился бы навещать племянника, пусть 
даже самого разлюбимого? С какой точки зрения не погляди на этот замысел, он 
выглядит безумным. Почему же султан, не слывущий безумцем, загорелся его 
осуществлением. Все твердят о благородстве Саладина, но благородство не обязано 
находиться в полном противоречии со здравым смыслом. Может быть слух об этом 
визите всего лишь уловка? Здесь просто отвлекается внимание, а где-нибудь в 
другом месте будет нанесен неожиданный и хитрый удар.
Де Сантор попробовал ужаснуться такому предположению, но не смог. Если уж что и 
было точно известно о Саладине, это его отвращение ко всякого рода хитростям. 
Говорят даже, что победу, добытую с помощью обмана он, якобы не считает победой.
 Его Бог — ему судья. Ведь победа, если нужно, легко забывает своих родителей.
Де Сантор осторожно лег на спину, чтобы дать возможность отдохнуть своему 
левому локтю, при этом он неожиданно громко зевнул и перекрестился. Почему то 
подумал о де Ридфоре и остальных союзниках. Ощупал взглядом ограду галереи. 
Небось ждут зрелища, как в римском цирке. Нет, все-таки, как ломит локоть! Де 
Сантор придумал, что надо сделать — развернуться на лежанке таким образом, 
чтобы голова оказалась там, где сейчас находятся ноги, и тогда можно будет 
опереться на правый локоть. Приподнявшись на четвереньки, госпитальер стал 
осуществлять свой замысел. Находясь в этом, не слишком благообразном положении, 
он оглядел привыкшим к темноте глазом зал и… замер. Меж первым и вторым рядами 
лежанок медленно двигалась высокая согбенная фигура в плаще с капюшоном. Одет 
этот неизвестный был как и положено служащему брату, но в движениях его… Не 
меняя положения, де Сантор все напряженнее следил за таинственным гостем. 
Внутри у него стоял немой вопль — он! он! он! Сердце стучало так, что кажется 
создавало эхо под сводами.
Идет! Идет именно туда, где лежит в пеленах своего беспамятства высокородный 
племянник. Шаг не слишком уверенный. Даже если ему сообщили точное 
месторасположение лежанки Али, в полумраке с непривычки сориентироваться трудно.
 Вот он подходит к последнему повороту. Вот переступил через припадочного, что 
лежит с краю. Еще несколько шагов и он у места!
Фигура в капюшоне остановилась в ногах у Али. Капюшон повертелся по сторонам. 
Проверяет, не следят ли за ним. Предусмотрительно, очень предусмотрительно! 
Присел. И снова огляделся. Рука потянулась к покрывалу, под которым скрывается 
лицо возлюбленного племянника.
Де Сантор мягко оттолкнулся руками и встал на колени, чтобы лучше видеть. Спина 
Саладина скрывала от него начало родственной беседы.
И тут раздался дикий, страшный своей внезапностью вопль. Человек в капюшоне 
резко отпрянул и рухнул на бок.
Де Труа был оставлен в бело-красной зале. Великий магистр то ли забыл отправить 
его обратно в келью, то ли сделал это специально, трудно сказать. После того 
как короткий совет закончился и высокопоставленные господа удалились, де Труа 
получил большую пищу для размышлений. Слишком много неожиданных и очень уж 
разнообразных сведений обрушилось на него в считанные минуты. Теперь, 
разгуливая по зале, он рассортировывал их, приводя в порядок картину мира. Хотя,
 если честно, всю важность сегодняшней ночи он понял сразу. Если Саладина 
удастся пленить, или убить, что надежнее, то будущее Иерусалимского королевства 
перестанет быть столь беспросветным. Несмотря на все свои нечеловеческие 
способности и возможности, брату Гийому понадобится слишком много времени, 
чтобы создать второго такого сарацинского полководца.
Ожидание всегда томительно, можно себе представить, каково ждать решение судьбы 
королевства. Некоторое время де Труа прогуливался по периметру залы, потом, 
устав, уселся в кресло великого магистра и нашел его весьма удобным. Оно было 
изготовлено еще по заказу де Торрожа, а он был известный сибарит и знал толк в 
удобствах.
Время двигалось очень медленно, и чем дальше, тем медленнее. Во дворе под 
окнами произошла смена караула. Надо полагать, первая стража новых суток. Де 
Труа заставил себя расслабиться. Не без труда, ему это удалось. Вскоре он уже 
спал своим чутким ассасинским сном.
Несмотря на то, что все помыслы его были обращены к госпиталю св. Иоанна, 
привиделась ему снова башня замка Агумон. Изрядно надоевшая сцена разговора над 
«картой» Палестины. Впрочем, во сне вряд ли возможно испытывать скуку. Кошмар, 
повторяющийся даже в сотый раз пугает по-настоящему, впечатление не стирается. 
Навязчивое сновидение, это единственный способ дважды, трижды, войти в одну и 
ту же реку. Итак, разговор, как всегда, дошел до того места, где брат Гийом 
поворачивается и молча идет к люку в полу верхней площадки. В этот раз все было 
как всегда, только сон не кончился там, где обычно. Он соизволил продолжиться. 
Когда брат Гийом погрузился в пол уже по пояс, спящий де Труа двинулся за ним. 
Добрался до люка и поставил ногу на первую ступеньку. Далее зримая часть сна 
исчезла, и только голоса продолжали сниться. И вот в этой преувеличено гулкой 
темноте, де Труа сказал, ни к кому особенно не обращаясь: "Я понимаю, в обмен 
на Иерусалим можно получить крестовый поход, но невольно задаешься вопросом, 
что можно получить в обмен на орден тамплиеров? "
И тут его начали трясти за плечо и он проснулся там, где и заснул, в кресле 
великого магистра. За плечо его тряс сам граф де Ридфор. Де Труа мгновенно 
очнулся и уступил ему кресло с приличествующими извинениями. Он был расстроен 
случившимся, но отнюдь не невольной неловкостью им допущенной, а тем, что не 
услышал приближения человека в сапогах, топающих по каменному полу. Неужели 
этот сон был так глубок?! Но поразмышлять на эту тему ему не пришлось. Одного 
взгляда на графа было достаточно, чтобы понять — произошло нечто ужасное. Граф 
был бледен, его рот искажала трудноописуемая гримаса, пальцы правой руки 
терзали несчастную бороду. Рядом стоял тяжело сопя де Бриссон. Де Труа был 
уверен, что будет неправильно понят, если полезет в такой момент с расспросами. 
Он заставил себя молчать, хотя это было труднее, чем ранее ждать. Но этим 
мучениям не суждено было длиться долго. Де Ридфор поднял глаза на понуро 
стоящего пленника и сказал с трагическим смешком в голосе.
— Кажется, вы оказались правы, сударь.
Это заявление он не пожелал расшифровывать и снова замолчал. Молчал и де Труа, 
он чувствовал, что время задавать вопросы еще не пришло. Де Бриссон, чувствуя 
неловкость создавшейся ситуации, пояснил на свой страх и риск.
— Мы не поймали Саладина.
— Не поймали?! — искренне удивился де Труа.
— Чему вы так удивляетесь, сударь?! — взорвался де Ридфор, — не вы ли нас 
предупреждали, что брат Гийом всесилен, ваши слова подтвердились. Он обвел нас 
вокруг пальца. Двести человек сидело наготове вокруг этого дьяволова племянника,
 наполовину вытащив мечи из ножен…
— Он не пришел.
— Пришел, но не он. Какой-то отдаленно похожий на султана негодяй. А может и 
вообще не похожий. И неизвестно, кто он такой.
— Но ведь его, можно заставить говорить.
Де Ридфор устало покачал головой.
— Даже наши умельцы пыточного дела не смогут заставить разговаривать труп.
— Зачем же вы его убили?!
Граф закрыл глаза и некоторое время просидел так, видимо, пытаясь успокоиться.
— Да, не убивали мы никого, — пояснил де Бриссон, — его убил Али, вернее тот, 
кто лежал на его месте.
— Прошу прощения, барон, чтобы мне не пришлось терзать вас глупыми вопросами, 
расскажите мне все сразу.
— А вы уже почти все знаете, — открыл глаза великий магистр. — Этот 
непостижимый монах подменил больного накануне, причем заметьте, сидя под 
постоянным наблюдением в замке Агумон. На де Санторе не было лица, когда он 
понял, что произошло. Я думаю, подмену произвели в тот момент, когда 
раскладывали охранников вокруг лежанки Али. Была большая суматоха, кто-то залез 
под покрывало больного. Беспамятного племянника просто выволокли во двор вместе 
с остальными.
— Хорошо придумано, — сказал де Труа.
— Хорошо, да. А знаете, сударь, что это был за смельчак?
— Любопытно было бы узнать.
— Ведь нужен был человек, способный бредить по-сарацински, и с большим 
самообладанием. Так вот, по моему разумению, это какой-то ассасин. Да и кинжал 
его на это указывает.
— Ассасин?!
— Что вас так удивляет. Их, я убежден, хватает в городе. Не сам факт любопытен, 
а то, каким образом его уговорили участвовать в этом маскараде. Хотите 
узнать? — на лице магистра появилась выражение, которое бывает у человека 
уверенного, что его следующая фраза сразит собеседника.
Де Труа напряженно кивнул.
— Я внимательно вас слушаю, мессир.
— Он рассчитывал, что на встречу к нему придете вы.
— То есть?
— Да, да, когда он обнаружил, что убил не того, кого нужно, он стал метаться и 
несколько раз произнес ваше имя, причем таким образом произнес, что ни у кого 
не возникло сомнений в том, как он к вам относится. Этого беднягу брат Гийом 
тоже обманул. Он пообещал ему вас.
— Я не знаю, что вам ответить, мессир.
— А я ничего у вас и не спрашивал, — зевнул де Ридфор.
— Я хотел бы разобраться в этой путанице, надеюсь, что разбирательство принесет 
большую пользу. И не только мне.
— Вы надеетесь, что это путаница?
— Еще надеюсь.
Де Ридфор и де Бриссон смотрели на уродливого гостя с подозрением и неприязнью. 
Их, особенно графа, легко было понять. Всегда есть соблазн свою неудачу списать 
на счет чьего-либо предательства. Пока де Труа под подозрением, де Ридфор может 
себя тешить мыслью, что его обыграли не по правилам.
— Вы улыбаетесь, сударь? Такое впечатление, что вам прямо сейчас пришла в 
голову удачная мысль.
— Я понимаю, мессир, зрелище моей улыбки не слишком привлекательно, но удачная 
мысль мне действительно пришла.
— Поделитесь ею с нами.
— Охотно. И очень удачно, что здесь находится барон де Бриссон.
Барон счел себя задетым этим замечанием и неприязненно встопорщил усы.
— Правда, — с лица де Труа сбежала улыбка, — что доказывая свою невиновность, я 
попутно дам лишнее доказательство всемогущества брата Гийома.
— И тем не менее, прошу вас начать, — нетерпеливо велел великий магистр.
— Рассказ мой будет недолгим, мессир. И начинается он во временах не слишком 
отдаленных. Барон, вы наверное помните замок Алейк и нашу успешную осаду.
— Ну, да, — буркнул барон.
— Вы тогда благоразумно уклонились от участия в переговорах, я же, напротив, 
принял в них активное участие. Насколько я сейчас могу судить, старцу Синану 
эта встреча была нужна всего лишь для одной цели — он хотел определить, по чьей 
конкретно вине его замок лишился воды и поражение стало неизбежным. Человек он 
проницательный, иначе не достиг бы таких высот, а я вел себя неосторожно, 
сказался глупый, молодой задор. Говоря короче, имам понял, кому именно он 
должен быть благодарен. Посланный Синаном фидаин попал в руки брата Гийома, и 
тот сумел каким-то образом, это для меня загадка — втянуть его в свой замысел. 
Он, вы правы, обещал ему меня. Как вы знаете, погибнув по приказанию имама 
каждый ассасин попадает в рай. Другого способа добраться до меня у этого 
человека, кроме как пойти на условия брата Гийома, не было. Признаться, до сих 
пор я считал, что, сделать своим союзником ассасина невозможно, но только не 
для брата Гийома.
— Предложенное вами объяснение весьма, — великий магистр сделал расплывчатое 
движение руками, — прихотливо.
— Другого у меня нет, мессир. Да, я совсем забыл вам сказать, что попытка убить 
меня в госпитале была уже второй. Однажды золоченый кинжал уже заносился надо 
мной, у городских ворот Яффы. Об этом случае можно справиться у тамошнего 
комтура, такой факт не мог пройти мимо его внимания. Свяжитесь с господином 
Беливо.
Де Ридфор пожевал губами.
— Вы поверили мне, мессир, хотя бы отчасти?
— Не скрою, вы не слишком мне приятны, и меня даже злит то, что все вами 
сказанное оказывается правдой. Я с ужасом думаю о том, что вы в конце концов 
окажетесь последней моей надеждой.
— Мессир, — вмешался барон, — а очень уважаю ваш ум, есть дела, где без ума не 
обойтись, но ведь есть и дела, где все может решить только меч. Признаю, этот 
монах сплел очень хитрую паутину. Но ведь если убить паука, паутина теряет 
всякий смысл.
— Я понимаю, что вы предлагаете барон. И еще несколько месяцев назад последовал 
бы этому совету. Сестра Саладина осталась бы в своем караване, сам султан 
спокойно бы воевал с дейлемитами, или с кем-нибудь еще.
Де Ридфор помассировал виски.
— Сейчас истребление паука ничего не даст, тем более, что убийство брата Гийома 
вряд ли будет смертью этого самого паука. Насколько я понял, он распоряжается 
не единолично, кто поручится, что этих монахов не сто человек. Или тысяча. Ведь 
они пролезли во все щели и влияют на наши дела и в Испании, и во Франции. Где 
гарантия, что и этот наш разговор не слушают нанятые ими уши.
Барон де Бриссон нахмурился и отвел взгляд. Вид растерянного великого магистра 
был слишком тяжел даже для его безжалостного сердца.
Де Ридфор между тем, продолжал говорить.
— Мне сдается, что я упустил свой шанс, и что бы я ни сделал дальше, я всего 
лишь буду идти по дороге уже предписанной и проторенной не мною. Война с 
Саладином будет проиграна нами, потому что так хочет брат Гийом, Иерусалим 
падет, потому что так хочет брат Гийом.
В глазах барона де Бриссона был неподдельный ужас. Он не мог понять как и когда 
этот лихой вояка граф де Ридфор, человек из стали и рыцарского веселья, не 
отступавший никогда, и смертельную опасность почитавший чем-то вроде острой 
приправы к хлебу повседневности, превратился в скулящего щенка.
Слава богу, что истерика великого магистра была короткой. Он овладел собой и 
замолчал. Тягостное молчание нарушалось только треском масла в светильниках, 
совершенно не нужных, кстати, солнце уже взошло и осветило залу.
— Барон!
— Да, мессир.
— Вы отбудете в Тивериаду.
— Сегодня?
— Завтра. Сегодня Его величество подпишет указ о назначении вас командующим 
всех северных крепостей.
Барон поклонился. Это назначение не было для него неожиданностью, они уже 
разговаривали на эту тему с де Ридфором.
— Я просил бы разрешения, мессир, теперь оставить вас. Мне необходимо сделать 
кое-какие распоряжения относительно имущества моей сестры. Она впала в безумие.
— Хорошо. Попутно пошлите конвой в Агумон с приказом взять под стражу брата 
Гийома. Я не могу этого не сделать, даже если это входит в его планы.
Когда барон удалился, великий магистр встал и подошел к окну выходящему во двор.
 Что он там высмотрел было неизвестно, но повернувшись к де Труа, он сказал 
следующее.
— Вы, очевидно, подумали также, как мой старый друг де Бриссон, минута слабости 
миновала и железный де Ридфор опять в седле, и готов действовать.
— Признаться нет, мессир, не подумал. Я еще не понял вашего состояния.
— Я сам его еще не понял. Одно я могу сказать определенно — я хочу, чтобы вы 
остались здесь, при мне. Теперь, разумеется, не на правах полупленника, если 
угодно, в качестве советника.
— Я готов, мессир.
Де Ридфор снова сел на свое место.
— Вы согласились, и замечательно. Мне сразу же требуется совет.
— Слушаю, мессир.
— Во время первой встречи вы утверждали, что все происходящее в королевстве в 
последние месяцы направлено к достижению одной цели — падению Иерусалима.
— Говорил.
— После сегодняшнего, страшного провала в госпитале св. Иоанна, я поверил в то, 
что вы говорили сущую правду. Так вот что же мне делать теперь? Ведь братом 
Гийомом было предусмотрено, что я человек энергичный, наилучшим образом 
подготовлю к войне войска ордена и кинусь в битву с Саладином. Что же мне, для 
того, чтобы сломать планы этого дьявольского монаха, пустить все на самотек? А 
может быть, лучше вообще запретить рыцарям Храма участвовать в войне с 
сарацинами.
— Если бы таким образом можно было бы нарушить план этого дьявольского монаха, 
вероятно, так бы следовало поступить. Но дело в том, что если вы так будете 
себя вести, Иерусалим все равно будет потерян, а орден разгромлен. В нынешнем 
положении выбора нет. Нас несет по бурному потоку и берега слишком круты, чтобы 
вырваться из потока. Отдадимся на волю стихии в надежде на то, что ниже по 
течению нам повезет.
— Звучит слишком расплывчато.
— Советую как умею. Под крутыми берегами я разумею то недовольство, что 
вспыхнет среди рыцарей Храма, когда они увидят, что великий магистр собирается 
увильнуть от войны с сарацинами. Вас обвинят в сговоре с Саладином, скажут что 
вы его специально не поймали в ночном госпитале. Вас сместят. Ведь вам доносят 
о настроениях в рыцарских капеллах.
— Да, все рвутся в бой и я сам эти настроения подогревал.
— Вот видите. По-моему, нет другого пути кроме как провести исчерпывающую, 
наилучшую подготовку к военным действиям.
— Меня как быка тянут на заклание, а вы мне советуете исчерпывающим образом 
подготовиться к этой процедуре.
— Да, мессир. Любой другой путь еще хуже. Кроме того, я согласен, брату Гийому 
удалось столкнуть вас с Саладином, но не будет же он махать мечом вместо курда. 
Гибель вам будет грозить не от ядовитых мыслей монаха, а от клинка султана. А 
как отражать такие удары, вы, по-моему, знаете.
В глазах графа забрезжил некий свет. Де Труа тем временем продолжал.
— Я думаю вам не следует арестовывать брата Гийома, он и так потащится за 
армией и попробует вмешаться в происходящие события. Вам даже выгодно 
подпустить его к себе. Ценность его советов вам теперь известна. Слушая их, вы 
как бы будете читать в замыслах Саладина. Абсолютный вред вы обратите в 
абсолютную пользу.
— Что ж, сударь, не буду скрывать, ваши речи вселяют в меня нечто подобное 
надежде.
«Она появилась у вас после того, как я уговорил вас все же сунуть голову в 
петлю, против которой сам же недавно предостерегал» — подумал де Труа.
Граф де Ридфор вслух хваля своего нового советника, подумал, что он теперь 
догадывается, почему брат Гийом захотел избавиться от этого человека.
«Может быть и мне придется это сделать. Но не сейчас, и может быть не скоро. Не 
исключено, что мне это и не удастся».
Подобные мысли бродили в голове великого магистра, когда он расставался со 
своим новым советником.
Когда вечером де Ридфор и де Бриссон встретились во дворце Гюи Лузиньянского, 
барон улучив момент, проворчал что-то насчет того, что несмотря на все свои 
успехи и несомненный ум, де Труа вызывает у него большие подозрения.
— Не нравится он мне, мессир!
— Не нравится, — хмыкнул де Ридфор, — мне так вообще кажется, что вместо того, 
чтобы держать его в советниках, его надо бы поскорее повесить.
Барону понравилась и шутка де Ридфора и сам факт, что он шутит. Значит не 
притворяется ожившим, а на самом деле овладел собою.
— Да, дружище, надо бы повесить, да пока нельзя.



ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. КОРОЛЕВСКИЕ ДАРЫ

Дворец Гюи Лузиньянского был самым веселым местом в Палестине. Не обладая 
чрезвычайными государственными дарованиями, новый король был достаточно 
сообразителен для того, чтобы трезво оценить свое положение. Помимо родовых 
поместий графов Лузиньянских, ему во всей стране подчинялся один лишь только 
этот трехэтажный, нескладно, в несколько приемов возведенный дворец. 
Королевский трон, на который он был возведен игрою политических сил, был лишь 
фундаментом, на котором еще предстояло возвести здание своего величия. Очень 
способствуют росту влияния монарха войны, поэтому его величество известие о 
возможном нападении Саладина встретил с радостными предвкушениями в душе. А 
двор его был веселым потому, что отстраненный от реального управления 
государством, он решил сделаться покровителем искусств. Все знаменитые, и не 
очень, труверы и трубадуры, занесенные ветрами судьбы в Святую землю, 
немедленно доставлялись пред королевские очи. В старых сирийских банях, возле 
Золотых ворот король поселил плясунов и акробатов, кормил их за свой счет, за 
что они должны были по первому требованию закатывать представления на площади 
перед знаменитой верандой, с которой не состоялось оглашение указа Бодуэна IV 
об упразднении ордена тамплиеров.
Гюи, подражая своему, уже чрезвычайно к этому времени знаменитому родственнику 
Ричарду I, сам стал сочинять. Поскольку он как-никак был королем, — льстецов 
вокруг хватало. Гюи, пытавшийся сначала сохранять объективное отношение к своим 
первоначальным опытам, позволил себя уговорить и принял участие в одном из 
турниров. К каждому состязанию, дабы уменьшить количество проигравших, а 
следовательно обиженных, готовилось множество самых различных наградных венков. 
Гюи единогласно был присужден венок за недостижимое благородство и великолепие 
его канцоны.
Помимо роли развлекательной, бесконечный карнавал, поселившийся во дворце, 
исполнял еще и роль своеобразной ширмы, под прикрытием которой Его величество 
мог легко, с особой приятностью, удовлетворять поползновения своего мужского 
темперамента. Сибилла спокойно восседала на троне, когда король во время игры в 
прятки, решал нужным схорониться в одном закоулке с какой-нибудь миловидной 
танцовщицей. Откуда ей было знать, что водящий не просто не может найти удачно 
спрятавшегося короля, а ждет когда Гюи закончит подвергать партнершу своей 
торопливой любви и хохоча, выскочит из укрытия сам.
Тем не менее, Сибилла забеременела. Ей ужасно нравилось ее новое положение, тем 
более, что растущий живот ничуть не мешал ее растущей страсти к шумным 
развлечениям. В мужнины переживания она не вникала, и считала, что королевская 
власть бывает только такой, какой она досталась ей. О своем полумонастырском 
прошлом она не вспоминала, не старалась не вспоминать, а именно начисто забыла 
его. И, если кто-то неделикатно напоминал ей о нем, она не сердилась — до такой 
степени не чувствовала своей связи с тем временем.
Видя ее полнейшее равнодушие к практической стороне королевской роли, никто не 
набивался к ней в фавориты, особенно из людей, одержимых сильными страстями или 
какой-то целью. Толклись вокруг люди в высшей степени ничтожные и безобидные, 
озабоченные только сохранением своего места за обеденным столом королевы и на 
ступеньках у ее трона во время очередного представления. К тому ж известно, что 
настоящее влияние на венценосную особу может иметь только тот человек, который 
делит с ней постель. Сибилле было слишком рано думать об этой стороне монаршей 
жизни. Это было понятно всем окружающим, она жила в атмосфере безобидного 
любовного блеяния и куртуазного сюсюканья. Когда королеве доложили, что некая 
госпожа Жильсон хочет с нею увидеться наедине, именно, наедине, она решила, что 
это очередная бедняжка с разбитым несчастной любовью сердцем, нуждающаяся в 
королевской ласке. Сибилла считала себя доброй женщиной и старалась не 
отказывать в поддержке тем, кто обращался за ней к своей королеве. Свой будуар 
она считала идеальным местом для подобных бесед. В его убранстве были 
использованы предметы в основном восточной роскоши, но было их так много, и 
нагромождены они были таким варварским образом, что впечатление создавалось 
почти гнетущее. Те из ее окружения, кто обладал хоть каким-то вкусом, вынуждены 
были держать свои мнения при себе, ибо единственное чего королева не терпела 
категорически, это нападок на свои представления о прекрасном. Войдя в будуар 
госпожа Жильсон остолбенела, ничего подобного она не видела даже в лавках 
мусульманских купцов Александрии и Антиохии. Сибилла заметила реакцию гостьи и, 
конечно, истолковала ее выгодным для себя образом. Молодец, эта госпожа Жильсон,
 она оценила усилия употребленные королевой для того, чтобы превратить убогую 
залу с неоштукатуренными каменными стенами в подобие восточной сказки.
Сибилла прониклась острой симпатией к этой женщине. Опытная интриганка 
правильно оценила ситуацию и поняла, что ни в коем случае нельзя проговориться, 
что она на самом деле думает по этому поводу.
— Что же вы остановились, идите сюда, — ласково позвала королева. Она сидела на 
критской кушетке, стена у нее за спиной была убрана огромной занавесью с 
вышитыми на ней золотыми лотосами, посреди нее красовалось распятие выточенное 
из цельного куска эбенового дерева.
— Я поражена изяществом убранства, — заявила госпожа Жильсон, и тут же стала 
самым близким Сибилле человеком. Королева заставила ее сесть рядом с собой и 
спросила, поощрительно улыбаясь.
— Что вас привело ко мне? Рассказывайте смело, ваша королева сделает для вас 
все, что сможет. В углу будуара сидели две девицы, делая вид, что занимаются 
рукоделием.
— Ваше величество, предмет о котором пойдет речь, несколько пикантного свойства.
 Мне кажется невинным ушкам ваших юных воспитанниц рано слушать те слова, без 
которых мне не изложить моей истории.
Сибилла понимающе подмигнула гостье и велела вышивальщицам пойти прогуляться по 
саду. Те подчинились с величайшим неудовольствием.
— Итак? — Сибилла повернулась к гостье.
— Возможно я немного расстрою вас, Ваше величество, но поверьте, что мною 
движет только одно желание — успеть в вашей пользе.
— Говорите, сударыня, говорите.
— Давно ли вы видели своего брата Бодуэна?
Королева поняла, что разговор будет неприятным и очарование добродушия с нее 
слетело. Она разом превратилась в опасливую беременную тетку.
— Я люблю своего брата, но в последнее время… что с ним, он заболел?
— Он жив и здоров, Ваше величество. И очень быстро растет.
— Быстро растет? — королева нахмурилась, — в его возрасте так и положено.
— Пожалуй, но сейчас, я бы хотела поговорить о другом.
— Все вы вокруг да около, все чуть-чуть да ничего. Начинайте же!
— Действительно, чего уж там петлять. Вашего брата нет там, где ему следует 
находиться.
— А где ему следует находиться?
— В замке Паронт, так, по крайней мере, решил государь.
— И где же мой брат, бежал?
— Мне кажется, что его выкрали.
— Кто-о?!
— Разве у вас нет врагов?
— Нет, — совершенно искренне заявила Сибилла.
Она не понимала, как это у нее, такой доброй и славной, могут быть какие-то 
враги.
— А как вы относитесь к своей сестрице?
— К Изабелле? Она несчастна. Говорят она собирается замуж за маркиза Конрада.
— А для чего, как вы думаете? Ведь она любит совсем другого человека. Причем 
любит настолько сильно, что убила его.
Сибилла выглядела расстроенной и даже сердитой.
— Изабелла всегда была такой, она всегда хотела… Когда мы были девочками, она 
требовала, чтобы ее учили ездить верхом. И била меня.
— Как вы думаете, сестра ваша считает что вы по праву занимаете трон?
Сибилла ответила не сразу. Она не любила думать на эту тему, все мысли 
направленные в эту сторону возвращались напуганными или обиженными. Она решила, 
что для размышлений на эту тему у нее имеется муж, пусть он думает про все 
неприятное. Но тут вторгается эта… Жильсон. Если бы ей чуть меньше нравилась 
манера королевы украшать свое гнездышко, ее давно следовало выставить вон. 
Гостья поняла настроение собеседницы.
— Чтобы не мучить вас больше неприятными вопросами, Ваше величество, я сама вам 
все сразу расскажу. Ваша порывистая и экстравагантная сестрица выкрала вашего с 
ней общего брата и держит его при себе в замке маркиза Конрада. Замысел ее 
прост. Выйдя замуж за маркиза, она составит с ним пару, претензии которой на 
иерусалимский трон будут более чем основательными. По крайней мере, точно 
известно, что константинопольский император поддержит их обязательно.
— Гюи мне говорил что-то об этом. Но зачем им Бодуэн?
— Принц им нужен на тот случай, если идея свержения вас и вашего супруга не 
вызовет все-таки должной поддержки, возникнет ситуация спорная, чреватая 
распрей, и тогда возникнет идея воцарения Бодуэна V. Тем более, что по законам 
большинства христианских государств, именно он имеет наибольшие права на 
престол.
— Но он ребенок!
— Вы правы, Ваше величество. Будет предложено на время его взросления назначить 
ему опекунов, а о том кого бы он хотел видеть в этом качестве спросят у самого 
принца. Изабелла окружила мальчишку в замке Монферрата роскошью и лаской, 
неужели вы думаете, что он это забудет и выберет в опекуны кого-то другого.
— Что же делать? — испуганно спросила Сибилла, оглядываясь, словно все эти 
ужасные события уже произошли и вот-вот в будуар войдут люди, чтобы отобрать у 
нее корону.
— Что делать? Ответ прост, Ваше величество, надо помешать им осуществить 
задуманное. Нужно найти верных людей, которые бы взялись за это дело.
— Где же их взять?
Госпожа Жильсон улыбнулась.
— Один такой человек сидит перед вами.
— И вы… то есть согласны?
— Да, согласна. Более того, считаю своей обязанностью сделать все, чтобы 
Изабелла не добралась до трона. Ибо это будет хуже самого страшного мора и 
смерча. Вы видите перед собою верную союзницу и помощницу.
К концу своей речи госпожа Жильсон сбилась на самый откровенный пафос, даже 
Сибилла почувствовала это.
— Вы… вам наверное денег надо. Для этого дела.
Госпожа Жильсон горько усмехнулась.
— Вы все-таки приняли меня за авантюристку, за вымогательницу.
— Нет, нет! — королева замахала руками.
— Может быть для вас послужит доказательством чистоты моих намерений то, что я 
не прошу никаких денег.
— Но тогда… тогда зачем вы пришли? Просто, что бы известить?
— Чтобы предупредить вас о возникшей опасности. Принц все же похищен, не так 
ли? Кроме того, кое-какая помощь от вашего величества мне все же нужна.
Королева сделала плавный жест — говорите, мол.
— Чтобы расстроить их замыслы, мне, как минимум, нужно проникнуть в замок 
маркиза Конрада. Он охраняется в высшей степени строго, как логово всяких 
заговорщиков. Только один ключ может отомкнуть замок на этих дверях.
— Что за ключ?
— Королевская печать.
— Королевская печать? Но Гюи вряд ли вам сможет ее отдать, он так ею дорожит…
Госпожа Жильсон с трудом удержалась от смеха.
— Нет, Ваше величество, мне не нужна сама печать, мне необходимо письмо к 
маркизу, запечатанное ею.
— Но маркиз сейчас при дворе.
— Тем лучше, значит никто в замке не посмеет вскрыть письмо и не догадается что 
письмо фальшивое. Королева задумалась.
— Что смущает вас, Ваше величество?
— Теперь я кажется начинаю… Послушайте сударыня, а как вы собираетесь 
расстраивать эти самые замыслы. Яд?
Госпожа Жильсон даже поперхнулась от неожиданности. Что это, случайность? Или 
из-под маски простоватой клуши на мгновение выглянуло истинное лицо королевы 
Сибиллы?
— Что вы, Ваше величество, я надеюсь убедить принцессу отказаться от своего 
замысла при помощи… доводов. Они у меня есть.
— Если доводов, то хорошо, — легко согласилась королева, — да хранит вас святая 
Маргарита.



ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ОКРОВАВЛЕННЫЙ ПРИЗРАК

Шестьдесят кресел были расставлены подковою, концы которой были обращены к 
возвышению, на котором восседал король Иерусалима. По правую от него руку ряд 
кресел начинался с кресла великого магистра ордена тамплиеров, слева первым 
восседал патриарх. Рядом с де Ридфором располагались магистры ордена Калатравы 
и Компостеллы, далее Конрад Монферратский и наследники графа Триполитанского. 
Патриарху следовал великий провизор ордена иоаннитов. В округлой части 
«подковы» сидели наиболее влиятельные из баронов.
— Господа! — Гюи говорил негромко, но голос его усиливаемый акустикой зала 
доходил до каждого из присутствующих, — предчувствие заставившее меня собрать 
вас в этом зале, к несчастью оказалось пророческим. Позавчера к нам прибыл 
посланец султана Саладина и передал вот это копье.
Слуга вложил в протянутую руку короля тонкое черное древко и тот повертел им в 
воздухе.
— На языке сарацин это считается объявлением войны. Никакие условия могущие 
предотвратить столкновение, не выдвинуты. Стало быть — война до полной победы.
Граф де Ридфор поднялся со своего места, поднял на кулаке край своего белого 
плаща с нашитым на него красным крестом и выкрикнул боевой клич 
первокрестоносцев.
— Гроб Господень, защити нас!
Все присутствующие тоже повскакивали и нестройно, но громогласно повторили.
— Гроб Господень, защити нас!
И так трижды.
Высокое воодушевление горело в глазах возбужденных бородачей, трудно было 
представить себе силу способную им противостоять.
Гюи и без этого пребывавший в веселом и воинственном расположении духа, легко 
поддался общей эйфории. Война, и особенно победоносная, обещала ему много. 
Отправится он туда ничтожным ставленником ордена храмовников, а вернется 
полновластным хозяином страны.
— Ввиду чрезвычайной важности предстоящих нам испытаний, я принял решение лично 
возглавить армию королевства.
Никто не посмел возразить ему, хотя у многих было особое мнение на этот счет. 
Армия лучше всего сражается не под началом самого родовитого, а самого 
талантливого и умелого полководца, это понимали все. Гюи не считался ни опытным,
 ни талантливым военачальником. Но, с другой стороны, он, заявив о своем 
решении принять командование, лишь настоял на законном королевском праве. 
Переступив грани здравого смысла, он, тем не менее, остался в границах приличий.

