ьшую вероятность второго. 
    Мне кажется, что ничего нелогического, несовместимого в существовании 
наряду друг с другом того, что принято называть императорской властью и властью 
сегуна абсолютно нет: оба эти явления ни в какой мере и ни коим образом не 
противоречат друг другу, оба они «в порядке вещей», оба они имеют «свои права». 
И японский народ был совершенно прав, спокойно взирая на то положение, которое 
не может спокойно переносить европейский историк. Если бы я не опасался слишком 
сильного уклона в противоположную сторону, в противовес этой теории можно было 
бы сказать совершенно обратное: в Японии никогда не существовало единой, 
непрерывно идущей из глубины веков (не говорю, конечно, об Ама-тэрасу, ее внуке 
и проч. ) политической верховной власти, как никогда не было единого, из века 
до века идущего однообразного государственного строя, всегда юридически 
незыблемого и лишь фактически «нарушаемого». Строй государства непрерывно 
менялся, равно как постоянно менялись правящие династии и отдельные лица в роли 
диктаторов. То, что сейчас считается императорским домом, менее чем какая-либо 
другая династия может считаться представителем единой и непрерывной верховной 
политической власти, и переворот 1868 г., отдавший в его руки власть с тем, 
впрочем, чтобы вскоре — юридическим введением конституции и фактическим 
установлением олигархии — ее опять почти отнять, был не «реставрацией», ибо 
реставрировать было нечего, но революцией, приведшей к власти новое сословие — 
третье, взамен военной феодальной знати. 
    Для того, чтобы правильно оценить сосуществование этих двух властей (пока 
допустим это выражение), необходимо прежде всего взвесить эту официальную 
теорию. Ее истинная ценность и значение обнаруживаются немедленно же, если мы 
вспомним, когда она появилась и на чем основана. Вскрыть время и обстановку ее 
происхождения — это значит понять ее целиком. 
    Уже с XVII в. в Японии — в самый разгар феодализма, под властью дома 
сегунов Токугава начинает замечаться вновь возрождающаяся со» циальная борьба, 
утихшая было после громов и бурь предшествующего периода, благодаря необычайно 
умело выработанному государственному строю. Эта борьба становится в последующем 
XVIII в. уже определенно ясной и заставляет сегунов Токугава принимать строгие 
меры к подавлению нарастающей оппозиции, той самой, впрочем, которая 
впоследствии их свергла. Борьба эта, имевшая характерную социальную подкладку, 
исходя из недр мелкого самурайства и нарождающегося третьего сословия, должна 
была выработать и свою идеологию, которую можно было бы противопоставить 
официальной и вокруг которой можно было бы объединять всех, почему-либо 
недовольных режимом правительства сегунов. Идеология эта, выросшая на почве 
политических и социальных взаимоотношений, была в своей основе ярко 
политической, хотя и выступала большей частью, в силу понятной необходимости, в 
замаскированном виде, то под видом филологического трактата, то в форме 
исторического труда и даже литературного произведения. 
    И если официальная, политически господствующая идеология естественно была 
сёгунофильской, противоположная ей идеология противо-сёгунской оппозиции должна 
была создать свою концепцию верховной власти и государственного строя, которую 
можно бы противопоставить существующей и которой можно было бы действовать, как 
орудием борьбы за захват власти. Таковая идеология и не преминула образоваться, 
и ее центральным пунктом явилась вышеописанная пресловутая теория, технически 
именуемая в Японии «сон-о-рон», «теория почитания государя». На ней и строили 
свою борьбу все коалирующие против Токугава и их режима силы. Концепции власти 
сегуна была противопоставлена концепция верховной власти в лице так назыв. 
императора, проживавшего в Киото, вдали от всякой политической жизни. 
    Для того, чтобы придать новому орудию борьбы особое значение, идеологи 
антисёгунского движения постарались подвести под свою концепцию исторический 
фундамент и нашли такой в синтоизме, использовав для этой цели знаменитые 
историко-мифологические своды, имевшие значение священных книг для японского 
народа — Кодзики и Нихонсё-ки, — особенно первую из этих книг. 
    Синтоизм, созданный в XVIII столетии, конечно, не имеет ничего общего, по 
существу, с тем, что следует понимать под этим именем в ранний период 
существования этого национального японского мировоззрения. Вместо типично 
мифологического мировосприятия, основанного на натур-мифологии с примесью 
мифологии культуры, особенно тех элементов этой последней, которые связаны с 
родовым строем, у богословов XVIII в. мы имеем и попытку построения религиозной 
системы, и, главным образом, философски-историческую концепцию. Синтоизм хочет 
быть религией с очень важной этической стороной и превращается в целую 
философию истории, давая свою концепцию всего исторического процесса Японии. 
Синтоисты XVIII в. сделали это с большим искусством, и поэтому их значение и 
место в общем течении японской культуры — колоссально. Достаточно сказать, что 
именно их философско-исто-рическая концепция одержала полную победу. На ней 
основано, от нее исходит, ближайшим образом, вся описанная теория законной 
власти «императоров» и «узурпаторского» характера сёгунской власти. 
    Синтологам отнюдь не было трудно подкрепить свою политическую идеологию 
историей: более пригодного материала, чем Кодзики и Ни-хонсёки, они и выдумать 
бы не могли. С одной стороны, эти памятники имели огромное обаяние в глазах 
японцев, как национальные святыни, с другой — они как раз подтверждали почти 
целиком всю философско-историческую концепцию идеологов-вождей нового движения. 
Этот загадочный с первого взгляда факт, тем не менее становится сейчас же 
понятным, если только вспомнить, когда возникли эти оба памятника. Их 
возникновение относится к первой половине VIII в., т. е. к самому разгару 
абсолютной монархии. Создавшаяся после Тайка, укрепившаяся кодексом Дайхо, эта 
монархия находит свой расцвет в период, связанный с городом Нара. И как раз в 
этот момент появл