Н. И. КОНРАД
ЯПОНИЯ. НАРОД И ГОСУДАРСТВО
Исторический очерк
ЯПОНСКИЙ НАРОД, ЕГО СОСТАВ И ПРОИСХОЖДЕНИЕ *)
    Вопрос о составе и происхождении японского народа, т. е. того 
антропологически, этнографически и культурно-исторически целого, которое с 
давних пор является носителем всего исторического процесса и выступает в 
настоящее время как единый и неделимый этнический субъект, к тому же это 
единство особенно подчеркивающий и чрезвычайно им гордящийся, — может считаться 
вполне закономерно поставленным и в области специально исторического 
исследования. 
    Несомненно, по своему существу и по характеру тех методов, с помощью 
которых может продвигаться вперед его раскрытие и освещение, — вопрос этот 
принадлежит прежде всего антропологии, этнографии, после этих последних — 
лингвистике, сопряжен самым теснейшим образом с археологией; и тем не менее, он 
имеет существеннейшую важность и для японской истории, особенно в той ее части, 
которая ближайшим предметом своего внимания считает культуру, ее состав и ее 
развитие. Более того, его постановка совершенно необходима — и при этом в самом 
же начале — и для исторического исследования, если только оно хочет чувствовать 
себя с первых же шагов на твердой почве. 
    Эта необходимость выясняется прежде всего при попытках определить начальный 
пункт, исходный момент исторического бытия японского народа. Где началось это 
бытие, где искать его истоки, к какому месту возводить здесь тот исторический 
процесс, который подошел вплотную к нашему времени и соприкоснулся 
территориально и хронологически с историей Запада? С какого момента начинать 
историческое повествование, какое событие считать началом «истории», к какому 
хронологическому пункту отнести исток того процесса, который так широко 
развернулся впоследствии и ныне вышел из берегов собственно Японии? 
    Для решения вопросов о времени и месте начала японской истории проблема 
этнического состава и происхождения японского народа является несомненно 
основной, и избегнуть ее не могли ни японские историки дореформенной Японии, ни 
тем более современные ученые японцы, занимающие кафедры отечественной истории в 
японских университетах. 
    Тем более же важна она для определения происхождения и составных элементов 
японской национальной культуры, — и нынешние историки культуры, как японцы, так 
и особенно европейцы потратили не мало трудов, а еще больше остроумия на 
посильное освещение этой этнической проблемы. 
    Не меньшее значение имеет эта же проблема и для успешного пользования 
древнейшими историческими и историко-культурными памятниками — этого основного 
условия исторической науки. Мы имеем перед собою в настоящее время ряд таких 
памятников — то чисто археологических, в виде находок в курганах, остатков 
пещерных жилищ и т. п., к сожалению, пока не очень многочисленных и ждущих 
лучшей обработки; то исторических или историко-географических, как, например, 
древнейшие историко-мифологические своды и хроники Кодзики и Нихон-секи, или 
географически-этнографические описания, вроде серий так наз. Фудоки; имеем ряд 
чисто мифологических построений и систем, содержащихся в тех же Кодзики и 
Нихонсеки и могущих быть предметом и исторического исследования. Перед нами, 
наконец, устная религиозно-мифологическая традиция, незыблемо хранящая многие 
отголоски отдаленного прошлого и дающая иногда ключ к тем же письменным 
памятникам древней мифологии. Мы знаем даже письменное закрепление этой 
традиции в форме позднейших записей, своеобразную фиксацию ее в наименованиях 
божеств народной религии и мифологии. 
    Этих памятников, как исторических, археологических, так и этнографических 
японская историческая наука знает уже очень большое число и давно уже 
обосновывает на них целый ряд своих положений и гипотез. Тем более же они 
получают важное значение при обращении с ними с помощью аппарата европейской 
исторической методологии, прикосновение которой, может быть, впервые откроет их 
истинное лицо, — содержание и ценность. И, конечно, при первой же попытке 
использовать их для целей исторического изучения, сам собою ставится вопрос об 
этническом составе японского народа, так как лишь в связи с ним, в тесной 
зависимости от его решения, может быть произведен надлежащий анализ содержимого 
этих памятников, т. е. положены первые прочные камни в основу всей японской 
истории. 
    Существенно важным этот вопрос является и для определения природы носителя 
исторического процесса в Японии, — самого японского народа, именно с того 
момента, когда он стал «японским», начал выступать в вышеуказанном смысле 
законченного этнического целого, в каковом положении его застает уже самая 
ранняя заря его исторического существования. Мы с легкостью можем определить 
почти все исторические культурные наслоения за время существования японского 
народа, как определенной этнической единицы, — нам в большей части ясно их 
происхождение и содержание, но все эти наслоения попадали на известную 
национальную базу, и, в результате, мы часто видим процесс значительного 
перерождения, трансформации этих наносных элементов, произведенных силою 
основной этнической природы японского народа. Часто же эти привнесенные извне 
элементы, оставаясь сами по себе в неприкосновенности, вступают на путь 
совершенно особого развития, сравнительно с тем, что мы наблюдаем на их родине, 
или же в странах, где они также успели занять прочное место в истории и 
культуре. Таковую судьбу испытали почти все заимствования, откуда бы они ни шли 
из Китая ли, из Индии, из Кореи; история японского буддизма, японского 
конфуцианства, японского искусства дает нам ряд убедительных свидетельств таких 
трансформаций и особых путей развития и выявления. То же начинает наблюдаться и 
с последним по времени наслоением — европейской культурой, в процессе 
заимствования и усвоения которой, и особенно в процессе приложения которой к 
решению исторических и культурных задач, поставляемых «текущим моментом», — 
начинают наблюдаться уже довольно ясные контуры ее характерной трансформации. 
Этническая природа японцев дает себя знать на всем протяжении японской истории, 
во всем процессе развития японской культуры; ее понимание — основная 
предпосылка для точного уяснения себе содержания этого процесса, решение же 
проблемы этнического состава и происхождения японского народа — важнейшая база 
для сколько-нибудь обоснованного суждения об этой природе. 
    В тесной связи с вопросом об этнической природе, решение или освещение 
которого дает возможность правильно понять ту претворяющую силу нации, которая 
превратила многое чужое и чуждое в свое, как будто бы национальное, — находится 
и надлежащее понимание основных линий развития исторического и культурного 
процесса, общий уклад народной психологии, являющийся, с одной стороны, 
результатом, а с другой — возбудителем. Народ может быть вовлеченным в ту или 
иную культурную или историческую конъюнктуру, но может и сам ее вызвать. 
Японская история — в том содержании, которое нам уже известно, рисует наглядную 
картину этих основных тенденций развития: мы можем их прочувствовать и вскрыть 
в каждой почти крупной эпохе исторического бытия Японии. И поскольку эти 
основные линии предопределяются антропологией и этнографией, постольку 
существенно важным оказывается и основной вопрос — об этническом составе 
японского народа. 
    Таким образом, и в отношении определения начального момента истории и места 
ее зарождения, и в целях надлежащей расшифровки древних памятников, могущих 
дать материал для истории, и с точки зрения необходимости уяснить себе, как 
предварительный шаг, сущность самой этнической природы японской нации, и, 
наконец, для прослеживания в самом историческом процессе характерных 
специфических для Японии тенденций развития, могущих считаться основными, — 
всюду нужен этот этнический вопрос, разрешение которого подводит впервые 
устойчивую почву под все построения и предположения этих отраслей исторического 
исследования. 
    Вопрос этот обычно формулируется так: считать ли японцев, т. е. тот народ, 
который уже с древнейших времен выступает, как определенное исторически и 
этнически целое, — одним племенем, или же агрегатом, соединением, слиянием 
нескольких различных племен; в первом случае — является ли он исконным 
обитателем территории нынешней и исторической Японии, или же он — народ 
пришелец, народ завоеватель, и в таком случае — где его первоначальная родина; 
если же верно второе — из каких этнических элементов он образовался, 
результатом слияния каких племен он явился, и где искать родину этих племен — в 
собственно Японии, или же опять где-нибудь в другом месте? 
    Вопрос этот издавна служит предметом самых серьезных исследований, 
пристального внимания и оживленной научной полемики. С тех пор, как японцы 
заимствовали из Европы наряду с рядом культурных институтов и европейскую науку,
 овладели в сфере истории ее методологией, они приступили к работе над этой 
проблемой, уже освобожденные от всяких связующих политических и религиозных 
предпосылок, сковывающих свободу научного исследования. И за все время новой 
Японии вопрос этот почти не сходит со страниц научных журналов, освещается в 
специальных монографиях и просачивается даже на столбцы периодической печати 
общего характера. Серьезно поставленные и чрезвычайно ценные по содержащимся в 
них историческим и этнографическим материалам журналы: Сигаку-Дзасси 
(«Исторический журнал») и Дзинруйгаку-Дзасси («Антропологический журнал») 
занимают в этом смысле первое место. 
    При этом обычно мы наблюдаем такую картину: время от времени появляется 
какая-нибудь работа по этому вопросу, либо по новому, ставящая его, либо 
привлекающая к его решению новые материалы — и, как от камня, брошенного в воду,
 сейчас же начинают расходиться круги все шире и шире, так и в специальной 
литературе немедленно же появляются отзвуки, отголоски этой новой работы, в 
виде полемики, дополнений, разъяснений и т. п. После такого оживления наступает 
некоторое затишье, до тех пор пока новое исследование вновь не взбудоражит 
ученый мир антропологов, археологов и историков. Такое периодическое оживление 
— характерная особенность истории вопроса, и по сумме того материала, который 
дается каждой такой полосой, всегда можно установить состояние науки в данный 
момент в этой области и проследить этапы в эволюции самого вопроса. 
    Такая полоса оживления, которая наиболее интересна для нас в виду 
несомненно полной научности самих подходов к вопросу и большого количества 
материалов, привлеченных для его разрешения, начинается впервые работой 
профессора Кумэ, опубликованной под заглавием: «Четыре главных народности 
Японии» *). Вслед за этой основополагающей статьей воспоследовал ряд других 
важных работ: того же Кумэ — «История расселения четырех главных племен Японии» 
*); проф. Нумада под названием: «Новая теория расового происхождения японцев» 
*); в связи с этим же в «Историческом журнале» появилась большая статья проф. 
Иноуэ *); статья Ямадзи в газете «Кокумин-Симбун», — все на ту же тему о 
первоначальном составе японского народа. После некоторого затишья полемика 
несколько раз возгоралась вновь, причем число участников все более и более 
возрастало; целая плеяда историков и антропологов приняла живое и плодотворное 
участие в освещении проблемы. Главными из них оказались профессора Кита, 
Кобаяси, известный антрополог Цубои и даже некоторые европейцы, в частности и в 
особенности — германский антрополог Бэльц. Таким образом, к нашему времени 
создалась обширная литература, чрезвычайно разнообразная по своему качеству и 
по объему. Здесь и небольшие заметки, статьи, главы отдельных трудов, и целые 
самостоятельные монографии; здесь мы находим и археологический подход к решению 
вопроса, и этнографический, и антропологический; участвуют лингвисты и историки 
культуры — словом, картина достаточно пестрая и разнообразная, но обилием, 
богатством привлеченного материала — чрезвычайно ценная. Даже одно то, что мы 
имеем в упомянутых журналах, настолько велико, что обнять весь этот материал 
уже нелегко, но в то же время он настолько ценен и важен, что без его 
преодоления продвинуться хотя бы на шаг по пути исследования проблемы — 
невозможно. И с самого же начала необходимо подчеркнуть, что ни одна 
европейская работа по этому вопросу, поскольку она создана или имеет появиться 
без предварительной обработки всего этого материала, доступного при этом лишь 
лицам вполне владеющим японским языком в его наиболее сложной форме, — не 
только не может считаться исчерпывающей вопрос, но даже претендовать на 
серьезное научное значение. И более того: как утверждают сами японские 
авторитеты, и как оно действительно обстоит, даже в японской научной литературе 
до сего времени нет труда сколько-нибудь окончательно решающего хотя бы часть, 
деталь вопроса, не говоря уже о целом. Строго говоря, вся доныне произведенная 
и ныне проделываемая работа сводится всего лишь только к добыванию и 
привлечению новых материалов, которых, правда, открывается все больше и больше, 
но которых тем не менее все еще недостаточно, чтобы хоть в чем-нибудь сказать 
окончательное слово. И историки в особенности, оказываются в затруднительном 
положении; нуждаясь, может быть, более других в этом слове, они по роду своей 
науки принуждены стоять последними в числе исследователей: еще не наступило 
время обработки вопроса чистыми историками; дело пока еще находится в руках 
антропологов и этнографов, больше же всего в руках археологов и лингвистов. 
Сама постановка вопроса такова, что пролить свет на него может прежде всего и 
надежнее всего археолог, оперирующий с вещественными памятниками древности, а 
затем лингвист, обладающий неистощимым запасом неоцененного материала — языком, 
анализ которого может вскрыть многое из такого, что укажет не только на 
происхождение самого слова или звука, но и на их этнического творца. И если 
принять во внимание, что эти две науки — археология и лингвистика, в их научной 
постановке, в Японии особенно молоды, станет вполне понятным, что не только 
европейцы, но и японцы пока принуждены считать вопрос находящимся в стадии 
предварительной разработки. Историку ничего иного не остается, как только ждать 
результатов исследований археологов и лингвистов, а отчасти и антропологов. 
Быстрый прогресс японской науки служит, впрочем, достаточной гарантией того, 
что это ожидание не будет слишком длительным. 
    В дальнейшем будет дана попытка представить картину современного положения 
вопроса об этническом составе и происхождении японского народа на основании 
преимущественно того материала, который извлекается из исторических памятников. 
Несомненно, это один лишь путь к решению проблемы, и не самый при этом 
ближайший; помимо его существует путь археологии — путь раскопок и обработки 
находимого материала; путь лингвистики — исследование явлений языка и создание 
японского исторического языкознания; путь этнографический — изучение нравов, 
быта и верований, как самих японцев, так и в особенности в сравнении с теми 
инородческими племенами, которые частью до сих пор обитают на территории Японии,
 и из которых главными представителями являются Айну на острове Хоккайдо и 
жители островов Рю-кю; наконец, путь антропологический, как сопутствующий 
археологии и отчасти — в применении к современному живому материалу. Однако, 
важно установить, что может дать общему делу и история, тем более, что именно 
ее памятники этот вопрос очень часто подымают и во многом указывают на пути к 
его разрешению. 
    Историческим памятникам мы обязаны прежде всего двумя очень важными 
исходными положениями: мы твердо знаем, что в древнейшей Японии существовало не 
одно племя, но несколько, причем, по-видимому, различных в этническом 
отношении; затем нам известны наименования этих племен. С этих отправных 
пунктов уже можно начинать исследование, и во многих отношениях это будет 
методологически наиболее удобным для предварительной постановки вопроса. 
1. Цутигумо
    Первое племя, с которым сталкивают нас многочисленные исторические 
свидетельства, именуется ими словом «Цутигумо». Упоминания об этих Цутигумо 
встречаются во всех тех записях, которые или сами относятся к древнейшим 
временам, или же стараются передать эти последние. Прямые указания на них мы 
находим во-первых: в Кодзики и в Нихонсеки, этих двух древнейших 
историко-мифологических памятниках Японии; во-вторых — в ряде 
географически-этнографических описаний отдельных провинций, дошедших до нас под 
именем Фудоки, и также долженствующих быть признанными за древнейшие письменные 
источники. При этом упоминания о Цутигумо восходят к наиболее раннему периоду 
японской истории, не касаясь той эпохи, которая, согласно традиции Кодзики и 
Нихонсеки, или разыгрывается отчасти не на земле, но на небесной прародине 
японского народа, либо же ограничена действиями и поступками не людей, но 
божеств, — Цутигумо появляются в первых же главах, с которых начинается в этих 
памятниках повесть о «земной истории японского племени». Если придерживаться 
официальной хронологии, признающей началом исторического бытия Японии 660 г, до 
Р. X., год утверждения на престоле ее первого «земного» властителя — 
Дзимму-тэнно, упоминания о Цутигумо начинается с его же царствования и, 
повторяясь неоднократно в описаниях царствований последующих правителей *), 
доходит до самого четвертого века по Р. X. 
    Таким образом, существование племени, называемого этим именем, охватывает 
наиболее ранний период японской истории и, как бы ни относиться к официальной 
хронологии, несомненно то, что Цутигумо если и не были предшественниками 
древних японцев на их территории, то, во всяком случае, их первыми 
современниками. 
    После четвертого века упоминания об этом племени прекращаются: по-видимому, 
они или вымирают, или оттесняются в другие места, или же ассимилируются и 
сливаются с народом господствующим. 
    Помимо этих главных источников следы существования этих инородцев 
обнаруживаются и в некоторых других памятниках древности: так проф. Курита 
собрал и издал те отрывки, которые уцелели от погибших ныне описаний различных 
провинций и среди которых можно отыскать упоминания, приурочиваемые к тем же 
Цутигумо *). В некоторых политико-исторических сочинениях ранней Японии, как, 
например — Сэйдзи-Ёряку *), проф. Кита находит такие же указания на них. Словом,
 исторического материала по вопросу о Цутигумо довольно много, и он позволяет 
нам установить два факта: время существования этого племени с тех пор, как оно 
соприкоснулось с японцами, и территорию, на которой оно встречалось. Если таким 
временем признать, согласно указанному выше, период до четвертого века по Р. X.,
 то по вопросу о территории, занимавшейся Цутигумо, приходится сказать, что мы 
имеем ряд указаний на то, что эти инородцы обитали в самых различных местностях 
древней Японии. Как Кодзики и Нихонсеки, так в особенности Фу-доки находят 
Цутигумо и на острове Кюсю — в его юго-восточной, восточной и центральной 
частях (провинции: Хюга, Бунго и Хиго) и на главном острове Хонсю, в самых 
различных его пунктах: и в самой южноцентральной части (провинция Сэтцу), и на 
востоке (провинция Хитати) и на северо-востоке (провинция Муцу) и в областях 
северо-западного побережья (провинция Этиго). По-видимому, они были 
распространены на очень широком пространстве, так как ряд других свидетельств 
соединяет с именем Цутигумо еще и другие местности. Во всяком случае, в свое 
время они были многочисленным и широко раскинувшимся племенем, с которым 
пришлось японцам столкнуться и с которым они имели то или иное соприкосновение 
в течение всех первых веков своей истории. 
    В связи с этим возникает второй вопрос: если существование Цутигумо 
засвидетельствовано историческими источниками, если мы знаем приблизительно 
время и место их этнической деятельности, то каково же происхождение этого 
племени или, быть может, даже племен? 
    Все то, что мы можем извлечь в настоящее время из работ японских ученых, 
исследовавших проблему Цутигумо, особенно в связи с общим вопросом об 
аборигенах Японии, — несмотря на сравнительное обилие исследований, дает 
картину полной неопределенности ответа на поставленный вопрос. Все сводится 
исключительно к нескольким гипотезам, в той или иной степени вытекающим из 
привлеченного материала, иногда же являющимся плодом скорее остроумных догадок 
и смелых предположений, чем результатом обработки источников. Вопрос до 
настоящего времени считается нерешенным и ждет новых материалов, причем именно 
здесь историк оказывается поставленным почти в полную зависимость от археолога: 
исторические данные о Цутигумо извлечены и изучены, но они сами по себе вопроса 
о происхождении и этническом характере этих инородцев решить не могут. Среди 
следов «каменного века» Японии, в курганах и пещерных остатках — вот где 
приходится теперь искать данных, могущих пролить свет на эту проблему. 
    Первый ряд гипотез утверждает полную этническую самостоятельность Цутигумо, 
являющихся либо непосредственно малайцами, либо же родственным им племенем; 
либо же каким-то особым племенем, может быть, в свою очередь сложившимся из 
других более мелких, или же только фигурирующим под различными наименованиями. 
На малайской гипотезе стоит проф. Миакэ, вторую точку зрения — впрочем, лишь с 
некоторой оговоркой, могущую быть отнесенной к гипотезам этнической 
самостоятельности Цутигумо — разделяет проф. Кита, соединяющий их с 
упоминаемыми в исторических памятниках совершенно неопределенными племенами 
Кудзу, а также и инородческими элементами провинции Хида, в центральной части 
западного побережья Хонсю. Кита хочет видеть в Цутигумо предков этих позднейших 
инородцев и находит себе поддержку в свидетельстве Хитати-Фу-доки (описание 
провинции Хитати), где определенно указывается на тождество племен Цутигумо с 
одной стороны и ряда других, именуемых этим описанием — Кудзу, Саэ-ги, — с 
другой. Впрочем, этим не решается вопрос об их полной самостоятельности, тем 
более, что в другом месте мы встречаем определенное отождествление одного из 
перечисленных племен — именно Саэги с другим крупным этническим элементом 
древней Японии — народом Эбису. 
    Группа гипотез, предполагающих этническую зависимость Цутигумо от других 
этнических элементов древней Японии, сводится или к утверждению полной 
неопределенности этого наименования, долженствующего, по мнению проф. Кобаяси, 
обозначать всех вообще инородцев раннего периода существования японского народа,
 — или же к отожествлению их с другими какими-нибудь исторически известными 
инородческими племенами. Так поступает тот же Кобаяси, утверждающий, в развитие 
своей основной мысли о несуществовании собственно отдельных Цутигумо, что это 
наименование одинаково прилагалось и к племенам Эбису, и к племенам Кумасо, так 
что все древнейшие записи, говорящие будто бы о Цутигумо, следует относить 
именно к этим последним двум племенам; по этому же пути идет и проф. Накада, 
объединяющий Цутигумо с другими древнейшими обитателями Японии — племенем 
Коро-боккуру. Накада в подтверждение своей мысли ищет лингвистических 
доказательств и хочет видеть в самом японском слове «Цутигумо» искажение 
айнского «тонтикамуй» *), слово, которым прежние Эбису — нынешние Айну, 
обозначали этих Коробоккуру, с которыми им приходилось сталкиваться в процессе 
своего расселения. Наконец, существует возможность соединения этого племени с 
многочисленным и сильным народом Эбису, который занимает такое большое место в 
древней японской истории. На это указывает в своих последующих работах тот же 
Кита, проводящий Цутигумо через тождество с Коробоккуру к тождеству с Эбису, 
которые, в свою очередь, по его мнению, были вполне тождественны с тем, что 
японцы именовали Коробоккуру. К этому ведет приведенное выше указание одного из 
исторических памятников, именно главы Кодзики, посвященной описанию правления 
Кейко, где утверждается, с одной стороны, тождество Цутигумо и племени Саэги, с 
другой — тождество этого последнего с народом Эбису. 
    Таким образом, резюмируя все эти гипотезы и предположения, которые 
существуют по вопросу о Цутигумо в японской специальной литературе, можно 
установить следующую схему: 
* а) Цутигумо — собственно самостоятельное в этническом отношении племя или 
малайского происхождения (гипотеза Миакэ), или же неизвестного (свидетельство 
Хитати-фудоки). 
* б) Цутигумо — общее название, данное древними японцами всем вообще 
инородческим племенам, жившим на их территории (гипотеза Ко-баяси). 
* в) Цутигумо — то же, что и последующие племена Кудзу, Саэги (свидетельство 
Хитати-фудоки и предположение Кита). 
* г) Цутигумо — то же, что и т. наз. Коробоккуру, о которых имеются достаточные 
сведения в древних исторических памятниках (мысль Накада). 
* д) Цутигумо — те же Эбису, причем к этому последнему утверждению оказывается 
возможным придти двумя главными путями: через Коробоккуру при посредстве двух 
своеобразных уравнений: Цутигумо — те же Коробоккуру (Накада), а Коробоккуру — 
те же Эбису (Кида); или же через Саэги, посредством двух уравнений: Цутигумо - 
те же Саэги (Хитати-фудоки), а Саэги - те же Эбису (Кейко-ки). 
    Картина достаточно пестрая, чтобы можно было считать вопрос хоть в 
какой-либо мере решенным. Выводы могут быть формулированы таким образом: прежде 
всего еще неудовлетворителен сам материал, привлеченный к освещению вопроса; он 
или недостаточен, особенно археологический, или же не вполне освещен подсобными 
науками — вроде этнографии; почти не затронут лингвистический материал, который 
может сыграть в решении вопроса о происхождении японцев вообще основную роль; и,
 наконец, неустойчивы те данные, которые привносит сюда антропология, несмотря 
на работы крупных авторитетов в этой области, вроде проф. Цубои. В настоящее 
время, при нынешнем состоянии материала, вопрос о Цутигумо следует считать не 
только не разрешенным, но пока, пожалуй, и неразрешимым. 
2. Коробоккуру
    Вторым племенем, с которым нас сталкивает древнейшая история Японии, 
являются уже упомянутые Коробоккуру. Если в вопросе о Цутигумо первенствующую 
роль играют пока письменные исторические памятники, в отношении Коробоккуру 
больше всего сделано антропологией и, в частности, самим Цубои. Ряд 
исследований последнего, разбирающих вопрос о древнейших обитателях Японии, в 
связи с памятниками так наз. каменного века, устанавливает, с пока еще 
неопровержимой авторитетностью, факт присутствия на северном Хонсю и Хоккайдо, 
т. е. во всей северной половине японского архипелага, одного какого-то племени, 
которое должно быть признано древнейшим из нам известных на территории Японии 
народностей. Это тождество древнейших обитателей Хонсю и Хоккайдо усматривается 
из полного совпадения тех археологических и антропологических остатков, которые 
обнаружены на этих двух островах. Цубои склонен видеть в этом племени, может 
быть, истинных аборигенов Японии, настолько древними кажутся ему все эти 
остатки. 