Взоры обратились к графу де Ридфору, истинному, как многие, и не без оснований, 
считали, хозяину страны. Если он возразит королю, его возражения будут приняты 
во внимание, если нет, значит они обо всем договорились с Гюи заранее.
Король тоже ждал реакции де Ридфора, и, если бы она была негативной, то он 
рисковал попасть в сложное положение. Большинство встало бы на сторону 
тамплиера. Но великий магистр молчал. И король решил, что это его час. Видимо, 
граф растерялся, не ожидал такой внезапной и решительной вылазки со стороны 
королевской куклы. Теперь поздно. Он не сможет отобрать у Гюи приватно то, 
против приобретения чего не возражал публично. О том, что у великого магистра 
могут быть особые причины для подобного поведения, король, конечно, не думал.
— Силы Саладина собираются севернее Генисаретского озера. Наш лагерь будет под 
стенами Тивериады. Барон де Бриссон ведет там соответствующие работы. Нам не 
следует тянуть с выступлением.
— Рыцари Храма выступят завтра, — сказал де Ридфор.
— Рыцари Госпиталя выступят завтра! — крикнул великий провизор.
— Мои люди уже в пути, — заявил Конрад Монферратский. Приблизительно в том же 
духе высказались и остальные. Воодушевление не спадало, звучали девизы и угрозы 
в адрес сарацин. Патриарх прочел соответствующую молитву.
Вслед за этим толпа воинов двинулась в обеденную залу, у входа в нее де Ридфор, 
важно шествовавший в сопровождении магистров Калатравы и Компостеллы и 
нескольких баронов, столкнулся с братом Гийомом. Он со смиренным видом стоял у 
стены, кивая в ответ на приветствия, и охотно крестил тех, кто подходил за 
благословением.
— Брат Гийом?!
— Я, мессир. Бесконечно рад видеть вас.
— Если у вас так остра потребность в нашем обществе вы легко можете ее 
удовлетворить.
— Каким образом, мессир?
— Угодно вам сопровождать меня в лагерь под Тивериадой?
— Неужели ордену потребовались мои воинские способности.
Де Ридфор медленно подкрутил ус глядя в голубые глаза монаха.
— Я понимаю, что ставить вас в строй, это все равно, что мостить улицы золотыми 
слитками. Вы мне потребны в качестве советчика, ибо, в этом отношении, мало кто 
может с вами сравниться.
— Разумеется, мессир, я буду вас сопровождать.
Проходивший мимо, об руку с великим провизором, де Сантор, конечно обратил 
внимание на эту мирно беседующую пару, и в его сердце профессионального 
интригана сразу же зажглось подозрение. Он как и все искал причину необъяснимой 
неудачи с пленением Саладина. Может быть причина в том, что де Ридфор и брат 
Гийом еще неделю назад враждовавшие друг с другом, как догадывался де Сантор, 
теперь мирно беседуют. Монах выражает всем своим видом полную покорность 
великому магистру. Законно спросить — была ли вражда? Не наоборот ли все, не 
стал ли он, де Сантор жертвою хитроумнейшей мистификации. Ведь орден рыцарей 
Храма Соломонова славился умением обманывать. Довериться им — не было ли это 
величайшей ошибкой? Эта мысль и подобные ей не оставляли де Сантора во время 
пиршества устроенного, надо сказать, с пышностью сказочной, почти уже в этом 
дворце забытой. Воинственные песни и кличи вовсю гремели за столом. Исконная 
болезнь Иерусалимского королевства — взаимное недоверие и подозрительность, 
была в этот вечер преодолена.
Город тоже гудел, и тоже, как ни странно, был переполнен оптимистическими 
ожиданиями. Опасливая тишина стояла только в мусульманских кварталах. Многие 
купцы и ремесленники через подставных лиц торопливо распродавали имущество и 
подумывали о бегстве. Не все из них сочувствовали Саладину, многие из них 
хорошо устроились в этой жизни и нашли общий язык с латинскими властями. Но они 
знали — слава Саладина велика, рано или поздно он добьется каких-то успехов, и 
тогда гнев местных назореев обратится против них, иерусалимских мусульман.
Чувствовалось опасливое волнение и в кварталах иудеев. Союзниками Саладина 
счесть их было трудно, но так уж случилось, что от всех изменений иудеи 
привыкли ждать только плохого, тем более, если эти изменения надвигались в 
форме большой войны.
Но радостные чувства все же преобладали. Еще вчера, казалось, ко всему 
равнодушные люди, начинали собираться в группы на площадях и скандировать 
всяческую чепуху воинственного характера.
Иерусалим издревле был городом охотно отвечающим всякому сильному чувству или 
идее, и вот, когда воскликнули "Гроб Господень! " шестьдесят баронов за 
каменной оградой королевского дворца, уже через несколько часов весь город 
неистовствовал: "Война! Война! Война! "
Если дворец короля был самым оживленным местом в стране, то замок маркиза 
Монферратского стал местом самым тихим и грустным. Принцесса Изабелла жила в 
нем безвыездно и очень скромно. Маркиз ни в коем случае не ограничивал ее в 
средствах, и даже жалел о том, что у нее не было капризов, особенно 
дорогостоящих. Желание тратить деньги один из призраков выздоровления женщины. 
Изабелла сама приняла этот тихий размеренный образ жизни. Вернее, он даже сам 
установился вокруг нее. Уходил он корнями в первые дни ее болезни, когда она, 
привезенная заботливым женихом от трупа своего возлюбленного, молча лежала, 
уставившись в потолок.
Слуги научились ходить и разговаривать бесшумно, и продолжали вести себя так и 
дальше, когда надобность в таком поведении уже отпала.
Конрад, разумеется, обвинял себя в случившемся. Нельзя было идти на поводу у 
мелкой обиды. Он заподозрил Изабеллу в том, что она рвется за Иордан только 
затем, чтобы броситься в объятия своего бывшего любовника, будь он умнее, 
несчастья можно было бы избежать. Что случилось бы взамен? Он не знал и 
предпочитал не задавать себе этого вопроса.
Чувство вины ставит человека в подчиненное положение. Конрад был заботлив и 
молчалив. Он не смел даже напомнить Изабелле об их договоренности, какая в 
самом деле свадьба, когда невеста неделями не встает с постели, занятая думами 
о возлюбленном, которого зарезала. Понимая что это глупо, Конрад ревновал ее к 
окровавленному призраку, причем ревновал зверски. Ревность, в принципе, чувство 
постыдное, как же можно оценивать ревность к уже несуществующему человеку.
Изабелла медленно, но поправлялась. Конрад не стал бы возражать если бы она 
решила восстановить некий двор по яффскому образцу, но принцесса не испытывала 
такого желания. Нельзя сказать, что она превратилась в монашенку, это было бы 
неправдой. Хотя, она стала чаще подавать нищим и бывать в церкви. Арнаута 
Даниэля она отпустила, дав ему денег. Когда до замка, пережив жуткие испытания, 
добрался карлик Био, она его обласкала. Трудно было отыскать на свете существо 
более бесполезное и уязвимое, он хотел утратить привычку к сытой, праздной 
жизни и не мог и страдал от этого. Никто не хотел платить достаточно много за 
право таскать его за волосы. Он рыдал, рассказывая как уличные певцы, к которым 
он пристал в Тире, заставили его изображать бородатого ребенка.
Изабелла разрешила ему поселиться в замке, но не в непосредственной близости от 
себя.
Но принцессе требовался предмет для приложения своих душевных сил. Ни одна из 
старых игрушек, как выяснилось, для этого не годилась. К сожалению, хозяин 
замка, тоже. Принцесса понимала, что рано или поздно ей придется выйти за него 
замуж, но сама не намеревалась торопить это событие. Своего будущего мужа она 
уважала, но уважение это было какое-то бесцветное, лишенное живых красок. 
Поблек королевский пурпур на фоне которого составлялся их союз, и было 
сомнительно, что когда-нибудь он нальется кровью новых устремлений.
И стены замка и внутренние постройки были сложены из темных базальтовых плит, 
добывавшихся в каменоломнях неподалеку от замка. Еще цари хасмонейской династии 
применяли, за неимением ничего лучшего, этот мрачный камень. Каков он был в 
оборонительном смысле еще предстояло проверить, но по способности создавать 
мрачное настроение с ним не могли равняться ни ракушечник, ни гранит.
Жизнь в замке еще и по этой причине протекала в весьма мрачной тональности.
Однажды Изабелле пришла в голову неожиданная мысль: брат! Ведь у нее есть 
родной брат. Ненависть к сестре заволокла пеленой отвращения все родственные 
чувства. Но справедливо ли это? За последние два года она всего лишь четыре 
раза, да и то мельком, видела Бодуэна, Эди, как они звали его с сестрой в те 
времена, когда сами еще были детьми, а он младенцем. Где он сейчас? Что с ним 
сейчас?
По просьбе принцессы Конрад легко это выяснил, и по ее же просьбе, маркиз был 
счастлив, что у нее возникли просьбы к нему, он выкрал мальчика. Причем 
«выкрал» это слишком сильно сказано. Принц жил в пригороде Таркса, небольшого 
городка поблизости от Аскалона и никем особенно не охранялся. Что было странно; 
ведь Бодуэн был принц, такой лакомый кусок для любого интригана, которому не по 
нраву ныне здравствующий король. Причем, правящий не на вполне законных 
основаниях. Права юного Бодуэна не мог бы оспорить ни один, самый дотошный 
специалист по генеалогии. И при всем при этом, тринадцатилетний мальчик — по 
государственным меркам почти уже муж, — вместе с двумя не слишком чистоплотными 
и в прямом, и переносном смысле старухами, под охраною десятка солдат изгнанных 
из гвардии за хроническое пьянство.
Это было странно, была в этом какая-то загадка, никто не верил, что из этого 
невысокого, но довольно уже коренастого, белобрысого паренька может получиться 
король, или хотя бы более менее сносный претендент на престол. А ведь он не был 
кретином. Да, звезд с неба не хватал, никакими способностями, ни к каким наукам 
не обладал, серенький, скучненький мышонок. Не любил лошадей, оружие и игры 
требующие подвижности и сообразительности, но почти никогда не болел, любил 
поесть, мог умять два фунта сладостей в один присест. Не отмечалось в нем 
порывов юной рыцарственности. Как по пуху на подбородке можно судить о будущей 
бороде, так по ним можно предсказать особенности будущего характера. Ничего 
замечательного или привлекательного не было в характере юного Бодуэна. Даже 
большим мошенником не обещал он вырасти, даже соврать по крупному не мог. 
Посредственность. Тихая, может быть злопамятная.
Но Изабелла привязалась к нему со всем неистовством свежего увлечения. Она не 
отпускала его от себя ни на шаг. Все время обнимала, гладила, целовала. Она 
сама обдумывала его меню и страшно радовалась его неиссякаемому аппетиту. 
Вечерами она рассказывала ему сказки, а утром сама будила. Бодуэн, впрочем, уже 
вырос из того возраста, когда дети упиваются сказками, но не хотел в этом 
признаваться, чувствуя, что это вызовет неудовольствие порывистой в чувствах 
сестрицы. Она подавляла его силой своего темперамента, можно сказать, что он ее 
даже побаивался. И чем больше она говорила ему о своей сестринской любви, чем 
больше она ее демонстрировала, тем неувереннее и неуютнее он себя чувствовал.
Умение следовать чувству меры важно не только в любви между мужчиной и женщиной,
 но и в отношениях между родственниками. Если чувство одной из сторон 
разрастается сверх меры, а чувство другого ничтожно, или отсутствует вовсе, 
постройка выйдет уродливой и может, в конце концов, рухнуть.
Конрад был рад появлению этой страсти у Изабеллы. Лучше уж пусть она гладит 
непрерывно по голове своего угрюмого братца, чем печалится о бывшем любовнике. 
Он был также доволен тем, что отправляясь на войну оставляет Изабеллу не в 
полном одиночестве. Да и самим началом войны он был тоже доволен, он надеялся, 
что она как бы отсечет прежнюю жизнь, и ее прежние кошмары потеряют власть над 
душами живущих ныне. И тогда можно будет со спокойной совестью напомнить 
Изабелле о ее собственном предложении выйти за него замуж.



ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. ПЫТОЧНЫЙ ПОЕЗД

Целый месяц прошел в мелких необязательных стычках. Разъезд сталкивался с 
разъездом то здесь, то там. Фортуна подтверждала свою репутацию дамы с 
изменчивым нравом. За сто лет военного противостояния назореи и сарацины успели 
как следует изучить военные приемы друг друга и выработать соответствующие 
противоядия. Поэтому курд, сельджук или сириец не падал в обморок при виде 
закованной в сталь скульптуры с длиннющим копьем, а латинского, или английского 
рыцаря не смущала феерическая джигитовка воинов ислама, равно как и мелькание 
их проворных сабель. Опытный рыцарь, как правило, побеждал суетливого сарацина, 
также, как ловкий сарацин самоуверенного рыцаря.
Результаты многочисленных стычек никак не влияли на настроение основных 
армейских масс. Боевой дух держался на предельной высоте. Полководцы и той и 
другой стороны понимали, что этим надо воспользоваться. Саладин попробовал было 
применить старинную восточную военную хитрость, он начал кружить по Хайертской 
долине, делая вид, что не слишком уверен в своих силах и предоставляя 
тяжеловесной коннице атаковать тень исламского войска. Но назореи не стали 
этого делать. Слишком свежи были предания неглубокой старины, в которых 
описывались избиения изможденной латинской кавалерии хитроумными кочевниками на 
легконогих лошадях. Даже сам непобедимый Танкред попадался в подобную ловушку и 
едва унес ноги.
Гюи приказал своему войску остановиться, пусть Саладин кружит, если у него есть 
к тому охота. Но царственный курд увидев, что хитрость его не приносит 
результата, тоже остановился.
Долина расположившаяся между двумя лагерями напоминала огромное блюдо с полого 
поднимающимися краями. На одном из них стояли шатры крестоносцев, на другом 
дымились костры мусульман. По левую руку от шатров и по правую от костров в 
некотором отдалении виднелись небольшие каменные постройки. Что-то напоминающее 
крепостную стену.
Выйдя утром из своего шатра и с наслаждением зевнув, его величество 
поинтересовался.
— Как зовется этот город?
Не сразу отыскался человек знающий это, им оказался барон де Бриссон, по долгу 
службы хорошо изучивший здешние места.
— Этот город называется Хиттин, Ваше величество.
— Что за варварское слово! — риторически выразился король. Барон попытался тем 
не менее ответить.
— Город очень старый, Ваше величество, имеются еще римские постройки.
— Глупости, римляне не давали таких варварских имен своим городам!
Многочисленная свита не заинтересовавшись топонимическим спором, любовалась 
открывшимся видом. Жаль, что в те времена не получила еще распространения 
пейзажная живопись, долина прямо-таки просилась на холст. Три аккуратных купы 
миртовых деревьев, извилистый узкий ручей, аккуратные квадраты сжатых полей, 
гармонично меж ними расставленные постройки из белого камня. Несколько портили 
впечатление дымы в лагере Саладина, создавая тревожный фон. Курды, составлявшие 
значительную часть его армии привыкли завтракать очень рано, так, что сотенные 
кашевары разводили огонь еще затемно.
Граф де Ридфор, как впрочем и великий провизор граф де Бурже, и Конрад 
Монферратский и другие владетели, к свите короля не принадлежали. Великий 
магистр на каждой стоянке возводил свой шатер на небольшом отдалении от 
королевского и по правую руку от него, если смотреть по ходу войска. Встречался 
он с Гюи не часто и только для обсуждения конкретных дел.
Брат Гийом безропотно последовал за великим магистром, даже слишком безропотно, 
на взгляд де Труа. Да и самого графа смиренный вид монаха нисколько не умилял и 
не вводил в заблуждение. Его повозка двигалась в голове тамплиерского обоза. За 
нею непрерывно наблюдало не менее пяти пар глаз, которым было обещано, что они 
будут выколоты если что-нибудь просмотрят. Наблюдали из соседних повозок, 
наблюдали переодетые оруженосцами, водоносами и маркитантами шпионы.
Все кому было велено следить за повозкой монаха, докладывали одно и то же. Что 
он едет молча, ни с кем не пытается заговорить, и сам уклоняется от разговора, 
если к нему обращаются с вопросом. Никаких попыток исчезнуть, раствориться. Чем 
дальше продолжалось это примерное поведение, тем большее оно вызывало у де Труа 
и у графа де Ридфора подозрение. Наученный горьким опытом великий магистр не 
мог поверить, что в поведении монаха нет второго дна. Де Труа не пытался 
развеять эту подозрительность, он не доверяя обычным соглядатаям, следил за 
братом Гийомом сам. Чтобы не выдать себя, он надел облачение рыцаря ордена св. 
Лазаря. Облачение это было таково, что позволяло никогда не обнажать лица не 
вызывая при этом, подозрений. Но даже в этом облачении он не рисковал 
приближаться к повозке брата Гийома слишком близко. Пусть монах никогда не 
оборачивается и не проверяет следят ли за ним, может быть у него есть глаза на 
затылке. Кроме того, нельзя было с уверенностью сказать что среди множества 
рыцарей, оруженосцев, обозных нет людей монаха, до поры до времени скрывающихся 
в толпе.
В полусотню, выделенную для охраны обоза, граф отбирал людей лично, тех кто 
поглупее, прибывших в Палестину недавно и из стран экзотических, из Ирландии 
или Галиции. Он пытался снизить вероятность того, что рядом с повозкой брата 
Гийома окажутся люди, чем-то монаху обязанные или лично знакомые. Де Труа, не 
доверяя не только этим рыцарям из конвоя, но и переодетым шпионам де Ридфора, 
все время находился в страшном напряжении, ожидая того момента, когда брат 
Гийом соскользнет с облучка и затеряется в утреннем тумане, пропитавшем 
ближайшую фриановую рощу. Мучительнее же всего была мысль о том, что монах, 
неподвижно сидя в своей повозке, ни с кем не разговаривая, не проявляя никакого 
интереса к окружающему, тем не менее руководит ходом развивающихся событий. 
Ведь смог же он, не выходя из замка Агумон, помешать пленению Саладина. Иногда 
у Реми де Труа появлялось острейшее желание подъехать к нему сзади и рубануть 
боевым топором по беззащитной голове. Разрубить узлы всех подозрений и всех 
проблем. Но де Труа лучше, чем кто-либо другой понимал, что делать этого нельзя.
 Он был убежден и сумел убедить в этом графа де Ридфора, что брат Гийом 
отправился с армией не просто так. Есть у него какой-то замысел, не может не 
быть. Де Труа размышлял следующим образом: да, механизм столкновения 
Иерусалимского королевства с Саладином запущен, и, казалось бы, ничто не может 
помешать чудовищному кровопролитию. Казалось бы. Но, видимо, что-то все-таки 
может. И это что-то знает только брат Гийом. Когда течение событий подойдет к 
поворотному моменту, он должен находиться в непосредственной близости от центра 
событий, чтобы вовремя подсыпать щепотку горючей соли в костер, если тот 
вознамерится погаснуть. В чем выразится это решающее участие, сказать заранее 
было невозможно. Оставалось следить за каждым шагом, в надежде перехватить руку,
 которая однажды все-таки потянется к метафизическому кинжалу.
Великий магистр внимательно слушал рассуждения де Труа, ему даже чем-то 
нравилась их запутанность и глубокомыслие. В глубине души он был настолько 
уверен в непобедимости брата Гийома, что не нужно было его особенно уговаривать 
не нападать на монаха. Все сложные обоснования этой медлительности, 
изобретаемые де Труа, он пытался внутренне высмеивать, но это был трагический 
смех, ибо питался он страхом. Имея под своим командованием пять тысяч 
вооруженных людей, заманив своего врага в самую гущу этой железной толпы, он 
боялся прикоснуться к нему, боялся отдать приказ. Он был уверен, что рать его 
мгновенно провалится под землю и останется он один на один с этим голубоглазым 
тихоней и тогда начнется самое страшное.
Шатер великого магистра был большим сложным сооружением. Внутри он полотнищами 
плотной, белой ткани был разбит на несколько отделений. В одном стояла походная 
кровать графа, в другом походный же стол, за которым граф де Ридфор трапезничал 
и, если было нужно, вел бумажные дела. В третьем отделении постоянно находилось 
несколько телохранителей, в четвертом — слуги. Но и этим возможности шатра не 
исчерпывались, имелся в задней его части небольшой карман, войти в него можно 
было минуя основной вход. Он был устроен на тот случай, если великому магистру 
понадобится принять человека не желающего, чтобы его видели посторонние. Надо 
ли говорить, что основным посетителем сего тайного кармана был некий рыцарь, 
принадлежащий по одежде к ордену св. Лазаря. И на каждом привале, во время 
путешествия, де Труа пробирался под покровом ночи в тылы бело-красного шатра, 
чтобы поделиться с великим магистром последними наблюдениями и мыслями.
— Он по-прежнему не отходит от своей повозки, только по нужде, да и то делает 
это так редко, что у меня создается впечатление, что он ест не каждый день, — 
шептал де Труа. Шептал, потому что более громкие звуки матерчатые стены не 
задерживали.
— Он всегда отличался умеренностью в еде. Он говорил и не раз, и не только мне, 
что если человек будет правильно питаться, он будет жить вечно.
— В наши времена это умение недорого стоит, мессир. Прежде, чем человек 
проживет вечность его могут убить бесконечное число раз.
Де Ридфор раздраженно оттянул воротник своей кольчужной рубахи, она натирала 
ему кадык.
— Вы пришли сюда, чтобы порассуждать как работает его желудок?
— Нет, разумеется, мессир. У меня есть конкретное предложение.
— Чем раньше вы его изложите, тем скорее король сможет со мною встретиться.
— Есть короли, призвание которых, ждать.
Граф усмехнулся.
— Вы испытываете мое презрение к нему, сударь. Может это и забавно, но слишком 
самонадеянно.
— Прошу прощения, мессир, я стану презирать того, кого мне положено по чину, но 
сейчас о другом. За последнюю неделю я убедился, что монах — они договорились 
не произносить имя брата Гийома вслух, — ничего не предпринимает такого, что 
могло бы вызвать подозрение. Ни с кем не уединяется, никого не подсаживает к 
себе в повозку. Сам управляет лошадьми. Долго не разговаривает ни с кем.
— Может быть мы зря к нему привязались? — сардонически хмыкнул граф. Де Труа 
сделал вид, что не расслышал этого замечания.
— Но было бы слишком наивно предполагать, что он отправился в этот поход только 
затем, чтобы прогуляться. Если мы не видим действия его коварства, это не 
значит, что он не коварен.
— Я уже не раз просил вас, сударь, не погружать меня в бездну вашего хитроумия 
и проницательности. Говорите просто, что вы считаете нужным сделать.
— Я прошу у вас права арестовывать и допрашивать тех, кто покажется мне 
подозрительным, тех кто будет похож на человека, выполняющего приказания брата 
Гийома.
— Как же вы их будете определять?
— Заранее сказать невозможно. Скажем, уже сейчас возле его повозки чаще, чем 
хотелось бы, вьются двое. Один как бы кузнец по виду, но может быть и не кузнец.
 Мне нужно задать ему несколько вопросов.
— Что ж, задавайте.
— Не на всякий вопрос он захочет отвечать.
Граф поморщился.
— Вы намекаете на пыточный поезд?
— Да, мессир.
В те времена вслед за каждой крупной христианской армией следовало несколько 
повозок груженных инструментами, приспособленными для того, чтобы выведывать 
тайны у тех, кто эти тайны хотел бы, по разным причинам, скрыть. При 
инструментах было несколько мастеров умеющих ими пользоваться. Во время военных 
действий иной раз случается поймать вражеского лазутчика, или выкрасть языка. 
Обычные угрозы или простые обещания повесить, не производят на таких людей 
впечатления. Презрение к смерти было обычным делом и среди рыцарей и среди 
сарацин. Но даже самый стойкий и гордый человек начинает вести себя по-другому, 
когда попадает в руки специалистов умеющих убивать медленно и по частям.
Пыточный поезд останавливался обычно в стороне от лагеря, дабы крики испытуемых 
не смущали души христианских воинов и не тревожили их сон. При захвате 
вражеского лагеря одной из основных была задача захватить пыточный поезд. И не 
для расправы над зверьми-палачами, как можно было бы подумать. Скорее наоборот. 
Победители рассчитывали отыскать там инструменты и приспособления которыми не 
обладали сами. Часто и самих работников поезда оставляли в живых, но только 
специалистов, зарекомендовавших себя с наихудшей стороны, добившихся, хоть и 
черной, но славы.
— Мы в походе, де Труа, когда вы собираетесь заниматься этим? — вяло попытался 
сопротивляться де Ридфор, как всякий рыцарь презиравший не рыцарские формы 
ведения войны.
— Хотя бы и ночами.
— Представьте, в какое настроение вы ввергнете мое войско.
— Простите, мессир, но вспомните госпиталь св. Иоанна. Если мы не узнаем, что 
затеял этот монах, мы, может быть, ввергнем войско в гибель.
С неохотой, не скрывая своего неудовольствия, граф согласился.
В тот же самый день обезумевший от ужаса кузнец попал в бездушные лапы угрюмых 
специалистов. Всего через несколько часов он сошел с ума, что было даже 
удивительно при его плотном телосложении. К концу испытания стало, в общем-то, 
ясно, что никем, кроме кузнеца он не является, об этом на своем 
профессиональном жаргоне и сообщил де Труа смущенный палач. Он был честный 
человек и не терпел брака в работе. Де Труа расстроился меньше него. Тогда еще 
не была известна фраза, согревающая души современных естествоиспытателей, 
гласящая, что отрицательный результат, тоже результат, иначе бы он ее произнес.
— Что нам делать с ним, сударь?
— С кем? — переспросил задумавшийся де Труа.
— Ну, с этим, — смущенно покашлял палач. — С кузнецом. Он громадный, занимает 
пол повозки.
— Так говоришь, сошел с ума?
— Да, сударь. Мне ли не знать сумасшедших, у меня многие сходят.
— Придется вам его убить. Только так, без истязаний.
— А я подумал, что может быть отпустить. Пусть себе идет. Правда, — палач 
сокрушенно шмыгнул носом, — ходить он сможет не скоро.
— Вот-вот, тихо убейте и похороните.
— Мы не хороним, сударь. Нам некогда, и работа у нас другая. У нас руки, — он 
показал громадные мозолистые клешни.
— Ничего не поделаешь, на этот раз придется хоронить самим. Чем меньше народу 
будет знать об этой смерти, тем лучше.
Палач ушел весьма недовольный. Ему не нравился этот рыцарь, никогда не 
снимающий шлема.
С того дня армия Гюи, продвигаясь к северу, была сопровождаема почти 
бесконечными кровавыми песнями доносившимися из тылов обоза, где тащился 
пыточный поезд. Чем дольше де Труа не удавалось «поймать» брата Гийома, тем он 
больше неистовствовал. Каждый божий день один, а то и два человека из тех, что 
вызвали его подозрение, исчезали из головы обозной колонны и переправлялись в 
ее страшный арьергард.
Де Труа не знал, осведомлен ли брат Гийом о его присутствии в армии. Считал, 
что скорей всего догадывается. Одеяние рыцаря ордена св. Лазаря он перестал 
ощущать как надежную защиту. Он пытался успокаивать себя, списывал свои 
предчувствия на счет своей мнительности, но ничего не помогало. Таким образом 
отлавливая потенциальных помощников брата Гийома, он не только удовлетворял 
свое метаисторическое любопытство, но и заботился о собственной безопасности.
— Итак, у вас есть, что мне сообщить? — спросил во время очередной встречи 
великий магистр. Недовольство и озабоченность были смешаны в его голосе в 
равных долях.
— Я бы очень хотел ответить утвердительно.
— Значит…
— Нет. Это всего лишь значит, что люди монаха действуют умнее, чем мы привыкли 
считать. Я безусловно поймаю кого-нибудь из них. Если таковые имеются, то 
должен же кто-то запутаться в моих сетях.
— Боюсь, пока это произойдет, вы успеете искалечить половину обозных и 
оруженосцев. Некто де Липон публично высказывал свое неудовольствие по поводу 
того, что сделано в пыточном поезде с его старым слугой.
— Этот старый слуга терся возле лошадей монаха с таким видом, будто доставал 
что-то из-под чепрака, мессир.
— Мнение де Липона меня тоже волнует мало, но разговоры об обозных воплях дошли 
и до короля.
— Давно ли вы настаивали, мессир, на своем праве каким-то особенным образом 
презирать этого человека.
— Не надо смешивать вещи, которые не подлежат смешению, сударь. Я не боюсь того,
 что какие-либо слухи дойдут до ушей Гюи, я просто пытался показать вам, сколь 
явной стала ваша охота за тайнами нашего общего знакомого.
— Вы велите мне прекратить, мессир?
— Ничего я вам не велю, просто советую быть осмотрительнее. Знаете, кстати, что 
стало толчком к этому разговору?
— Разумеется, нет, мессир.
Граф хмыкнул в усы.
— Случай не без забавности. Ко мне явился Гнако.
— Гнако?
— Ну, палач, рыжий детина с заплаканными глазами, они у него все время 
воспалены, но думаю не от вида крови.
— Что же вам сказал этот поэт пыточного ремесла?
— Он жаловался на вас.
— Чем же я ему не угодил, мессир? Слишком много работы? Мне почему-то казалось, 
что они любят свое дело.
— Людей Гнако угнетает не количество работы, а количество бесполезной работы, 
не приносящей результата. Несмотря на все их усилия, а они, по словам Гнако, 
стараются как никогда, им не удается вытянуть ни одного путного слова. Этот 
детина не мастер говорить, но как я понял, происходящее задевает их 
профессиональные чувства.
Де Труа помотал головой.
— Вам не кажется, мессир, что наш разговор подошел на опасное расстояние к той 
грани за которой начинается безумие?
— Сказать честно, сударь, это чувство у меня появилось еще во время первого 
нашего разговора, когда де Бриссон привез вас из Тофета.
— Я немного не о том, мессир. Я хотел сказать, что вряд ли нам должно быть 
стыдно за то, что мы не заботимся о душевном состоянии палачей и костоломов.
Граф де Ридфор привычным движением коснулся бороды.
— Пожалуй, я просто устал. Даже не отдавая себе в этом отчета я чего-то жду. 
Н-да, чтобы закончить, Гнако жаловался, что вы заставляете их работать 
похоронщиками.
— Чтобы максимально сузить круг людей, посвященных в наши тайны, пусть убийцы 
хоронят убитых.
Когда де Труа вышел из шатра великого магистра солнце уже садилось. Диск его 
казался неестественно красным, мимо шатров тамплиерской кавалерии, мимо 
временных коновязей возле которых топтались сотни жующих лошадей, продвигалась 
колонна наемной пьемонтской пехоты. Поднятая пыль оседала белыми попонами на 
крупах коней и полыхала в закатных лучах как предчувствие крови. Как будто 
томимые этим же предчувствием орали верблюды аскалонских маркитантов, 
пронзительно скрипели ступицы колес. Пробираясь меж повозками, пережидая, когда 
пройдут мимо пахнущие пылью, кожей и потом колонны, де Труа вдруг оказался нос 
к носу с телегою пыточного поезда, она медленно катилась проваливаясь на 
неровностях почвы, дробя сплошными дубовыми, колесами комки сухой глины, таща 
за собою шлейф негромкого унылого воя. Человека лежащего там внутри не пытали 
уже, он угасал как октябрьский день.
А не обезумел ли я в самом деле, спросил себя вдруг де Труа. Ведь нет ни 
единого, ни малейшего свидетельства и признака того, что уныло управляющий 
обыкновенною повозкой голубоглазый монах есть центр и мозг гигантского заговора,
 и, что он готовится в ближайшее время сделать самый главный шаг к его 
осуществлению.
Но тогда надо спросить, в чем больше безумия: посылать на пытку одного за 
другим ни в чем, кроме своей глупости не повинных людей, в надежде уловить в их 
истерзанном крике малейшее шевеление чудовищной, преступной мысли, или в том, 
чтобы забыть и разговор на башне замка Агумон, и разговор в хранилище 
Соломоновых драгоценностей, о непостижимом происшествии в госпитале св. Иоанна.
Люди делятся, в конечном счете, на тех кто способен воспринять истину, как бы 
омерзительна и противоестественна она ни была, и на тех, кто не может того 
сделать. Или не хочет, или боится. Даже граф де Ридфор, великий магистр ордена 
тамплиеров, подойдя вплотную к воротам истинного, высшего понимания, начал 
суетиться, прятаться за доводы здравого смысла, как будто методы практического 
разума применимы в тех сферах, где натянуты мировые струны. Лишь тот кто 
решится тронуть их несмотря ни на что, услышит музыку вечности.
Нет уж, подумал де Труа, провожая взглядом повозку полную затухающего воя, 
пусть безумие, пусть брезгливый испуг тех, думающих, что веруют, пусть 
иронические усмешки — защита образованных ничтожеств. Истинный путь лежит 
сквозь все это, а значит и поверх.
Через два дня католическое войско достигло долины возле Хиттина.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НЕПРИЯТНАЯ ПРОГУЛКА

