Магомет? Что ты на все это 
скажешь, старик? Ты ведь упоминал о своих молитвах, о своих непрерывных 
молитвах. Кому ты молишься, старик?
Все это произносилось с пеной на губах в лихорадочной спешке, как будто юноша 
спешил выговорить все эти ужасные слова, пока он не сметен каким-нибудь 
камнепадом, ниспосланным волею оскорбленного Создателя. Но ничего не произошло. 
Ровным счетом ничего. Ответом на горячечные откровения выздоравливающего 
ассасина была тишина. Он приподнялся на локте, пытаясь рассмотреть, что там 
происходит в углу, где стояло ложе хозяина хижины. Несмотря на то, что глаза 
Исмаила достаточно освоились с мраком, на этот раз ничего рассмотреть ему не 
удалось. Какая-то бесформенная куча шкур или все же это спящий человек? 
Больному показалось, что он слышит некое сопение.
— Эй, старик! — позвал он негромко, и в ответ услышал приближающиеся к берлоге 
шаги, кто-то неторопливо и тяжело спускался по тропинке, ведущей ко входу, 
скрипя базальтовым щебнем. На секунду Исмаилу стало не по себе, мелькнула мысль 
о людях Синана, которых тот вполне мог отправить по следам исчезнувшего тела. 
Но страху его не суждено было продолжаться долго. Полог хижины, состоящий из 
двух потертых и засаленных оленьих шнур, раздвинулся. В этот момент Исмаилу 
показалось, что сопение там, в углу, усилилось, он зажмурился и помотал головой.
 Во время этой примитивной очистительной процедуры старик успел войти в хижину, 
добраться до своего ложа и расположиться на нем, громко сопя.
Итак, сделал вывод Исмаил, он ничего не слышал. Это вполне устраивало его. 
Внезапная вспышка болтливости, эта истерическая исповедь, была, конечно же, 
проявлением слабости, может быть последним проявлением болезни, и чем меньше у 
нее было свидетелей, тем лучше. Достаточно того, что ему самому перед собой 
будет стыдно. Интересно, что она, эта истерика, принесла огромное облегчение, 
душевная хворь, бывшая следствием телесных травм, вместе с потоком слов изошла 
из него. Был вскрыт застарелый внутренний нарыв и теперь Исмаил чувствовал себя 
собранным и сильным. Твердость и спокойствие ощутил он в своем сердце. Старик 
словно почувствовал это, и перестал потчевать его своими снадобьями, да и во 
всех прочих отношениях оставил тоже. Они почти перестали разговаривать. Их 
беседы и раньше мало напоминали словоизвержение, теперь они могли по целым дням 
не обменяться и словом. Поначалу Исмаилу это было и странно, и неприятно, но 
постепенно он понял, что ничего странного тут нет. Как раз это нормально, когда 
люди молчат, если у них нет настоящей темы для разговора. Стало как-то ясно, 
что выспрашивать у этого обомшелого куска горного урочища, кто он, как его 
зовут, откуда он родом, из какого он племени, и сколько ему лет, бессмысленно. 
Все равно не скажет, потому что это не имеет значения.
Может быть спросить его о себе, что делать ему после выздоровления, ведь оно 
уже близко. Куда идти? К кому? Подумав немного, Исмаил решил и этих вопросов 
тоже не задавать. Откуда этому угрюмому отшельнику знать эти вещи. Он хороший 
лекарь, но стоит ли делать из него пророка и учителя жизни? Безусловное 
следование чьим бы то ни было советам не всегда благо. События недавнего 
прошлого убедили его в этом. Имеет смысл попробовать пожить какое-то время без 
всякого учителя. Ибо некоторые из них склонны к пожиранию своих лучших учеников.

Лишь об одном, Исмаил счел необходимым заговорить с молчаливым знахарем, о 
собственном имени, хотя бы лишь для того, чтобы закончить тот старый разговор.
Гудел огонь в каменной выбоине. Висели над огнем три закопченных котелка, 
источая разные, причудливо сплетающиеся ароматы. Сполохи огня пробегали по 
закопченным стенам жилища, и прихотливо освещали фигуру примостившегося возле 
огня хозяина хижины.
— Ты сказал мне, что нужно сменить имя, почему? — спросил, без всякого 
предисловия, Исмаил, как будто продолжая разговор, прерванный лишь мгновение 
назад.
Старик медленно покосился на него, его взгляд показался Исмаилу мертвым.
— Ты думаешь, что меня будут разыскивать, чтобы убить до конца?
Исмаилу и самому, его собственный вопрос показался каким-то мелочным, ничтожным.
 Ему стало вдруг очень стыдно. Он был уверен, что ответа никакого не последует 
и уже готов был с этим смириться. Но ошибся. Гора в шкурах медленно 
приподнялась. Развернулась.
— Пошли, — послышался тяжелый голос.
Больной хотел было заметить, что ходить он еще не может, что ноги не слушаются. 
И куда это, собственно, нужно идти и зачем? Но ничего этого он не сказал, слова 
просто замерли в горле. Вместо этого, Исмаил медленно спустил свои изувеченные 
ноги, окрашенные свежими шрамами, на каменный пол, оперся руками о край ложа и 
сцепив на всяким случай зубы, оттолкнулся. Хижина зашаталась. Исмаил хотел 
вскрикнуть, но загрыз во рту непрошеный стон осколками зубов. Старик был уже 
снаружи. Исмаил несколько раз осторожно вздохнул и сделал первый шаг по 
направлению к дверному проему. Второй, третий. Пахнуло свежим, опасным, 
веселящим воздухом. Вот он уже снаружи. Мир навалился на него весь разом, со 
всеми своими красками, звуками, запахами, всем открывшимся перед глазами 
объемом. Горный пейзаж давал огромный простор для глаз. Исмаил опять чуть не 
вскрикнул, и зашатался. Он ожидал чего-то удивительного, но не смог скрыть 
удивления. Он чувствовал себя, как статуя, которую вынудили двигаться, он 
боялся рассыпаться при каждом шаге. Одновременно он ощущал себя ребенком, 
только что появившимся на свет.
Когда он немного привык к неистовости открывшихся красок, то различил в пейзаже 
фигуру старика. Он манил Исмаила к себе, находясь шагах в двадцати от входа. 
Зачем так далеко?! Расстояние казалось больному еще совершенно непреодолимым. 
Но не подчин