    Эти же археологические и антропологические данные, относимые к Коробоккуру, 
проливают некоторый свет и на их происхождение, впрочем, исключительно почти в 
отрицательном смысле: они заставляют нас думать, что племя это было и не 
японцами в собственном смысле этого слова, и не Айну, т. е. тем народом, 
который, как хорошо известно, жил приблизительно в тех же местах. Отождествить 
Коробоккуру с Айну или японцами препятствует именно несходство этих 
археологических и антропологических элементов. Поэтому, для того, чтобы 
разобраться в проблеме Коробоккуру положительным образом, приходиться 
обращаться уже к иным источникам, и таковыми японская наука хочет считать 
айнские предания. Японские исторические и мифологические памятники молчат в 
этом отношении, в то время как айнские сказания дают ряд очень ценных и 
подробных указаний, проливающих значительный свет на жизнь, быт и нравы этого 
племени. 
    Айнские предания говорят о племени, жившем одновременно с самими Айну на 
Хоккайдо и бывшем по отношению к ним инородческим. Из совокупности свидетельств 
этих преданий и археологических данных возможно даже перечислить ряд признаков 
этого племени. Жилищами для Коробоккуру служили, по-видимому, землянки; орудия, 
бывшие у них в употреблении, изготовлялись из камня и кости; они носили одежду 
с узкими рукавами и надевали узкие штаны; была распространена и татуировка — по 
крайней мере Айну уверяют, что они переняли обычай татуировки именно от них; и, 
наконец, Коробоккуру умели изготовлять легкие переносные челноки, которыми 
очень умело владели на море, и которые с легкостью, в случае надобности, 
переносили по суше. Сначала Айну будто бы мирно уживались с ними рядом, потом 
же, под давлением более сильных Айну, Коробоккуру были оттеснены на север. 
    Эти айнские предания, касающиеся собственно острова Хоккайдо, возможно 
распространить и на северную половину Хонсю, тем более, что эта территория была 
раньше их местожительством. При свете этих сказаний становятся более понятными 
и археологические остатки в этой части Хонсю: курганы эти, долженствующие быть 
признаны очень древними, проще всего объясняются этими Коробоккуру, и 
отсутствие сведений о них в японской исторической традиции становится понятным, 
если предположить, что Коробоккуру должны быть древнее самих Айну, в свою 
очередь, как можно думать, являющихся древнее позднейших японцев. 
    В результате этих исследований оказалась выставленной гипотеза, которой, 
по-видимому, суждено быть предметом больших споров и пререканий. Ряд элементов 
предполагаемого быта Коробоккуру определенно указывает на их происхождение, 
сближая их с ныне существующим племенем, обладающим во многом теми же 
отличительными чертами. Это племя — эскимосы, и они-то и считаются потомками, 
или правильнее сородичами древних Коробоккуру. Айнские предания говорят об 
уходе этих последних на север; нынешние эскимосы носят приблизительно такую же 
одежду, как и Коробоккуру, также татуируются, а главное имеют такие же 
переносные лодки, как и те. При этом айнские сказания решительно указывают еще 
на один признак, который не мог им не броситься в глаза благодаря своей 
противоположности с тем, что было у них самих: это — безволосость Коробоккуру, 
и такое отсутствие волосяного покрова на лице также может служить фактором, 
сближающим их с эскимосами. Однако, при всей соблазнительности этой гипотезы, 
при всех многочисленных сходствах между этими двумя племенами, утверждать 
тождество древних Коробоккуру с нынешними эскимосами пока еще преждевременно, 
тем более, что противники этой гипотезы, с своей стороны, находят не мало и 
противопоказаний, само же сходство объясняют простым совпадением. Единственное, 
что считается прочным в пределах этой эскимосской гипотезы — это то, что 
какая-то связь между этими двумя племенами все же существует, причем она 
толкуется двояко: либо нынешние эскимосы — потомки смешанной расы, 
образовавшейся из древних Коробоккуру и еще какого-то племени, либо же и те, и 
другие принадлежат к разным ветвям какой-нибудь одной неизвестной нам древней 
народности. 
    Помимо этой гипотезы существует и уже упомянутое выше сближение этих 
Коробоккуру с самими Айну, рассматривающее их, как тех же Айну только под 
другим наименованием или же, во всяком случае — как родственное им племя. Как 
бы то ни было, и в вопросе Коробоккуру, так и в проблеме Цутигумо, японская 
наука еще не вынесла никакого определенного и окончательного решения. 
3. Эбису
    Народ, именуемый таким образом, является и наиболее многочисленным, и 
наиболее очевидным этническим элементом в составе древнейшего населения Японии. 
Мы располагаем в настоящее время целым рядом надежных источников для его 
изучения. 
    Прежде всего у нас есть археологический материал, с большой долей 
вероятности относимый к этим Эбису. С другой стороны — японские исторические 
памятники полны упоминаниями о них. Начиная с первого столетия по Р. X. и 
вплоть до конца шестнадцатого века японские исторические анналы повествуют об 
Эбису, главным образом, в связи с той упорной борьбой, которую японцам 
приходилось вести с этим сильным народом. Мы знаем и о различных походах против 
Эбису, и об административных мероприятиях по отношению к ним. История Эбису в 
связи с их столкновениями с японцами может быть прослежена довольно точно в 
течение большого промежутка времени, причем все данные единогласно заставляют 
думать о них, как об очень многочисленной и сильной народности, справиться с 
которой пришельцам — японцам было далеко не просто. В сущности, значительная 
доля японской истории первого тысячелетия, и даже больше, заполнена этой 
борьбой с Эбису, закончившейся уже в исходе шестнадцатого века окончательным 
усмирением их, уже ранее этого оттесненных с главного острова Хонсю на северный 
— нынешний Хоккайдо. И затем, если признать правильным отожествление с Эбису 
нынешних Айну, проживающих на о. Хоккайдо, то перед исследователем окажется и 
живой этнический материал. 
    Однако, и в этом вопросе существует разногласие, собственно не касающееся 
существа дела, т. е. факта существования с древних времен на территории Японии 
сильного инородческого племени, с которым пришлось долго и упорно бороться, и 
которое, по всей видимости, поселилось на этой территории гораздо раньше 
собственно японцев, — а главным образом характера самого названия Эбису, а 
также состава и происхождения их. Некоторые склонны считать иное название их — 
Эдзо, собирательным, означающим вообще всех инородцев, с которыми пришлось 
японцам войти в соприкосновение в исторические времена; другие находят 
необходимым специально приурочивать это название к одному определенному 
инородческому племени, причем таковым скорее всего должно быть именно то, 
которое когда-то обитало на о. Эдзо, нынешнем Хоккайдо, переселилось оттуда на 
Хонсю, но потом после долгого сопротивления принуждено было вновь отойти на 
север, причем его следует считать принадлежащим, может быть, даже к белой расе. 
В связи с первым предположением находится, между прочим, упомянутое выше 
отождествление Эбису с Коробоккуру, даже с Цутигумо. Второе же хочет видеть в 
них самостоятельное племя предков нынешних Айну, заполняющих уже в очень 
небольшом числе Хоккайдо, цепь Курильских островов (Тисима) и отчасти Сахалин. 
4. Кумасо
    Если говоря о Коробоккуру и Эбису нам приходилось иметь дело 
преимущественно с севером японского архипелага, с Кумасо мы переходим в его 
южную часть, именно на о. Кюсю. Все имеющиеся у нас исторические данные 
приурочивают это племя к этому острову, Кодзики говорит о «стране Кумасо» и 
относит ее к позднейшим провинциям Хюга, Осуми и Сацума. Исследования проф. 
Сигэно и Аоянаги присоединяют сюда еще и провинцию Хиго, так что 
устанавливается почти бесспорный факт местопребывания древних Кумасо именно в 
этой южной и центральной части Кюсю. 
    Упоминания о Кумасо восходят к мифологическому периоду японской истории: 
по-видимому, Кумасо столкнулись с японцами в первые же века жизни этих 
последних на территории нынешней Японии. С во-зобладанием историчности 
древнейших памятников становятся более точными и определенными свидетельства об 
этих Кумасо, причем они рисуются во многом сходными с северными Эбису, в смысле 
своей силы и упорства в сопротивлении японцам. Более или менее точные 
исторические указания на Кумасо можно приурочить к первому — второму веку по Р. 
X.; последние же сведения о них теряются в третьем веке, когда после походов и 
мероприятий царицы Дзингу они окончательно были приведены в покорность и, может 
быть, даже в значительной степени ассимилировались с господствующим племенем. 
    По вопросу о происхождении Кумасо существует пока всего только ряд 
предположений, в одинаковой степени вероятных. Исходным пунктом здесь является 
лингвистика, с ее попытками определить так или иначе этимологию самого названия 
этого племени. Эти попытки, в общем, идут в двух направлениях: объяснить слово 
Кумасо из японского языка, либо же из какого-нибудь другого, причем объектом 
таких этимологических толкований служит главным образом один морфологический 
элемент слова, именно комплекс «со», так как комплекс «кума» должен, будто бы, 
целиком объясняться из японского языка, где слово «кума» значит «медведь». Это 
слово является, по мнению сторонников такой этимологии, чем-то в роде 
определения, эпитета к последующему уже, в действительности, собственному имени 
«со», долженствующего рисовать нам дикую природу этого племени, их 
воинственность и свирепость, — качества, которые древние японцы и отметили этим 
эпитетом. Слово же «со» следует искать, по мнению проф. Нумада, в малайских 
наречиях, и он указывает при этом даже на одно племя, обитающее ныне на о. 
Борнео и именующее себя «со». Вот эти со и являются, по мнению Нумада, тем же, 
что и древние японские Кумасо. Другие авторы поддерживают это предположение, 
как, напр., проф Миакэ, который исходя, впрочем, и из антропологических данных, 
установленных Бэльцем, избегает столь решительного указания на Борнео, но 
говорит вообще об островных группах Тихого океана, как о родине Кумасо. Эта, в 
широком смысле этого слова, тихоокеанская или малайская гипотеза имеет много 
сторонников и находится, можно думать, на пути к полной победе. 
    Однако, еще со времен Мотоори *), стремились объяснить слово Кумасо и из 
японского языка, подставляя к комплексу «со» то один, то другой корень. Наряду 
с этим и происхождение их выводилось то из Кореи (гипотеза Абэ), то из Китая, в 
ближайшем смысле — из царства У, т. е. той местности, которая с давних пор была 
в самых тесных сношениях с Японией (гипотеза Имаидзуми). Основанием для этих 
двух гипотез служит, главным образом, общий факт близкого соприкосновения Кюсю 
с континентом Азии, в лице Кореи и Китая, и исторически установленные 
постоянные переселения на острова японского архипелага континентальных 
этнических элементов. Этот факт усматривается и из японских, и из китайских, и 
из корейских исторических сочинений. 
    Как бы то ни было, если еще не ясен вполне вопрос о происхождении Кумасо, 
одно приходится считать прочно установленным: племена эти совершенно отличны от 
последующих японцев. Это отличие доказывается и несходством археологических 
данных, относящихся к обоим этим народностям, и этнографическими особенностями 
Кумасо, о которых можно судить на основании тех же японских исторических 
памятников: при повествовании о Кумасо эти памятники указывают на отличительные 
признаки их, отмечая между прочим искусство Кумасо в кустарном промысле, 
особенно в изделиях из бамбука, а также их особую ловкость и любовь к 
мимическим пляскам. Есть и лингвистические отличия, о которых можно лишь, 
впрочем, догадываться. 
    С другой стороны эта этническая самостоятельность Кумасо усматривается из 
истории взаимоотношений их с японцами. Кумасо долгое время были или вполне 
независимым народом, или же в очень слабой зависимости от господствующего 
племени. Японцам пришлось вести с ними упорную борьбу, пока они, наконец, либо 
ассимилировались, либо ослабели так, что не смогли эту борьбу продолжать. Все 
мероприятия японцев по отношению к Кумасо говорят о том, что они считали 
последних за инородцев; вся политика, обращенная к ним, и все учреждения, 
связанные с ними, носили именно такой характер, так что этническую 
независимость Кумасо от японцев следует считать несомненной. Дальнейшее же еще 
нуждается в дополнительном исследовании. 
5. Хаято
    Вопрос о племени Хаято, с одной стороны, отличается достаточной ясностью, с 
другой же — запутан не меньше, чем и все предыдущие. О Хаято мы имеем целый ряд 
точных исторических сведений, относящихся, однако, к более позднему времени и 
касающихся преимущественно эпохи, когда они уже почти окончательно слились с 
японцами. Сведений о Хаято особенно много тогда, когда из них стала 
составляться некоторая часть царского конвоя; до этого же мы о них знаем очень 
мало. В исторические времена они жили на том же о. Кюсю, главным образом — в 
провинциях Осуми и Сацума, т. е. приблизительно там же, где и предыдущие Кумасо.
 Это и дало повод к отожествлению их с этими последними — гипотезе тем более 
вероятной, что, по странной особенности исторических упоминаний о том и другом 
племени, оба они никогда не встречаются рядом в одно и то же время, но 
наоборот: Хаято появляется лишь после того, как исчезают Кумасо. В виду этого 
само собой возникает предположение, что Хаято — лишь позднейшее наименование 
тех же Кумасо, укрепившееся за ними после их окончательного усмирения в IV в., 
что подтверждается и общим смыслом того и другого названия: если слово «Кумасо» 
содержит в себе признаки дикости, мужества, то и «Хаято» может 
этимологизироваться сходным же образом, как «решительные, смело-проворные люди».
 
    Однако, эта гипотеза имеет и сильных противников, которые не находят в выше 
приведенной аргументации особенной убедительности. Собственно говоря, 
наибольшее значение имеет, конечно, факт, наблюдаемый в истории, т. е. — 
отсутствие одновременных указаний на Кумасо и Хаято, и появление Хаято на том 
же месте, сейчас же после того, как прекращаются упоминания о Кумасо. Все же 
остальное должно почитаться лишь произвольными домыслами исследователей. С 
точки зрения этих противников, Хаято — либо особое совершенно племя, 
несовпадающее ни с Кумасо, ни с японцами, либо же одно из ветвей даже самого 
японского племени. Сторонники этого последнего мнения находят с их точки зрения 
убедительное доказательство своей правоты в данных японской мифологии, которое 
выводит Хаято от одного из божеств народной религии, — синтоизма. Это само по 
себе очень серьезное обстоятельство требует, однако, еще больших исследований, 
в виду неразработанности с общей этнологической точки зрения проблем и 
содержания японской мифологии. 
6. Идзумо
    С племенем Идзумо мы переходим уже к тому, что может быть названо 
собственно японским народом. Все прочее, рассмотренное до сего времени, 
является как бы инородческим элементом в Японии. Это — японские инородцы, может 
быть аборигены, может быть также пришельцы, но, во всяком случае, японская 
история и мифологическая традиция смотрит на них как на чуждых себе, с кем 
приходится не только бороться и которых нужно покорять, но которых необходимо и 
ассимилировать. Племя Идзумо же — одно из тех слагаемых, из которых с 
древнейших времен складывалось основное ядро народа-завоевателя, и которое само 
выступает в роли такого господствующего элемента. 
    Племя это связано с территорией, впоследствии названной провинцией Идзумо. 
Это — местности, расположенные на западном побережье о. Хонсю почти на его 
южной конечности. По-видимому, провинция Идзумо была одним из древних центров 
этого племени, которое отсюда распространялось по позднейшим областям Санъиндо 
и Санъёдо. Помимо этого, несомненно своего основного центра, племя Идзумо имело 
и свое другое средоточие: в провинции Ямато — центральной части южного Хонсю, 
так что общими пределами расселения этого племени в настоящее время считают все 
области между провинцией Этиго — на северном Хонсю и провинцией Кии в его южной 
части. 
    Большинство исследователей полагают, что племя Идзумо является пришельцем с 
материка Азии, в частности — из Кореи. Корейская гипотеза происхождения Идзумо 
в настоящее время и наиболее авторитетна, и наиболее логически построена. Для 
обоснования ее существует целый ряд данных, принадлежащих к несомненно 
историческим фактам. До нас дошло то знаменитое «описание провинции Идзумо» 
(Идзумо-фудоки) *), которое в свое время входило в общий цикл таких «фудоки» 
всех провинций древней Японии, и дошло в совершенно почти сохранившемся виде, 
так что сведения о быте и населении этой части Хонсю у нас достаточны. 
    Согласно показаниям этого источника племена, населявшие эту провинцию, в 
значительной части ведут свое происхождение из Кореи. Показание это вполне 
правдоподобно, так как нам известно и из других источников, что между Идзумо, т.
 е. этой частью Хонсю и материком, т. е. Корейским полуостровом, с древнейших 
времен происходили постоянные сношения. Близость географическая облегчала 
взаимное проникновение и делало его почти непрерывным. Кодзики и Нихонсёки 
постоянно указывают на такое переселение из Кореи в Идзумо, причем повествуют о 
ряде вообще соприкосновений с этой частью азиатского континента. И 
мифологическая традиция подтверждает справедливость этих фактов, так как в ней 
определенно признается связь с Кореей даже в так называемую «эпоху богов». 
Мифология повествует о божестве культа Синто — Сусано-о, брате богини Аматерасу 
— главного божества солнечного культа, который был изгнан советом богов за свои 
проступки именно в Корею. И не только это повествование, — целый ряд мифов 
рисует эту постоянную связь с Кореей. Поэтому свидетельство Идзумо-фудоки 
находит себе опору и в истории, и в мифологии. 
    При этом сюда же можно присоединить и несколько дополнительных соображений, 
имеющих непосредственное касание уже к последующим временам: на протяжении всей 
последующей истории Японии мы наблюдаем постоянную иммиграцию этнических 
элементов Корейского полуострова именно в провинцию Идзумо. Из крупных, особо 
отмеченных фактов этого рода можно указать на переселение в Идзумо рода, 
предводимого Аме-но-хибоко, как стал называться в Японии этот родовой 
старейшина *). Поэтому, и по историческим и по мифологическим основаниям 
гипотеза о корейском происхождении племени Идзумо может считаться наиболее 
вероятной. 
    Однако, решение вопроса в пользу Кореи, в сущности говоря, еще не вполне 
исчерпывает все содержание проблемы. Утверждать корейское происхождение 
населения Идзумо еще не значит определить точно его антропологический облик. 
Дело в том, что Корея была ареной непрерывных этнических передвижений и 
разнообразие ее этнического состава не всегда даже может быть определено с 
достоверностью. В разное время своего исторического существования территория 
Кореи заполнялась различными пришлыми элементами, которых через некоторое время 
сменяли новые волны пришельцев; в разных частях полуострова, даже в одну и ту 
же историческую эпоху, мы неоднократно застаем разноплеменное население. 
Поэтому корейская гипотеза в вопросе племени Идзумо еще далеко не устанавливает 
его точный этнический облик. Вопрос и здесь требует еще дополнительных 
исследований и до сих пор окончательно выясненным считаться не может. Очередь 
за изучением Кореи, за результатами исследования ее племенного состава, — а 
затем за сравнительной мифологией и этнографией. Материал достаточен и доступен 
и, по-видимому, последнего слова в этой области ждать придется недолго. 
7. Тэнсон
    В сущности говоря, слово «Тэнсон» не имеет значения собственного имени, но 
прилагается, как эпитет, к тому племени, которое принято считать подлинным 
ядром японской нации. «Тэнсон» — буквально означает «потомки неба» *), и этим 
именем обозначались те племена, которые занимали западно-центральную часть 
острова Хонсю, главным образом провинцию Ямато и отчасти Ямасиро, и оттуда 
распространяли свое этническое и политическое влияние во все стороны Японии. С 
этим племенем связана большая часть мифологии, о нем повествует история, 
рассматривающая все прочее, как инородцев, и оно-то и является основным 
носителем всего исторического процесса. Рядом с ним можно поставить только 
предыдущее племя Идзумо, все же остальные народности оказываются неизменно в 
положении отсталых, оттесняемых, ассимилируемых или уничтожаемых. Мифология 
Японии — прежде всего мифология этих «потомков небес», и древняя история 
ведется от их же лица. Кто бы ни были эти Тэнсон, их, по-видимому, следует 
рассматривать как основной элемент собственно японского племени — так 
называемого «племени Ямато». 
    Вопрос о происхождении Тэнсон по этой причине приобретает особый смысл: он 
оказывается имеющим не только этническое, но для японцев, — в значительной 
степени, — и политическое значение. Будучи совершенно ясным мифологически, он в 
то же время так же темен этнографически, как и все то, что касается прочих 
этнических элементов Японии. Мифология считает это племя потомками божеств, 
знает его прародину, которую называют «Такамагахара» — равниной высокого неба; 
видит в Японии, так сказать, удел, землю, уготованную специально для этого 
племени, предназначенную для его расселения. Но где эта прародина, и из каких 
мест явились эти «потомки небес», с какими народностями они связаны в племенном 
отношении, — все эти вопросы все еще остаются уделом более или менее удачных 
гипотез. 
    Проф. Иноуэ является ярким сторонником гипотезы тихоокеанского 
происхождения Тэнсон, относя их, таким образом, к малайской расе. Основанием 
для него в этом случае служат те элементы в мифологии Тэнсон, которые, по его 
мнению, очень близки к обычным малайским мифологическим построениям и идеям. 
Такова, как он думает, идея о двух космических началах — мифологический дуализм 
света и тьмы, который очень, будто бы, характерен для малайского мира и 
отражается в то же время в мифах Тэнсон. Налицо, думают Иноуэ и другие 
представители того же мнения, и ряд сходств чисто этнографического характера, — 
в области нравов и обычаев. Затем, будто бы, можно проследить в языке Тэнсон, т.
 е. японском, целый ряд малайских элементов, в особенности в собственных 
наименованиях. И даже антропологические данные говорят о том же родстве. При 
этом оживает вновь гипотеза Борнео, как населенном племенами, будто бы, очень 
близкими японцам. 
    Однако, как водится, у этой гипотезы находятся авторитетные противники, 
ссылающиеся, главным образом, на то, что все эти несомненные сходства и 
сближения могут быть простым совпадением и не должны обязательно 
свидетельствовать о несомненном этническом родстве. Наличность очевидных 
малайских элементов в языке может объясняться также и тем, что в язык Тэнсон 
эти элементы вошли из языка других племен, с которыми Тэнсон пришлось 
встретиться, и которые были малайского происхождения. Не всегда победители 
навязывают свой язык побежденным; бывает и обратное: иногда часть языкового 
материала побежденных внедряется в состав языка победителей. Так могло быть и в 
данном случае. Что же касается мифологии, то — возражают противники этой 
гипотезы — в настоящее время то, что мы имеем в мифологических сводах, 
настолько позднего происхождения, что анализ его и точное определение того, что 
следует отнести к племени Тэнсон и что — к Идзумо, почти совершенно невозможны. 
Настолько слились в этих сводах обе эти мифологические традиции. 
    Само собою разумеется, наряду с тихоокеанской существует и корейская 
гипотеза Тэнсон. Выведение этого племени из Кореи, конечно, вполне допустимо, 
но почти исключительно по соображениям общего характера, и определенных точных 
данных для нее пока еще нет. Оно базируется, главным образом, на наличности 
постоянного с древнейших времен перехода народностей из Кореи на японские 
острова, т. е. на том же, что служит одним из оснований и для корейского 
происхождения Идзумо. Встречаются и другие предположения — вплоть до арийской 
гипотезы, но они все и мало авторитетны, и мало развиты. 
    Племя Тэнсон уже в древнейшие времена было в самых тесных сношениях с 
другим «японским» племенем — Идзумо. Один из наиболее компетентных знатоков 
истории Дальнего Востока — проф. Сиратори установил положительным образом тот 
факт, что оба эти племени уже в доисторические времена объединились в единый 
этнографический комплекс и в дальнейшем выступают уже совершенно нераздельно. В 
первые же моменты японской истории мы не встречаем уже противопоставления этих 
двух племен друг другу, наоборот: они всегда совместно противополагаются 
«инородцам» — т. е. прочим народностям древней Японии. Это обстоятельство 
заставило того же Сиратори, как, впрочем, и многих других, поставить даже 
вопрос об их полной идентичности. Вопрос этот несомненно вполне закономерен и 
возможно, что ближайшее же исследование поставит его уже на вполне твердую 
почву. Сиратори при этом склоняется в проблеме происхождения и Тэнсон, и Идзумо 
не столько в сторону чисто корейской гипотезы, сколько в сторону 
урало-алтайской расы вообще и, исходя из данных языка, видит в основном ядре 
японской нации отрасль урало-алтайской группы. 
    Такова картина этнического состава древней Японии. Разумеется, этнические 
пополнения не закончились с доисторическим периодом, они имели место и в хорошо 
известные нам времена. Вся японская история постоянно отмечает эти переселения 
с материка, то из Кореи, то из Китая. Происходившие спорадически в Азии 
движения народностей всегда вызывали прилив новых волн переселенцев, бывавшие 
как в Китае, так и в Корее многочисленные политические неурядицы точно также 
давали новые притоки эмигрантов, направляющихся в Японию. За время своего 
исторического существования Япония впитала в себя многочисленные этнические 
элементы континента и успела удачно растворить их в своей основной массе. Они 
оставили прочные и ясные следы и в антропологии, и в этнографии, и в языке, 
оказали большое влияние на развитие технической культуры, просвещения и 
политического строя. Словом, роль выходцев из Азии в Японию настолько велика во 
всех отношениях, что почти не поддается исчерпывающему учету. 