Рано утром, когда на пожухлой траве еще не высохла роса, а на дне «блюда» 
хиттинской долины еще лежал туман, король Иерусалимский вместе с многочисленной,
 откровенно невыспавшейся свитой, подъехал к шатру великого магистра. Гюи был в 
полном боевом облачении. В лучах восходящего солнца ярко сверкала серебряная 
отделка шлема и наплечник, второй был спрятан под плащом, рифленые толедские 
набедренники прочнее и удобнее которых не было в целом свете.
Граф де Ридфор, разбуженный шумом, вышел навстречу Его величеству. Рассмотрев 
как следует экипировку короля, он спросил не собирается ли тот прямо сейчас 
атаковать Саладина.
— Нет, — весело сказал Гюи, — пока нет. Я собираюсь, всего лишь, объехать 
позиции. Не хотите ли, граф, составить мне компанию?
Понятно, что от таких предложений не отказываются. После недолгих сборов де 
Ридфор тоже был в седле. И они поскакали по пологому склону вниз, туда, где 
поблескивала на солнце извилистая нитка ручья и возвышались над неподвижными 
волнами тумана крыши брошенной фермы.
По мнению Его величества именно оттуда было легче всего составить объективное 
представление о положении армии, ибо и католические и сарацинские порядки будут 
рассматриваемы под одним углом зрения.
Де Ридфор не став спорить по существу, заметил лишь, что прогулка в некоторой 
степени опасна. До вражеских позиций оттуда не более тысячи шагов.
— Вечно вы ворчите, граф, — пожурил его Гюи настолько королевским тоном, что де 
Ридфора передернуло. Лузиньян вырвался на свободу и теперь даже не хотел 
вспоминать об оковах своей бывшей зависимости. Он упивался монаршей ролью так, 
будто был коронован сегодня утром. Время, чтобы поставить его на место, было 
крайне неподходящее. Гюи это понимал и резвился как ребенок, знающий, что 
учителю запрещено его наказывать.
— Ну вот, взгляните, граф, — они уже были внизу и ехали вдоль ручья, огибая 
молодые миртовые деревья. Король показывал в сторону своего лагеря, де Ридфор с 
большим интересом посматривал в сторону вражеского. Он был уверен, что их уже 
увидели оттуда и вот-вот атакуют и не хотел пропустить начало этой атаки, чтобы 
спокойно ретироваться под защиту своих арбалетчиков высыпавших к передовым 
постам.
— У нас не менее одиннадцати тысяч всадников, — продолжал король, — не говорю 
уже о пехоте и оруженосцах. Внушительное зрелище, да?
— Меня несколько беспокоит, что Саладин имеет возможность делить его с нами.
— Однако же и мы, клянусь всеми казнями страшного суда, имеем в отношении 
сарацинских сил ту же возможность, — парировал король.
Миновали еще один изгиб ручья.
— Что вы скажете об их численности, де Ридфор?
— Думаю сабель у них побольше, чем у нас мечей, хотя и не намного. Что же 
касается копий, то не взялся бы подсчитать.
— Так много?
— Так неопределенно. И потом я не уверен, что Саладин показал нам все, что у 
него есть.
— При надлежащем руководстве, сотня рыцарей должна рассеять втрое большую толпу 
этих степняков.
— На мой взгляд, у султана больше горцев, чем степняков, да к тому же его 
мерхасов можно без натяжки приравнять к нашей тяжелой кавалерии.
— Да, да, — немного рассеяно сказал король и повернувшись сделал свите знак, 
чтобы она приотстала.
Некоторое время Гюи и де Ридфор ехали стремя в стремя по голому берегу, едва 
прикрытому сухой травой, в тишине нарушаемой только храпом коней, да трелями 
каких-то пичужек в роще за ручьем.
— Я ведь специально привез вас сюда, граф.
— Я уже начал догадываться.
— Почему вы не говорите мне, Ваше величество? — неожиданно спросил Гюи, де 
Ридфор так выразительно посмотрел на него, что тот смешался.
— Ну, ладно, пустое. Впрочем, именно об этом я хотел вести речь. Тут вот в чем 
дело, граф, меня все оставили.
— Что вы имеете в виду?.. — де Ридфор вовремя остановился и подчеркнуто не 
сказал «Ваше величество».
— То, что сказал, то и имею. Брат Гийом, скрашивавший мое шумное одиночество во 
дворце, куда-то исчез. Да, кстати, вы что с ним не в ладах? Ведь он мил. Ну, 
ладно, об этом после. Так вот, что я хочу сказать. Знаете, что мне казалось 
тогда в тронном зале, когда я объявил, что сам возглавлю армию? Я думал, что 
совершаю грандиозный переворот, клянусь спасением души, и все ангельские чины 
приглашаю в светлые свидетели.
— Не сказал бы, что я вас понимаю.
— Да, я много говорю. Как бы это точнее выразиться, захотелось мне стать 
королем, вот что.
— Уже им будучи?
— Не надо, граф, не стоит. Кто лучше вас мог знать о моем истинном положении. 
Да и потом, разве не такого рода ситуациями наполнена вся наша жизнь. Порою 
лишь женившись на предмете страсти, законно им овладев, начинаешь путь к сердцу 
предмета, к истинной взаимности.
— Вы философ, Ваше величество.
Гюи обиделся, пожевал тонкими губами. В тонких губах меньше чувственности, чем 
в пухлых и ярких, но они говорят о затаенной, сэкономленной страсти.
— Все-таки я закончу, — совсем другим, не напористым тоном, заговорил Гюи, — 
мне кажется, что овладев наконец троном и настоящей властью, я понял, что 
власть эту мне просто-напросто подсунули. Бросили как собаке кидают кость. 
Подложили, как подкладывают сыр в мышеловку.
— Иерусалимское королевство не так обширно, как Франция, но слишком велико все 
же, чтобы приравнивать его к куску сыра.
Гюи тяжело, почти надрывно вздохнул и в некем изнеможении закрыл глаза.
— Мне кажется, граф, вы притворяетесь, делая вид, что не понимаете меня.
— Я очень редко притворяюсь, Ваше величество.
— Не называйте меня так, — глухо попросил Гюи, — я не знаю что мне делать. Все 
выражают готовность беспрекословно подчиняться, а это полностью парализует волю.
 Рыцари приветствуют меня, солдаты просто сходят с ума от счастья при моем 
появлении, а я не знаю что мне делать. Зачем мы только начали эту войну. Войну, 
в которой великий магистр ордена тамплиеров стремится увильнуть от командования 
армией. Для чего все это затеяно, граф?
Лошадь короля развернулась и он оказался лицом к лицу с собеседником.
— Для того, чтобы потерять Иерусалим, — неожиданно для себя ответил де Ридфор.
— Я не понял вас.
— Мы вообще, плохо сегодня понимаем друг друга.
В глазах у обоих была настороженность и любопытство. Возможно, разговор между 
ними продолжился бы, когда бы не одно обстоятельство, вернее сказать, не одна 
стрела. Она просвистела как раз между ними. Беседующие разом обернулись в 
сторону рощи, откуда стрела была выпущена. Из кустов, которыми был оторочен 
противоположный берег ручья, начали шумно один за другим прыгать в мелкую воду 
лошади со всадниками. Двое, трое, пятеро. Повинуясь естественному воинскому 
инстинкту, король и великий магистр развернулись лицом к опасности и обнажили 
оружие. Свита была достаточно далеко, в полусотне шагов и схоронившийся в роще 
отряд сарацин имел возможность обезглавить католическую армию. Де Ридфор первым 
сообразил, что делать, он дал шпоры своему коню и с занесенным мечом налетел на 
первого выбирающегося из воды врага. Тот успел подставить свой клинок и отвести 
удар от своей головы, но он пришелся по голове коня, что было в этой ситуации 
не менее результативно. Изрыгая проклятия сарацин съехал обратно в ручей. Со 
вторым де Ридфор справился даже без помощи меча. Он только заносил его над 
головой, а вопящий что-то воинственное курд уже поставил передние ноги своей 
лошади на влажный обрыв берега. Лошадь подтягивала задние ноги, для того, чтобы 
целиком выбраться на берег. Жеребец рыцаря ударил своей мощной грудью, 
украшенной бронзовыми шишаками в грудь неприятеля и низверг его в текущую воду 
вместе с хозяином.
Этих двух успешных деяний оказалось достаточно, чтобы выиграть время. Подлетели 
первые всадники свиты и завязалась большая свалка. Была она очень короткой и 
принесла успех назореям. Так что тщательно подготовленная засада пропала даром.
При въезде на собственные позиции король и великий магистр были встречены 
бурными изъявлениями восторга. Как бы не была незначительна одержанная возле 
ручья победа, в ней всем хотелось видеть предзнаменование будущих успехов. Во 
всяком случае взять верх в такого рода стычке перед боем считалось хорошей 
приметой. А что может быть суевернее солдата перед сражением.
— Граф, — сказал Гюи при расставании, — прошу вас сегодня отобедать со мною.
— Я благодарен вам за приглашение, Ваше величество, но время ли сейчас для 
устроения обедов?
— Это будет обед в вашу честь, и великий провизор и маркиз Монферратский будут 
приглашены тоже. Все должны узнать о вашем беспримерном подвиге.
— Мне кажется вы сильно преувеличиваете мою заслугу, — совершенно искренне 
сказал де Ридфор.
— Когда бы не ваша расторопность, одним королем сегодня стало бы меньше, 
клянусь копьем св. Георгия.
Войдя в свой шатер великий магистр нашел там де Труа.
— Что-то случилось? — спросил де Ридфор, отстегивая плащ. Это был почти не 
вопрос, сказано было с утвердительной интонацией в голосе.
— Да, — подтвердил гость.
— Новости из пыточного поезда?
— Из пыточного поезда.
— Вы все-таки нашли сообщников монаха?
— Не совсем так. Мы нашли лазутчика.
Де Ридфор оторвался от кувшина с вином к которому жадно припал, едва расстался 
с доспехами.
— Один из испытуемых признал, что прислан из лагеря Саладина.
Де Ридфор снова припал к кувшину, по голой шее побежали две розовые струйки. 
Когда великий магистр оставил кувшин в покое, тот был пуст.
— После боя меня всегда мучит жажда.
Де Труа счел возможным проигнорировать это признание.
— Скажите, сударь, сколько человек вы мне изувечили там, в поезде?
— Двенадцать.
— Выходит каждый двенадцатый у нас в войске сарацинский шпион?
Де Труа чувствовал иронию заключенную в словах графа, но она его не волновала. 
Де Ридфор пытался ему таким способом указать на его слабости, но не видел, что 
при этом скорее обнаруживает свои собственные.
— Что же рассказал этот лазутчик после того, как вы поджарили ему пятки?
— Он объяснил медлительность Саладина. Оказывается султан ждет прибытия новой 
армии из Египта. Ее ведет его дядя Ширкух. Не позднее, чем через десять дней 
она будет под Хиттином.
Де Ридфор сразу помрачнел.
— Мы же выставили против него заслон.
— Ширкух обманул комтура Аскалона и обошел его без боя.
— Сейчас трудно сказать.
Граф встал, поискал глазами второй кувшин. Тот оказался уже пуст, отшвырнув его 
в сторону де Ридфор сказал.
— Это может быть связано с кознями монаха?
— Почему бы и нет, даже сегодняшняя духота может быть результатом этих козней. 
Он мог специально отправиться с нами, чтобы отвлечь внимание от других. Даже 
птицы знают этот прием. Перепелка притворяется раненой, чтобы увести хищника от 
гнезда. Брат Гийом притворился присмиревшим…
— Перепелка в сутане, — рявкнул де Ридфор, — и я ведь тоже не подумал, что он 
не один там всем вершит, их там куча этих злокозненных монахов. Может он даже 
не перепелка, в том смысле, что не самый главный.
Де Труа машинально поправил перевязь с мечом.
— Не думаю, что мы сейчас должны занимать этим свои головы.
Великий магистр посмотрел на него удивленно.
— Изъяснитесь!
— Мы достаточно долго сидели в засаде, не пора ли выйти на поле боя.
— Вы выражаетесь фигурально или…
— Нет, я имею в виду самое настоящее поле боя. Если мы сегодня, или в крайнем 
случае, завтра, не атакуем Саладина, мы лишаемся всех шансов.
Де Ридфор сел на свое ложе и обхватил голову ладонями.
— Наше знакомство началось с того, что вы предупреждали меня о катастрофических 
опасностях этой войны, теперь же все чаще выступаете в качестве человека 
советующего вести эту войну, как можно более активно.
— Противоречия, которое вам здесь видится, на самом деле нет.
— Как же нет, когда есть!
— Вспомните нашу беседу в бело-красной зале, мне кажется, мы тогда обсудили все 
детали и тонкости этой проблемы. Зачем же возвращаться. Что же касается моего 
предложения немедленно атаковать сарацин, то оно вытекает из новых сведении 
полученных от лазутчика.
Граф пробормотал какое-то португальское ругательство и перекрестился.
— Мы не зря искалечили этих несчастных, мессир. Только благодаря этому мы 
проникли в замысел монаха. Если бы не эти неприятные вопли, что тянулись вслед 
за обозом, мы бы не знали о приближающейся армии Ширкуха и были бы раздавлены 
на рассвете как молодая черепаха челюстями нильского крокодила.
Де Ридфор не стал возражать, ибо сам думал приблизительно также.
— А что наш… поднадзорный?
— Его телега стоит в миртовой роще, в тылу нашего правого фланга. Возле него 
постоянно дежурят четверо крепких парней из вашей дворцовой охраны. Они 
подчиняются только мне, ну и разумеется вам. Даже приказание короля они не 
выполнят.
— Гюи звал меня сегодня к обеду, но боюсь, у него даже завтрак сегодня не 
получится, — задумчиво сказал граф. Потом он громко позвал мажордома.
— Слушаю, мессир, — вырос как из под земли Карно.
— Немедленно пошлите приглашение Гюи Лузиньянскому, Конраду Монферратскому, 
графу де Бурже, барону де Бриссону, магистрам Калатравы и Компостеллы. Они 
должны прибыть сюда немедленно, немедленно! Дело чрезвычайной важности не 
терпящее никаких отлагательств. Чем быстрее это произойдет, тем больше вы мне 
угодите, Карно.
— Я могу остаться, мессир? — спросил де Труа.
— Извольте. Только это одеяние, — де Ридфор покрутил головою, — оно вызовет 
вопросы.
Де Труа снял свой шлем.
— Теперь он мне уже не нужен. Судя по всему людей брата Гийома в армии нет. А 
имаму Синану неизвестно, где я нахожусь.
Граф пожал плечами и громко велел, чтобы ему принесли вина. Второй кувшин он не 
стал осушать задирая дно к потолку, налил не торопясь в чашу. Спросил у гостя.
— Хотите?
— Нет, — улыбнулся тот и показал болтающуюся на поясе фляжку, у меня есть питье 
приготовленное по рецепту брата Гийома.
Граф де Ридфор громко захохотал. Поднеся чашу ко рту спросил.
— Угадайте, кто прибудет по моему приказу первым?
— Король Иерусалимский.
Великий магистр неторопясь, но и не отрываясь выпил до дна всю чашу и сказал.
— Вы не правы. Первым прибудет Гюи Лузиньянский.
Первым, впрочем, появился магистр ордена Калатравы, но лишь потому, что его 
шатер стоял совсем рядом, так, что он был не в счет.
Через десять минут уже шел экстренный военный совет.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. БРАТ И СЕСТРА

Отправляясь на войну маркиз Конрад Монферратский позаботился о том, чтобы его 
будущую жену охраняли как следует. Его мучало тревожное предчувствие. Не зная 
откуда может грянуть гроза, он соорудил засеки на всех направлениях. Забот у 
охранников было немного. Принцесса замковую ограду покидала нечасто, да и 
внутри нее предпочитала находиться в собственных покоях. Из ее спальни можно 
было сразу через высокий балкон по изящно изогнутой лестнице спуститься в 
старинный тенистый сад. Значительную часть дня брат и сестрица проводили 
прогуливаясь по аккуратно расчищенным дорожкам.
Все свое свободное время, а другого не было, принцесса делила между двумя 
занятиями, воспитанием Бодуэна и писанием писем Конраду. Причем, принцу 
уделялось значительно больше внимания, чем маркизу.
Письма она писала лишь потому, что дала слово. Настоящей, подлинной страстью 
был брат. Он покорно и безропотно сносил это неутомимое внимание. Изабелла сама 
его будила и сама укладывала сдать. Если бы можно было, она бы и кормила его 
так как голубка кормит своих птенцов — из клюва в клюв. Бодуэну пошел 
пятнадцатый год и он уже созрел, как созревают к этому возрасту все жители 
южных стран. На подбородке пробился густой пушок, ночами его мучали 
удивительные видения. Утром его простыни часто были мокры, и отнюдь не от слез. 
Он жадно следил за служанками, когда они взбирались на лестницу чтобы долить 
масло в светильники. Они замечали это и между собою часто хихикали по этому 
поводу. Однажды он столкнулся в дверях с одной из них, когда она выносила из 
комнаты небольшую нефритовую вазу и больно ущипнул за сосок своими быстрыми 
подловатыми пальцами. Она вскрикнула, выронила дорогую вещь. На шум появилась 
принцесса и спросила в чем дело, кто виноват. Бодуэн тут же молча указал на 
служанку. Напрасно та пыталась оправдаться и показывала куда ее ущипнул принц. 
Ее высекли и выгнали, дабы не распускала свои груди.
Рядом с сестрою Бодуэн был тих и скромен, разодетый в пух и прах, он напоминал 
большую печальную куклу, со всем соглашался и постоянно кивал.
Госпоже Жильсон письмо с королевской печатью ничуть не помогло. Она 
рассчитывала с его помощью пробраться внутрь замка и там уже придумать способ 
добраться до Изабеллы. Но выяснив каким образом построена охрана маркизовой 
невесты, она этот план оставила, нужно было придумывать что-то новое. Госпожа 
Жильсон поселилась в небольшом городишке неподалеку от замка, но не как знатная 
дама, а как супруга аскалонского моряка, ожидающая его возвращения из плавания. 
Снять жилье в этом самом богатом городе ей было не по карману — такой она 
держалась версии. Бралась за любую работу, стирала, шила, и даже гадала. Вела 
при этом непрерывное наблюдение за замком. Однажды она обратила внимание на то, 
что два раза в неделю оттуда приезжает телега на городской рынок за зеленью и 
свежей рыбой. Правит ею всегда одна и та же пожилая женщина, видимо, кухарка.
Госпожа Жильсон поступила следующим образом. Дождавшись очередного появления 
этой повозки на рынке, она через виноградники, примыкавшие к невысокой 
городской стене, незаметно прошла к тому месту, где от большой аскалонской 
дороги, отделялась тропинка ведущая к замку Конрада Монферратского. Выбрала она 
на этой дорожке место поукромнее, там, где над нею сходились кроны двух древних 
шелковиц, образуя густую тень, и стала ждать, присев на камень.
Когда появилась повозка, она попросилась подвести ее до замка. Добрая женщина 
согласилась. Усевшись рядом, госпожа Жильсон огляделась, нет ли поблизости кого.
 Дорога была глухая, место тихое. Госпожа Жильсон ударила кухарку камнем 
завернутым в платок, попала точно в висок и та рухнула замертво. После этого, 
госпожа Жильсон сунула под хвост кобыле вывернутый стручок кушитского перца. 
Этого было достаточно, чтобы та рванула, что есть сил в сторону замка. Когда ее 
остановили у ворот, глаза у нее были безумные, а морда в пене.
На следующий день госпожа Жильсон уже работала на замковой кухне. Это был 
большой шаг к достижению поставленной цели. Хотя с хозяйственного двора, где 
располагалась кухня, в сад, где гуляла Изабелла попасть было никак нельзя, 
новая кухарка была уверена, что ей удастся что-нибудь придумать. Первоначально 
она собиралась каким-нибудь хитроумным способом отравить невесту маркиза, но 
разузнав, каким путем попадает пища на господский стол, забраковала эту идею. 
Конрад некогда подвергся попытке отравления и ввел у себя в замке всевозможные 
предосторожности. Во-первых, каждое блюдо должны были попробовать сами повара в 
присутствии мажордома. Потом отведывали по кусочку специальные люди, которым 
платили очень большие деньги за их работу. Под конец приглашались собаки, им 
маркиз доверял больше всего. Проскользнуть через эту сеть не имела возможности 
ни отравленная пулярка, ни убийственный суп. В случае же неудачной попытки 
отравления, как, впрочем и удачной, кухня была бы превращена в пыточную камеру. 
И первое подозрение легло бы на особу, попавшую на кухню недавно. Вон какой был 
переполох, когда Изабелла просто занемогла. Всем было отлично видно, что у нее 
простуда, но мажордом на всякий случай устроил разнос поварам и поварятам.
Госпожа Жильсон не спешила, лучше действовать медленно, но наверняка. Кстати, 
как раз недомогание Изабеллы и открыло перед нею новые возможности. Однажды 
взбивая яичные желтки она увидела на кухонном дворе юного Бодуэна. Не прекращая 
своего занятия она стала за ним наблюдать. У молодого принца был отнюдь не 
праздногуляющий вид, он был похож на неопытного хорька, прокравшегося в 
курятник. Горящие глаза, быстро облизываемые губы… тут не могло быть никаких 
сомнении в том, какие мысли бродят в его голове. Крестьянские молодки кормившие 
утят и теребившие шерсть весело обменивались мнениями на его счет и 
похихикивали. Они не считали его пока еще опасным. Через год, два, он 
превратится из озабоченного щенка в настоящего хищника, а сейчас слюна которая 
блестит на его мелких желтоватых зубах еще не ядовита.
Госпожа Жильсон приняла решение мгновенно. Поймав взгляд Бодуэна, она тем самым 
поймала мальчишку в свои сети. Она улыбнулась ему и осторожно поманила к себе. 
Он недоверчиво оглянулся, к нему ли относится этот жест. Да, к нему. Медленно 
подошел, обогнул лужу, перешагнул через колоду для кормления поросят. 
Остановился шагах в трех от этой странной, но очень привлекательной женщины, 
умело сбивающей яичные желтки.
— Что ты делаешь? — спросил он, хотя отлично видел — что. Он знал, раз она 
работает на кухне, значит она прислуга, и к ней надо относиться по-господски.
— Сбиваю желтки с сахаром и медом, хочешь попробовать?
Госпожа Жильсон обмакнула в ярко-желтую массу палец и протянула его Бодуэну. 
Тот побледнел как смерть, но поколебавшись несколько секунд, подошел и взял 
палец в рот.
— Сладко? — спросила госпожа Жильсон вкрадчивым голосом, в голове и в душе у 
мальчишки все запело от ее нежного придыхания.
— Сладко, — прошептал он, соскользнув губами с ее пальца.
— Вон там за бочками есть пролом в стене. Иди туда, спускайся и подожди меня 
возле старой груши. Понял?
— Понял, — еле слышно выдохнул мальчик.
— Иди же, пока никто не обратил внимания.
Через несколько минут после этого принц Бодуэн стал мужчиной. Госпожа Жильсон 
иронически констатировала про себя, что возник еще один мужчина, которого она 
должна делить с принцессою Изабеллой.
Бодуэн был счастлив целых два дня. Уже на третий женщина начала выяснять 
отношения.
— Ты любишь меня?
— Да.
— Но я же гожусь тебе в матери.
— Я люблю тебя.
— Но ведь ты принц, а я служанка.
— Я люблю тебя.
— Если кто-нибудь узнает о наших встречах меня вышвырнут отсюда как собаку. 
Если не убьют.
— Никто не посмеет, я не позволю! — глаза мальчика горели лихорадочным не 
детским огнем. Любовники лежали на сухой траве на небольшой поляне среди 
заброшенного грушевого сада. Солнце хорошо пропекало эту проплешину так, что 
даже в октябре здесь было жарко.
— А твоя сестра?
Он не знал, что ответить на этот вопрос и отвел глаза.
— Она любит меня.
— Она скажет, что я развратила ребенка и прикажет наказать меня плетьми на 
конюшне.
— Я не ребенок.
— Нет, ты ребенок и во всем зависишь от своей сестры. Я не хочу рисковать своею 
жизнью ради встреч с тобой.
— Ты не любишь меня, — прошептал он.
— Я люблю тебя как мужчину, а она любит тебя как брата. Можешь ли ты понять 
разницу.
— Сестра болеет.
— Не приходи больше.
— Я люблю тебя.
— Нет, не приходи!
Через полчаса Бодуэн сидел возле ложа простуженной Изабеллы. Он был мрачен. Она 
относила его пасмурность и заплаканность на свой счет и это было ей приятно.
— Ты плакал, Эди?
Он бы хотел это скрыть, но глаза были предательски влажны, отказываться было 
глупо.
— Да, сестрица.
— Ты ушибся?
— Нет.
— Тебя кто-то обидел. Ты плакал из-за меня?
Мальчик тяжело вздохнул.
— Да.
У Изабеллы у самой заблестели слезы на глазах.
— Ты любишь меня, Эди?
— Да, сестрица.
Мужчина, которому в течении получаса две столь привлекательные женщины задают 
вопрос "ты любишь меня? ", мог бы считать себя счастливцем. Юный Бодуэн 
чувствовал, что он несчастнейший человек.
— Ты поправляешься, сестрица?
— Да, дня через два, как сказал лекарь, я могу встать и мы снова будем гулять с 
тобой. Будем все время проводить вместе. Ты снова плачешь?
— Я так рад сестрица.
В течении всего разговора, наворачивающиеся слезы умиления, наконец, свободно 
хлынули из глаз принцессы.
— Эди, дорогой, дай я тебя поцелую.
Принц вырвался из объятий сестры и убежал. Изабелла решила, что это происходит 
от полноты чувств. В известном смысле, она была права. Эди, это нежное невинное 
дитя, так переживает из-за своей возлюбленной сестры!
Тайком, озираясь, дрожа от страха и от непереносимого, не детского вожделения, 
Бодуэн прокрадывался в каморку госпожи Жильсон. Он думал, что все делает 
скрытно, что никто даже не догадывается куда это он бегает во время полдневного 
сна. Между тем, об этом романе узнали сразу почти все. Никто, конечно, не 
спешил сообщить об этом принцессе, подобный вестник вряд ли будет щедро одарен, 
скорее всего он даже помилован не будет. Слухи о чрезвычайно крутом нраве 
принцессы дошли до конрадова замка. Они также, в значительной степени, питали 
страх брата перед сестрой.
Несмотря на естественный заговор молчания, госпожа Жильсон понимала, что 
смертельно рискует. Кто-то мог проболтаться из чистой вредности или по глупости.
 Мог не выдержать и сам во всем сознаться и Бодуэн.
Нужно было ускорить движение событий.
— Зачем ты пришел?
— Она еще больна, но осталось всего два дня.
— Тем более, подумай что будет со мной чрез два дня? Молчишь?!
Он опустил голову.
— Уходи, я думала, ты действительно меня любишь.
— Я люблю тебя, Гвинерва.
— Это одни слова, которыми я не прикрою свою спину, когда на нее опустятся бичи 
наших конюхов. Посмотри какая гладкая кожа, вот ее и изорвут в кровавые клочья.
— Я не позволю, я женюсь на тебе.
— Не говори глупостей, никто этого не позволит. Кто ты и кто я?!
На этот раз Гвинерва Фротте, так она себя называла, не допустила изнывающего 
юнца к своему телу и выставила. Изабелла порадовала брата, когда он ее навестил.

