я Синан не 
реагировал на бесконечные нашептывания, касающиеся Исмаила, он видел, чем они 
продиктованы. Впрочем, что значит — не реагировал? Кто может сказать с 
уверенностью, что проник в глубины души такого человека, как Старец Горы? 
Внешне Синан никак не показывал, что его отношение к удачливому фидаину 
изменилось, но о том, что творилось в его сердце, рассуждать с уверенностью 
было бы смешно.
За время своих убийственных путешествий по землям Сирии, Парфии, Аравии и 
Хорасана, Исмаил составил себе мнение о масштабах ассасинской власти. Ни один 
шах, султан, эмир и просто богатый человек не мог чувствовать себя в 
безопасности, сколь бы могущественным и бесстрашным, он ни был. При дворе 
любого восточного правителя обязательно находился высокопоставленный предатель, 
подкупленный ассасинами, или сочувствующий им из страха. И стоило какому-нибудь 
лихому хану только задумать поход против горных гнездилищ тайных властителей 
Востока, уже скользила к нему тень убийцы, готового пожертвовать собой ради 
того, чтобы выполнить приказ своего хозяина.
От своих братьев-фидаинов, сын красильщика отличался не только тем, что лучше 
них всех владел ремеслом убийцы. Он был наблюдательным человеком, обладал 
острым, подмечающим умом. Обычно фидаин действовал, как зашоренная лошадь, он 
двигался к своей цели, будто по узкому, но совершенно прямому коридору, в конце 
которого видел только одно — затылок, в который необходимо было вонзить кинжал. 
Что произойдет вслед за этим, обычного фидаина интересовало не слишком. Ибо 
страхом смерти душа его смущена не была ни в малейшей степени. Более того, 
очень часто она была даже очарована возможностью смерти. Исмаил был устроен 
совершенно иначе. Он заботился не только о том, как выполнить приказ, но и о 
том, каким образом избегнуть полагающегося за это наказания. Как ни странно, 
против всех ассасинских правил и традиций, он видел большое удовольствие в том, 
чтобы как можно дольше оставаться в живых. Конечно в этой своей особенности он 
не признавался, ему было стыдно. Он понимал, за что на него косятся, но 
переделать себя не мог. Не кончать же жизнь самоубийством для сохранения 
доброго имени? Тем более, что он не был уверен, что в случае такой гибели ему 
достанется место в раю.
Исмаил был счастлив принадлежать к всесильному братству, над которым 
простиралась, по словам имама, высочайшая благодать Создателя. Ему и его 
братьям-ассасинам надлежало хотя бы остриями кинжалов вразумить ворочающийся в 
нечистоте и лжи мир, и подтолкнуть его на путь истины и очищения. То, что ни 
одна вражеская армия не смогла даже приблизиться к стенам замка Алейк, было 
убедительным доказательством, что дело «красных поясов» воистину угодно Аллаху 
и находится под его покровительством. Горят города, истребляются народы, 
мельчают династии, богатства накапливаются и расточаются, и только в замке 
Алейк из года в год один порядок, одна истина, один имам. Разве не показывает 
это, что Аллах не на стороне абассидов, отцов и чад погибели, что он неизменно 
споспешествует истинным последователям Пророка, почитателям имама Али.
И только одна легкая тень лежала на сияющем, как утреннее солнце, образе ордена.
 Смутная, ползущая из трудно определимого прошлого, история о совершенном 
некогда прегрешении, о необоснованном злоупотреблении мирской властью. Речь шла 
о том, что некоторое время назад Старец Горы не называл себя имамом, но только 
лишь его наместником. То ли по наущению каких-то священных видений, то ли по 
какой-то скрытой от профанов и непосвященных причине, предшественник Синана 
самолично превозвысил собственное место перед вечностью. Разговоры и пересуды 
на эту тему всячески, до самой чрезвычайной строгости пресекались Синаном. 
Какая-то последняя, самая неуловимая искорка сомнения брезжила в воздухе замка. 
Исмаил, разумеется, знал эту историю, но, в отличие от многих других, не 
придавал ей особенного значения. Его лояльность была столь основательна, что 
без труда выдерживала испытание подобным сомнением. Однажды в беседе, носившей 
весьма доверительный характер, Синан поинтересовался его мнением на этот счет. 
Исмаил сказал правду, то есть уверил Старца Горы, что его преданность ему не 
зависит от того, кем тот сочтет нужным себя называть, самим ли имамом, или 
всего лишь его наместником. Правителю Алейка ответ его искуснейшего фидаина, 
кажется, не понравился, что-то он разглядел опасное на дне его серых глаз. 
Беседа продолжилась, как ни в чем не бывало, но их отношения навсегда утратили 
элемент сердечности.



ГЛАВА ПЯТАЯ. ХИЖИНА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

— Теперь я понял, старик, теперь после всего я понял, что его рай был 
подставным, его рай был обманом, насмешкой и надо мной, и над всеми остальными. 
Синан не владел тайнами неба и земли, он всего лишь знал несколько ядовитых и 
целебных трав. От твоих настоев, старик, мне тоже иногда хочется плакать, 
иногда смеяться, иногда мне кажется, что я летаю по облакам, как знамя Пророка. 
Иногда мне даже кажется, что я — это не я. Может быть, это ты подсказал ему 
некоторые из своих секретов? Если бы ты не спас меня, я бы мог подумать, что вы 
заодно с ним, что ты находишься у него в услужении и помогаешь ему своими 
дурманящими, усыпляющими настоями поддерживать его власть.
Ведь если разобраться, замок Алейк — это сновидение. Сновидение и ничего больше.

Но не эта мысль тяготит мое сердце. То, что рай Синана был подставным, понять 
было трудно, признать еще труднее. Но есть мысль намного, намного страшнее, 
есть мысль намного глубже. У меня начинает кружиться голова, когда я лишь 
представляю себе, что нет не только синановского рая, но никакого рая вообще. 
Нет никакой награды после смерти и наказания тоже никакого нет. Нет бога кроме 
Аллаха, но и Аллаха тоже нет. И чей тогда проро