    Из всего вышеприведенного явствует насколько неясен еще вопрос о составе и 
происхождении японского народа, столь важный для понимания всего хода 
исторического процесса. Мы узнаем лишь только названия отдельных племен, 
обитавших на территории японских островов, но о их сущности, их племенном 
облике, их первоначальном происхождении сказать что-либо окончательное — не в 
состоянии. Все сводится к более или менее удачным гипотезам, которые ждут 
своего дальнейшего обоснования и проверки. 
    С некоторой ясностью и определенностью могут быть установлены всего только 
нижеследующие немногие положения: 
* а) Первоначальное население Японии не было однородным, но по своему составу 
делилось на несколько отличных друг от друга этнических групп. Можно думать, 
что встречающиеся в древнейших источниках имена Цутигумо, Коробоккуру, Эбису, 
Кумасо, Хаято, Идзумо и Тэнсон являются названиями этих групп, причем вопрос об 
их частичной идентификации остается еще открытым. 
* б) Среди этих разнородных этнических групп необходимо искать наличность 
элементов, родственных, с одной стороны, расе малайской, с другой — монгольской.
 Наличность теплого течения Куросиво и вообще удобств морского сообщения с 
тихоокеанским островным миром делает легкой возможность проникновения в Японию 
с юга, географическая же близость Азии, в частности Корейского полуострова, 
облегчает проникновение на японские острова этнических элементов континента. 
* в) Основным ядром позднейшей исторической японской нации послужили два 
племени: Тэнсон и Идзумо, из которых первенствующую роль играло первое племя. 
Слияние их должно быть отнесено еще к доисторической эпохе. 
* г) Все прочие народности Японии либо были оттеснены на север, либо, 
ассимилировавшись, вошли в состав японской нации; либо же совершенно исчезли 
путем естественного вымирания. Вероятными остатками одного из них 
представляются современные Айну. 
* д) Современный японский народ является агрегатом различных этнических 
элементов, постоянно пополняемым новыми притоками со стороны Азии, главным 
образом, — Китая и Кореи. 
ОСНОВНЫЕ ГРАНИ ЯПОНСКОЙ ИСТОРИИ
    Второй проблемой, выяснение которой должно предварять историческое 
исследование в собственном смысле этого слова, является вопрос о гранях 
исторического существования Японии. С какого момента японский народ стал жить 
исторической жизнью, и до какого пункта во времени возможно историческое 
изучение этой жизни, если оно хочет оставаться научным? Этот кардинальный 
вопрос для истории всякого народа имеет не меньшее значение и для японцев. Тем 
более, что в связи с ним стоит вопрос и о том, к чему в Японии прилагать 
понятие «историчности» и что следует считать «доисторическим»? 
    Этот предварительный вопрос принципиального характера, с одной стороны, как 
будто бы, и легко разрешим, с другой же — почти неуста-новим в твердых, 
устойчивых рамках. Считается обычно, что наличность уже в достаточной степени 
развитой культуры обусловливает факт историчности народа — носителя ее. Народы, 
не знающие истории в собственном смысле этого слова, принадлежат или к 
первобытным, или же близки к ним. Необходима сравнительно высоко развитая 
культура и вещественные следы ее, могущие быть объектом исследования. 
    И тем не менее, этот критерий не в состоянии служить вполне надежным и 
единственным орудием для определения начальной грани истории какого-нибудь 
народа. Провести резкую отчетливую грань между исторической и доисторической 
фазой жизни народа почти совершенно немыслимо. Это невозможно и по 
принципиальным основаниям: развитие культуры представляет единый текучий 
процесс, каждый момент которого и обусловлен, и неразрывно связан с 
предшествующим, — так и по соображениям материала: многие виды надежных 
исторических памятников относятся часто ко временам уже довольно поздней 
истории, так что не только доисторический период, но и ранняя история нередко 
сливаются в одно общее неопределенное целое. 
    Так это случается почти по отношению к каждому древнему народу, так оно 
обстоит и в деле определения граней истории японской нации. Неопределенность 
критерия в виде сравнительно высоко развитой культуры обнаруживается даже в 
приложении к самому уже, казалось бы, достоверному и надежному признаку — 
письменности. Факт письменности у какого-нибудь народа уже сам по себе, даже 
независимо от возможности, благодаря этому, появления письменных исторических 
памятников, свидетельствует о том, что народ уже вышел из рамок «первобытного» 
существования. И все-таки он не может повести к исчерпывающему установлению 
исторических граней. Нам известно, что письменностью в Японии стали 
пользоваться во времена царя Одзин, т. е. по традиционному летоисчислению — во 
второй половине III в. по Р. X., однако это еще не означает, что письменность 
не существовала и раньше. Сношения с Кореей и материком вообще, существовавшие 
издавна и в так называемую «доисторическую» эпоху, должны были обусловить 
проникновение письменности гораздо раньше указываемого времени. Следовательно, 
историческое существование японского народа, поскольку оно доказывается 
наличием письменности, необходимо отодвинуть еще несколько назад. Затем, первые 
письменные памятники вроде историко-мифологических сводов Кодзики и Нихонсеки 
относятся к началу VIII в. по Р. X. и служат главными источниками для суждений 
о начальной японской истории. Однако, считать историчность Японии прочной 
только со времени появления их — по крайней мере неосторожно. Наличность в 
Кодзики и Нихонсеки элементов несомненно древнего происхождения — вроде 
введенных в их текст древнейших поэтических произведений, иногда почти 
первобытных песен, сохранившиеся в виде записей, помещенных в другом письменном 
историческом памятнике древней Японии — сборнике Энги-сики, относящемся к X в., 
древние молитвос-ловия культа Синто *), — возводят несомненную историчность 
японского народа к эпохе, гораздо более ранней, чем время появления Кодзики и 
Нихонсеки. Рамки историчности несомненно должны быть раздвинуты в сторону 
прошлого, и искать начало исторического существования японцев приходится в 
более глубокой древности. 
    В виду этого, в приложении к японской истории фактор письменности, как 
определитель историчности, оказывается чрезвычайно условным. Для нас несомненно,
 во-первых, существование письменности до момента появления точных сведений об 
этом, т. е. до конца III в. по Р. X. Однако, даже и при этом, появление первых 
письменных памятников относится только к началу VIII в., значит, если исходить 
из факта появления самих письменных документов, то историю Японии следовало бы 
начать только с этого времени. Но этому препятствуют те древнейшие произведения 
народного творчества, как поэтического, так и религиозного характера, которые 
вошли в состав первых письменных памятников. Если же присоединить сюда те 
сведения, которые дают нам науки вспомогательного для истории значения, т. е. 
археология и этнография, то основывать свое суждение об историческом периоде 
Японии только на основании данных одной письменности окажется совершенно 
неправильным. Историческая фаза жизни японского народа началась гораздо ранее и 
VIII-го века, т. е. момента появления первых Письменных документов, и III-го 
века, когда мы с большой долей вероятия можем предполагать несомненную 
наличность уже распространенной и употребляемой официально системы письменности.
 
    Отсюда мы подходим уже вплотную к самой проблеме граней японского 
исторического процесса. Проблема эта имеет двойное содержание, причем каждая 
часть ее, в свою очередь, распадается на два отдельных плана. Вопрос ставится 
сначала в смысле определения двух «концов» истории: пункта начального и пункта 
конечного. Требуется определить начало истории и ее «конец». Иначе говоря, 
следует с самого же начала произвести ограничительный раздел всего того, что мы 
имеем в качестве материала; отделить то, что следует отнести к доисторическому, 
с другой же стороны — то, что оказывается пока еще вне рамок 
научно-исторического изучения. Первое — отдать пока ведению доисторической 
археологии и антропологии, второе — отнести к новейшему периоду, который еще 
течет и не доступен научно историческому обозрению. Таково основное содержание 
этой проблемы основных исторических граней; но, в виду того, что весь 
исторический процесс протекает, так сказать, в двух планах — временном и 
пространственном, то, само собою, вопросы о начале и конце истории приобретают 
двойное значение. Какой момент во времени следует считать начальным для истории,
 и какой, до поры до времени, конечным? И в виду того, что вопрос о начальном 
моменте неотделим от «события», от самого исторического факта, как неотделим от 
него, разумеется, и конечный момент; в виду того, что, с другой стороны, всякое 
событие теснейшим образом связано с территорией, — одновременно с вопросом 
«когда», ставится вопрос и «где», и таким образом полная формулировка проблемы 
исторических граней сводится к следующему: какое событие в жизни японского 
народа следует считать начальным в смысле его несомненной историчности, к 
какому моменту во времени оно должно быть приурочено и с какой территорией оно 
должно быть связано; с другой же стороны — в каком событии усматривать 
последний заключительный факт исторического бытия Японии, доступного 
научно-историческому исследованию, с каким моментом его сопоставить и к какой 
территории приурочить? 
    Само собой разумеется, что все то, что может быть сказано по атому поводу в 
настоящее время, не может считаться окончательным, как в ту, так и в другую 
сторону проблемы. Не говоря уже о том, что конечный момент подлежит постоянному 
перемещению в связи с уходом в «историю» ряда элементов современности; что то, 
что представляется для нас в настоящее время заключительной исторической эпохой,
 — для последующих исследователей будет всего только одним из звеньев общей 
цепи периодов, эпох и т. п.; даже самый начальный момент истории, т. е. как 
будто бы нечто устойчивое, коль скоро оно определено, и тот постоянно 
передвигается. Такое передвижение можете усматриваться и в смысле временном, и 
в пространственном. 
    Относительно той же Японии мы наблюдаем случаи довольно значи тельного 
отодвигания начала истории в глубь веков, сравнительно с прежде принятой 
исходной точкой. Увеличивающиеся знания, привлечение новых областей 
исследования — в виде данных вспомогательных исторических наук, вроде 
археологии, первобытной истории, этнографии и т. п., а равным образом и 
улучшение собственно исторического исследования, прогресс самой исторической 
науки могут вызвать необходимость отнести начало истории к гораздо более 
отдаленным, сравнительно с установленным дотоле, временам. Возможно и обратное: 
обнаружение недостоверности какого-либо исторического памятника, крушение 
научных гипотез, служивших опорою для исторических построений, может заставить 
историков приблизить начальный момент к нашему времени, поставив все принятое 
доселе под знак вопроса, или же отвергнув его историческую значимость 
совершенно. 
    Равным образом, и в пространственном плане диапазон первоначальной 
исторической актуальности народа может быть то суживаем, то расширяем, даже при 
неподвижности самого момента действия. Относительно Японии это связано самым 
тесным образом с проблемой самого субъекта этой исторической актуальности, т. е.
 с проблемой японской нации, в смысле ее состава и происхождения. Вопрос «кто» 
предопределяет вопрос «где». Сказать, кто действовал на заре японской истории, 
значит предуказать ответ на вопрос, где это действие могло иметь место. 
Увеличение или уменьшение размеров самого носителя истории повле-кает за собою 
соответствующие изменения и в определении границ территории первоначальной 
истории. Тем более же эти границы изменяются при передвиганий самого момента 
начала исторической жизни. Вопрос о территории, где началась история, зависит и 
от этнического определения самого субъекта истории и от установления момента 
первого действительно исторического события. 
1. Временные грани японской истории
А. Начальный момент истории
    Вопрос о начальном моменте исторической жизни японского народа определяется 
двумя координатами: какое событие следует считать безусловно историческим, т. е.
 что является первым бесспорно историческим фактом в жизни Японии — такова 
первая координата; в какой хронологический момент оно имело место — такова 
вторая координата. Проблема распадается на две части: фактическую и 
хронологическую, — конечно, неотделимые друг от друга по существу, но могущие 
быть рассматриваемы, с точки зрения методологического удобства, каждая в 
отдельности. 
    По первому вопросу, обстановка, в которой приходится действовать 
современному исследователю, отличается ярко выраженным двойственным характером. 
С одной стороны, мы имеем перед собою историческую традицию, достаточно 
утвердившуюся, общепринятую и занимающую уже определенное место в самом 
историческом мировоззрении японцев, с другой — ряд сомнений, колебаний, догадок,
 — часто очень остроумных, часто очень вероятных, иногда серьезно обоснованных, 
но никогда не имеющих законоустанавливающей силы. И между Сциллой традиции, уже 
теперь почти явно, с точки зрения точной науки, несостоятельной, и Харибдой 
исторической гиперкритики приходится лавировать нынешнему историку, желающему 
быть вполне честным в своих исторических построениях, касающихся древней Японии.
 Историческая традиция, господствующая и по сие время, особенно в широких 
кругах японской жизни и науки, сводится к признанию первым действительно 
историческим событием Японии деятельности первого «земного» властителя Японии — 
Дзимму *), как его назвали впоследствии. До него действовали боги, — или 
небесные, или земные. Семь поколений небесных богов и пять поколений земных 
предшествовали веку Дзимму, и их деятельность должна почитаться не 
принадлежащей собственно истории японской земли и ее народонаселения. Лишь с 
Дзимму начинают развертываться события, которые можно считать историческими 
фактами. События эти, покрывающиеся почти полностью деятельностью самого Дзимму,
 сводятся, главным образом, к факту перехода его самого с руководимым им 
племенем — народом с о. Кюсю на о. Хонсю, или точнее: из провинции Хюга на 
юго-востоке Кюсю — в провинцию Ямато, в южноцентральном Хонсю. Это переселение 
для Дзимму явилось результатом его желания или объективной необходимости 
привести в состояние полного подчинения те народности, которые обитали в те 
времена на «Востоке» — по терминологии древней японской истории, т. е. на 
северо-восток от Кюсю, ближайшим же образом — на Хонсю, в его указанных частях. 
Именно эти военные мероприятия и имеет, главным образом, в виду повествование о 
Дзимму. Помимо этого затрагиваются и некоторые подробности его мирной 
деятельности, — вроде постройки святилища для хранения в нем, между прочим, 
трех «священных предметов» японского государства, так назыв. «Сансю-но-дзинки» 
— в позднейшей терминологии, т. е. металлического зеркала, меча и «изогнутой» 
яшмы. 
    Эти «священные предметы» являются и поныне эмблемами государственной власти,
 символами божественного происхождения императорского дома и его 
наследственного могущества, преемственно-восходящего к самому центральному 
божеству религии Синто — богине Аматэрасу, именно эти три «предмета» передавшей,
 как эмблему власти, своему внуку — богу Ниниги, при вручении ему всего 
государства. Повествование касается и таких фактов, как женитьба Дзимму или 
устроение им своей резиденции в одном постоянном пункте — Касивара у горы 
Унеби-яма. 
    К этому, в сущности, и сводится весь цикл этих первых, согласно традиции, 
исторических событий Японии. До Дзимму тянется «век богов», с Дзимму начинается 
земная история японского народа, и его деятельность уже настолько прочный 
исторический факт, что с нее именно и возможно начинать построение истории 
Японии. 
    Происхождением своим эта традиция обязана, конечно, значению и обаянию 
Кодзики и Нихонсёки. И в том и другом произведении существует начальный отдел 
«Ками-но-ё» (век богов), повествующий о «небесной истории Японии», и именно с 
Дзимму оба они начинают «земную историю». Кодзики и Нихонсёки означают для 
японцев нечто гораздо большее, чем простые исторические памятники; это — своды 
мифологических сказаний; это — хранилище сокровищ национальной религии Синто, 
зеркало исконной идеологической традиции древней Японии. Значение их, 
действительно, неоцененно для любого исследования древней Японии и для 
надлежащего понимания многих сторон последующей и даже современной нам культуры.
 Поэтому обаяние Кодзики и Нихонсёки необычайно велико, и естественно, что и 
история не преминула заимствовать от них свои положения, касающиеся вопроса о 
начале исторического существования японского народа, т. е. того, о чем они 
преимущественно и говорят. 
    Сила этой традиции, восходящей, таким образом, к Кодзики и Нихонсёки, 
сказывается на протяжении всего существования японской историографии и японской 
исторической науки. Уже в эпоху Нара, т. е. в VIII столетии по Р. X., когда и 
появились оба вышеназванных памятника, отдел «век богов» понимали, как 
повествующий о доисторическом существовании Японии и смотрели на деятельность 
Дзимму, как на начало собственной истории. Той же точки зрения держится и автор 
большого свода исторических материалов, вышедших, как полагают, в 892 г. под 
названием «Руйдзю-кокуси» — известный «канцлер» Сугавара Ми-тидзанэ, поместив 
материалы из «века богов» в отделе «религия», согласно его классификации всех 
материалов по их качествам и содержанию. В эпоху власти дома Токугава, т. е. в 
течение XVII, XVIII и первой половины XIX в. думали точно так же, и наиболее 
авторитетные историки этого времени полагают начало истории в той же 
деятельности Дзим-му. Так поступает известный историографический памятник 
Японии, созданный стараниями одного из тех же Токугава — Мито'ского князя 
Токугава Мицукуни и вышедший в свет около 1709 г., под названием «Дайнихон-си» 
— История великой Японии. С этой традицией японская историческая наука вступила 
и в новый период японской исторической жизни — в эпоху Мэйдзи, т. е. ту, 
которая, начавшись в 1868 г., привела Японию в самое живое соприкосновение и 
взаимодействие со всем остальным культурным миром. В наше время эта традиция не 
только продолжает официально поддерживаться, но не колеблется особенно 
значительно и учеными историками новой школы. Можно указать ряд фактов, когда 
попытки ее опровергнуть наталкивались на враждебное отношение даже в среде 
самих ученых. 
    Тем не менее попытки выйти из рамок этой традиции и вступить на путь иного 
отношения к ранней японской истории наблюдались и в дореформенной Японии, имеют 
место они и сейчас. Еще в эпоху тех же Токугава, когда традиция эта была вновь 
утверждена и укреплена трудом Мицукуни, вскоре же после окончания его, около 
1716 г., другой не менее известный национальный ученый и государственный 
деятель, сподвижник IV-го Сегуна — Иэнобу, Араи Хакусэки пишет свой «Курс 
древней истории» — «Коси-цу», где пытается отнести начало собственно истории ко 
временам, гораздо более ранним, чем эпоха Дзимму. Хакусэки хочет видеть в 
отделах Кодзики и Нихонсёки, посвященных «веку богов», такие же элементы чисто 
исторического повествования, как и в последующих отделах тех же сочинений, 
утверждая, что во всех сказаниях этого «века богов» следует видеть повесть не о 
богах, но о людях. Он указывает, что все эти сказания должны быть истолкованы в 
аллегорическом смысле, и там, где мы видим пред собою как будто бы чистый миф, 
на самом деле, рассказ о великих людях древности и о их деятельности, Такой 
своеобразный «эвгемеризм» на почве Японии, впрочем, не имел большого значения: 
его влияние ограничилось лишь пределами школы, идущей вслед за самим Хакусэки, 
и современная научная критика, так же подвергающая сомнению обычную традицию, 
как и он, все же не находит в его работе сколько-нибудь устойчивых доводов, 
могущих повлиять на положительное решение в принятом именно им направлении, 
Приемы исторической критики Хакусэки и своеобразны, и мало научны. Он 
совершенно не считался с мифологией и не хотел знать про возможность 
сравнительного изучения мифов и обнаружения этим путем в самих древних 
памятниках различных напластований определенно мифологического характера. 
Хакусэки хотел быть сверх-историком, но, не владея исторической методологией, в 
приемах своего исследования был, главным образом, филологом, так что нынешняя 
японская историческая критика, работая сама над той же проблемой, не может 
принимать построений и доводов смелого токугавского новатора. 
    В новой Японии нет недостатка в попытках переоценки установившейся 
исторической традиции, причем обычно идут в двух направлениях: с одной стороны, 
подвергают более строгому и систематическому исследованию сами древние 
исторические памятники — и в первую очередь те же Кодзики и Нихонсёки, стараясь 
проникнуть в характер тех элементов, из которых эти памятники образованы, и 
снять при этом мифологический покров с того, что этим покровом только окутано, 
но само по себе мифологии не представляет; с другой же стороны, — ищут опорных 
точек в исследованиях тех же памятников, где-нибудь вне их, стремясь найти 
подтверждение или опровержение их в иных областях, могущих служить целям 
истории: так привлекаются и археология, и первобытная культура, и этнография, и 
даже сравнительная мифология. Работа в настоящее время ведется довольно 
энергично, и многое уже сделано, хотя бы для того, чтобы серьезно поколебать 
обычную традицию и противопоставить ей нечто уже более надежное в историческом 
смысле. 
    В результате общей работы, очень, конечно, разнообразной и противоречивой в 
своих отдельных моментах, совершенно явственно определилось, что выделение из 
всего повествования о древней Японии, которое мы имеем в Кодзики и Нихонсёки, а 
затем и в дальнейшей историографии, момента деятельности Дзимму, как 
определенно «исторического» — совершенно ни на чем не основано в научном смысле 
этого слова. Если ближе всмотреться в самый характер повествования о нем и 
сопоставить его с тем, что наблюдается в отделе «века богов», то ощутительной 
разницы не окажется. Характер повествования, самый тон его, стилистический 
колорит, композиционные особенности, — все это определенно связывает главу о 
Дзимму со всем предыдущим в одно очень родственное по своему содержанию целое. 
Затем, если обратиться к той историко-куль-турной схеме, на которой строится 
повествование о «веке богов» и о периоде Дзимму, то и тут обозначится полное 
совпадение в первом и втором случае: те же принципы родового быта, те же основы 
авторитарной культуры в духе патриархального строя, и, наконец, что очень 
характерно — тот же доминирующий принцип единства политики и религии, тождество 
социальной связи с связью культовой, который имеет такое огромное значение и в 
дальнейшей истории Японии, став основой своеобразного легитимизма и приведя к 
созданию особой теории существа верховной власти в государстве. И 
действительной историчности — в смысле твердо установленных фактов — в главе о 
Дзимму также мало, как и в предыдущих главах этих исторических сводов. На это 
уже давно указано японскими историками, и гораздо правильнее видеть во всех 
фактах деятельности Дзимму всего только отражения таких же общих этнических 
сдвигов, которые могут отыскаться — и несомненно отыщутся — и в «веке богов». 
    Впрочем, это относится не только к повествованию о Дзимму: и последующие 
главы Кодзики и Нихонсеки также мало отличаются от «века богов» в 
вышеупомянутом смысле. Если и есть в чем-либо различие, то разве в наличии 
больших «земных» подробностей, сущность же в самом характере рассказа и 
подкрепляющей его изнутри культурно-исторической схемы — остается одной и той 
же. Поэтому, в практике современного исследования вопроса гораздо правильнее и, 
уже во всяком случае, осторожнее будет придерживаться метода органического 
связывания целого ряда глав Кодзики и Нихонсеки, начиная с Дзимму, с отделом 
«века богов». И при этом изучать этот объединенный комплекс с двух сторон, 
исходя из разных по содержанию предпосылок: смотреть и на ту и на другую часть 
только как на мифологию, стараясь вскрыть сущность мифологических элементов 
«века богов» и их дальнейшее действие в повествовании о Дзимму и его преемниках,
 т. е. включая методологически и эту последнюю эпоху в мифологию; или же 
наоборот: идти по пути историческому, восходя постепенно от Дзимму и его 
наследников к повествованиям о богах и оценивая эти последние с исторической 
точки зрения, т. е. включить с методологической точки зрения в зону истории и 
«век богов». Оба памятника и могут быть, и должны быть исследованы по двум этим 
линиям, и следует думать, что японской науке не придется слишком долго ждать 
авторитетных разъяснений и в той, и в другой области. 
    Однако, совершенно необходим и теоретически, и в большом применении в 
настоящее время и фактически еще один прием установки первого исторического 
факта в Японии: это — привлечение исторических свидетельств из литературы 
соседних стран. В этом отношении японские историки поставлены в условия 
полнейшей возможности работы рядом в Китае, — стране, с которой Япония так 
тесно связана и исторически, и культурно, с давних пор существовала и энергично 
развивалась историография — и официального характера, в виде известных динас 
-тийных историй, фиксирующих жизнь, установления и всю картину культуры каждой 
из многочисленных династий, правивших в Китае, и характера работ частных 
историков, вроде хотя бы знаменитого труда Сыма Цяня — «Исторические записки» 
(Ши-цзи); с другой стороны и Корея — верная ученица Китая, и его усердная 
подражательница во всем, неустанно культивировала такую историографию и у себя, 
и хотя очень древних исторических работ Кореи, т. е. как раз наиболее важных 
для нас, в виду особой близости древней Кореи к древнейшей Японии, — и не 
осталось, все же и то, что у нас имеется, достаточно важно и серьезно, если 
только, конечно, и здесь вооружиться критическим оружием. Этот путь, — 
сопоставления, проверки и взаимных дополнений — с одной стороны, данных 
японской древней историографии, с другой — всех упомянутых памятников Китая и 
Кореи, теперь уже совершенно необходим и неизбежен, и очень симптоматично и 
отрадно появление на кафедрах общей истории Дальнего Востока в японских 
Университетах вполне авторитетных в этой области исследователей. И вполне прав 
один из крупных современных историков проф. Куроита, указывая, что в данный 
момент японскую историю вполне безопасно, с точки зрения проверенной 
историчности, начинать не с Дзимму, как это делается обычно, но с эпохи первых 
определенно исторических сношений с Кореей, каковые нашли себе отражение и в 
японской историографии, и в корейской, т. е., значительно позже. Разумеется, 
эта позиция пока временная, и дальнейшее изучение исторических памятников, 
последующие результаты археологических, этнографических и лингвистических 
изысканий должны постепенно отодвигать этот начальный пункт все дальше и дальше 
в глубь веков. Пока же мы должны начинать историю с тех сношений с Кореей, 
которые зафиксированы историографией обеих стран. 