— Эди, лекарь разрешил мне встать уже завтра. Ты опять плачешь, это от радости?
— Да, я очень рад сестрица. Я так соскучился. По нашим прогулкам.
— Если так, то я разрешаю тебе больше времени проводить тут со мною в спальне.
Горло мальчика перехватило.
— Я так рад.
Выйдя из покоев принцессы, он кинулся в каморку любовницы. Ее там не было, он 
бросился на кухню — тоже нет! Там он узнал, что она поехала на городской рынок. 
Взобравшись на стену Бодуэн стал следить за дорогой, она была отчетливо 
обозначена двумя рядами кипарисов между сплошными виноградниками.
Наконец вот она, едет!
Принц соскользнул со стены, бросился к тому самому пролому в стене, через 
который он попал в новую жизнь. Пролетев стремительно, как жеребенок через 
грушевый сад, он выскочил на дорогу как раз в тот момент, когда там проезжала 
повозка госпожи Жильсон. Она едва успела остановить лошадь.
— Я придумал, крикнул Бодуэн!
— Что ты там еще придумал?
— Нам надо убежать!
Наконец дело сдвинулось с мертвой точки, подумала госпожа Жильсон.
— Как убежать, куда, что ты такое говоришь?! — пробовала она возражать для 
порядка.
— Прямо сейчас, развернем повозку, выкинем эти лимоны…
— Нет, — сказала госпожа Жильсон, — сейчас ты пойдешь в замок и будешь очень 
мил со своей сестрой, а после ужина придешь ко мне в каморку, там мы все 
обсудим.
Конечно же он прилетел, как маленький совенок на запах крови.
— Вот, — показал он кошель с деньгами, — это мои. Изабелла про них не знает. 
Когда мы убежим?
— Сегодня ночью. Ведь завтра, ты говоришь, принцесса встает с постели?
— Замечательно.
— Но тебя могут хватиться.
— Да, — помрачнел Бодуэн, — она велела поставить мне кровать в своей спальне.
— Она что-то заподозрила?
— Нет, она просто хочет побольше быть вместе со мной.
Госпожа Жильсон изобразила на лице глубокую задумчивость.
— Что же нам делать? Если она даже и заснет, то может в любой момент проснуться,
 от любого шороха. Она поднимет людей. Лошади, собаки, факелы! Нас быстро 
поймают. И тут уж меня не станут сечь, сразу повесят.
— Как же нам быть? — судорога отчаяния исказила некрасивое детское лицо.
— Знаешь что, — госпожа Жильсон полезла за кровать и достала небольшую 
керамическую фляжку.
— Ты выльешь это принцессе в вечернее питье.
— И она умрет? — быстро спросил Бодуэн с очень странной интонацией.
— Нет, что ты! Она просто очень крепко заснет, и не проснется до самого утра. 
За это время мы сможем добраться до Аскалона и сесть на какой-нибудь корабль.
— Да, — кивнул Бодуэн, — я налью, пусть спит. Но было бы лучше, чтобы она 
умерла.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. БИТВА ПРИ ХИТТИНЕ