    Но к какому же времени следует эти сношения отнести? И к какому моменту 
следует приурочить деятельность Дзимму, если следовать обыч-ной традиции? Этот 
вопрос все время напрашивался сам собою, и в дальнейшем его необходимо осветить.
 
    Выше было замечено, что начало японской истории определяется двумя 
координатами: событием, которое следует считать безусловно историческим, и 
моментом, к которому оно приурочивается. По первому вопросу ответ только что 
дан, что же касается второго, то здесь мы опять сталкиваемся со значительными 
затруднениями. Если даже соглаеться с гипотезой Дзимму, то сказать, когда он 
царствовал — очень трудно, если опять-таки не следовать традиции, действующей и 
в этой области. Уже легче, но все же не так просто, — приурочить к 
определенному хронологическому моменту и факт первых исторических сношений с 
Кореей. Все это требует большой предварительной работы над установлением 
японской исторической хронологии вообще. 
    Как почти всегда бывает в начале исторической жизни всякого народа, и 
древняя Япония не знала искусства точно вычислять время. Первоначальные 
наблюдения сводились исключительно к установлению факта периодической смены 
времен года и лунных фаз. Настоящая календарная наука появляется как и 
большинство культурных институтов из Азии: согласно показанию Нихонсеки первый 
календарь заносится в Японию из Пякчэ, государства, существовавшего в Корее, 
лишь только через двадцать восемь поколений после Дзимму, в 14 г. правления 
29-го царя Ким-мэй, т. е. в 553 г., причем уже на следующий год в Японии 
появляется и специалист по этому делу — корейский ученый, «доктор календарной 
науки» (Рэки-хакасэ). Однако, только в 12 г. царствования 33-го правителя 
Японии — царицы Суйко, т. е. в 604 г. по Р. X., этот корейский календарь был 
принят официально и стала возможной хронологическая фиксация событий. 
    Вслед за введением календаря при Суйко оказалось возможным и 
ретроспективное установление хронологических дат, т. е. приурочение и ранее 
царствовавших правителей к определенному хронологическому моменту. Такое 
исчисление было произведено на основании целого ряда свидетельств древней 
исторической литературы и прежде всего — Код-зики и Нихонсёки, так что, в конце 
концов, составилась как бы точная хронология всех событий жизни Японии, 
восходящая к самому Дзимму. Эта хронология вплотную слилась с описанной выше 
традицией и составляет с нею одно неразрывное целое. Согласно этому исчислению 
японская история знает и точную дату своего начала. Из всей деятельности Дзимму 
взят один момент, с одной стороны — наиболее поддающийся такому 
хронологическому определению, с другой же — имеющий и большое принципиальное 
значение: — это устроение им своей постоянной резиденцией Касивара у горы 
Унэби-яма в провинции Ямато. Событие это, имеющее вполне конкретное 
материальное содержание, означает собою в большей или меньшей степени 
окончательное утверждение пришельцев, руководимых Дзимму, в Ямато, т. е. в 
центре Японии, и знаменует таким образом конец «местного» периода в жизни 
японского племени на юге о. Кюсо и наступление новой эры «общеяпонского» 
значения этого племени. Год этот считается в этом смысле моментом основания 
японского государства, именуется первым по счету, и от него уже исходит все 
дальнейшее летосчисление, так что 1868 г. нашей эры, т. е. момент вступления 
Японии в общую мировую историю, оказывается по этому счету — 2528-м. Этот счет 
«от основания империи», так напоминающий римский счет ab urbe condita и служит 
основной канвой для всех последующих хронологических обозначений. 
    Наряду с этим основным способом летосчисления японцы пользуются другим, 
принцип которого был заимствован из Китая. Этот второй способ сводится к 
обозначению дат по годам царствования отдельных правителей, которые получают 
свое специальное наименование, либо одно на все царствование, либо же 
изменяемое, и иногда по нескольку раз, в правление одного и того же властителя. 
Годы правления ныне царствующего императора Ёсихито носят названия «Таисё» и 
текущий 1923 г. обозначается в Японии, как «одиннадцатый год эры Таисё». 
Введена эта система уже довольно поздно — в 645 г. по Р. X. *) и ею с того 
времени обычно и пользуются, как в официальном языке, так и в быту. 
    Если следовать этой традиционной хронологии, то первый год японской истории 
— основание Дзимму резиденции в Касивара, т. е. событие, предполагаемое этой 
традицией вполне историческим, соответствует 660 г. до Р. X. и, таким образом, 
начало истории Японии оказывается уже вполне определенным обеими координатами: 
и фактической и хронологической. 
    Само собой разумеется, что поскольку подвергается сомнению само утверждение 
историчности и Дзимму, в целом, и факта основания им своей резиденции в 
Касивара, в частности, постольку же проблематической становится и сама 
хронология, связанная с этой традицией. Не говоря уже о том, что 
ретроспективное исчисление дат, которое проделала прежняя японская 
историография, вообще затруднительно, — особенно если принять во внимание то, 
что приходится основываться, при этом, на своеобразном счете времени, — по так 
наз. циклам животных или особых знаков, — более внимательное и более научное 
рассмотрение Кодзи-ки и Нихонсёки обнаруживает несомненную несостоятельность 
большей части их циклической хронологии: с одной стороны, бросается в глаза 
явно несообразный факт необычайного долголетия главных действующих лиц истории, 
с другой — мы часто сталкиваемся с определенной гиперболой; нередки, наконец, и 
прямые ошибки и взаимные противоречия. Все это заставляет современных ученых 
историков отвергнуть безусловно всю раннюю хронологию, основанную на этих 
памятниках, и пытаться строить свою новую. 
    Проф. Куроита, сопоставляя с традиционной хронологией показания и 
свидетельства корейских исторических источников, обращает внимание на очень 
знаменательный факт полнейшего несовпадения в датах и часто даже — в фактах 
всего того, что имело место до правления царя Инке, т. е. до самого 412 г. по Р.
 X. Лишь с этого царствования появляется уже большая или меньшая 
согласованность, и только после правления Юряку, т. е. с 480 г. начинается уже 
полное подтверждение дат одной истории датами другой. Этим самым Куроита 
отбрасывает из традиционной истории промежуток времени с 660 г. до Р. X. по 480 
г. по Р. X., т. е. 1100 с лишком лет и считает начальным моментом японской 
истории для нынешнего состояния науки именно период Инке — Юряку, т. е. 412—480 
гг. по Р. X. Это время начинает уже отличаться фактической прочностью и 
хронологической достоверностью и должно стать на место мифического Дзимму с его 
660 г. до Р. X. 
    Гораздо более осторожен и настойчив в своих хронологических изысканиях проф.
 Нака, являющийся наибольшим авторитетом в этой области в настоящее время. Его 
работа «Очерк древней хронологии» (Дзесэй-нэнки-ко) представляется 
основополагающей, и его исчисления пользуются наибольшим признанием среди 
ученых. 
    Нака, исходя из тех критических соображений по поводу Кодзики и Нихонсеки и 
привлекая данные историографии Китая и Кореи, отправным пунктом своего 
исследования берет год официального принятия календаря, т. е. с 604 г. по Р. X. 
(12 г. Суйко), и идя отсюда в глубь, старается всюду проверять традиционную 
хронологию. Таким путем он восходит к тому моменту, который считает возможным 
утвердить с некоторой достоверностью и таковым полагает 258 г. по Р. X., по 
Нихонсеки соответствующий 58-му году царствования Одзин, или вернее 58-му году 
регентства его супруги Дзингу, прославившейся своим походом на Корею и этим 
самым отразившейся в корейской истории; по Кодзики же это совпадает с годом 
смерти царя Судзин. С этого момента, т. е. с 258 г., проф. Нака считает 
возможным хоть с некоторою приблизительностью начинать летосчисление и дает в 
дальнейшем ряд опорных пунктов для последующих исследований. Однако, тот же 
Нака с несомненностью устанавливает и факт постоянного расхождения 
хронологических дат Кодзики и Нихонсеки вплоть до самого царствования Юряку 
включительно, и находит наибольшую согласованность только с 21-го года 
царствования Кэйтай, т. е. с 527г. по Р. Х. Этот последний момент, 
подтверждаемый совместно обоими главнейшими источниками древней истории Японии 
и контролируемый, с другой стороны, корейскими историческими памятниками, может,
 если придерживаться максимума осторожности, считаться первой прочной 
хронологической датой японской истории. 
    При свете такой научной хронологии открываются крайне любопытные 
перспективы в направлении установки хронологических дат тех событий, которые 
признаются официально историей. Если на минуту допустить справедливость 
признания Дзимму исторической фигурой и его деяния в Ямато действительно 
имевшими место, то можно более научно, хоть и приблизительно — определить время 
этой деятельности. 
    Учитывая полное отсутствие в Кодзики каких-либо циклических обозначений 
времени до Судзин, т. е. до 258 г. по Р. X. и следуя указанию, что Судзин был 
десятым по счету правителем после Дзимму, можно дать приблизительную дату этого 
последнего, как это следует по Кодзики. Если для каждого царствования взять 
цифру 30 лет, каковая продолжительность, в среднем, обычна для последующих эпох,
 то Дзимму должен отстоять от Судзин приблизительно за 270 — 300 лет; иначе 
говоря, годом основания японской империи окажется не 660 до Р. X., но эпоха 
почти начала христианской эры *). 
    Таким образом, резюмируя все сказанное выше по вопросу о начальном моменте 
японской истории, мы можем установить нижеследующие положения: 
* а) Обычная историческая традиция, господствующая и по сие время в качестве 
официальной версии японской истории и основанная, главным образом, на двух 
исторических памятниках VIII в. по Р. X. — Код-зики и Нихонсеки, полагает 
первым действительно-историческим событием в жизни японского народа 
деятельность первого «земного» властителя Японии — Дзимму, перешедшего со 
своими дружинами с юга Кюсю на центральный Хонсю, в провинцию Ямато, и здесь, 
после борьбы с обитавшими тут доселе «непокорными» племенами, прочно 
утвердившегося, с отнесением центрального события этой деятельности — 
обоснования в постоянной резиденции в Касивара — к 660 г. до Р. X. 
* б) Современная японская историческая наука считает исторический характер 
самого Дзимму при нынешнем состоянии исследования недоказанным, традиционный же 
660 г. неприемлемым, даже при условии признания Дзимму. С наибольшей 
вероятностью в этом случае, нужно предположить время приблизительно около 
начала христианской эры. 
    Взамен этого выставляются несколько положений: 
* а) Началом действительной исторической эры в Японии следует считать момент 
совпадения японских и корейских источников, как со стороны фактической, так и 
хронологической. Таковое впервые начинает обнаруживаться в эпоху между Инке и 
Юряку, т. е. в промежуток времени с 412 по 480 г. по Р. X. (проф. Куроита). 
* б) Началом исторической эры в Японии следует считать и особенности момент 
наибольшей согласованности японских исторических источников, как между собою, 
так и с корейскими историографическими трудами. Таковой наступает с 21 г. 
Кэйтай, т. е. с 527 г. по Р. X. (проф. Нака). 
* в) Эпохой большей или меньшей достоверности, но хронологически неустойчивой 
может представляться все время с момента первых циклических указаний Кодзики, т.
 е. с правления Судзин до 21 г. Кэйтай, т. е. с 258 по 527 г. по Р. X., с 
какого момента начинается прочное историческое повествование (проф. Нака). 
Б. Конечный момент истории
    Вопрос о конечном моменте истории народа, который еще не сошел с 
исторической сцены, истории государства, которое продолжает существовать, может 
иметь лишь одно значение — с какого момента следует считать «историческое» уже 
превращающимся в «действительность текущего дня»? На каком событии собственно 
историческое исследование должно закончиться и уступить место мемуарам, 
собраниям материалов, освещениям событий их участниками, — словом, тому, что 
зовется «свидетельством современников»? Японская история знает свою вполне 
определенную до поры до времени конечную грань, резко выделяющуюся во всем 
течении событий и совершенно бесспорную: это — 1867 — 68 год, момент падения 
феодальной империи Токугава и превращения Японии в монархию, сначала несколько 
неопределенного типа, потом — в конституционную. Этот год знаменует собою 
полный разрыв со всем предшествующим периодом и является, действительно, в 
полном смысле слова началом новой эры, годом официального рождения той новой 
Японии, которая с тех пор стала жить и вырастать на наших уже глазах. В этом 
году властитель страны — Сэйи-тайсёгун Токугава Кэйки должен был под давлением 
событий отказаться от своей наследственной власти, которую представители его 
дома держали в своих руках с самого 1600 г., и уступить место монарху, 
представителю издревле, от самого Дзимму первенствующего в некотором смысле 
рода — известному императору Муцухито. Этот год ознаменовался крушением всего 
того строя, который был основан на нераздельном господстве военного сословия и 
представлял собою своеобразно поставленное феодальное государство. С этого года 
начинается политическое господство третьего сословия в союзе с бывшим мелким 
служилым дворянством, так наз. самураями. Эра — совершенно точно обозначенная и 
никем не оспариваемая. На этом моменте и может, собственно, кончаться 
научно-историческое изучение Японии. Однако, при всем том, на наших глазах 
определилась и еще одна грань японской истории; прошел еще один период, имеющий 
свои ясные и отчетливые контуры, несмотря на свою близость к нам. Это — период 
новейшей истории Японии, в значительной части своей покрывающийся названием 
«Мэйдзи», как именовалась эта часть в официальной японской терминологии, 
соответственно данному ей наименованию годов правления. Мэйдзи — обозначение 
годов царствования императора Муцухито, и его эпоха может считаться внутри себя 
совершенно законченной. Ее историческое начало — упомянутый переворот 1868 г. — 
первый год царствования Муцухито, ее конец 1912 г. — момент его смерти. Но не 
этим, чисто случайным признаком обозначен конец Мэйдзи: к этому моменту 
закончилось превращение Японии из замкнутой феодальной империи в мировую 
державу, закончился процесс внутренних изменений и внешнего роста *). Аннексия 
Кореи явилась заключительным звеном длинной цепи последовательно и неуклонно 
развивавшихся событий. Поэтому, как все еще ни близок к нам этот период, как ни 
трудно его историческое исследование, историк может уже готовиться к будущему 
изучению новой эпохи — с 1868 по 1912 г. С 1912 г. началась новая фаза 
существования Японии, еще не поддающаяся никакому прочному историческому учету. 

2. Пространственные грани японской истории
А. Вопрос о первоначальной территории
    Вторая часть исследования исторических граней Японии сводится к 
установлению местонахождения японского племени в начальный период его жизни, — 
как в смысле приурочения к определенному географическому пункту, так и в смысле 
характеристики размеров общего территориального диапазона этнического и 
политического влияния; с другой стороны — к вопросу: с чем в этом смысле 
застает японский народ конец его исторического существования. И если для нас не 
составит затруднения вторая половина проблемы, первая снова доставит не мало 
хлопот. 
    Само собой разумеется, что вопрос о первоначальной территории, занимаемой 
японским племенем, прежде всего должен рассматриваться в неразрывной связи с 
предыдущей проблемой начального события и момента истории, органическую часть 
которой он по существу и представляет. Здесь японская историческая география 
оказывается в состоянии дать довольно много определенных сведений, основанных 
на более или менее точных указаниях исторических и историко-географических 
памятников, вроде упомянутых уже Фудоки. Если следовать официальной версии и 
начинать японскую историю с Дзимму, то возникает необходимость исследовать обе 
территории, связанные с его деятельностью, т. е. — место его первоначального 
жительства и затем область его последующего закрепления, тем более, что при 
всем осторожном отношении к историчности Дзимму, все это может пролить 
некоторый свет на вопрос о происхождении японцев и помочь извлечению 
исторических зерен из всего мифологического материала, из которого в 
большинстве слагается повествование и о Дзимму, и о веке богов. 
    Как Кодзики, так и Нихонсёки совершенно определенно указывают, что первым 
местом «земного» расселения японского племени была страна, именуемая Цукуси. Мы 
имеем достаточно точные указания, что под этим именем в древнейшее время 
обозначался весь остров Кюсю, так что в общем указании на местопребывание 
древнейших японцев яа заре их истории — затруднений нет. Но при ближайшем 
определении, если мы захотели бы установить точно отдельные пункты, являющиеся 
центром этого местопребывания, — сейчас же появятся и затруднения, и 
разногласия. Началом заселения японцами этой области считается момент, 
мифологически изображаемый, как нисхождение с неба (или из неопределенной 
местности Такамагахара) внука солнечной богини Аматерасу бога Ниниги на гору 
Такатихо в Хюга, каковая область — понимаемая, как центр всей Японии, была 
определена ему во владение; в знак этого он и получил упомянутые уже выше три 
священных эмблемы верховной власти. Начало исторического существования потомков 
этого Ниниги застает их все еще в этой местности, но ближайше определить это 
уже не легко. 
    О провинции Хюга мы еще можем, пожалуй, с большой уверенностью сказать, что 
она помещалась на юго-востоке о. Кюсю, что же касается самого центрального 
пункта — горы Такатихо, то о ее местонахождении имеется два мнения: одно, 
видящее в древней Такатихо нынешнюю гору того же наименования, расположенную в 
уезде Усуки в провинции Хюга, другое, — считающее этой Такатихо нынешнюю гору 
Кирисима на самой границе двух провинций: Хюга и Осуми. Если за первой версией 
стоит факт одноименности, то за второй — тождество в реальной картине. Дело в 
том, что согласно всем этим древнейшим упоминаниям, та гора, на которую «сошел» 
Ниниги, состояла из двух отдельных вершин, и это как раз совпадает с тем, что 
представляет собою гора Кирисима, тогда как нынешняя Такатихо является одиноким 
пиком. Сторонники этого мнения обходят прямые указания исторических памятников 
со ссылкой на то, что эти последние писались позднее, когда прежние 
географические воспоминания уже стерлись и в самих названиях произошла путаница,
 вследствие чего гораздо важнее смотреть на описание места при его определении, 
чем на его наименование. Последнее время историки склонны признать большую 
достоверность этого второго объяснения. 
    В связи с этим оказывается возможным предположить и весь район 
первоначальной деятельности японского племени до Дзимму и в первую половину его 
периода, до переселения на Хонсю. Считая центральным пунктом эту Такатихо, т. е.
 нынешнюю гору Кирисима, ареной первоначальной деятельности японцев нужно 
признать равнину юго-восточного Кюсю, именуемую обычно в современных 
географических описаниях страны — равниною Цукуси. Это вполне согласуется и с 
другими данными, касающимися этой древнейшей стадии жизни японского племени: 
мифология дает нам термин Тоё-асивара-мидзухо-но-куни, своеобразное 
поэтически-географическое обозначение Японии, имеющее смысл приблизительно 
вроде: «страна обильных рисовых полей на равнине с густым тростником», и 
указывающее на равнину; а также и этнографические сведения, удостоверяющие тот 
факт, что основной пищей для японцев служили продукты земледельческие. Все это 
вместе взятое даже заставляет нас искать место первоначального расселения 
японцев на какой-нибудь равнине. 
    Таким образом, удобная для земледелия, плодородная по почве равнина Цукуси 
на о. Кюсю, с центром в виде горы Кирисима (древняя Такатихо) и должна 
считаться ареной первоначального оформления и укрепления на почве японского 
архипелага основного ядра будущего японского народа, и первый период 
владычества Дзимму должен быть приурочен именно к этому месту. В этом 
согласуются все данные: и исторические, и мифологические, и этнографические, и 
даже лингвистические; все более и более развивающаяся археология несомненно 
подтвердит этот факт. 
    Подобным же образом довольно ясно представляется нам и территория нового 
местожительства японского племени после переселения Дзимму на «восток», т. е. 
на о. Хонсю. Это — провинция Ямато, расположенная в его южно-центральной части, 
с центром у горы Унэби (ныне в уезде Такаити), к юго-востоку от которой, в 
местности, именуемой в древних хрониках Касивара, и была основана Дзимму его 
резиденция. Эта местность служила базой для утверждения пришельцев на новом 
острове и плацдармом для их последующих агрессивных мероприятий во все стороны 
японского архипелага. 
    Так представляется территориальная картина в плане традиционной истории. 
Если же перейти к тем моментам, которые выставляются новыми историками, как 
наиболее достоверные, то географические признаки господства собственно 
японского племени будут уже значительно изменившимися. 
    Подходя к эпохе, признаваемой в своей большей части уже фактически 
достоверной, хотя хронологически и неустойчивой, т. е. к концу правления Судзин 
— по Кодзики, или к 58 году регентства Дзингу, как это представляется по 
Нихонсёки, иначе говоря — к году, определяемому проф. Нака, как 258-й по Р. X., 
мы застаем уже довольно ясную картину этнического и политического влияния 
японского народа. В третьем веке в сферу влияния нарождающегося японского 
государства входили уже все главные острова японского архипелага, кроме 
северного острова Хоккайдо (прежний Эдзо), т. е. Кюсю, Сикоку и Хонсю, 
Разумеется, во многих местностях продолжали еще обитать прежние жители этих 
территорий, иногда не только еще не слившиеся с господствующей массой, но даже 
еще полунезависимые политически, таковыми были Эбису на о. Хонсю, бывшие почти 
совершенно недоступными японцам на севере этого острова, где они занимали, 
главным образом, территории позднейших провинций Дэва и Муцу. Полностью вне 
сферы влияния японцев был о. Хоккайдо, населенный этими же воинственными 
инородцами. На о. Кюсю в его части продолжали еще существовать Кумасо — племя, 
с которым японцам приходилось выдерживать упорную борьбу, если и не такую 
продолжительную, как с Эбису, то все же достаточно тяжелую. Впрочем, как раз к 
этому третьему или к последующему четвертому веку, по-видимому, и следует 
отнести их более или менее окончательное замирение, так как оно имело место при 
правительнице Дзингу, которая по Нихонсёки правила от имени своего сына — 
номинального правителя Одзин с 201 по 269 г. по Р. X., согласно же Кодзики с 
362 по 394. 
    Таким образом, уже в эту эпоху мы видим распространение могущества 
японского народа, разросшегося почти до размеров всей Японии, и только Хоккайдо 
и северные части Хонсю были еще почти или совсем независимыми. Период 
Инкё-Юряку, т. е. 412 по 480 г., считающийся уже гораздо более достоверным и 
фактически и хронологически, чем предыдущий — с 258 года, застает 
приблизительно ту же картину, которая не меняется существенно и к моменту 
начала точной исторической хронологии, т. е. 527 г. Те же Эдзо или Эбису на 
севере Хонсю и на о. Хоккайдо, все еще плохо покоренные или даже совсем не 
досягаемые, и Хаято на Кюсю, — племя, сменившее собою, как будто бы, прежних 
Кумасо. Окончательное покорение Эбису имело место только в начале XVIII в., в 
эпоху военно-феодальной империи Токугава; что же касается Хаято, — то отдельные 
вспышки восстания среди них продолжались до самой середины VIII столетия, когда 
они в 730 г. присоединились к поднявшемуся против центральной власти одному из 
знатных родовых старейшин Фудзивара Хироцугу. 
    Таким образом освещается этот вопрос первоначальной исторической территории 
японского народа, находящийся, как уже сказано выше, в органической связи с 
установлением первого исторического события и момента. Но тот же вопрос может 
быть поставлен и в смысле чисто этническом, сводясь к проблеме территориальной 
прародины японского племени. В этой своей постановке он имеет не столько 
историческое, сколько этнографическое и культурно-историческое значение, хотя — 
в случае, если научное исследование японской истории окажется в состоянии 
перейти рубеж Дзимму и войти в пределы «века богов», он может стать в высокой 
степени актуальным и для собственно истории, заняв место теперешнего о. Кюсю, с 
его равниной Цукуси, провинцией Хюга и горой Такатихо. 
    Проблема прародины японской расы может иметь две стороны: эта прародина 
может браться в широком смысле первоначальной культурно-географической зоны, в 
район которой входила и деятельность японского племени; с другой же стороны она 
может означать, ближайшим образом, ту основную территорию, откуда берет свое 
начало само японское племя. У нас есть материал для суждений или — по крайней 
мере — для постановки вопроса в отношении того и другого смысла понятий 
прародины, и в дальнейшем будут эти материалы приведены. Та ранняя 
культурно-географическая зона, в состав которой входила арена деятельности 
японского племени, обрисовывается с достаточной вероятностью на основании 
данных японской мифологии, преимущественно в тех же Кодзики и Нихонсёки. Эти 
данные указывают на ту прочную связь, которая существовала издревле между 
островами японского архипелага и корейским полуостровом. Связь эта была, судя 
по этим свидетельствам, не простым сношением двух соприкасающихся территорий, а 
гораздо более органического характера, основываясь на их каком-то близком 
родстве друг с другом. Проф. Хосино, исследуя этот вопрос, обнаруживает четыре 
ярких факта, трактованных, конечно, мифологически, но по своему содержанию и 
характеру выходящих из пределов чисто мифологического повествования. Эти факты 
следующие: 
1. рассказ Нихонсёки о путешествии, или вернее изгнании божества Сусано-о за 
его неистовый нрав и ряд проступков, направленных против его божественной 
сестры Аматэрасу, из Японии в Корею, где он сначала было поселился в местности, 
именуемой Сосимори, но откуда потом вновь возвратился в Японию, где и 
утвердился в провинции Идзумо; 
2. Переселение из Кореи в Японию божества Исотакэру, сына предыдущего, с ним 
вместе изгнанного в Корею, но там неужившегося, также вернувшегося в Японию и 
обосновавшегося в Цукуси, что рисует Нихонсёки; 
3. переселение из Кореи в Японию божества Осиохомими, о чем рассказывается в 
«описании провинции Бундзэн» (Бундзэн-фудоки); 
4. свидетельство генеалогической хроники Синсэн Мёдзироку*) о происхождении 
рода божества Инамэси от властителей царства Сирано-куни, т. е. той же Кореи. 