Еще во времена первого крестового похода европейцы поняли, что для того, чтобы 
успешно сражаться против сарацинских армий, состоящих большей частью из легкой 
кавалерии, надобно резко сменить свою привычную европейскую тактику конного боя.
 Уже в сражении при Антиохии, за девяносто лет до описываемых событий в 1097 
году, всадники крестоносцев вынуждены были спешиться, что принесло им, 
неожиданно, большой успех. Таким образом, была в значительной степени 
реанимирована роль пехоты, почти полностью отставленной на второй план в Англии,
 Германии и Франции. Выяснилось, что воюя на востоке, разумнее всего разделять 
войска по древним греческим правилам, что военное искусство, во времена агонии 
римского мира, стало на ложный путь развития.
Пехота католической армии стоявшей под Хиттином состояла из нескольких основных 
групп, создававшихся по национальному принципу. Перед кавалерией Конрада 
Монферратского, по сигналу сипучих тосканских рогов, быстро строились 
итальянские пикинеры.
Основную особенность их вооружения составляла легкость. Мечи короткие и острые, 
приспособленные для колющих ударов, наконечники копий узкие и снабженные 
крючками, древки копий длинные и тонкие. Щиты очень небольшие по размерам и 
круглые по форме. Шлем подобно перевернутой чаше покрывал всю голову. Панцири 
чешуйчатые, с нашитыми на них металлическими кольцами или бляхами.
Рядом с пехотой Монферрата стояли три сотни наемников с Иберийского полуострова.
 Все они вооружены были пращами, презирали вообще всякие доспехи, полагались на 
длинные обоюдоострые мечи. Шлемы у них были маленькие, сплетенные из сухих жил, 
страшным в их руках оружием были метательные копья, изготовленные целиком из 
железа.
Меж шеренгами пикинеров располагались стрелки вооруженные луками и самострелами.
 Луки делались из тисового дерева и имели в высоту до пяти футов, то есть в 
рост среднего человека. Стрелы оперялись крылышками из оленьей кожи и с двухсот 
метров пробивали кожаный доспех с металлическими нашлепками, плохо выкованную 
кольчугу и гамбизон. В 1139 году Лотранский собор вынес решение запретить 
арбалеты и самострелы из-за бесчеловечности этого оружия, но они остались в 
большом употреблении. Заряжался он медленнее, чем лук, но зато стрельба из него 
была и вернее и дальше.
И тамплиеры и госпитальеры вооружали свою пехоту в основном гвизармами и 
годенаками, топорами насаженными на длинное древко и миндалевидными норманскими 
щитами. За поясом каждый пехотинец имел стилет футовой длины, с лезвием в виде 
шила, незаменимый в ближнем бою.
Лагерь христиан был охвачен суетой, особенно всех растревожила внезапность с 
которою приказано было изготовиться к бою. Заканчивая короткий энергичный 
военный совет, граф де Ридфор выразил надежду, что стремительность и 
неожиданность их действий, хотя бы до некоторой степени смутит противника.
Трубили рога, лаяли собаки, носились вестовые. Из сарацинского лагеря быстро 
рассмотрели спускающие по пологому склону шеренги пикинеров с длинными щитами и 
там тоже началась суета приготовлений. Саладин был даже рад тому, что его воины 
пойдут в бой успев помолиться, но не успев поесть.
— Карно! — крикнул де Ридфор проводив своих гостей. Он собирался отдать 
приказание — одеваться.
Но старому слуге напоминания были не нужны. Он уже стоял за спиной великого 
магистра, держа вместе с двумя пажами кольчугу графа. Кольчуга эта была 
последним словом военной экипировки в тот момент. Она была изготовлена по 
методу имевшему наименование «ячменного зерна». Это когда каждое кольцо куется 
отдельно, причем на одном его конце делается отверстие, а на другом выступ. 
Выступ этот пропускается в отверстие соседнего кольца, а затем оба кольца 
склепываются. Изготовлена кольчуга великого магистра была в знаменитых 
мастерских в Шомбри.
Вслед за кольчугой графу были одеты наколенники, каждый из них состоял из пяти 
частей кованого железа. Средняя, выпуклая часть свободно скользила при сгибании 
и разгибании по нижней и верхней частям. Верхняя и нижняя наглухо крепились к 
кольцам кольчуги. Средняя удерживалась на специальных шарнирах.
Потом были прилажены наплечники. Они были выполнены в виде выпуклых кусков 
железа и ремнями крепились к кольчуге. Процедура одевания происходила перед 
шатром. Де Ридфор позволял Карно и пажам заниматься своими доспехами, при этом 
не спуская глаз с долины, которой предстояло стать местом боя. Стрелки уже 
выдвинулись в первую линию. Левый фланг, находившийся под командованием графа 
де Бурже несколько задерживался. Госпитальеры всегда были медлительны.
— Де Бриссон, пошлите кого-нибудь к великому провизору, пусть поторопится.
Де Труа стоял рядом с великим магистром, молча наблюдая за происходящим.
Конюхи подвели к графу коня, возбужденно похрапывавшего сквозь отверстия в 
кожаном наглавнике. Шанфройн был изготовлен из листов плотного пергамента 
наклеенных друг на друга еще сырыми. Их накладывали на формовку воспроизводящую 
лошадиную голову. Продольная железная полоса проходила от макушки до ноздрей. 
Отверстия для глаз были защищены с боков железными раковинами. Наушники, по 
последней моде совершенно замкнутые, представляли собой цилиндры с обрезанным в 
виде свистка верхним отверстием. В таком облачении конь был защищен не только 
от стрел, но и от копий. Де Ридфор ласково потрепал его по влажным, живым 
ноздрям.
— Ая-акс, Ая-акс!
Обернувшись к де Труа граф сказал.
— Сегодня мой конь повторит подвиг того, легендарного.
Де Труа не понял о чем идет речь.
— Ну, того, что изображен на нашей печати. Два великих магистра побывают 
сегодня на его крупе.
— Вы говорите загадками, мессир.
— Отнюдь. Именно Аякс участвовал утром в схватке у ручья.
— Вы опасаетесь, успел ли он восстановить силы?
— И этого тоже.
Из первых рядов, выдвинувшихся шагов на полтораста, долетел до шатра крик.
— Они выходят, выходят!
— Вижу, — сказал, как будто отвечая общему голосу де Ридфор.
Саладин принял вызов, хотя на его месте было разумнее отойти и дождаться 
Ширкуха.
Де Труа оглянулся и от неожиданности вздрогнул. Оказывается за шатром великого 
магистра уже стояла плотным строем белая, хранящее удивительное молчание стена, 
с лесом поднятых вертикально копий. Легкий ветер трепал ленты, которыми были 
украшены острия. Неожиданность заключалась в том, что тяжелая железная 
кавалерия сумела подойти и построиться совершенно бесшумно. Шагом и молча.
— Карно, шлем! — скомандовал де Ридфор.
Старый слуга и тут оказался на высоте. Шлем был наготове. Он был, несомненно, 
византийской работы. Тулья из вороненого железа с прикрепленными восемью 
сходящимися позолоченными полосами, место соединения их было покрыто золоченым 
шишаком. Низ шлема был оббит золоченою же полосой, украшенной, изображениями 
животных.
— Этот подарок баварского герцога мы отставим, он хорош для праздного выезда. 
Принеси мне тот, простой.
Настоящий, «рабочий» шлем был выкован из единого куска железа и закрывал всю 
голову упираясь нижним краем в плечи. Для зрения были сделаны прорези в виде 
щелей. Сзади к шлему была прикреплена бармица, железная сетка прикрывавшая 
плечи.
— Ну что ж, де Труа, — сказал великий магистр прежде, чем окончательно скрыться 
под железом, — прощайте, может статься мы не увидимся с вами больше.
— Прощайте, мессир.
— Чем же вы собираетесь заняться, когда мы начнем спускаться туда? — железный 
палец показал вниз в сторону ручья.
— Я поднимусь еще чуть-чуть вверх, у меня есть несколько вопросов к одному 
человеку. Думаю пришло время их задать.
Де Ридфор мрачно усмехнулся.
— Меня уже не интересуют его ответы.
Подвели поближе коня. С помощью трех пажей граф взгромоздился в седло. Что-то 
сказал маршалу ордена барону де Кижерю отделившемуся от сплошной белой стены. 
После этого выехал перед шеренгою стальных статуй в белых плащах, поднял 
свободною руку, перекрестился и крикнул.
— Гроб Господень, защити нас!
Ответом ему было мощное подспудное гудение сквозь отверстия в шлемах.
— Гроб Господень, защити нас!
Лошади заволновались, передвигая передними копытами. И тут прилетел новый крик 
из передних рядов.
— Они пошли! ! !
И тогда великий магистр в третий раз воскликнул.
— Гроб Господень, защити нас! ! !
По условному сигналу вся монолитная громада тронулась с места и стала сползать 
вниз по склону, медленно, как ком снега под собственным, нарастающим весом. 
Впереди шло торопливое перестроение пехоты. Выдвинутая для того, чтобы в случае 
чего отразить неожиданную атаку легкой кавалерии, она теперь освобождала 
проходы для стальных колонн идущих в атаку.
Со стороны лагеря Саладина тоже что-то двигалось, не очень, впрочем, стройно, 
как клубы пыли.
Де Труа не стал дожидаться, когда произойдет столкновение, равнодушно 
развернувшись он подошел к своей лошади привязанной за шатром.
— Не нужна ли вам помощь, сударь? — спросил старик Карно. По своему возрасту он 
не мог участвовать в сражении, но хотел быть полезен.
— Нет, теперь мне не нужна ничья помощь, — загадочно ответил уродливый рыцарь, 
сам взобрался в седло и, к немалому удивлению старого слуги, поскакал в сторону 
противоположную полю боя.
Повозка брата Гийома стояла прямо за передвижной кузницей, перед которой стоял 
сам мастер и двое подмастерьев в кожаных фартуках и с черными от сажи 
физиономиями. Все они, вытягивая шеи, прислушивались к шуму боя.
— Началось, сударь? — спросил мастер тревожно.
— Да, — кивнул де Труа огибая их телеги. Миртовая роща была непривычно пустынна.
 Объехав одинокую, разросшуюся смоковницу, де Труа увидел очень странную 
картину. Повозка брата Гийома стояла на месте, лошади были выпряжены. Все 
четверо охранников — здоровенные, неразговорчивые дядьки, валялись по разные 
стороны от нее в самых неестественных позах. Мертвые так не лежат, так валяются 
пьяные. Сердце де Труа и так колотившееся в предчувствии интересной встречи, 
готово было выпрыгнуть из груди. Он вытащил из ножен кривую сарацинскую саблю — 
так и не полюбил назорейский меч — и подъехав с боку к повозке с размаху 
полоснул матерчатую стену. Никакой реакции. Осторожно заглянул внутрь — пусто.
Охранники ворочались в пыли, один дернул ногой и громко икнул. Что он с ними 
сделал? Выяснять явно было бесполезно. Они не способны были сейчас 
разговаривать даже на том языке, которого де Труа не знал. Может быть брата 
Гийома отбили так и не отловленные через пыточный поезд люди. Де Труа быстро 
расстался с этой мыслью. Картина бегства была другая. Нет следов драки, нет 
крови. Де Труа огляделся. Судя по всему, бежал он совсем недавно, как только 
начала пустеть роща. Раньше вокруг смоковницы было полно народу.
Брат Реми огляделся еще раз и понял, что и дорогу, по которой бежал этот 
хитроумный монах будет определить нетрудно. Направо нельзя, там Хиттин, 
мусульмане, налево нельзя по той же причине. Назад нельзя, там поле боя.
Де Труа додумывал эти мысли уже нахлестывая своего коня.
Первые несколько часов погони прошли по совершенно пустынным местностям. Ни 
людей, ни животных. Армия всосала в себя все, продвигаясь по этим землям. Тот 
кто избежал участи солдата или носильщика, глубоко-глубоко запрятался. А может 
бежал к Иерихону или Аккре.
Заброшенные фермы, разграбленные дома, разгромленные масличные жомы, обугленные 
спички кипарисов. Повешенные, повешенные. Странно, даже, если армия наступает 
по собственной территории, всегда находятся те, кого нужно повесить.
Де Труа не знал почему он упорно скачет именно в этом направлении. Что-то 
подсказывало. К вечеру он набрел на первый несожженный постоялый двор. Там 
сменил коня и навел справки о человеке в сутане путешествующем в верховом седле.
 Лицо никогда не улыбается, глаза голубые, как у принца утопленников. Несколько 
человек сказали, что видели такого.
— Только сутаны на нем нет.
— А во что он одет?
Хромой старик возившийся у вертела задумался, роясь в бороде. Де Труа бросил 
ему мелкую монету.
— Да, обычный кафтан у него, пояс только дорогой, красный.
— А куда он поскакал?
— Да вон по той дороге, между акациями.
На восток, значит не в Иерусалим, подумал де Труа, несколько озадачено.
— А давно это было.
— Еще и овец не поили.
Погоня продолжалась.
Брат Гийом забирал все больше к востоку и, судя по тому, что расстояние до него,
 если судить по словам случайных свидетелей, сокращалось, он ехал быстро, но не 
гнал во весь опор. И не слишком скрывался. То ли не ждал погони, то ли не 
боялся.
Самые темные часы ночи де Труа, во избежание неприятных неожиданностей проспал 
в куче опавших листьев. На рассвете он столкнулся с молодым пастухом 
перегонявшим небольшую отару овец. Он чего-то распевал на своем местном наречии,
 и был так счастлив, что даже сообщение о начавшейся войне, не слишком его 
взволновало. А может быть, он просто не понял. Но на вопрос о всаднике, может 
быть проезжавшим этими тропами, он ответил утвердительно. Проезжал и совсем 
недавно. Очень злой, по словам пастуха.
— Совсем, совсем недавно.
Де Труа пришпорил свою кобылку. При последней смене коней ему досталась эта 
толстая, каурая тварь. Поначалу она бежала неплохо, но скоро стала задыхаться и 
слегка припадать на правую переднюю ногу.
Завидев издали дома сложенные из белого камня, и ровные полосы масличных 
деревьев, поднимающихся по склону, де Труа повернул к имению.
Здесь дыхание войны не ощущалось совсем. В загоне налево от ворот мычали коровы,
 требуя дойки. Заливалась на привязи сумасшедшим лаем пара кудлатых псов. 
Хозяин вышел навстречу гостю, похлопывая по ладони лезвием тесака для разделки 
туш. В глубине двора месили глину двое дюжих работников. Они стали медленнее 
двигать ногами завидев чужака.
— Мне нужен конь, — сказал без всяких предисловий де Труа.
— У меня забрали всех. Еще на прошлой неделе.
— Я заплачу.
— У меня нет лошадей.
— А следы подков возле ворот? Если бы их уводили неделю назад позавчерашний 
дождь их бы смыл.
Хозяин угрюмо покосился в сторону работников. Они начали медленно выбираться из 
глиняного месива.
Не говоря больше ни слова, де Труа швырнул тонкую волосяную веревку и через 
мгновение хозяин хрипя валялся у ног каурой кобылы. Держа веревку левой рукой, 
де Труа достал правой свою саблю и выразительно показал ее работягам с грязными 
ногами.
Короче говоря, все устроилось. Вскоре преследователь мчался в прежнем 
направлении на крепком крестьянском жеребце. Этот коренастый работяга, конечно, 
не подошел бы родовитому рыцарю для участия в турнире пред очами особ 
королевской крови, но ногами перебирал хорошо.
В середине этого дня де Труа впервые увидел спину того, за кем гнался. Это 
случилось уже на берегу Иордана. В этом месте отроги гор подходили к 
извилистому руслу реки почти вплотную. Прямо от воды начинались пологие 
каменные осыпи, дальше подъем становился круче. Огромное количество ежевики и 
еще каких-то колючек.
Де Труа скакал в подвижной дырявой тени смоковниц не пришпоривая коня. Он хотел 
издали увидеть своего врага, чтобы подготовиться к встрече. И это ему удалось. 
Заросли кончились. Де Труа натянул поводья, увидев показавшегося впереди коня. 
Он был без всадника, с опущенными поводьями. Он стоял один на пустынном берегу 
реки. Преследователь внимательно присмотрелся, поблизости — никого. Берега 
Иордана почти полностью заросли камышами и тростником, конь был брошен на 
небольшом участке песчаного пляжа. Куда же девался брат Гийом? В несколько 
мгновений невозможно исчезнуть. Неужели превратился в рыбу. Или его здесь ждала 
лодка.
Ах, вон он где. Из воды на том берегу выбралась человеческая фигурка, 
оглянулась. Де Труа похвалил себя за то, что остался в глубине древесной тени.
Ничего, видимо, не разглядев, брат Гийом стал подниматься вверх по каменной 
насыпи.
Де Труа спрыгнул с коня и обмотал поводья вокруг первого подвернувшегося сука. 
Теперь конь ему не понадобится, он почему-то был в этом уверен. Достал из-за 
пазухи кисет с монетами, вспомнил о яффском «кладе» и зашвырнул, усмехнувшись, 
кисет в кусты. А вот кинжал может понадобится. Де Труа вынул из седельной сумки 
кусок вяленого мяса, позаимствованного на ферме, и сунул в рот.
Начал осторожно жевать своими разбитыми зубами. Погоня может не закончиться в 
ближайшие часы, имело смысл подкрепиться.
Совершая все эти манипуляции, де Труа краем глаза следил за тем как брат Гийом 
преодолевает осыпь и приближается к ежевичному поясу. Сейчас он в последний раз 
оглянется и можно будет спускаться к реке. Карабкаясь вверх по каменистому 
склону, прячась за выступами скал, замирая когда какой-нибудь неосторожный 
камень из-под его ноги срывался вниз, де Труа пытался для себя решить один 
вопрос — знает ли брат Гийом что за ним кто-то гонится или нет. Судя по тому, 
как он бросил коня на открытом месте, никак не позаботившись об уничтожении 
этого следа, нет. О том же свидетельствовала и та безоглядная уверенность, с 
которой он устремлялся вперед по горным распадкам. Может быть там есть какая-то 
крепость, где его ждут? Неприступная, и до нее уже недалеко?
Кстати, эта самоуверенность очень облегчала задачу преследователя, держась на 
определенном расстоянии от преследуемого он мог без особых усилий удерживать 
его в поле зрения, ничуть не рискуя сам попасться ему на глаза.
Когда де Труа переплыл реку, он впервые подумал о том, что собственно не знает, 
зачем он гонится за этим человеком. Сражение там под Хиттином, и Саладин и де 
Ридфор, и само противостояние Запада и Востока, христианского и мусульманского 
мира, вдруг потеряло свою насущность и остроту, как будто воды Иордана промыли 
глаза его души и реальные размеры событий и предметов ему стали внятны.
Так зачем он гонится за этим человеком? И что он знает о нем? Например, что 
брат Гийом хотел его убить, и, быть может, до сих пор этого хочет. А по 
естественным людским законам такой человек сам заслуживает смерти. Так значит 
направляясь к его повозке там в обозе у Хиттинской долины, он хотел убить его? 
Это было не исключено, но не это было главным. Неожиданное бегство брата Гийома 
явилось для него большим облегчением, дав понятный и непосредственный стимул к 
действию. Чтобы он делал там над его трупом? Куда бы направил стопы, похоронив 
его? Жизнь бы пересохла, как мелкая река в июле. И теперь, имея все возможности 
быстро догнать карабкающегося вверх старика — в свои сорок восемь лет брат 
Гийом казался де Труа стариком, — он всячески откладывает этот момент. Надо 
быть честным с собой, он словно боится его догнать. Или растягивает некое 
удовольствие. Или надеется, что он его куда-нибудь приведет. Куда? О как бы он 
хотел, чтобы у него были хоть какие-нибудь ожидания, если бы он знал чего бы он 
хотел хотеть!
За время совместного путешествия в католической армии де Труа растратил часть 
своего мистического уважения к брату Гийому, уж слишком обыденным и 
обыкновенным тот выглядел во время него. Почти сумел разочаровать. А может быть 
специально это делал? И это несмотря на два разговора в подземелье и на башне, 
несмотря на случай в госпитале св. Иоанна. Аргументы памяти быстро бледнеют в 
присутствии аргументов реальности. Даже самые трезвые и опытные люди пасуют в 
таких ситуациях. Он был уже готов пожалеть об изувеченных пытками людях — хоть 
вряд ли, я думаю, был способен пожалеть хоть кого-нибудь. Комическая история с 
сарацинским лазутчиком лишь усугубляла бессмысленность и двусмысленность 
положения. И тут такой подарок судьбы — бегство. Целеустремленное. 
Самоуверенное, без малейших попыток замести следы.
Через несколько часов неустанного карабканья, насквозь промокшая одежда высохла.
 Стало даже жарко. Выглядывая из-за очередного валуна де Труа искал взглядом 
белую рубаху брата Гийома и неизменно находил ее там, где рассчитывал отыскать. 
Монах, несмотря на свой зрелый возраст, двигался неутомимо и равномерно. Де 
Труа был вдвое моложе его, но довольно скоро стал ощущать, что погоня перестает 
быть приятным приключением. Обувь постепенно приходила в негодность, на руках 
появились царапины и ссадины, под ногтями занозы.
Что может искать в этих горах человек, уже достигший заветной своей цели. 
Причем цели громадной, хотя может быть и низкой, как сказал бы правоверный 
христианин. Интересно, как отреагировал бы лев ислама Саладин, если бы ему 
объяснили, что все происходящее, и его блистательная победа в том числе, дело 
рук одного голубоглазого монаха, карабкающегося между выветрившимися валунами, 
по направлению к чахлой, кривой сосне, венчающей никому не известный и ненужный 
уступ, затерянный среди никак не называющихся горных отрогов.
Вероятно де Ридфор сражался как лев, геройство и его собственное и всех 
тамплиеров будет воспето. Вероятнее всего он даже искал смерти, дабы вырваться 
из замкнутого круга плененной воли. Но самое страшное для него и таких как он, 
то, что выхода нет. Благородное незнание ничуть ему не помогло. Он погиб бы 
даже если бы кинулся в бой, будучи уверен в своей победе. Также, как погибли 
все те рыцари, что пошли за ним. Граф де Ридфор, оказывается не принадлежит к 
числу людей, которым суждено прожить не предначертанную жизнь. Де Ридфор 
подошел вплотную к порогу за которым начинается то, что невозможно описать, но 
не смог этот порог переступить и предпочел повернуть назад. Даже смерть в 
кавалерийской атаке, понятная человеческая смерть, показалась ему ближе, чем то 
что могло ожидать за этим порогом. Ледяное дыхание сочащееся сквозь высокие 
двери отпугнуло его, и нестерпимый свет, сопутствующий этому дыханию не смог 
заворожить.
Брат Гийом остановился на вершине небольшого перевала, его маленькая фигурка 
отчетливо рисовалась на фоне большого замысловатого облака. Он оглянулся, то ли 
затем, чтобы окинуть взором проделанный путь, то ли его кольнуло слово 
«вечность», мелькнувшее в этот момент в размышлениях преследователя. Де Труа, 
разумеется, был настороже. Он наблюдал за своим тяжело дышащим врагом сквозь 
крону небольшой елочки, выросшей прямо из виска округлого камня, как Афина из 
головы Зевса. Фигура монаха не понравилась де Труа. Она была слишком 
изможденной и растерянной. Не физически изможденной, это было бы естественно — 
бегать по горам дело утомительное. В фигуре этой была неожиданная неуверенность.
 И преследователь испугался.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЦИТАДЕЛЬ

Ночь де Труа провел в расщелине, которую утеплил ветками, мхом, содранным с 
близлежащих камней. Ночлег преследуемого был уютней — он позволил себе развести 
костер. Лишнее доказательство того, что он не боялся погони.
Встав от сна монах повел себя странно, другими словами, он вдруг стал путать 
следы. От его равномерного, уверенного движения не осталось и следа. Он вдруг 
сворачивал на юг и некоторое время шел в этом направлении, потом, опять-таки 
вдруг, замирал на месте и, после минутного размышления, поворачивал на запад. 
Но и запад ему быстро надоедал. Он забирался на высокое дерево и долго 
оглядывал окрестности. Потом спускался вниз и двигался снова строго на восток. 
Но через две сотни шагов, останавливался вновь и сызнова принимался за пытливое 
обозрение окрестностей, результатом чего было движение в направлении строго 
противоположном первоначальному. Де Труа не всегда удавалось вовремя и 
адекватно отреагировать на эти виражи и пируэты. Однажды брат Гийом прошел 
всего лишь шагах в пятнадцати от него, притаившегося за широким кедровым 
стволом.
Что случилось, спрашивал себя преследователь? Что-то он почувствовал? Но эта 
суета все меньше напоминала попытку скрыться. Скорее он был похож на человека 
что-то напряженно ищущего. Что он может искать, какой-то тайник, пещеру, 
уводящую в таинственные подземелья?
Де Труа удвоил осторожность, он почувствовал, что развязка близка, брат Гийом 
привел его вплотную к тому месту, где должны состояться решающие события. 
Только вот, что особенного может быть здесь в этих диких, богом забытых местах. 
Ни одного человеческого следа за два последних дня, и даже зверья, как будто, 
меньше, чем можно было ожидать.
Между тем, судорожные метания брата Гийома продолжались. На преследуемого было 
жалко смотреть. Он совершенно выбился из сил, и метания его стали абсолютно 
неосмысленными, так ведут себя еще слепые щенки. Могло показаться, что он попал 
в невидимый лабиринт. Он по несколько раз проходил по одним и тем же тропинкам, 
взбирался на одни и те же камни. Он словно упирался в одни и те же невидимые 
тупики и натыкался на одни и те же невидимые стены.
Де Труа удобно утроившись на господствующей над картою этого «лабиринта» скале, 
наблюдал за этой эфемерной схваткой. Он ощущал размеры отчаяния, испытываемого 
этим человеком и, странное дело, не ощущал никакого злорадства. Скорее даже 
что-то напоминающее сочувствие шевелилось в беспросветной душе преследователя.
Наконец, к вечеру, брат Гийом полностью выбился из сил, он заметно шатался и 
спотыкался. Перепрыгивая с очередного камня на ствол поваленного дерева, он 
неожиданно сорвался и сильно подвернул ногу. Де Труа отлично слышал его крик. 
Хотел было приблизиться и помочь, но раздумал. Еще не пришло время.
Он заметил, что брат Гийом выполз из-за валуна и начал, орудуя своим ножом, 
обрезать ветки с лежащей сухой сосны. Топливо для ночного костра. Видимо, ногу 
он повредил сильно и решил заночевать в этом месте.
Когда тьма сгустилась, а костер разгорелся, влекомый непреодолимым чувством, 
состоящим частью из любопытства, частью из какого-то непривычного, 
притягивающего страха, де Труа начал приближаться к тому месту где лежал 
преследуемый. Медленно, медленно, подолгу высиживая за каждым укрытием, 
внимательно всматриваясь в пламя костра и в ту желтоватую ауру, что поселяется 
в густой ночи вокруг живого пламени. Он никак не мог рассмотреть по какую 
сторону его находится брат Гийом. Темнота стояла плотной стеной вокруг костра и 
он умел быть частью темноты.
Где же он?! Может быть это уловка и он уже за спиной с занесенным над спиною 
преследователя кинжалом!
Где же он!
Де Труа был уже не более, чем в десяти шагах от костра и тут раздался знакомый, 
спокойный голос брата Гийома.
— Подходите, брат Реми. Подходите и садитесь.
Помедлив несколько секунд преследователь приблизился к костру.
Брат Гийом полулежал в неглубокой выемке под естественным навесом образованным 
сухими сосновыми лапами. Де Труа молча уселся по другую сторону костра.
— Ну, что же вы, — сказал лежащий, — спрашивайте. Стоило тащиться за мною в 
такую даль, чтобы теперь так растеряно молчать.
— Мне хочется спросить вас столь о многом, что я, просто не знаю с чего начать.
Де Труа пытался рассмотреть своего собеседника, без этого ему было трудно 
говорить. Брат Гийом лежал слишком далеко от костра и поэтому черты его облика 
можно было лишь угадывать.
— Прежде всего, конечно, мне хотелось бы узнать куда вы так стремились 
последние полтора дня. Ведь не к этому же поваленному дереву. И что вы не 
смогли отыскать здесь, несмотря на все усилия? Лежащий ответил не сразу.
— Об этом я расскажу вам в конце нашего разговора. Если вы будете способны меня 
понять.
Последнее заявление можно было счесть вызывающим, но де Труа не обиделся.
— Ну, хорошо. Ответьте мне для начала на несколько простых вопросов. Например, 
мне хотелось бы знать, не вы ли противодействовали пленению Саладина?
— Разумеется. И это было не так трудно сделать.
— Даже не покидая Агумон?
— В этом не было нужды. И вообще, поверьте, брат Реми, миром правит тот кто 
никогда не покидает своего дома. Своей цитадели.
Де Труа подбросил в огонь несколько веток.
— А Гизо?
— Что Гизо?
— Он по вашему приказу должен был меня убить?
— По моему. И вот почему. Этот юноша проходил то же поприще, что и вы. В своем 
стремлении наверх ваши дороги пересеклись. Вы, на его беду, оказались проворнее.
 Или умнее. Вот и все объяснение. Поверьте, не из простой зловредности я 
поставил его перед необходимостью вас отравить. Просто дорог ведущих наверх 
меньше, чем желающих ими воспользоваться. Как-то надо выбирать. К тому же я вас 
предупреждал — придется пройти еще один круг испытаний. Мальчишку же этого, 
Гизо, мне даже несколько жаль. Он подавал большие надежды. Мог бы пойти очень 
далеко. Вы слишком рано ему встретились. Скажу даже больше, если бы была 
возможность выбирать, я выбрал бы его.
— А госпожа Жильсон?
— Ну, это… — брат Гийом махнул рукой, — просто очень опытная шпионка. Одна из 
десятков. К тому же всерьез влюбилась в этого бандита Рено.
— Понятно. Теперь я вот, что у вас спрошу. Я сам долго размышлял над этим, но 
ничего похожего на правдоподобное объяснение не пришло мне в голову. Каким 
образом орден тамплиеров смог поставить себя в такое привилегированное 
положение по отношению к папскому престолу? По моему разумению должно 
существовать нечто, что вызывает у римских первосвященников страх перед орденом.
 Может быть вы мне скажете, что это?
Брат Гийом порылся в складках своего истрепанного одеяния и бросил к ногам де 
Труа круглый черный футляр длиною примерно в две пяди.
— Что это? — поинтересовался брат Реми, взвешивая предмет в руке.
— Греки называют ее циста. В таких футлярах они хранили, во время морских 
путешествий, разного рода ценности. Морская вода даже за тысячу лет не разъест 
ее.
— И что же находится внутри?
— Евангелие Христа.
— Евангелие Христа?
— Да, — просто сказал брат Гийом, — собственноручные записи Иисуса Христа.
— Я не силен в христианской божественной науке, брат Гийом…
— Я знаю это. Поэтому поверьте мне на слово, обнародование этого документа 
привело бы если и не к полному крушению римской церкви, то к неисчислимым бедам.
 Каждый новый папа, принимающий тиару, получал возможность ознакомиться с этим 
документом и, оценив всю его серьезность и убедительность, решал, что легче 
подтвердить привилегии ордена, чем рисковать относительным благополучием 
христианского мира.
Брат Гийом тихо застонал — дало себя знать потревоженный перелом.
Де Труа продолжал вертеть в руках черный футляр.
— Но это… это, правда, не подделка? Это и в самом деле то, о чем вы говорите?
— Зачем вы хотите это знать? Известно, что заключенная в этой цисте рукопись 
всеми признается принадлежащей Иисусу Христу. Этого достаточно. Последним, кто 
согласился признать ее таковой был папа Луций.
— И, что вы, в дальнейшем, собираетесь делать с этим… документом?
— Я? Ничего. Я уже отдал его вам. Мне он больше не понадобится. Мне вообще мало 
что теперь может понадобиться. Не волнуйтесь, брат Реми, вам даже не придется 
меня убивать. Все будет значительно проще.
Де Труа пожал плечами.
— Сказать по правде, я не уверен, что гнался за вами, чтобы убить.
— Это я понимаю, — опять едва слышно простонал брат Гийом, — вы гнались за мною,
 чтобы меня победить. Убийство часто есть проявление слабости. Признаюсь, вам 
удалось меня победить. Собственно говоря, победу вы одержали еще тогда, на 
башне Агумона. К сожалению, а может быть и к счастью, я понял это слишком 
поздно.
— На башне? — в задумчивости спросил де Труа, — когда мы уже спускались по 
лестнице…
— Вот именно. Там в этой темноте вы сформулировали идею к которой я только 
подходил в своих размышлениях. И брат Аммиан, и брат Кьеза, — поверьте это 
очень глубокие и незаурядные люди — даже не поняли о чем идет речь. Я уже тогда 
должен был догадаться, что остался с вами один на один.
— Брат Аммиан, брат Кьеза, кстати, а насколько он велик этот тайный синклит? 
Состоит ли он только из вас и братьев, что присутствовали тогда на башне. И 
каким образом вам, безоружным монахам, удается противостоять великому магистру 
со всеми его рыцарями?
— В данный момент это все не слишком важно и значит не слишком интересно. Этот, 
как вы сказали, синклит, иногда велик, иногда совсем мал. Глаза и уши у него 
есть по всему христианскому и мусульманскому миру, но не всегда они, эти глаза 
и уши, знают кем они являются на самом деле. Они могут быть купцами, дворянами, 
корабелами, учеными, астрономами и не догадываться кому служат. Количество 
братьев с правом решающего голоса, таких как братья Аммиан и Кьеза, тоже 
меняется. И не обязательно из-за того, что кто-то гибнет или умирает от 
старости. Иногда, человек оставаясь в убеждении, что он находится у самого 
источника истины и власти на самом деле, давно валяется на задворках. Я — 
лучший тому пример. Будучи уверен, что вхожу в историю ордена как величайший 
его реформатор и спаситель, я был уже давно вышвырнут незримым потоком за 
внешние пределы ордена. Я стал меньше и ничтожнее раба на конюшне 
провинциальной капеллы. Я считал, что идея сдачи Иерусалима Саладину грандиозна,
 но дело-то было в том, что в это время уже созрела идея самоистребления самого 
ордена, превращения Храма в вечную и неуязвимую, в силу своей нематериальности, 
субстанцию. Став бесплотным, орден станет воистину бессмертным. Он сможет 
являться в будущем под разными именами и личинами, если ему это будет нужно. 
Разлитая в пространстве чистая мысль не может быть ни скомпрометирована, ни 
уничтожена. Создастся центр постоянного притяжения для всех тайных замыслов 
рода людского.
Брат Гийом тяжело вздохнул и с трудом переменил положение.
— Одно тешит мое самолюбие — я все таки почувствовал исходящую от вас опасность,
 и я решил вас уничтожить. Мысль была проста — если мне удастся это сделать, 
значит вы явились рано, если же наоборот… Моя ошибка заключалась в том, что я 
решил уничтожить вас слишком сложным способом. Да еще, напоследок, и 
использовать в своих целях. То есть — победить и успокоиться.
Несколько падучих звезд прочертили небо, как бы подчеркивая последние слова 
брата Гийома.
— А что касается великого магистра, то от него мы были защищены страхом папы 
перед нами. Нас предпочитали терпеть. К тому же наша деятельность приносила 
огромную пользу ордену.
Де Труа еще раз подбросил топлива в костер.
— По-моему, настал момент, когда я могу спросить, куда вы все-таки бежали с 
поля боя при Хиттине?
— Я отвечу, только ответ мой будет… короче говоря вы не думайте, что я что-то 
утаиваю, или увиливаю. Здесь надо подыскать особые слова. Может показаться что 
их будет больше, чем нужно. Но ладно. Возвращаясь к вашей идее о смене способа 
существования ордена тамплиеров: сейчас никто почти не способен ее воспринять. 
Даже из числа таких людей как брат Аммиан и брат Кьеза. Что же можно ждать от 
этих мужланов в белых плащах с красными крестами, что гибнут сейчас под 
Хиттином. Или уже погибли. Даже я, даже я! — голос брата Гийома болезненно 
возвысился, — до самого последнего момента считал, что решение сдать Иерусалим 
неверным во имя обновления ордена — это последнее достижение доступное 
человеческому уму. Все сверх этого — просто сумасшествие. Я ошибся. Не завтра, 
может лишь через сто лет, многие проникнутся этой вашей мыслью. И орден в 
полном составе уйдет в небытие, то есть уйдет в вечность. И знаете, что будет 
самым забавным? То, что все жаждущие тамплиерского золота будут обмануты. Они 
кинутся к тайникам опустевших замков, в спешке сломают замки и не найдут ничего.

— Почему же?
— Я вас обманул тогда, во время разговора в соломоновой пещере. Конечно же 
орден рыцарей Храма Соломонова это не большая тайная шайка для сколачивания 
самого большого в мире богатства, не спрут для высасывания золота из всего 
окружающего мира. Если вы поверили мне — минус вам. Такая организация рухнула 
бы уже во втором поколении — начался бы дележ накопленного. Да, мы богаты, но 
не ради богатства. И никогда оно не лежало у нас мертвым грузом в ожидании 
будущих, злорадных грабителей. Золото было кровью нашего общего орденского тела.
 Но кровь, как говорит Гиппократ, всего лишь жидкое вещество, и в каждом теле 
есть нечто сверхматериальное. Есть душа. Представьте себе, какой должна быть 
душа такого тела как орден храмовников. Другими словами, все что приписывается 
нашему ордену злобной молвой — ростовщичество и содержание разбойничьих шаек и 
пиратских судов, платные убийства, организация приютов для растлеваемых потом 
детей, и всевозможные инструкции при всех дворах Европы и Азии, все это, 
во-первых верно, а во-вторых было всего лишь способом существования тела, 
способного выпестовать гигантский по своей мощи и величию дух. Бессмертный дух. 
Теперь понятно?
— Что именно, брат Гийом?
— Куда я бежал с поля боя при Хиттине.
Де Труа пожевал губами.
— Я думаю сейчас об этом. Но вы чего-то не договариваете.
— Больше я ничего не скажу. Хотя есть еще что. Не буду вам облегчать задачу, 
ибо вы мне несимпатичны, примерно настолько, насколько могильщик может быть 
несимпатичен трупу. Очень может быть, что скоро, вам откроется… Но может быть 
не откроется никогда. Могу дать только один совет. Не повторяйте моей ошибки… — 
брата Гийома передернуло и он задышал несколько неестественно.
— Какой ошибки, брат Гийом? — спросил де Труа.
Он хотел пересесть поближе к нему, но почему-то вспомнил о том, как сам 
притворялся умирающим, чтобы обмануть Гизо, и остался на месте.
— Какой я не должен повторить ошибки, брат Гийом?!
Лежащий открыл глаза, в них отразился свет костра, и негромко проговорил.
— Цитадель духа окружена невидимой стеной. За всеми, кто входит туда, ворота 
закрываются навеки. И ни один звук из-за стены этой не доносится. Те, кто хотел 
туда проникнуть и не смог, остаются здесь и становятся гениями, святыми и 
пророками.
Он помолчал.
— Я оказался не готов даже к разговору с привратником. Он не захотел меня 
видеть.
Некоторое время только едва слышимый шорох угасающего пламени нарушал молчание.
— Теперь я умру, — сказал отчетливо брат Гийом и остановил дыхание.
Де Труа не сразу покинул это место. Ни на секунду ему не пришло в голову, что 
может быть стоит похоронить этого человека.
Когда восток осторожно осветился, он взял подмышку футляр с рукописью и 
направился обратно к Иордану. Никакими особенными мыслями ум его не был занят. 
Душа была спокойна и пустынна. Несмотря на бессонную ночь, он не чувствовал 
себя уставшим. Перебираясь с камня на камень, с уступа на уступ, он рассеяно 
поглядывал по сторонам. Окрестности быстро заливались светом.
И тут…
Он сразу узнал эту хижину и сразу понял, что именно к ней стремился брат Гийом. 
Он сразу ее узнал, потому что никогда не забывал. Дверь все также была 
занавешена шкурами, из трубы сочился едва заметный голубоватый дымок, 
продолжало, видно, кипеть на огне вечное варево. Де Труа показалось, что он 
даже слышит запах этого отшельничьего жилья.
Он не сразу решился подойти ближе. Не потому, что испугался, и не потому, что 
счел ее чем-то вроде миража. Просто что-то удерживало. Наконец, сделал первый 
шаг, второй… По дороге, де Труа попалась выбоина в скале наполненная дождевой 
водой. Там он впервые увидел свое новое лицо. Он инстинктивно наклонился к ней, 
чтобы освежиться, промыть глаза. Но пальцы его не посмели коснуться водной 
глади, потому что с ее поверхности смотрел на него… Де Труа не успел понять, 
что это за чернобровый красавец, потому что душа его содрогнулась под тяжестью 
тяжелого, знакомого голоса прозвучавшего за спиной.
— Анаэль!




ПРИМЕЧАНИЯ

Аграф — Пряжка для скрепления отдельных частей одежды.
Азраил — В мусульманской мифологии ангел смерти. Один из четырех главных 
ангелов. А первоначально был обычным ангелом, но сумел вырвать из 
сопротивляющейся земли глину для создания Адама, за что был поставлен 
главенствовать над смертью.
Арнаут Даниэль — ок. 1180—1195. Мастерство этого трубадура получило высокую 
оценку Данте. Наиболее признанный автор «изысканного стиля».
Асаф — Легендарный мудрец, приближенный царя Соломона.
Ватват — Небольшая шапочка на подкладке, которую рыцари надевали под шлем для 
уменьшения давления на голову.
Бизант — Византийская золотая монета, имевшая хождение в Европе в эпоху 
Крестовых походов.
Бернард Вентадорнский — ок. 1147—1170. Трубадур, его поэзия полностью посвящена 
любви, которую он воспевает в сравнительно «легком» стиле. Утверждал, что 
только настоящая любовь рождает настоящую песню.
Бертран де Борн — ок. 1162—1195. Трубадур. Стяжал поэтическую славу 
преимущестсвенно своими сирвен-тами на темы междоусобных войн, которые велись в 
годы предшествовавшие Третьему крестовому походу.
Блио — Французское название для верхней одежды рубашечного покроя.
Бо-Сеан — Боевой клич тамплиеров и название черно-белого знамени их ордена.
Брэ — Короткие штаны в эпоху средневековья.
Гамбизон — Стеганая длинная, узкая куртка набитая волосом. Ее носили рыцари под 
металлическими доспехами.
Дервиш — В мусульманских странах — странствующий монах.
Доит — Мелкая голландская монета.
Епитрахиль — Длинная полоса ткани в цвете литургии дня, которую носил священник 
на шее.
3аккум — По мусульманским верованиям дерево растущее из глубин ада. Плодами 
этого дерева были головы дьяволов.
Илия — Ветхозаветный пророк.
Иоанн Креститель — По христианским представлениям предшественник Иисуса Христа. 
Покровитель ордена тамплиеров.
Искендер Двурогий — Александр Македонский.
Кабил — Каин.
Каласитис — Рубаховидное одеяние для обоих полов, очень плотно облегающее 
фигуру.
Кармелитский орден — Один из монашеских орденов организованных в Палестине. 
Получил свое название от горы Кармель, где в 1156 году была заложена церковь 
монашеской общины, положившей начало ордену.
Кафтан — Длинный свободный верхний плащ восточного происхождения, иногда 
подпоясанный, обычно с широкими рукавами.
Калатравы орден — Основан в Испании в 1158 году Раймондом, настоятелем 
монастыря св. Марии.
Клобук — Головной убор монахов.
Комже — Белая верхняя рубашка священнослужителей.
Компостеллы орден — Основан в 1157 году галицийским духовенством.
Копты — Потомки исконных обитателей Египта, принявшие христианство.
Марабут — Член воинствующего мусульманского ордена монахов-дервишей.
Мараведис — Испанская золотая монета.
Марлотт — Верхняя парадная аристократическая одежда из парчи и атласа.
Мантелета — Фиолетовая, спускающаяся до колен накидка епископов, высших 
прелатов, которая надевается поверх рокеты.
Митра — Литургический головной убор папы, кардиналов, епископов.
Муэдзины — Служители мечети, с минарета призывающие на молитву.
Паллиум — Округлая часть ризы, которая покрывает грудь, плечи и спину.
Пелерина — Накидка без рукавов, которую носили паломники.
Прелат — В католических церквях звание высокопоставленнных духовных особ.
Рака — Большого размера ларец для хранения мощей святых.
Ричард I — Король Англии из династии Плантагенетов, 1189—1199. Один из 
руководителей Третьего крестового похода. За редкую смелость и воинские подвиги 
современники прозвали его Ричард Львиное Сердце.
Рустам — Герой знаменитой поэмы Абулькасима Фирдоуси (940—1020) «Шах-Намэ».
Окна — Старинная мера веса, равная 1, 283 кг.
Орифламма — Буквально — золотое пламя. Знамя королей Франции. В битве должно 
было всегда находиться впереди войска.
Тофет — Место в окрестностях Иерусалима куда свозились нечистоты и отбросы.
Сарацин — Араб, мусульманин.
Св. Лазаря орден — Основан в 1176 году в Палестине итальянскими аристократами, 
посвятившими себя уходу за прокаженными. По статусу ордена великий магистр его 
избирался из числа рыцарей больных проказой.
Сельджуки — тюркские племена.
Филипп Август — Французский король, один из руководителей Третьего крестового 
похода. Участвовал в осаде Аккры.
Фридрих I — Прозванный Барбаросса. Германский император 1152—1190. Один из 
предводителей Третьего крестового похода. Утонул при переправе через горную 
реку Салеф в Сирии.
Цехин — Византийская золотая монета.
Чесма — Источник, чаще всего выложенный камнем и заключенный в трубу.
Четки — Бусы, нанизанные на шнурок и применяемые для отсчета молитв.
Шанс — Верхняя свободная длинная мужская и женская одежда из льняной или 
шерстяной ткани.
Шоссы — Длинные, плотно облегавшие ноги штаны-чулки.
Яг — Ароматическое масло, которое паломники приносили из Мекки.
Яджуджи Маджудж — Библейские Гог и Магог.