    Такие путешествия различных божеств, принадлежащих как будто бы 
национальной мифологии японцев, в Корею и обратно; пребывание их в Кореи и 
деятельность там; затем восхождение некоторых синтоисти-ческих божеств к 
каким-нибудь героическим фигурам Кореи, — и все это в окраске отнюдь не 
завоевания, карательной экспедиции, вторжения, но достаточно мирной — 
свидетельствует о существовании именно органической, племенной и культурной 
связи древнейшей Японии с Корейским полуостровом. К этим мифологическим 
отражениям присоединяются и этнографические данные, выражающиеся в несомненном 
сходстве нравов и обычаев древней Японии и Кореи; в последнее время и 
лингвистика пытается, в лице проф. Канадзава, доказать единство происхождения 
языков японского и корейского. 
    В виду всего этого можно довольно точно представить себе картину древнейшей 
культурно-географической зоны этой части восточной Азии, так как мифология 
называет даже местности, бывшие несомненно историческими. Зона эта имела три 
центральных пункта: на Корейском полуострове пункт, именуемый Сосимори, на 
Хонсю — провинция Идзу-мо, на Кюсю — скорее всего равнина Цукуси, в частности 
провинция Хюга; вокруг этих трех центров располагается район их действия, 
периферия которого также может быть обрисована с достаточной долей вероятия: 
это — южная половина Корейского полуострова; о. Цусима и Ики, Кюсю, о. Сикоку, 
области Санъиндо и Хокурокудо и побережье внутреннего моря на Хонсю. Совместное 
исследование древнейшей истории этой зоны и сравнительное изучение 
археологических остатков должно пролить яркий свет и на вопрос о происхождении 
и составе японцев, и облегчить работу по выделению и выяснению древнейших 
исторических элементов из общей массы мифологических повествований. 
    Переходя от широкого толкования понятия прародины к его ближайшему значению 
— как месту зарождения и первоначального этнического формирования самого 
японского племени, следует заметить, что японская мифология, или японская 
история в мифологической оболочке, — словом. Кодзики и Нихонсёки, в своих 
отделах, посвященных «веку богов», дают совершенно определенный ответ на вопрос 
о прародине в этом смысле: этой прародиной является «равнина высокого неба» — 
Такамагахара. 
    Вопрос о Такамагахара — один из труднейших для исследователя, потому что в 
нем слились в один путанный узел несомненно различные элементы: тут и элементы 
чисто мифологического происхождения и долженствующие быть таковыми только в 
аспекте сравнительной мифологии, тут и исторические, по-видимому, элементы, 
которые следует понимать сквозь историко-географическую призму. Проблема 
Такамагахара определенно двойственна: она имеет и мифологическое значение, и 
историко-географическое; и отсутствие отчетливого представления об этой 
двойственности мешало и мешает японским исследователям, часто весьма 
компетентным, удовлетворительно разрешить этот вопрос. Для японцев же — 
особенно прежних времен, вопрос о Такамагахара имеет действенно религиозное 
значение, входя в состав синтоистической религиозной системы, на которой, в 
свою очередь, зиждется в значительной части и государственный, и социальный быт 
страны. Поэтому и сама работа по раскрытию этой проблемы соединена с целым 
рядом моментов, идущих от самих исследователей, в зависимости от того, кто эти 
последние — ученый синтоист, национальный филолог, представитель и адепт 
китайской науки или европейски подготовленный профессор. 
    Первый ряд исследователей твердо стоит на точке зрения мифологической, 
давая в объяснение местонахождения Такамагахара одни лишь мифологические 
гипотезы. В этом смысле «равнина высокого неба» толкуется в смысле просто 
мифологического «Неба». Гипотезу эту всем своим авторитетом поддерживает 
знаменитый Мотоори, она же выставляется и автором мифологически-исторического 
памятника конца XIII столетия «Сяку Нихонги», — «истолкование Нихонги» *), того 
же мнения держится и известный философ-эклектик и ученый историк второй 
половины XIV века — Итидзё Канэра. Все они находят в пользу своей теории 
главным образом филологические доказательства, и их точка зрения является 
характерной для большинства японских ученых так называемой национальной школы, 
т. е. преимущественно филологов и исследователей синтоизма. Толкование это, 
помимо всего прочего, и наиболее древнее: еще в эпоху Нара, — в VIII столетии 
по Р. X. Такамагахара понимали именно в смысле мифологического «неба»; — даже в 
тех же Кодзики и Нихонсёки, откуда, главным образом, и идет этот термин, — ему, 
как будто бы, придается такой смысл. Так что на стороне этого понимания и сами 
первоисточники, и исконная традиция, и авторитет ученых, специалистов в 
национальной истории и филологии. И все же, уже с давних пор существуют и 
противоположные мнения, стремящиеся, в противовес утверждению мифологической 
гипотезы, установить свою, уже чисто географическую. Путь к этому лежит через 
то возможное значение «столицы», которое слово Такагамахары также может иметь, 
если не филологически и этимологически, то реально. 
    Географические гипотезы Такамагахара распадаются на два отдела: гипотезы, 
стремящиеся отыскать эту «равнину высокого неба» на территории Японии и другие, 
помещающие ее вне собственно японского архипелага. Из гипотез первой категории 
наибольшим значением пользуется та, которая хочет видеть в Такамагахара — 
просто провинцию Ямато. Такое толкование также идет с давних уже пор и 
считается довольно надежным, причем его пропагандистами явились те же синтоисты,
 главным же образом японские ученые национальной школы, вроде знаменитого 
Ямадзаки Ансай (XVII в. ). В своей наиболее общей форме гипотеза эта указывает 
на провинцию Ямато вообще и основывается при этом на историческом факте 
существования здесь различных местностей, носивших название, в состав которых 
также входил лексический элемент, обозначающий понятие «Небо» («Ама»), ср. Так 
(высокий) — ама (небо) — хара (равнина), как, например: Ама-но-кагуяма, 
Ама-но-такаити и т. п., и которые упоминаются в мифологии. Некоторую 
особенность в это толкование вносит известный знаток исторических и культурных 
реалий Исэ Садатакэ (XVIII в), утверждающий, что слово Такамагахара, в сущности,
 не имеет смысла географического названия, но является лишь своеобразным 
метафорическим обозначением «столицы», и ссылается в подтверждение своего 
мнения на то, что в японской культурной истории постоянно встречаются 
метафорические выражения, где эпитет «небо», «небесный», «надоблачный» и т. п. 
везде прилагаются к дворцу императора и тому, что в нем имеется. Таково, 
например, обозначение дворца поэтическим термином «Кумо-но-уэ» — надоблачный. 
Впрочем, и Исэ пытается все же точнее определить местоположение этой столицы и 
помещает ее в нынешнем уезде Кацураками, провинции Ямато, в местностях, 
именуемых Такама-но-яма и Такама-но-но. Автор сочинения Тенсо-тодзёбэн, исходя 
из того факта, что название местности в Ямато — Ама-но-кагуяма — встречается в 
хронике Дзимму при упоминании о деяниях самой божественной прародительницы 
японской расы Аматэрасу, полагает, что это и есть местопребывание самой богини, 
т. е. та же самая Такамагахара. 
    Спор вокруг гипотезы Ямато ведется уже чуть ли не с самого момента ее 
появления и, несмотря на то, что она как будто бы имеет под собою много и 
реальных, и даже филологических оснований, представлена весьма серьезными 
авторитетами японской науки и внутри себя самой, по-видимому, приходит к 
единству, в смысле помещения «равнины высокого неба» в уезде Такаити, провинции 
Ямато, — все же считать ее общепринятой не приходится. В противовес ей 
выдвигаются иные — хотя тоже внутрияпонские гипотезы. 
    Одна из них принадлежит уже упомянутому нами ученому и государственному 
деятелю эпохи Токугава — Араи Хакусэки (1656 — 1725). Хакусэки, пытавшийся, как 
было уже описано, применить «эвгемерический» метод в истолковании повествований 
о «веке богов» Кодзики и Нихонсёки, видя во всех героях и божествах людей, 
должен был и местопребывание их отыскивать не на небе, но на земле. Не 
соглашаясь с гипотезой Ямато, Хакусэки предлагает свою — в лице провинции 
Хита-ти. Предложение его имеет и свою филологическую сторону, и географическую, 
причем в первой области он дает концепцию, не лишенную оригинальности и 
остроумия: Хакусэки отвлекается от обычных ассоциаций со словом Такамагахара, 
как равнина (хара), высокого (так-така) неба (ама) и стремится дать иную 
этимологию этого слова. По его мнению, элемент «Така» в слове Такамагахара 
следует понимать при свете таких географических названий, как «Такакуни», 
упоминаемого в Кодзики, и «Такакуни», — находящегося в «описании провинции 
Хитати» (Хи-тати-фудоки). Оперируя с этим материалом, Хакусэки приходит к 
выводу, что прародину японцев следует искать в уезде Тага пров. Хитати. 
    Что же касается прочих составных элементов слова «Такамага-хара», то он и 
тут стремится дать новую этимологию: «ама» — в древней Японии в чисто народном 
разговорном языке, по его мнению, никогда не означала «небо»; для этого 
существовало слово «Амэ», или более возвышенно-литературно китайское «Тэн»; 
«Ама» — значило «море». Слово же «хара» в том же древнем народном языке имело 
смысл «верх», откуда и весь комплекс «Такамагахара» должен означать: «местность 
Така, лежащая поверх (или у) моря». И переходя отсюда к географической стороне 
дела, он указывает на приморское положение рекомендуемого им уезда Тага в 
провинции Хитати. 
    Третья внутрияпонская гипотеза высказана современным ученым — проф. Кумэ, 
полагающеим, что Такамагахара нужно искать в провинции Исэ. Соображения Кумэ 
исключительно географического характера и особенно серьезных и многочисленных 
оснований не имеют. 
    Все перечисленные гипотезы, помещающие прародину японцев — Такамагахара в 
самой Японии, вызывают наибольшее сомнение в своей правильности и истинности. 
Даже наиболее сильная и значительная из них — гипотеза провинции Ямато, и та 
далеко неудовлетворительна. В самом деле, если прародиной японцев явилась эта 
провинция, то как понимать нисхождение бога Ниниги на гору Такатихо на о. Кюсю? 
Каким образом сам Дзимму, т. е. первый исторический, согласно этой гипотезе, 
правитель Японии, оказался сначала в Хюга, на Кюсю? И что значило его 
переселение в Ямато и там обоснование? По всему ходу повествования этот поход 
Дзимму — вовсе не возвращение на родину, а явное переселение на новые места. И 
даже если бы оно было и возвращением, где найти объяснение такому 
предшествовавшему этому выселению со своей родины Ямато — на Кюсю? Все эти 
вопросы и недоумения неразрешимы при признании гипотезы Ямато, если даже 
отвлечься от чисто археологических и антропологических соображений, 
заставляющих нас с уверенностью утверждать, что японское племя ни в коем случае 
ре является аборигеном страны, но народом-пришельцем. И даже если допустить, 
что племя это и обосновалось прежде всего в Ямато, вопрос о прародине ставится 
вновь, и пути к его разрешению вновь оказываются утраченными. Поэтому целый ряд 
видных ученых стремится покинуть почву собственно Японии и отыскивать прародину 
японцев где-нибудь в ином месте. 
    Внеяпонских гипотез — три: океанийская, корейская и китайская. Первая из 
них находится в тесной связи с вопросом о происхождении японцев, разобранном 
выше, и трактует вопрос так же, как и в области той проблемы. Корейская 
гипотеза поддерживается Фудзии, приходящего к ней путем анализа имен 
синтоистических божеств, з которых он видит отражение наименований, даваемых в 
древней Корее государственным чинам; вместе с тем он обнаруживает много общих 
слов в древнеяпонском и древнекорейском языках. Корейскую же гипотезу разделяет 
другой ученый — Ёкояма, впрочем, как будто не решающийся прямо это утверждать. 
Китайская гипотеза выставлена, главным образом, учеными китайской школы, в 
частности знаменитым синологом конца XVII и первой половины XVIII века — Хаяси 
Радзан. Она имеет в виду конкретно удел У в древнем Китае и пытается 
обосновываться на свидетельстве китайской историко-географической литературы, в 
частности на «Описании Вэй» (Вэй-чжи), где существует замечание, что японцы 
являются потомками выходцев из этого удела. Гипотеза эта выдвинута несколько 
историко-критическими соображениями, но продиктована, без сомнения, тем 
необычайным преклонением перед китайской литературой, философией и историей, 
каковым были проникнуты эти синологи. Какому-нибудь ничтожному и прямо 
сомнительному показанию китайских исторических сочинений верили больше, чем 
очевидному, но появившемуся на почве Японии, особенно в пределах мифологии. 
    Прежде всего следует признать, что в самую раннюю эпоху своего — 
сколько-нибудь исторического — существования, японцы, жившие в Хюга или Ямато, 
уже не помнили конкретно своей родины. Перешедший к ним термин Такамагахара в 
связи с общим мифологическим складом мышления означал, и не мог не означать 
только мифологическое понятие «небо», в основе своей, может быть, и бывшее 
вполне реальным, но в процессе естественно развивающейся мифологизации 
культурных и этнических моментов утратившее для народного сознания свое 
реальное содержание. Поэтому искать в древних мифологических сводах конкретных 
указаний на местности совершенно излишне, так как таковых там не может быть. 
    С другой стороны, ясно, что искать прародину на почве собственно Японии 
также неосновательно, так как, если бы японское племя действительно являлось 
аборигеном страны, у него была бы совершенно определенная связь с местом своего 
зарождения; связь, нашедшая бы себе отчетливое и конкретное отражение в 
мифологических сводах. К тому же, гораздо дольше держались бы и воспоминания о 
месте их первоначального поселения, и они не исчезли бы так быстро из памяти 
народа. 
    Существовала бы определенная территория, или пункт, окруженный 
мифологическим покровом, религиозным поклонением и почитаемый, как исконная 
родина. Вместо же этого, уже в Кодзики и Нихонсёки т. е. в древнейших 
мифологических памятниках — налицо, как еще подметил Мотоори, мифологически 
неопределенная трактовка Такамагахара, как «неба». Следует думать, что 
прародина японцев — явление очень далекое от исторических времен и, несомненно, 
чуждое собственно японской почве. 
    Поэтому гораздо правильнее будет при дальнейшем исследовании вопроса 
отвлечься от Такамагахара и связанных с нею предубеждений и презумпций и 
обратиться к помощи археологии и антропологии. Как в вопросе о происхождении и 
составе японского племени, последнее слово, по-видимому, будет сказано этими 
науками, — так и здесь: от них нужно ждать надежных указаний. 
    В связи с проблемой прародины японцев может быть затронут вопрос и о так 
наз. «Оясима-но-куни» — стране восьми больших островов. Название это идет из 
тех же двух мифологических источников и имеет в виду те «острова», которые были 
«сотворены» или рождены четою божеств-людей: Идзанаги и Идзанами. Можно думать, 
что в эпоху появления Кодзики и Нихонсёки это название так п понимали. Это 
предположение, однако, оспаривается Куроита, утверждающим, что первоначальное 
значение этого слова просто указывает на неопределенное множество областей («о» 
— признак и величины, и множества; «я» — в этом же смысле; «сима» — как в 
смысле остров, так и вообще: область, территория). Такое понимание в духе 
первобытного мышления, и только впоследствии оно сменилось другой этимологией, 
причем эта этимология служит лучшим свидетельством размеров географического 
кругозора древних японцев и диапазона их этнического и политического влияния. 
Название Оясима-но-куни — вначале общее обозначение всей территории Японии, 
совершенно неопределенной по размерам, впоследствии стало чем-то в роде 
официального наименования страны, причем не в сношениях с иностранцами, где 
существовал термин, обособляющий Японию от всех прочих соприкасавшихся 
государств, именно «Хи-но-мото-но-куни», т. е. страна, где восходит солнце *) — 
но исключительно во внутреннем обиходе. 
Б. Территория в конце истории
    Если следовать установленному выше в отношении конечного момента собственно 
истории, т. е. заканчивать исследование на 1868 г., то картина той территории, 
которую занимала Япония к моменту своего вхождения в общую мировую историю, 
представляется в следующем виде: 
    За время своего более чем полуторатысячелетнего достоверно исторического 
существования японский народ сумел лишь закрепить за собою не более, как те же 
основные части японского архипелага, на которые уже с давних пор простиралось 
его и этническое и политическое влияние. Японцы окончательно утвердились на 
всех главных островах, за исключением все же не вполне колонизованного 
Хоккайдо: лишь в новейшую эпоху правительство стало уделять большое внимание 
этой колонизации и окончательно соединило остров со всей прочей страной. К 
концу же феодальной империи Токугава этот Хоккайдо, тогда еще именуемый 
островом Эдзо, хотя и числился за японским государством, но фактически лишь в 
некоторых своих частях представлял собою приобщенную к общему целому, в смысле 
жизни и культуры, территорию. Под вопросом стояли Курильские острова, на 
которые претендовали русские; неясно было и положение Сахалина, который как 
будто и числился за Японией, но фактически находился в сфере влияния России. На 
юге — в таком же неопределенном положении находились острова Рюкю, бывшие 
безусловно в сфере влияния японского правительства, но юридически ему прочно 
непринадлежавшие. 
    Период новейшей истории Японии — эпоха Мэйдзи (1868—1912) резко изменила 
картину, внеся в нее ясность, с другой же стороны, раздвинув границы японской 
империи до небывалых доселе размеров. С 1871 г. началась прочная колонизация 
Эдзо, который был переименован в Хоккайдо и получил свое особенное устройство; 
в 1875 г. Япония получила в обмен за Сахалин Курильские острова, именуемые в 
японской географии Тисима, в 1879 г. окончательно закреплены острова Рюкю, в 
1895 г. в результате японо-китайской войны приобретен остров Формоза, в 
японской географии — Тайван; в результате русско-японской войны Япония получает 
южную половину Сахалина, в японской географии — Карафуто или Кабафуто, и 
становится твердой ногой на азиатском материке, оккупируя по русским следам 
южную Манчжурию и Ляодунский полуостров; в 1910 г. присоединяется Корейский 
полуостров, и положение Японии на континенте становится окончательно прочным. С 
этими границами Япония переходит с 1912 г. в новую эпоху — ныне текущую и 
именуемую в японской официальной терминологии — эпохой Тайсё. 
ТЕЧЕНИЕ ИСТОРИИ ЯПОНИИ
    Третьей проблемой, ставящейся перед историком-исследователем Японии и 
имеющей также до известной степени предварительное значение, является вопрос о 
самом процессе исторического развития японского народа. После определения 
основных граней процесса — после выяснения исходного пункта, могущего считаться 
вполне надежным в смысле своей историчности, а также и того момента, на котором 
историческое исследование, в собственном смысле этого слова, должно уступить 
место просто наблюдению и закреплению материалов, — вполне естественно 
возникает необходимость разобраться во всем том, что лежит между этими двумя 
гранями — начальной и конечной, рассмотреть все то, что заполняет пространство 
между ними и дать себе некоторый отчет, во-первых, в том: каково общее течение 
всего исторического процесса; и во-вторых: — из каких отдельных моментов он 
слагается. Эти две координаты в свою очередь служат определяющими линиями для 
того, что мы называем обычно «периодом» или «эпохой», так как именно 
совокупность, в большей или меньшей степени или количестве, этих отдельных 
моментов, слагающихся при свете общего содержания и характера всего 
исторического процесса, и является таким периодом или эпохой. К установлению 
этих последних можно подойти только этим путем, придающим всему и фактическую, 
и логическую обоснованность. 
    Перед нами две грани: первая — первобытная, или близкая к этому Япония, 
живущая элементарно родовым бытом и пока лишь только оформляющаяся и 
создающаяся, как в этническом, так и в политическом смысле; и вторая — Япония, 
как мировая держава, принимающая не только как равная, но во многом и как 
доминирующая, участие в судьбах народов земли; Япония, стоящая на том же 
культурном уровне, как и весь прочий, наиболее цивилизованный мир. Между этими 
двумя гранями — промежуток времени, во всяком случае, не менее 1500 лет, если 
допустить даже наибольшую осторожность в хронологии. И в течение этого 
промежутка — длинный процесс развития, исторического творчества; процесс 
создания тех политических, социальных и общекультурных факторов, которые 
выявились и проявились в форме целой массы всевозможных исторических событий и 
эпизодов. 
    В настоящее время главной задачей всякого историка Японии, будь это 
японский ученый, будь это европеец, — является изучение отдельных эпизодов 
этого процесса; время обобщений и сводных изложений, поскольку они хотят 
претендовать не только на исчерпывающий характер, но хотя бы на простую 
научность в пределах взятого материала, — не наступило. Это выясняется со всей 
категоричностью при несколько более внимательном ознакомлении с вопросом в 
японской научной литературе. Работы европейцев, в виде общих обзоров или сводов,
 могут быть почти полностью вычеркнуты из научного обихода, во-первых потому, 
что — a priori ясно, что там, где вооруженные всеми орудиями и средствами 
японцы еще пока не в силах дать действительную историю своей страны, этого 
подавно не может сделать европеец, принужденный прежде всего преодолевать 
затруднения языка и его своеобразного выражения — иероглифической письменности; 
во-вторых, эти работы — или переделки, часто даже не совсем грамотные, 
малонаучного японского материала, или же плод собственных квазиисторических 
конструкций, по существу к Японии отношения не имеющих. В самой Японии, где, 
конечно, нет недостатка в общих курсах японской истории, наиболее честные и 
авторитетные историки охотно сознаются, что все такие курсы и общие обзоры 
имеют весьма относительное значение. В настоящее время — основная задача 
историков, если хотят они работать не впустую, но закладывать прочные камни в 
здание будущей истории Японии — состоит в монографической обработке отдельных 
фактов и самое большее — в попытках исторически представить какую-нибудь 
небольшую эпоху или период. 
    При всем том, если мы не в состоянии сейчас дать изложение всего процесса 
исторического развития Японии полностью, то все же до известной степени 
возможно перечислить его основные этапы и ввести их в общую, если и не картину, 
то в концепцию целого. То, что нам уже с достаточной достоверностью известно, 
позволяет отметить эти отдельные стадии процесса и охарактеризовать, хотя бы в 
самой общей форме, содержание каждой такой стадии, имея при этом в виду 
непрерывность самого процесса и его двухстороннюю связанность: преемственную — 
в обращении к прошлому, и подготовительную — в отношении к будущему. И то, что 
будет дано в последующем изложении, и явится такой попыткой, долженствующей 
облегчить начинающему исследователю первоначальную ориентировку в том материале,
 который подлежит изучению, и выбор того именно пункта, к которому ему будет 
легче, или удобнее, или просто желательнее приложить свои силы и способности. 
    В основу последующих характеристик и самого выбора материала положена 
политическая история страны. Это должно означать, что так называемая культурная 
история здесь не будет предметом специального рассмотрения. При всей 
связанности и органической соединенности этих двух историй, каждая из них имеет 
свой специальный объект изучения, и в настоящем «Очерке» будет и уместнее, и 
методологически правильнее выдержать лишь один признак, как основание для всей 
последующей классификации периодов и эпох, так и для их определения. Этот 
признак определяется — как картина государственного бытия Японии; иначе говоря, 
в основу последующих делений и определений будет взята история Японии, как 
государства, и эволюции именно государственных форм и будет посвящено 
дальнейшее описание. Этот признак явится доминирующим и строго определяющим 
задачу. Разумеется, возможно базирование и на каком-нибудь другом признаке, и 
тогда классификация и характеристики будут иные, но с точки зрения существа 
дела, задач «Очерка» и методологических соображений, я останавливаюсь именно на 
признаке политической формы. 
    По определении первых основных вех на этом пути, после того, как станут 
более или менее ясными главные этапы в эволюции государственных форм, возникает 
необходимость их ближайшего обоснования, в смысле связанности с бытием, уже не 
столько государственным по преимуществу, сколько — в ближайшем значении этого 
слова, — социальным. Проецирование политики в социологию в таком случае 
является вторым методологическим приемом, связующим жизнь Японии, как 
государства, с иными сторонами жизни японского народа: в дальнейшем возможно 
было бы перейти к обоснованию самой социальной истории, в тесном смысле этого 
слова — историей общей культуры страны, а отсюда — к отдельным элементам этой 
культурной истории — к истории экономики и техники, или на другом полюсе — к 
истории философии и научной мысли, и таким образом идя этим путем от верхушек к 
недрам, — расширить постепенно рамки исследования, поместив сначала политику в 
социологию, социологию же — в общую культурную историю. 
    Признак политической формы, как основной для характеристики всего 
исторического процесса Японии, обязывает нас отнестись с особой осторожностью к 
тому раннему периоду, который не только не отличается особой достоверностью — 
ни в смысле фактическом, ни в смысле хронологическом, — но не может быть 
охарактеризован даже, как та или иная стадия государственного бытия. Наиболее 
ранние века японской истории должны быть отнесены к стадии этнографического 
существования японского народа, но отнюдь не политического. Это всего лишь 
эпоха образований из разных элементов того этнического целого, которое потом 
выступит, как носитель истории в специальном значении этого термина; эпоха — в 
своей последующей стадии — всего лишь постепенного оформления и укрепления 
этого этнического целого и подготовки к выступлению уже в качестве некоторого 
государственного организма. Поэтому в дальнейшем будут иметься в виду 
преимущественно те моменты, которые относятся уже ко времени более или менее 
сформировавшегося государственного бытия. 
    С точки зрения эволюции государственного бытия, в Японии можно обнаружить 
наличность нижеследующих семи больших эпох: 
* I) Эпоха ранней патриархальной монархии. 
* II) Эпоха сословно-аристократической монархии. 
* III) Эпоха первой военной империи Минамото-Ходзё. 
* IV) Эпоха второй военной империи Асикага: 
* V) Эпоха личных диктатур. 
* VI) Эпоха феодальной империи Токутава. 
* VII) Эпоха конституционной монархии. 
    В японских исторических сводах обычно принят иной порядок, отчасти и в 
расположении, но, главным образом, в наименовании этих эпох. Эпохи именуются по 
тому городу, который служил политическим центром каждой из них, — оказывался в 
командующем положении по отношению ко всей прочей стране. Таким образом, 
известный и наиболее надежный исторический свод: «История Японии по эпохам» — 
Нихон-дзидайси, изданный частным университетом в Токио — Васэда, предлагает и 
осуществляет такую схему деления: 
* I) Древний период. 
* II) Эпоха Нара (Нара — название города — столицы этой эпохи). 
* III) Эпоха Хэйан (Хэйанкё — древнее название города Киото, столицы той эпохи).
 
* IV) Эпоха Камакура (Камакура — город, где находилось правительство эпохи). 
* V) Эпоха северной и южной династии. 
* VI) Эпоха Муромати (Муромати — название местности в Киото — местопребывание 
фактического правительства). 
* VII) Эпоха Адзути и Момояма (Адзути и Момояма — названия местностей, игравших 
доминирующую роль в политической жизни). 
* VIII) Эпоха правительства Токугава (Токугава — фамилия правящей династии). 
* IX) Эпоха распада правительства Токугава. 
* X) Эпоха переворота Мэйдзи (Мэйдзи — название годов царствования императора 
Муцухито). 
    Такое распределение и наименование эпох мне представляется не совсем 
удобным по двум причинам: во-первых, признак господствующего города является, в 
сущности говоря, второстепенным в исторической обстановке и в лучшем случае 
может служить лишь только символом действительного исторического содержания; 
во-вторых — даже при следовании ему Васэда'ская история делает отступление при 
описании эпохи господства дома Токугава, связывая эту историческую фазу не с 
городом Эдо, как то делает большинство других японских исторических сводов, но 
с именем правящей династии: поэтому здесь было бы последовательнее назвать две 
предпоследние эпохи — VII-ую и IX-ую просто «эпохой Эдо», по столице того 
времени (Эдо — нынешний Токио), и в параллель с эпохой Нара, Хэйан, Камакура и 
т. д. 
    К этим соображениям присоединяется и то обстоятельство, что Васэ-да'ские 
названия эпох не передают в своем содержании их характерных черт, — ни с точки 
зрения эволюции политического или социального быта, ни со стороны хотя бы 
общекультурной. Они не более как механическая номенклатура, в самой себе, еще 
ничего не определяющая и не характеризующая. 
    Предложенная мною схема обозначений, как мне думается, избегает этого 
последнего недостатка. В нее введен, во-первых, признак государственной формы — 
монархия (для I, II и VII эпох) и империя (для III, IV и VI эпох), с 
определением эпохи неустойчивости политических форм или их переходного 
состояния — как эпохи личных диктатур, каковое обозначение также содержит в 
себе признаки форм государственной власти. Монархия, империя и диктатура, — вот 
три формы государственного устройства, которые известны японской истории. При 
сем вслед за этим, согласно вышеуказанному, в определения введен дополнительный 
признак, в виде социального происхождения и обоснования каждой из этих форм. С 
этой точки зрения в наименование входят такие обозначения, как «патриархальный» 
— для социологической характеристики ранней формы политического устройства, 
«сословно-аристократическая» — для ближайшего определения сущности монархии 
последующей эпохи; «военная империя» — для оттенения связи этой формы 
государственной власти с военным сословием; «личная диктатура» — для указания 
на особый характер этой военной власти, связанной с определенной личностью; 
термин «феодальный», как отличающий в том же социально-политическом смысле одну 
из стадий господства того же военного сословия от предыдущих — именуемых 
военной империей то одного дома (Мина-мото), то другого (Асикага); наконец, 
термин «конституционная монархия» — своей приставкой — «конституционная» должен 
указывать и на характер самой монархии, и на ее генетическую связь с третьим 
сословием, обычно такие конституционные государства создающим. Следовательно, 
если руководствоваться исключительно социологическим признаком, историческое 
развитие Японии можно представить так: 
* I. Патриархально-родовая эпоха, включающая в себя: и период мало достоверный 
в смысле историчности самих конкретных фактов и возможности их хронологического 
приурочивания, но ясный социологически; и период первоначальных форм, уже 
определенно государственного бытия. Из моей схемы сюда относится первая эпоха 
ранней патриархальной монархии. 
* II. Эпоха господства аристократического сословия (родовой знати), включающая 
в себя II-ю эпоху моей схемы и рисующая картину первого 
сословно-государственного определения первоначальной патриархальной власти, — 
ее конечное развитие и завершение. 
* III. Эпоха господства военного сословия, включающая в себя все эпохи, начиная 
с III-й и кончая VI-й моей схемы, и представляющая собою целый ряд этапов в 
развитии самого военного сословия и форм его власти, начиная с выступления 
простых военных дружин какого-нибудь родового властителя и кончая сложной 
феодальной организацией. 
* IV. Эпоха господства третьего сословия, принадлежащая по существу уже к 
новейшему периоду Японской истории (VII-я эпоха моей схемы) и лежащая вне 
собственно исторического обозрения, но уже достаточно ясно показавшая, если и 
не главные моменты в развитии своего содержания, то, во всяком случае, свою 
основную тенденцию. 
    При введении этой социологической картины в рамки общей истории и культуры 
Японии может получиться новая схема, рисующая тот же процесс исторического 
развития уже в ином плане, более широкого характера. Если руководствоваться при 
установлении стадий в развитии культуры Японии признаками, характерными именно 
для нее, имеющими место только на ее территории и в ее жизни, то весь ход 
культуры может представиться в таком виде: 
* I. Эпоха этнографическая, предшествующая, по существу дела, эпохам культурной 
истории, понимаемой в своем специальном значении; эпоха выработки 
первоначальных основ национальной культуры путем накопления материальных и 
идеологических ценностей, создаваемых самостоятельно и в общении со всеми 
прочими составными частями общей культурно-географической зоны. Для Японии эта 
эпоха оказывается несомненно связанной с тихоокеанскими странами и материком, 
главным образом — в лице Корейского полуострова, в самом живом общении с 
которым Япония находилась со времен, по-видимому, доисторических; эпоха, 
характеризуемая формами экономического быта, близким еще к чисто 
«этнографическим», социальным устройством в виде первоначального 
патриархально-родового строя, — в области идеологии — чисто мифологическим ее 
выражением, покрываемым позднейшим термином «синтоизм», если понимать под этим 
словом не то, что образовалось на этой мифологической основе впоследствии, но 
что составляет саму основную ткань мировоззрения — именно: мифологическое 
восприятие и мифологическая квалификация окружающих явлений и природы, и 
человеческой жизни. 
* II. Эпоха вторжения иноземных цивилизаций, знаменующая собою период 
первоначального проникновения в Японию и внедрения в ее культуру, имевшую 
доселе более или менее национальный, хотя и этнографически выраженный характер, 
начал китайской и индийской цивилизации; период нераздельного влияния в 
государственном быту китайской цивилизации периода Танской династий (618—907 г. 
г. по Р. X. ); в социальном быту — столкновения естественно развившихся из 
рамок патриархального родового строя общественных форм с типами и образцами, 
явившимися из Китая вместе с теорией государства и верховной власти; 
столкновение, повлекшее за собою преобразование в некоторой части и социального 
устройства и оказавшее значительное воздействие на дальнейший ход развития 
национальных общественных форм; в идеологическом отношении — период крепнущей 
авторитарности с одной стороны, и создания религиозности под влиянием буддизма, 
заменившего прежнее чисто мифологическое мировоззрение и мироощущение — 
религиозным. 
* III. Эпоха выработки основ национальной культуры, на почве прежнего 
«этнографического» достояния и вновь пришедших и привившихся элементов китаизма 
и буддизма; период, характеризующийся созданием своеобразной формы 
государственной власти, могущей считаться в полном смысле этого слова 
национальной, типичной именно для Японии, т. е. системы так наз. Сёгуната *) — 
военной империи с одной стороны и священной монархий — с другой, существующих 
одновременно, не покрывая друг друга; с социальной стороны характеризующийся 
ростом и усложнением общественных подразделений и взаимоотношений, в связи с 
господством военного сословия; и со стороны идеологической — характерным 
созданием национальной системы всего мировоззрения, так наз. Бусидо «путь 
воина», причудливо сочетавшей в своем составе и этические, и эстетические, и 
метафизические элементы, восходящие то к родному синтоизму, то к китайской 
философии, то к буддизму. 
* IV. Эпоха вторжения европейской цивилизации, начавшаяся почти на наших глазах,
 еще продолжающаяся, и, вероятно, не скоро имеющаяся закончиться; эпоха 
столкновения исконного, национального, выработанного в предыдущий период, с 
новым, чуждым по существу, но необходимым объективно, — столкновения, 
повлекшего за собою пока еще только ломку и реформу, и не давшего еще 
органических культурных продуктов своего взаимодействия и взаимопроникновения, 
как то случилось после случившегося уже один раз в истории Японии такого 
вторжения — именно культуры китайской и индийской. 
    Если приложить эту культурно-историческую схему к приведенным выше периодам 
политического и социального развития Японии, то в этнографическую эпоху войдет 
как почти недоступная историческому исследованию первоначальная жизнь японского 
народа, так отчасти и первая эпоха ранней патриархальной монархии; к эпохе 
вторжения иноземных цивилизаций отойдет II-я эпоха моей схемы, и к периоду 
выработки национальной культуры должно отнести все эпохи вплоть до Мэйдзи, т. е.
 до 1868 г., с какого момента начинается новый период — вторжения европейской 
цивилизации. Разумеется, в таком приурочении и распределении невозможно 
соблюдать точные хронологические рамки, так как начало какого-нибудь 
культурно-исторического периода трудно полагать в каком-нибудь ограниченном 
хотя бы годом, или даже более крупным сроком — моменте, так что все, только что 
сказанное, носит только относительный характер, так как заметное вторжение той 
же европейской цивилизации, например, началось отнюдь не с Мэйдзи, но имело 
место задолго до Мэйдзи, еще в XVIII и даже отчасти XVII веке, т. е. в эпоху 
феодальной империи Токутава. 
1. Эпоха ранней патриархальной монархии (258—645 г.г.)
    В общем и целом, рассматриваемая эпоха знаменует собою создание 
первоначальных устойчивых форм государственной жизни японского народа, имеющего 
за собою в глубине истории первоначальный период и стадию элементарного 
родового строя и стоящего в будущем перед уже вполне организованным 
государственным бытием. В течение этой эпохи — мы видим лишь образующееся в 
естественном ходе вещей государственное устройство, в последующем — мы имеем 
дело с организацией государства. Тут — естественное рождение и первое 
сформирование силами, действующими в самом естественном процессе, там — работа 
над организацией, процесс двусторонний: в одной части — действие тех же 
внутренних сил, в другой — приложение внешних усилий. В первом случае — чисто 
этническое творчество, во втором — творчество уже определенно политическое. 
    Как уже было неоднократно указано, весь этот период характеризуется 
господством родового строя на патриархальной почве. Действие этого строя 
обнаруживается и в чисто социальной сфере — в общественном быту: наличность 
отдельных родов, связанных с некоторой территорией и имеющих своих старейшин; и 
в государственной жизни — в той своеобразной концепции верховной власти, 
которая в эту эпоху существует: концепции, трактующей главу нации 
«Сумэра-но-микото» и в аспекте мифологически-культовом, и в аспекте 
авторитарно-патриархальном. Монарх Японии этой эпохи — Сумэра-но-микото, 
«верховный владыка», по терминологии того времени — primus inter parus в среде 
прочих старейшин, имеющий наибольший авторитет по своему культовому значению, в 
силу преемственного восхождения к богине Аматэ-расу, главному божеству японской 
натурмифологии, и по своей исконной принадлежности к самому основному ядру 
японской народности, — вероятнее всего к тому этническому элементу, который 
условно именуется племенем Тэн-сон. Власть этого монарха покоится на этих двух 
основаниях и оказывается, таким образом, ближайшим продуктом социологии и 
идеологии патриархально-родового быта. Исследователь, желающий пролить свет на 
сущность верховной власти в древнейшую историческую эпоху жизни японского 
народа, уяснить себе сущность японского монархизма и понять его судьбу в 
дальнейшем ходе событий, должен обратиться именно к этому патриархальному строю,
 выяснить его этическую подоплеку, экономический характер, социальные 
взаимоотношения и его идеологию. Первоначальный синтоизм, — эта система 
мифологического мировоззрения, — вот где ключ ко всему этому пониманию, так как 
в синтоизме находят свое яркое проявление все действующие социальные силы эпохи.
 Натурмифология и родовой быт — основные слагаемые этого синтоизма, проникающие 
друг в друга и взаимно друг друга претворяющие, создавая, таким образом, 
своеобразную национальную систему и социального, и государственного, и 
идеологического бытия. 
    Это — первый элемент, создающий периоды, наиболее «чистые» по-своему 
происхождению и выявлению; но к нему вскоре же присоединяются и новые: уже в 
эту эпоху в Японию проникают элементы китайской цивилизации в широком смысле 
этого слова, включая сюда и буддизм. Элементы эти идут и из Китая, 
непосредственно и через Корею, которая служила главным мостом для перехода 
континентальной культуры в Японию. Заносится письменность, календарь, ремесла, 
искусство и наука, появляется мощная религия — буддизм, уже проложивший себе 
победоносный путь из Индии в Китай, через него в Корею и оттуда далее — на 
японские острова; замечаются и следы китайского даосизма, этого сложного 
агрегата философских идей с чародейством; — и все это оказывает глубочайшее 
влияние на все стороны японской культуры, то содействуя органическому процессу 
развития, то ломая и нарушая его естественное течение, то — само поддаваясь 
силе национальных культурных начал. Эти новые факторы, не являясь еще решающими 
по своей роли в общей жизни народа и государства, имеют очень важное значение 
для последующей эпохи, во многом ее подготовляя, ускоряя ее появление и 
предрешая целый ряд будущих перемен. 
    И третий фактор характеризует эту эпоху в целом: это — этническая и 
политическая актуальность японского племени, проявлявшаяся то в покорении и 
ассимиляции инородческих элементов населения японских островов, распространение 
территориального могущества и влияния и, наконец, даже вмешательство в жизнь 
других стран, вроде Кореи: набеги на Корею то и дело проскальзывают в 
исторических повествованиях об этой эпохе. В целом, эта эпоха рисует картину 
молодого, оформляющегося этнически и политически народа, исполненного 
актуальности во всех отраслях своей жизни, начинающего создавать свою 
национальную культуру и впитывающего в себя уже в большей или меньшей степени 
культурное достояние соседних высокоразвитых цивилизаций; синтоизм в соединении 
с начатками китаизма и буддизма, — вот символ эпохи ранней патриархальной 
монархии. 
    По вопросу о гранях этого первоначального этапа государственной жизни 
Японии, — можно сказать лишь то, что нам более или менее ясен его конечный 
момент — это 645 г. по Р. X., год проведения знаменитой «реформы» Тайка, иначе 
говоря — момент официального преобразования патриархальной монархии в 
организованное сословное государство. Об этой реформе будет речь ниже, — 
поэтому здесь я останавливаюсь лишь на начальном моменте эпохи. Ее можно 
начинать по-разному: либо с первого монарха такого типа — Дзимму, о котором уже 
упоминалось неоднократно, т. е. с 660 г. до Р. X. по официальному летосчислению,
 или же приблизительно с нашей эры по более достоверной хронологии; 2) либо с 
527 г. по Р. X., — т. е. с момента, начинающего ТОЧНУЮ хронологию, 3) либо же с 
эпохи Инке-Юряку, т. е. 412 — 480 гг. по Р. X., представляющей период более или 
менее достоверных исторических событий и дат, 4) либо с момента появления 
первых хронологических обозначений в Кодзики, т. е. с 258 г. В виду того, что в 
мою задачу не входят описания всех конкретных событий эпохи, но лишь общая ее 
характеристика, я думаю, что будет методологически правильным брать эту 
последнюю дату, различая уже внутри самой эпохи периоды большей достоверности 
или меньшей. С этого же года мы вправе считать первый государственный строй уже 
обозначившимся и общее течение событий уже историческим. По Кодзики это 
приходится на год смерти монарха Суд-зин, по Нихонсеки — на 58 г. регенства 
Суйко, правившей от имени своего сына Одзин. Поэтому общие грани эпохи и 
обозначаются как 258 и 645 г. по Р. X. 
    Наряду с этим мы можем устанавливать и известные этапы внутри этой эпохи в 
целом. Весь процесс, обозначенный этими гранями, в общем настолько разнообразен 
в смысле своего конкретного течения в форме различных событии и фактов, что в 
нем самом мы в состоянии собирать эти отдельные факты в группы и обособлять эти 
последние друг от друга. Возникает вопрос о периодах, на которые распадается 
вся эпоха, т. е. тех стадиях, из которых последовательно слагается общее лицо 
всей эпохи. 
    Здесь я допустил бы возможность для полноты картины условно выйти из 
пределов собственно истории и включить в общую схему и периоды еще историей не 
проверенные и хронологически не обоснованные, но все же более или менее ясные с 
этнографической точки зрения. Я имею здесь в виду и период самого Дзимму, и 
даже предшествующий ему «век богов». Если современная наука еще не смогла с 
достаточной авторитетностью выделить из соответствующих отделов Кодзики и 
Нихонсеки чисто исторические элементы, то это не означает, что их там вообще 
нет. В общей сети явной мифологии несомненно зиждятся и зерна исторической 
действительности; мифологическое отражение реальных фактов должное иметь место 
во всякой мифологической системе, каковую несомненно представляют эти два 
исторических памятника. Поэтому, не вдаваясь совершенно в раскрытие историзма 
этих двух отделов, мне кажется, возможно привлечь их в общую схему, толкуя со 
стороны исключительно этнической. С такою оговоркой можно предоставить 
следующую схему первой исторической эпохи Японии: 
* А) Век богов. 
* Б) Период утверждения в провинции Ямато (660 — 96 до Р. X. ). 
* В) Период первоначального этнического и политического расширения (96 до Р. X. 
- 192 по Р. X. ) 
* Г) Период широкой политической и культурной актуальности (192 — 480). 
* Д) Период социальной дифференциации и возвышения отдельных родов (480 — 645). 

А. Век богов
    Период, именуемый таким образом по традиции Кодзики и Нихон-сёки, обнимает 
собою, в сущности говоря, совершенно неопределенный и, пожалуй, неопределимый 
промежуток времени. Начало его восходит к эпохе абсолютно доисторической, ко 
времени зарождения тех племен, актуальность которых впоследствии создала и 
этнологию, и историю Японии. Иначе говоря, исходный пункт периода помещается в 
«Такамагаха-ра», т. е. в проблематической прародине японского племени. Но если 
нам совершенно неясна начальная грань периода, его конечная рисуется с большею 
определенностью: это отрыв от первоначальной нам известной территории, 
населяемой этим племенем, т. е. островом Кюсю, с его равниной Цукуси, и переход 
на Хонсю — в провинции Ямато. Смешивая мифологию, или полуисторию с историей 
можно было бы сказать: период этот начался с момента «нисхождения» божества 
Ниниги из Такама-гахара на гору Такатихо в Кюсю и закончился основанием Дзимму 
постоянной резиденции в Касивара на Хонсю. От Такатихо до Касивара, от Ниниги 
до Дзимму, — с его деятельностью в Ямато. Первый момент может считаться 
мифологическим отражением факта появления на японских островах предков 
последующих японцев, в самой ранней стадии жизни этого племени, второй 
полумифическими, полуисторическими чертами изображает новое яркое проявление 
его актуальности. От «рождения» на берегах Японии — до первых реальных движений 
младенческого организма. Таким образом, период этот следует считать, согласно 
вышеизложенным определениям, — заканчивающимся либо в 660 г. до Р. X., иди же 
по предложенной хронологии — в эпоху близкую к моменту начала христианской эры, 
в ту или другую сторону: или незадолго до Р. X., или вскоре после этой даты. 
Основное содержание этого периода, являющегося почти исключительно 
«этнографическим», более или менее ясно: это эпоха этнического зарождения 
японского племени, выразившаяся антропологически в образовании или появлении 
особого племенного типа, в территориальном смысле — в виде установления связи с 
определенной территорией, — в первой стадии нам неизвестной, во второй — 
очевидно Кюсю; и в смысле идеологическом: зарождение первоначальных 
мифологических зерен, из которых впоследствии выросла целая мифология «большого 
стиля», вылившаяся в своем дальнейшем развитии даже в четкие мифологические 
системы начального синтоизма. Так рисуется этот «век богов» сквозь 
мифологическую оболочку повествования о нем. 
Б. Период утверждения в Ямато
    Этот период, несмотря на отсутствие каких-либо резких и отчетливых 
ориентирующих событий, все же может быть выделен среди общего хода 
исторического процесса. У него есть свой начальный момент, каковым можно 
признать первое водворение японского племени в провинции Ямато на Хонсю, т. е. 
деятельность Дзимму; у него найдется, пожалуй, и конечная грань — вступление на 
престол монарха Судзин, с какого момента начинаются циклические обозначения 
времени в Кодзики, т. е. уже попытки хронологии, что знаменует собою наличность 
некоторой прочной истории, в собственном смысле этого слова. Год вступления на 
престол Судзин — в официальном летосчислении падает на 97 г. до Р. X., по 
соображениям же проф. Нака, развитым выше, т. е. в соответствии с хронологией 
Кодзики на 190 г. по Р. X., если верить тому, что Судзин царствовал 68 лет. 
(Год смерти Судзин а по Кодзики падает на 58 г. ре-генства Дзингу по Нихонсёки; 
а этот последний момент соответствует — 258 г. нашей эры). Поэтому 
хронологические грани периода рисуются так: по официальной хронологии — с 660 г.
 по 96 г. до Р. X. включительно, по другим исчислениям — приблизительно с 
начала христианской эры по 190 г. Однако, момент вступления на престол Судзин 
избирается не только потому, что он является в Кодзики уже точно обозначенным 
циклически, — им, по всей вероятности, заканчивается эпоха первоначального 
обоснования на Хонсю. Мы не знаем почти ничего о том, что приходилось 
переживать пришельцам, в какой форме протекали их взаимоотношения с жившими 
здесь уже раньше племенами. Кодзики и Нихонсёки передают лишь факты, касающиеся 
либо перенесения резиденций, либо женитьбы самих властителей, отмечая, главным 
образом, лишь факты смерти одного и восшествие на престол другого. Все, что мы 
можем считать хоть до некоторой степени историческими событиями, настолько 
ничтожно по своему объему и содержанию, что излагать, по существу, почти нечего,
 и мы можем лишь предполагать, что все это время пришельцы с Кюсю упрочивали 
свое положение на новом месте: у них создался новый географический центр — 
провинция Ямато, который ими и закреплялся за собою. По-видимому, это 
закрепление протекало в довольно мирной обстановке: помимо традиционного 
«завоевания» Дзимму этих областей, мы ничего не слышим о новых «восстаниях» 
каких-либо племен и «усмирении» их японцами. Дело сводится к мирному укреплению 
в занятой области, к ее мирной колонизации. Пришельцы успели, по-видимому, 
именно в эпоху Судзин окончательно упрочить свое положение на новом месте, что 
и нашло свое отражение в передаваемом историческими памятниками факте особого 
характера: в шестом году своего царствования (92 г. до Р. X. по официальной 
хронологии) Судзин установил официальный культ своей божественной 
прародительницы — Аматэрасу, воздвигнув ей святилище и положил на хранение туда 
«три священных предмета». Если оценить этот факт с этнографической точки зрения 
и принять во внимание значение этих аллегорических «трех священных предметов», 
как эмблему власти, то все это событие рисуется в очень простом виде: пришельцы,
 очевидно, совершенно укрепились на новом месте и это укрепление выразилось 
перенесением сюда своего родового культа, установление которого знаменует уже 
полную власть племени над территорией. Поэтому царствование Судзин должно быть 
гранью, отделяющей первый период от второго по целому ряду соображений: 1) с 
него Кодзики начинает циклическое обозначение царствований; 2) в его 
царствовании утвержден на новом месте родной на-тур-мифологический культ и 
установлено хранение священных эмблем — ритуальных предметов, главных святынь 
примитивного синтоизма; и 3) с нею начинаются упоминания о борьбе пришельцев с 
окружающими племенами, чего не было до сих пор. 
    Итак, с первого водворения до окончательного оседания, с Дзимму до Судзин, 
с 660 г. по 96 включительно по официальной хронологии — такова характеристика 
этого второго периода рассматриваемой эпохи. 
В. Период первоначального этнического и политического расширения
    Третий этап в развитии начальной эпохи японской истории также может быть 
оттенен своими характерными гранями. Его начальный момент обрисован выше: это 
правление Судзин, ознаменованное рядом новых происшествий в жизни племени, как 
мирных, так и военных. С него начинается этнический и политический рост племени,
 и это проявилось в целом ряде столкновений с окружающими племенами. 
Историческое повествование передает нам ряд сказаний об известном японском 
эпическом герое, царевиче Яматодакэ или Яматотакэру — сыне последующего 
властителя Кэйко, который совершил ряд победоносных походов и на юг в Кюсю, 
против обитавших там Кумасо, и на восток о. Хонсю, против Эбису. Цикл этих 
сказаний, если снять с них мифологическую и эпическую оболочку, в общем, рисует 
довольно отчетливую картину расширения сферы влияния племени пришельцев. 
Укрепившись в Ямато, не тревожимые, надо думать, соседями, и сами еще 
достаточно слабые, чтобы предпринимать какие-нибудь агрессивные действия против 
них, пришельцы за предшествующий период успели настолько окрепнуть, что в этой 
стадии уже оказались в силах и, может быть, были принуждены к этому 
естественным ходом вещей, начать наступательные действия против соседних племен.
 Это укрепление с своей стороны явилось, надо полагать, результатом 
естественного роста племени, как в численном отношении, так и в организационном,
 но в то же время обусловливалось и внешними факторами. Я полагаю, что к этой 
эпохе, может быть, закончилось то полное слияние племени Тэнсон с племенем 
Идзумо, о котором упоминалось выше. Пришельцы подкреплялись родственными 
этническими элементами, может быть другими ветвями своего же племени, может 
быть очень близкими по своему происхождению и культуре, и это повело к 
расширению их территории и к увеличению политического значения, которое в этой 
фазе несомненно могло иметь место, благодаря уже большей организованности 
социального строя и общественно-экономических взаимоотношений внутри самого 
племени. Исходя из «своей основной территориальной базы — Ямато, созданной 
предшествующим периодом их жизни, пришельцы, благодаря своему росту, оказались 
теперь владетелями большой территории, и это быстро привело их к 
соприкосновению и враждебным отношениям с другими племенами. С другой стороны, 
рост племени и его организованность толкали к агрессивности уже чисто 
политической, так что все эти повествования о походах то самого Судзин, то 
другого властителя Кэнко и его сына Яматода-кэ — содержат в себе несомненное 
историческое ядро, как отражающее действительно возможные и необходимые факты. 
Не впадая в скользкий «эвгемеризм», всю эпопею царевича Яматодакэ, вооруженного 
«священным мечом», одним из упомянутых «трех священных предметов», можно 
истолковать чисто исторически: племя Ямато, усилившись и укрепившись, 
почувствовало в себе силы к наступательным действиям («Яматодакэ» может 
этимологизироваться так: «Ямато — название провинции, отсюда — племени, в нем 
жившего, т. е. японцев; «дакэ» — мужество — храбрость) и начало распространять 
свою власть над соседними племенами; «священный меч», которым действовал 
Яматодакэ — эмблема власти вообще, как один из «священных предметов», и 
наступательной власти — как оружие — в особенности. И его эпопея указывает даже 
путь этого расширения племени Ямато: это — юго-запад, о. Кюсю, где обитали 
Кумасо, и восток Хонсю, где жили Эдзо. Эти два племени в действительности были 
самыми многочисленными и сильными племенами в древнейшей Японии, и японцы 
должны были с ними столкнуться. Если бы даже не было этих рассказов, мы должны 
были бы искать где-нибудь других свидетельств об этих столкновениях, как 
необходимых a priori. Начальная грань периода и его основное содержание не 
только в общем смысле, но даже, в значительной степени, и в отношении фактов, — 
нам известны. Без большого труда можно установить и конечную грань: это начало 
крупных военно-политических движений, рассчитанных на широкий масштаб, 
предпринимаемых уже в чисто организационном порядке и знаменующих собою 
наступление уже новой эры — широкого государственно-исторического роста. Эра 
эта находит себе отчетливое выражение в деятельности царя Тюай и особенно его 
супруги — царицы Дзин-гу, бывшей деятельной сподвижницей и его самого, и затем 
правившей самостоятельно от лица своего сына Одзин. Как раз эта эпоха 
ознаменовалась крупными военно-политическими движениями, затронувшими не только 
саму Японию, но задевшими даже и Корею. Царствование Тюай официальная 
хронология относит к 192 г. по Р. X., каковой год и можно, следовательно, 
считать рубежом двух периодов. 
    Итак, от Судзин — момента окончательного закрепления пришельцев в Ямато, до 
Тюай — момента начала широкой политики, с 96 г. до Р. X. по 191 г. включительно 
по Р. X. по принятой хронологии — период этнического, территориального и 
политического роста японского племени, ставшего уже бесспорно доминирующим 
среди всего прочего населения архипелага. 
Г. Период широкой политической и культурной актуальности.
    Весь тон этого периода ясно обозначается уже в его самой начальной фазе. В 
правлении Тюай, каковым открывается новая эра, мы находим уже правильно 
организованный поход во главе с самим царем на Кюсю, против все еще не 
покоренных окончательно Кумасо. Тот факт, что все действия и подвиги Яматодакэ 
не привели к окончательному результату, а поход Тюай и военные мероприятия его 
супруги Дзиигу, взявшей после его смерти во время этого похода в свои руки 
бразды правления, закончились полным подчинением Кумасо, после чего даже имя их 
исчезает со страниц древних исторических памятников, — достаточно ярко 
свидетельствует о различном характере этих движений. В предыдущем периоде — 
эпическая борьба начинающего укрепляться племени со своими соседями, здесь — 
уже то, что может именоваться почти войной, походом, военной экспедицией и т. п.
 Сам царь предводительствует дружинами своего родного племени и руководит его 
агрессивными устремлениями. Сейчас же вслед за Тюай и покорением Кумасо 
происходит знаменитый поход Дзингу в Корею, обычно рисуемый как первый пример 
агрессивных действии Японии по направлению к материку. Образ самой царицы — 
этой эпической воительницы древней Японии, служит достаточным символическим 
выражением возросшей мощи племени Ямато с его уже широкими сферами влияния. 
Согласно японским историкам эта экспедиция воинственной царицы привела к тому, 
что японское племя на некоторое время как будто бы утвердилось и на Корейском 
полуострове; по крайней мере в течение некоторого времени говорится о Корее, 
как о покоренной стране, а в эпоху правления Тенти, когда он был еще наследным 
принцем, мы узнаем, что Корея, где в это время произошло слияние издавна 
существовавших там трех отдельных государств в одно, под эгидой царства Сил-ла, 
— «отложилась» от Японии. Как бы ни относиться к этому повествованию и 
достоверности сообщаемых фактов, для нас весь рассказ о походе Дзингу имеет 
свое совершенно неоспоримое значение, свидетельствуя не столько об единичном 
данном конкретном факте, сколько об общей картине периода. Я думаю, что 
корейский поход Дзингу можно рассматривать в том же аспекте, как и поход Тюай 
на Кумасо, т. е. как обычную военную экспедицию, предпринятую в сфере своего 
этнического влияния, но отнюдь не означавшую попытки вторгнуться в совершенно 
чуждую территорию. Корею, особенно ее юг, можно и необходимо рассматривать в 
древней истории Японии, как территорию, органически связанную с самим японским 
архипелагом. Уже выше указана вероятная этнографическая связь, связь племенная. 
Мы знаем помимо этого и целый ряд других фактов, свидетельствующих о тесной 
связи этих двух территорий. Отмечу лишь главнейшие: 
1. Связь, отмеченная мифологией: повествование Нихонсёки о боге Сусано-о, 
изгнанном в Силла и потом вернувшемся в Идзумо, и корейский миф о некоем 
божестве, нисшедшем с неба и объявившемся под одним деревом, основавшем потом 
само корейское государство и затем удалившемся. Некоторые исследователи хотят 
видеть в этом мифе отражение японского мифа о Сусано-о, отождествляя «государя 
Таки», как именуется в корейском сказании этот основатель государства, с самим 
Сусано-о. Есть затем указания, что брат самого Дзимму — Инахино стал князем 
Силла. 
2. Участие японцев в исторической жизни корейского царства Силла: так мы узнаем 
о том, что в самом начале Силла главным «министром» этого царства был японец, 
именуемый «князь Ко»; сам основатель Силла — князь Какукесэн, как его именуют 
японские источники, происходил из рода Боку, или Пак в корейском произношении, 
каковое слово, по своей этимологии, можно соединить с именем Ко: оба они значат 
«тыква». Отсюда делается предположение, что родоначальник царствующего дома 
Силла сам происходил из японского рода, к которому принадлежал и упомянутый 
«министр». Вообще говоря, то обстоятельство, что племя Ямато имело какое-то 
отношение к царству Силла с самого его возникновения не отрицается и самими 
корейскими источниками. Не лишена некоторых оснований и попытка отожествить 
этого родоначальника князей Силла с упомянутым Инахино японских сказаний. 
Основатель второй ветви князей Силла — Дацукан, также будто бы происходит из 
японцев: его считают сыном владетеля области «Табана, отстоящей на 1000 миль к 
северо-востоку от страны Ямато». Если допустить, что это «Ямато» означает Кюсю, 
то эта область окажется где-нибудь на Хонсю либо в Санъиндо, либо в Хокурокудо. 
Указывают, что эта древняя Табана есть тоже, что и Тадзимана, т. е. последующая 
провинция Танба. 
3. Участие корейцев в исторических судьбах Японии: так мы знаем, что в 
правление князя Адара в Силла некий кореец Гейу прибыл на какой-то небольшой 
японский остров и стал там княжить. И этот факт, по-видимому, не должен 
считаться единичным. 
4. Браки японских властителей с кореянками. Эти факты были, по-видимому, очень 
распространенным явлением: мы знаем о дочери корейского князя Кицукон, ставшей 
супругой какого-то властителя Японии; сама Дзингу была наполовину из корейского 
рода. 
    Подобный список исторических упоминаний можно было бы продолжить до 
бесконечности, но, думается, и этого достаточно, чтобы стала совершенно ясной 
эта исконная органическая связь Японии с Кореей. Поэтому, если в предыдущий 
период японское племя сталкивалось со своими ближайшими соседями в процессе 
своего естественного роста, то в этот период оно также продолжало расширяться, 
хотя и в гораздо большем диапазоне, и уже с проникновением в процесс 
определенно политических элементов, но все же на тех же основаниях: в пределах 
своей исконной культурно-географической и этнографической зоны. И поэтому поход 
Дзингу нет никаких оснований особенно выделять на ряда экспедиций внутри самой 
Японии, против Кумасо и. т. д. и видеть в нем уже определенно внешнее движение 
японского племени. 
    Но не только эти проявления военной активности в широком масштабе выделяют 
этот период из среды других: племя Ямато растет и территориально, и 
экономически, и культурно. Если территориальный рост сказывается теперь уже в 
окончательном подчинении некоторых племен, вроде Кумасо, то экономический и 
культурный вызывается новым явлением, характеризующим именно этот период: это 
ряд иммиграционных волн с материка на острова японского архипелага. Исторически 
это отмечается в целом ряде многозначительных фактов. В правлении Одзин — сына 
и преемника Дзингу, царствовавшего самостоятельно с 270 г. по 310 г., прибыли 
два ученых корейца: Атики (в 284 г. ) и Вани (в 285 г. ), из которых второй 
принес с собою и конфуцианские книги. Им принадлежит, по-видимому, честь 
первого распространения просвещения в Японии, особенно в области грамотности. В 
289 г. из Китая явился некий Ати-но-оми, бывший, по рассказам, потомком 
Хань'ского императора Лин-ди; с ним вместе переселилось очень много других 
китайских эмигрантов. Они осели в той же провинции Ямато и впоследствии 
сделались очень многочисленными. Помимо этого мы наталкиваемся и на ряд других 
свидетельств о таких переселениях, особенно в эпоху Юряку (456 — 479 г. г. ), и 
несомненно эти иммигранты не могли не оказать самого решительного влияния и на 
экономический быт, и на культуру вообще. Иммигранты принесли с собою ряд 
ремесел, в том числе особенно ткацкое, — и с этого времени ремесленный быт в 
Японии начинает усиленно и успешно прогрессировать. Более высокий культурный 
уровень пришельцев с материка содействовал поднятию такового у самих хозяев, и 
рост племени Ямато в области культуры в этот период становится очень 
интенсивным и определенно заметным. 
    Таким образом, рассматриваемый период, который назван выше периодом широкой 
политической актуальности, является не только очень важным моментом в жизни 
племени Ямато в смысле роста силы и организованности, но представляет собою ту 
эпоху, которая впервые начала подготовлять будущее формирование правильно 
построенного государства. В это именно время на японскую почву были прочно 
брошены те зерна, которые дали потом пышные всходы. 
    Если нам ясен начальный момент этого периода, то менее легко отыскать его 
конечную грань. Искать ее приходится сообразуясь с двумя факторами: наличностью 
явлений, могущих считаться заключающими собою общее содержание эпохи, и 
появлением новых, еше ненаблюдаемых доселе исторических событий. Довольно 
затруднительно указать четко обозначенное явление первого порядка. Уже в первые 
времена этого периода закончились эти крупные агрессивные действия, и дело в 
дальнейшем сводилось к удержанию за собою вновь захваченных территорий или же 
подавлению новых возмущений; вместо этого наблюдается сильнейший культурный и 
экономический рост племени Ямато, соединяющийся, конечно, с усилением его 
политического значения. И эта картина в смысле своего политического и 
этнического содержания в целом перекидывается и в последующий период. Так что в 
этом смысле очень резкой грани между ними нет. Зато есть грань, и очень резкая, 
в другом смысле, имеющем огромное значение именно в истории развития 
государственного быта. Это — первые характерные явления зарождающихся сословий 
и первые признаки перехода от патриархальной монархии, управляемои царями — 
родовыми старейшинами, то воинственными, то мирно настроенными, — к сословному 
государству. Эти симптомы обозначаются в виде появления могущественных 
представителей иных домов, помимо главного рода Сумэра-но-микото, т. е. 
царского, — домов, относящихся к тому же племени, но начинающих уже 
обособляться и от общей массы, и от царского рода. Начинается социальная 
дифференциация единой патриархальной родовой массы, процесс выявления отдельных 
элементов, создающих впоследствии сословия. Все события текущего периода, с его 
внутренним развитием и вторжением внешних влияний, неизбежно влекли к этому, и 
последний период эпохи ознаменован первыми признаками образования сословий, — 
разумеется, как и следует ожидать — в форме родовой знати, — и начинающейся 
борьбы его отдельных представителей. Начинается, в полном смысле этого слова, 
«история». Я думаю, что, учитывая весь этот первоначальный важный фактор, 
конечной гранью периода можно считать правление Юряку (456 — 479), когда мы уже 
определенно видим три выделившихся рода: Отомо, Мононобэ и Такэсиути, 
принимающие деятельное участие во всех делах и судьбах племени Ямато. Таким 
образом, грани периода рисуются так: с 192 г. по 480, г., от Тюаи до конца 
царствования Юряку. 
Д. Период социальной дифференциации и возвышения отдельных родов
    Рассматриваемый период ближайшим образом предшествует моменту превращения 
Японии в организованное государство сословного типа, и его главными деятелями 
являются уже первые представители этого будущего сословия. 
    В сущности говоря, до сих пор социальное устройство японского народа являло 
собою все основные признаки родового строя: народ делился на ряд отдельных 
родов, во главе которых стояли родовые старейшины; род был обычно связан с 
какой-нибудь отдельной территорией и был в значительной степени полновластным 
хозяином на ней. Власть Сумэра-но-микото, этого патриархального царя, носила 
характер, главным образом, сакральный, по своей связи с основным культом 
первоначального синтоизма — солнечным, каковой за это время, надо думать, успел 
сделаться всеобщим, заняв преобладающее положение в общей натур-мифологической 
концепции. Что же касается чисто политического значения этих царей, то оно, с 
одной стороны, зиждилось на факте связи с исконным стволом — действительным или 
предполагаемым, всего племени, а также — и это, по-видимому, было главным 
фактором их сравнительного могущества, — на силе их личного рода и его военных 
дружин. Такое устройство — если и может называться монархическим, то 
обязательно с особым признаком: патриархального характера и происхождения этой 
монархии. 
    С развитием народа Ямато — во всех выше перечисленных отношениях — не мог 
не потерпеть изменений и первоначальный родовой строй. Агрегат отдельных родов 
превращается постепенно в народ, и родовые старейшины понемногу становятся 
главами домов: образовывался, таким образом, верхний слой в среде этого народа. 
Этот верхний слой, будучи связан и генетически, и органически с родовым бытом, 
все еще носил полупатриархальный характер, но тем не менее его представители 
были уже не прежними родовыми царьками, действующими только на своей территории 
и в пределах своего племени; они начинали выступать и как политические факторы 
на общей политической арене. Конкретно за ними была еще сила их рода, но сам 
характер их деятельности был уже иной: деятельность эта имела своей ареной 
государство, точкой своего приложения — общую политику, целью — влияние в 
пределах всего нарождающегося государства. Это постепенно создающееся 
государство стало ареной активности этих новых элементов и сценой, на которой и 
вокруг которой возгоралась их взаимная борьба. И новый период рисует нам 
картину могущества этих новых домов, распоряжения ими судьбами страны и 
культуры и отход в тень самих Сумэра-но-микото, царей, часто становившихся в 
значительной мере игрушкой в их руках. 
    Мне кажется, что именно при свете такой начавшейся социальной 
дифференциации с выделением из недр родового строя первого сословия и следует 
рассматривать знаменитую в ранней истории Японии борьбу двух домов — Мононобэ и 
Сога, которой заполнено целых два поколения и которая закончилась победой Сога. 

    К такому толкованию побуждают следующие три соображения: 
1. с общей точки зрения эволюции родового строя следовало бы ожидать 
образования нового сословия именно в это время, когда племя Ямато развилось уже 
в достаточно организованную единицу и когда оно столкнулось с целым рядом 
континентальных культурных влияний; 
2. с последующей эпохи мы видим все более и более выступающий в явственном виде 
сословный характер монархии, который должен был корениться в предшествующей 
эпохе; 
3. последующая эпоха начинается с попытки построить абсолютное государство 
бюрократического типа, что возможно лишь при существовании целого, сложившегося 
в народ, и при базировании на каком-нибудь его слое; попытка эта закончилась 
неудачей, и абсолютная монархия сменилась властью родовой знати, — 
аристократического сословия, что опять-таки не могло бы случиться, если бы это 
сословие не было бы уже соорганизовавшимся. Поэтому чрезвычайно желательно и 
важно проверить такой подход к событиям этого периода и по достоинству оценить 
их социальное значение. 
    В эпоху еще Юряку мы встречаем уже два таких дома: это — Отомо и Мононобэ, 
представители старинных, восходящих еще ко времени самого Дзингу, родов. 
Впоследствии к ним присоединяется дом Сога и, после упадка Отомо, между Сога и 
Мононобэ начинается борьба за власть и влияние. Интересно, что борьба эта 
связана с судьбами буддизма в Японии: занесенный на японские острова именно в 
этот период — впервые в царствование Киммэй (540 — 571), буддизм успел 
приобрести себе сильных покровителей в лице Сога. Традиционная японская 
«школьная» история даже всю эту борьбу рассматривает, как ведущуюся 
исключительно из-за буддизма, так как если Сога были его ярыми приверженцами, 
то Мононобэ — его не менее ярыми противниками. Но, конечно, буддизм был лишь 
или одним из моментов, из которых сложилась борьба, или же поводом к ней. 
Борьба, закончившаяся победой Сога, привела к торжеству буддизма. После падения 
Мононобэ, у новой религии уже не было сильных противников и, когда у нее 
нашелся еще один покровитель, в лице принца Ммая-до, известного под именем 
Сётоку-тайси, который долгое время фактически правил страною под руководством 
Сога, — торжество буддизма было полным. 
    Положение царей среди этой борьбы было чрезвычайно жалкое: один из них 
Судзюн был даже убит в 592 г. по приказу Сога. Сам добродетельный и энергичный 
принц Сётоку-тайси — крупнейшая фигура всего периода, был также в значительной 
степени послушным орудием в руках этого же Сога. И если кто и помог 
впоследствии царской власти вновь, как будто бы, занять прежнее положение, то 
опять-таки представитель того же нарождающегося сословия — Каматари, основатель 
знаменитой аристократической фамилии Фудзивара. Взамен рухнувшего Отомо, 
уничтоженного Мононобэ и павшего Сога — на авансцену истории выступил новый дом.
 Родовая знать становилась настолько значи тельным — и качественно, и 
количественно — явлением, что историческая арена не оставалась незанятой ее 
представителями. Гонцом периода следует считать 645 г., когда произошло 
официальное преобразование патриархальной монархии в государство нового типа. 
Поэтому грани периода таковы: от конца царствования Юряку с 480 г. по 645 г. — 
1-й год Тайка. От начала определенного выделения трех домов до падения дома 
Сога. 
2. Эпоха сословно-аристократической монархии (645—1192 г.г.)
    В 645 г. Япония превращается окончательно в государство: производится 
«великая реформа» — «Тайка», как это звучит в японизирован-ном китайском 
произношении двух китайских иероглифов «Да» — великий, и «Хуа» — реформа, и это 
слово становится официальным названием годов правления Котоку, т. е. так наз. 
«нэнго», официальным обозначением годов царствований отдельных властителей, на 
основании которых и велось летосчисление впоследствии. Тайка — первое японское 
нэнго; до этого времени обычай специально именовать годы царствований не 
существовал, и лишь с этого момента он входит в силу и сохраняет свое 
непререкаемое значение вплоть до наших дней. 
    Основным содержанием периода является образование, укрепление, развитие и 
падение сословной аристократической монархии. Япония из совокупности родов, 
принадлежащих к одному или двум родственным племенам, превращается в 
государство монархического типа. Это значит, что развитие племени, родового 
строя приводит — в силу разных причин, к тому, что можно именовать уже 
определенно нацией и в социальном, и в экономическом смысле. С этого времени, 
при всем существовании, конечно, еще отдельных родов, мы имеем дело с нацией, 
японским народом. С другой стороны, принимает окончательные формы и сама 
организация верховной власти: вернее — впервые власть Сумэра-но-ми-кото 
начинает рассматриваться, как верховная в полном смысле этого слова. Из 
родового царька Сумэра-но-микото становится монархом, царем — власть которого 
является в принципе единственной на протяжении всей сферы территориального 
влияния его народа. И, наконец, — и это наиболее характерный признак 
превращения, величайшее его проявление — как весь государственный строй, так и 
концепция верховной власти получают юридическую санкцию. Впервые в Японии 
взамен обычного права появляется писанный закон. Япония переходит к 
систематическому законодательству, охватывающему все стороны ее жизни и быта. 
Наряду с этим устанавливается и регламентируется и весь правительственный 
аппарат. Таким образом, и в социально-экономическом отношении, т. е. в смысле 
междуродовой организованности и появления первого сословного расслоения вместе 
с переходом к иным формам совместного хозяйства, взамен изолированных; и в 
политическом отношении, т. е. в смысле организации определенного 
государственного строя с правительственным механизмом и верховной властью, 
простирающими свое влияние на всю страну; и в юридическом отношении, т. е. в 
смысле юридического вмешательства в образующиеся социальные, экономические и 
политические явления, их юридической санкции, преобразовании или ломке, — 
Япония со второй половины VII века выступает на совершенно новый, сравнительно 
с прежним, путь и становится государством во всей полноте значения этого 
термина. 
    Ко всему этому присоединяется и еще одно явление, также лучше всего 
характеризующее это превращение: в Японии начинает существовать городской быт и 
городское устройство. До настоящего времени Япония, в сущности, городов не 
знала. Были поселения, обитаемые пункты, но городов не существовало. Первый 
город, достойный этого имени, был — Пара, первая столица эпохи, установившаяся 
с начала VIII в. Так называемые резиденции царей до этого времени совершенно не 
имели значения городов: это были временные их поселения, с каждым царствованием 
переносимые на новое место. Такое периодическое переселение, вызываемое, 
главным образом, чародейскими соображениями, по связи с основной этической 
идеей синтоизма о «чистоте» и «скверне», а отчасти и благодаря упрочивающимся 
влияниям китайского народного даосизма, — препятствовало появлению 
сколько-нибудь прочно заселенного места, которому легче другого — по своему 
значению, как резиденции царя — можно было бы сделаться городом. Появление 
городов относится лишь к этой эпохе, и это как нельзя лучше характеризует те 
новые социальные, экономические и политические формы, которые установились к 
этому времени. При этом первый японский город имеет не столько значение 
укрепленного пункта, сколько политического и торгового центра, и, в виду все же 
достаточной примитивности самого государства, во все ближайшие века, мы знаем, 
собственно говоря, один город — столицу. С развитием нового строя и его 
гипертрофией в сторону культуры одного сословия, — мы сталкиваемся, в сущности, 
даже с диктатурой одного города — «столицы» над всей прочей страной — 
«провинцией». Так было в ту эпоху, когда столица находилась в городе Хэйан, т. 
е. нынешнем Киото. Но уже вскоре после начала этой эпохи в народном и 
общественном сознании укрепилась эта антитеза — столицы и провинции. 
    По вопросу о гранях этой эпохи можно заметить то, что в общих чертах они, 
конечно, ясны: с одной стороны — момент первого официального превращения 
первобытной патриархальной монархии в организованное сословное государство, в 
политический организм, что приурочивается внешним образом к 645 г., году 
проведения «великой реформы» — Тайка; с другой стороны — первое политическое 
выступление военного сословия, приведшее к крушению этой аристократической 
монархии и к замене ее военной империей. От момента политической организации 
одного сословия — к моменту политической же организации другого. От момента 
установления одной формы государственного устройства — к моменту утверждения 
другой. 
    В виду этого, мне кажется наиболее правильным конечную грань эпохи полагать 
также в моменте безусловно внешнего значения, но имеющем за собой характер 
официального события: это возложение главным вождем военного сословия Минамото 
Ёритомо на себя титула «Сэйи-тайсёгун», соответствующего по принятой мною 
терминологии — званию императора, в римском, т. е. основном смысле этого слова. 
Это провозглашение имело место в 1192 г. и является официальной эрой нового 
государственного политического устройства. Конечно, в смысле реального 
положения вещей хронологические даты должны бы быть несколько изменены: тот же 
Ёритомо уже после своей окончательной победы над второй группировкой военного 
сословия, в лице дома Тайра, т. е. с 1185 г. был уже фактически властителем 
Японии, не принимая еще упомянутого титула; и даже более того, — если исходить 
из существа дела и искать моменты перехода действительной власти в руки 
воинского сословия еще тогда, когда официальное государственное устройство 
оставалось по виду прежним, то конечный пункт эпохи можно усматривать в момент 
захвата главою первой военной группировки — Тайра Ки-ёмори фактической власти 
со званием «верховного канцлера» Дайдзё-дайдзин, т. е. в 1167 г. Однако, в виду 
принятой системы разделения эпох по политическому признаку той или иной формы 
организации государства, — я останавливаюсь на официальном моменте появления 
такового — 1192 годе. 
    Само собой разумеется, что и эта эпоха 645 — 1192 г. г. далеко неоднородна 
по своему внутреннему течению. События ее группируются в отдельные циклы, 
которые образуют периоды, из которых эпоха слагается. В основу деления в этом 
случае можно взять эволюцию самого вновь организованного государства, что и 
приведет в результате к установлению ее отдельных этапов. Внутреннее развитие 
эпохи сословно аристократической монархии можно было бы представить в следующем 
виде: 
* А. Период реформ (645—710). 
* Б. Период абсолютной монархии (710—794). 
* В. Период распада абсолютизма (794—859). 
* Г. Период упрочения сословной власти (859—931). 
* Д. Период сословной диктатуры (931—1069). 
* Е. Период перманентного регентства (1069—1167). 
* Ж. Период распада в части аристократического сословия (1167—1192). 
А. Период реформ
    Данный период, обнимая собой немногим больше полустолетия с 645 г. по 710, 
весь целиком занят работой по переустройству государства. Наиболее характерным 
для него явлением представляется то, что в данном случае мы имеем дело не 
только с органическим процессом внутреннего развития и преобразования, но и с 
конкретным действием внешних сил и обстоятельств. Сословная монархия 
образовалась под огромным влиянием китайской культуры, в лице ее 
государственности периода Танской династии. Как уже было упомянуто, еще в 
предыдущую эпоху началось это вторжение на японскую почву континентальной 
культуры. И через Корею, и непосредственно даже из самого Китая в Японию 
хлынула волна китаизма, начавшая заполнять собою многие стороны жизни японского 
народа. Разумеется, в ближайшую очередь эту культуру восприняли верхи народной 
массы, т. е. будущее первое сословие скорее других смогло применить эту 
культуру у себя и использовать ее и для своего внутреннего роста, и для 
внешнего укрепления. Процесс усвоения китайской культуры в значительной степени 
и совпал с естественным образованием сословия, и очень ускорил это образование. 
Родовые старейшины и их ближайшие родичи, занимая доселе командующее положение 
в силу патриархального устройства страны, теперь оказались и в культурном 
отношении гораздо выше прочей массы своих соплеменников. Они усвоили их 
грамотность, т. е. китайскую иероглифическую письменность, обогатили свои язык 
новыми понятиями и терминами, заимствованными из высоко развитого китайского 
языка; они воспитывались и в государственном смысле, столкнувшись с китайскими 
теориями и образцами; их нравственный уклад подвергся большим видоизменениям в 
силу ознакомления с этической системой Китая: — словом, границы этого 
воздействия китаизма совершенно не поддаются учету. Китайская культура 
оказалась самым мощным фактором социального и политического развития и, совпав 
с внутренним развитием страны и народа, привела, в конце концов, к образованию 
правильного государства. В области чисто социальной — она содействовала 
превращению верхних слоев японской родовой организации — из патриархальных в 
сословные; содействуя их укреплению, она с другой стороны вносила и свое 
нивелирующее влияние, соединяя элементы отдельных родов в одну родственную и 
даже общую культурную массу, т. е. ускоряя процесс образования первого сословия.
 В области государственной — она вызвала переустройство всей организации по 
образцам Танской династии и по принципам китайской государственной науки. В 
области экономической — она двинула крупным шагом вперед примитивное хозяйство, 
обогатив его целым рядом новых областей, особенно в сфере ремесла. В области 
просвещения она дала Японии письменность и вызвала к жизни литературу, быстро 
пришедшую в состояние расцвета; в области искусства благодаря ей — впрочем, с 
помощью буддизма, — появилась японская архитектура, скульптура и живопись. 
Исследователь этой полосы японской истории должен иметь в виду прежде всего эту 
огромную роль китаизма во всех областях жизни Японии и учесть ее соотношение с 
искони развивающимися элементами культуры. 
    Реформа Тайка была проведена соединенными силами рода самих царей и сильной 
группы родовой знати. Во главе первого стоял принц Нака-но-оэ, ставший 
впоследствии царем и известный потомству под именем Тэнти; во главе второй 
находился знаменитый Каматари, положивший начало одному из знатнейших 
аристократических домов Японии, существующему и доныне — Фудзивара. Несмотря на 
то, что обе эти действующие группы по существу исходили из совершенно разных 
побуждений, они нашли подходящую почву для союза в борьбе против упомянутого 
выше дома Сога. Узел тех взаимоотношений, которые завязались к началу VII в., 
оказывается достаточно сложным и разобраться в нем не так просто. 
    Род Сумэра-но-микото, этих патриархальных царей был, конечно, более других 
заинтересован в той обстановке, которая создалась силою начавшейся актуальности 
первого сословия. Борьба Мононобэ с Сога, которая велась почти помимо трона, и 
среди которой этот последний играл роль ничтожного фактора, уже воочию показала 
Сумэра-но-микото всю ненадежность их власти. Последующая за ниспровержением 
Мононобэ диктатура рода Сога, окончательно низведшая царский род в приниженное 
положение пешки, которой Сога распоряжались по своему усмотрению настолько, что 
сама жизнь царей не была обеспечена — мы знаем об убийстве Судзюн по приказу 
Сога, — должна была вызвать среди царского рода попытки сопротивления с целью 
вернуть себе поколебленное значение. Однако, в виду недостатка в собственных 
силах, представители царского рода принуждены были искать себе союзников на 
стороне и нашли их в среде самого нарождающегося сословия, представителем 
которого был в свое время тот же род Сога. 
    Образование сословия родовой знати сопровождалось взаимным соперничеством 
отдельных групп в его собственных недрах. Соперничество это, надо думать, 
восходит к прежним временам родовой обособленности: традиция борьбы одного рода 
против другого преемственно переходит в сословие, являвшееся органическим 
продуктом этого родового быта. Вместе с этим, на эту борьбу подвигала жажда 
политической власти во вновь строящемся государстве. Поэтому, уже в 
предшествующий период мы видим эту борьбу во всем разгаре: сначала Отомо, 
Мононобэ и Такэси-ути, потом Мононобэ и те дома, которые пошли от Такэсиути, 
бывшего всесильным сподвижником и «министром» воинственной царицы Дзин-гу, — 
дома Хэгури, Кацураги и Сога; затем борьба сконцентрировалась и приняла острый 
характер в среде двух главных групп: Мононобэ и Сога, пока, наконец, дело не 
закончилось низложением Мононобэ и всевластием Сога. Но это не означало, что 
она должна была совершенно прекратиться: созидающееся сословие не нашло своего 
адекватного государственно-политического выражения, и отдельные силы, бродившие 
в его среде, порожденные процессом сформирования, продолжали действовать. 
Поэтому очень скоро те же Сога нашли себе соперников в лице влиятельного дома 
Каматари, который имел очень большое значение среди племени Ямато, в силу своей 
близкой связи с родным культом: Каматари принадлежал к так наз. «накатоми», 
присяжным выполнителям ритуальных предписаний синтоизма в его наиболее 
общенародной форме. Обязанность эта во всю предшествующую эпоху была и 
культовой, и столько же политической, согласно основному принципу древнего 
синтоизма: «дела правления и культа — одно и то же» (сансэй итти). Поэтому род 
Каматари пользовался большим и культовым, и политическим влиянием. И вот среди 
этого рода и нашли себе Сумэра-но-микото ревностных сподвижников в борьбе 
против Сога. Влиятельная группа новой знати и их сородичей во главе с Каматари 
давно уже не мирилась с диктатурой Сога и искала случая и возможности перейти к 
открытой борьбе. Может быть, ни сам род Сумэра-но-микото, ни группировка 
Каматари — в отдельности и не смогли бы открыто выступить и, главное, одержать 
победу в этой борьбе, — но вместе, в союзе они добились своего: род Сога был 
уничтожен так же, как до него был уничтожен дом Мононобэ. Сближению новых 
союзников очень содействовала, конечно, и та исконная связь, которая 
существовала между родом Сумэра-но-микото и домом Каматари на почве родного 
культа: власть царей прежде всего базировалась на культовых предпосылках и 
имела в значительной степени сакральный характер; поэтому дом присяжных 
исполнителей культа — Каматари был в самых тесных взаимоотношениях с царским. 
Следовательно, те силы, которые произвели переворот, явились коалицией наиболее 
аристократических элементов страны: роды Сумэра-но-микото и Накатоми, — царей и 
группы Каматари, и их победа была торжеством центральной группы племени Ямато 
над прочими элементами этого последнего, победой более или менее оформлявшегося 
сословия над все еще полуродовыми старейшинами. И эта коалиция создала свое 
государство, ставшее объективным выражением нового социального порядка, — 
проведя реформу Тайка. 
    В этом новом государстве уже не имели место, по крайней мере в первый 
период, диктатуры отдельных домов, или их вождей. Как ни сильна была 
группировка, возглавляемая Каматари, она не смогла уже построить систему, вроде 
той, что была при Сога; организовавшееся сословие требовало своего государства 
с прочным строем, но не анархической диктатуры отдельных лиц и домов. Поэтому 
мы и не находим после ниспровержения Сога на его месте Каматари, но, наоборот, 
сталкиваемся с определенным возвышением самого рода царей и сильнейшим 
поднятием их авторитета. И это не потому, что в перевороте участвовали очень 
сильные личности из царского рода, которые сумели занять доминирующее положение 
среди всей коалиции: как ни интересен и значителен по своему принц Накано-оэ, 
все же его причислить к великим людям никак нельзя. Наоборот, в сравнении с ним 
гораздо более великим рисуется Каматари. Так что, здесь дело не в героических 
фигурах на троне, которые смогли бы в этот промежуточный период захватить в 
свои руки всю власть; самый сословный характер коалиции обусловливал повышение 
значения верховной власти: государство, как скоро оно становилось на ноги, 
нуждалось в твердой власти, и, с другой стороны, сословие было еще настолько 
молодо и не сорганизовано, что не могло создать сразу же в полном смысле слова 
своей коллективной власти, — не могло и не умело, — почему и само же выдвинуло 
вперед лицо, занимавшее трон. 
    Однако, были и еще два обстоятельства, объяснявшие именно такое развитие 
всей создавшейся конъюнктуры. 
    Сам род Сумэра-но-микото все же обладал настолько большим значением, что 
игнорировать его было невозможно. Царский род к этому времени уже имел на своей 
стороне ряд экономических преимуществ, приобретенных им на почве вторжения той 
же китайской культуры и особенно ее носителей — самих иммигрантов. Эти 
иммигранты, принося с собою различные ремесла и вообще достаточно сильно 
развитую хозяйственную технику, сильно способствовали развитию хозяйства Японии 
вообще, и царского рода — в особенности. Поселяясь в Японии, эти выходцы из 
Китая или Кореи попадали главным образом под покровительство самих царей, 
располагались на территории им ближе всего подвластной и образовывали иной, 
совершенно особый слой населения, не связанный с племенным бытом японского 
народа, но имевший свою особую организацию. Не составляя рода в том смысле, как 
это было со всеми прочими элементами племени Ямато, эти иммигранты образовывали 
класс прямых подданных царя, становясь в зависимость более или менее личного 
характера — по отношению к нему. И этот очень многочисленный класс населения, 
связанный подданством с царским родом, составлял серьезную силу в руках этого 
последнего — и с точки зрения своей численности, и особенно с точки зрения 
экономической, как наиболее передовой в этом отношении слой населения Японии. 
Цари Ямато могли считать свои личные владения, благодаря им, наиболее 
могущественными экономически. Точно также и китайская материальная культура 
вообще, попадая, главным образом, в верхний слой японского населения, в первую 
очередь концентрировалась в среде царского дома. Поэтому царский род стал 
главным представителем китаизма. Пример принца Сёто-ку — этого апостола 
буддизма в Японии, вполне владевшего китайской ученостью, показывает, какие 
люди могли уже выходить из этого рода. Вторым обстоятельством, двинувшим все 
развитие конъюнктуры в направлении усиления царской власти, было влияние 
китайских культурных образцов, — в частности государственного строя Танской 
династии. Эпоха этой династии — блистательная по несравненному расцвету 
культуры, была временем абсолютизма верховной власти, сочетавшегося с 
бюрократическим устройством всего правительственного аппарата. Япония, 
заимствуя все от Китая, не видела иных образцов государственной организации, и 
не будучи в состоянии сама еще ее изобрести, — пошла по готовому пути. Обаяние 
культуры Китая вообще, преклонение перед мощью его государственного строя — 
сделали свое дело в смысле переноса на японскую почву китайского абсолютизма во 
всей его полноте. Таким образом, то, что произошло с реформой 645 г., по 
существу означает приложение принципов китайского государственного права и 
основанного на нем правительственного механизма к японской обстановке. Более 
того, тот социальный строй, который в Китае был тесно связан с этим 
государственным строем, был также перенесен в Японию, т. е. Японии навязан, и в 
значительной мере оказал свое влияние на организацию социальных слоев и в 
особенности на оформление самого первого сословия. Это последнее смогло придать 
себе законченную форму лишь благодаря китайским образцам и в этой области. 
    Итак, возвышение власти Сумэра-но-микото с реформой Танка обусловливалось 
следующими причинами: 
1. Молодостью и неорганизованностью вновь народившегося первого сословия, 
выступившего уже в качестве силы политической и нуждавшегося уже в адекватном 
себе государственном строе, но не смогшего его сразу выработать своими силами. 
2. Выступлением на политическую авансцену центральных групп родовой знати, — 
родов, принадлежащих к исконному ядру японского племени, игравших помимо 
политической и большую роль в общенародном культе, среди которых род царей 
Ямато занимал первое место. 
3. Большим самостоятельным значением рода царей Ямато, имевших в своем 
распоряжении, помимо своего личного рода, целый класс непосредственных 
подданных, в лице иммигрантов из Кореи и Китая, поднявших хозяйство личных 
владений царского рода на большую высоту. 
4. Особым значением, которое получил царский род, в качестве преимущественного 
носителя новой континентальной культуры, как в смысле материальном, так и в 
духовном. 
5. Действием образцов, представляемых тем же Китаем в области государственного 
устройства, имевших для деятелей того времени непререкаемое значение, в связи с 
общим преклонением перед всем китайским и невозможностью противопоставить ему 
что-либо свое, могущее с ним достойно спорить. 
    Поэтому то, что произошло после Тайка, носит несколько неожиданно для нас 
характер попыток построить централизованное государство с абсолютным характером 
верховной власти и бюрократическим правительственным аппаратом. Сущность самой 
реформы сводится в главных чертах к провозглашению полного уничтожения родового 
устройства, поскольку оно имело значение политическое. Это — первая мера, к 
которой обратилось новое правительство в лице упомянутого принца Нака-но-оэ и 
его сподвижника и союзника — Каматари, получившего с этого времени фамилию 
Фудзивара. Второе, что проделало новое правительство, — было объявление всей 
территории собственностью монарха и уничтожение территориальной независимости 
родов; вместе с этим и все население Японии было объявлено единым народом, 
находящимся в непосредственном подданстве по отношению к монарху. Таким образом,
 получили начало два существенных юридических элемента государства — территория 
и народ, и это нашло сразу же свое отражение в образовании административных 
делений и организации гражданского управления ими. Вместо родовых владений — 
провинции; вместо родовых старей-шин — губернаторы, управлявшие ими по 
назначению от центрального правительства. Наряду с этим был организован и 
налоговый аппарат, для чего понадобилось провести земельную реформу в смысле 
определения надела и системы правильного хозяйства. Новое правительство стало 
заботиться и о том, чтобы обезоружить население, для чего было воспрещено 
хранение оружия теми, кто не имел на это особого разрешения; позаботились и об 
организации почтовых сообщений, для чего были устроены почтовые станции; — 
словом реформа коснулась всех сторон жизни японского народа. 
    Разумеется, этот процесс не мог совершиться сразу и целое полустолетие 
занято этой реформирующей работой. Поэтому весь этот первый период эпохи 
сословной монархии и можно наименовать периодом реформ, и кончается он изданием 
знаменитого в летописях Японии первого свода законов — кодекса Дайхо, 
названного так по тем годам правления царя Момму, когда он появился. Издание 
его, начатое в 700 г., было закончено в 702 г. 
    Эту дату можно было бы считать конечной гранью периода, так как она 
определенно заканчивает эру законодательных реформ. Но я ставлю конец периода в 
связь с другим фактом, последовавшим вскоре же и знаменующим собою 
окончательное укрепление нового режима так сказать его символическим, хотя и 
внешним выражением: это — установление постоянной столицы в городе Хэйдзё 
(нынешний город Нара). Это было апофеозом нового режима, так как в этом именно 
городе получили свое первое осуществление все эти правительственные 
законопроекты. Сам Хэйдзё был построен по образцу танской столицы — 
блистательного Чан-ань, и явился первым настоящим городом Японии. В нем 
расположились и все государственные учреждения, отсюда пошло все управление 
страною. Это событие приходится на 710 г., и этот момент и удобнее всего 
считать концом периода реформ. 
Б. Период абсолютной монархии
    С установлением столицы государства в Хэйдзё или Нара начался новый период, 
который знаменует собою первоначальную стадию в истории нового государственного 
строя. Кодекс Дайхо обнимал собой все стороны государственного и социального 
бытия и проведению его в жизнь и было посвящено это время. Те силы, которые 
произвели реформу, продолжали действовать, и притом — в прежнем же направлении, 
только постепенно углубляясь и расширяясь, так что в результате по-видимому, 
вся страна была ими охвачена. Я говорю: «по-видимому» по той причине, что 
существует мнение в японской же исторической науке, будто все эти радикальные 
мероприятия по существу оставались лишь на бумаге, затронули только верхние 
слои народной массы, самой же страны не коснулись сколько-нибудь значительно. 
Вряд ли это так было, потому что мы в это уже время и впоследствии застаем 
большинство крупных нововведений действующими и процветающими. Новый строй, 
провозглашенный в предыдущий период и тогда же юридически зафиксированный в 
кодексе законов, в эту эпоху несомненно завоевал себе прочное место, настолько 
прочное, что его внешние формы остались непоколебленными в своих основных 
чертах вплоть до конца эпохи, несмотря на радикально изменившееся ее внутреннее 
содержание. Государственный механизм, приуроченный к абсолютизму, остался таким 
же и тогда, когда от этого абсолютизма фактически ничего не оставалось более. 
    Время это было решительным процветанием нового режима и первым культурным и 
политическим расцветом Японии. С эпохи, связанной с Нара, укрепились сношения с 
Китаем, начавшиеся задолго раньше и тогда еще выразившиеся даже в официальной 
грамоте — послании принца Сётоку к китайскому двору. Теперь мы видим правильные,
 лишь на короткое время прерываемые, периодические посольства в Китай, ко двору 
Танских императоров, причем в состав этих посольств входили лица, которые 
ставили своей целью изучение какой-нибудь отрасли китайской культуры. Помимо 
этого процветали и местные сношения отдельных лиц, независимо от каких бы то ни 
было официальных поручений и заданий. Китай наводняли толпы японских студентов 
и буддийских монахов, ищущих первые — светского образования, вторые — духовного 
просвещения. И принося с собою, по возвращении в Японию все заимствованное и 
перенятое, эти студенты и монахи наполняли содержание своей культуры все новыми 
и новыми моментами. Торжество китайской культуры было полным и коснулось всех 
областей государственной жизни. Как результат полного усвоения японцами 
иероглифической письменности и овладения ими китайским литературным языком 
явились не раз уже упомянутые два историко-мифологических свода: Кодзики и 
Нихонсёки. Была создана и система национальной письменности: слоговой алфавит, 
так называемый «кана», что дало возможность развиться и национальной литературе,
 особенно поэзии с ее знаменитой антологией VIII в., так называемой Манъёсю. 
Была создана учебно-воспитательная система, вплоть до высшей школы, — вся 
целиком основанная на китайском просвещении, с установлением ученых степеней по 
специальности. Началась система государственных экзаменов, особая подготовка к 
государственной службе, создавшая особый класс чиновников и сильно укрепившая 
устанавливающийся бюрократический режим. Этот последний получил свое выражение 
в издании особой «табели о рангах» с сорока восемью степенями, которыми 
регулировались и общественное положение, и прохождение государственной службы. 
    Наряду с этим, в эту же эпоху политического абсолютизма и государственной 
бюрократии достиг необычайного процветания буддизм. Это учение, как сказано 
выше, и раньше имело могущественных покровителей, вплоть до самих членов 
царского рода: принц Сётоку, например, явился его рьяным пропагандистом и 
насадителем. И после реформы царский дом продолжал покровительствовать буддизму,
 причем это покровительство имело свою особую политическую подоплеку. 
    Дело в том, что синтоизм в своем тогдашнем состоянии, глубоко отличном даже 
от концепции Кодзики и Нихонсёки, не говоря уже о том, что думали о нем 
филологи и богословы эпохи феодальной империи То-кугава — времен своеобразного 
ренессанса синтоистических идей, — вовсе не способствовал централизации страны 
и укреплению абсолютизма верховной власти. Солнечный культ, представителем 
которого был, конечно, в первую голову род Сумэра-но-микото, хоть и занимал 
существенное место в мифологической концепции того времени, но не был 
абсолютным. Наряду с ним процветали и иные натур-мифологические культы, 
соединенные при наличности родового строя с рядом божеств, относящихся к 
мифологии культуры, из которых на первом месте стояли божества родовые. 
Наличность этих отдельных родовых божеств и родовых культов раздробляло страну 
на ряд самостоятельных культовых сообществ, не подчиненных, или подчиненных 
очень слабо одному центральному объединяющему культу. Лишь впоследствии, 
начиная с рассматриваемого периода Нара, и особенно у позднейших богословов и 
апологетов этот солнечный культ был выдвинут на первое место. Поэтому монархи 
Нара, не будучи в состоянии полностью укрепить свое положение на почве 
национального культа, прибегли к помощи чужой религии — буддизму. Это учение 
отличалось нужными им политическими качествами: оно было религиозной системой, 
т. е. стройным организованным всеобъемлющим целым, что могло вполне совпасть и 
гармонически сочетаться с новой системой же государственного бытия; буддизм по 
существу своему отличается универсальным характером, не завися от места и 
момента, т. е. не будучи связан ни с родовым, ни даже племенным дроблением, 
благодаря чему он великолепно подходил для роли общей идеологии всего народа в 
целом; и, наконец, буддизм в себе самом, как таковом, не нес опасных ферментов 
политической революционности, направляя интересы верующего в иные, более 
духовные стороны. Поэтому монархи Нара и насаждали буддизм, так что этому 
периоду Япония обязана большинством своих буддийских архитектурных памятников: 
многие знаменитые храмы основаны именно в это время. И в это же время в самом 
центре страны, в городе Нара, была воздвигнута колоссальная металлическая 
статуя Будды, явившаяся как бы символом новой государственной религиозной 
идеологии. 
    Таков был этот период — эпоха высшего расцвета нового строя в его первой 
стадии и в то же время, пожалуй, единственный момент японской истории, когда 
она знала истинных властителей на троне — абсолютных монархов, не в теории, но 
фактически, причем не столько в силу своих личных качеств, сколько благодаря 
особенностям всей конъюнктуры, сделавшей Сумэра-но-микото царями с почти 
абсолютной властью. 
    Начальная грань периода объяснена выше: это — установление столицы в городе 
Хэйдзё или Нара; конечную — можно полагать в подобном же моменте: в перенесении 
этой столицы из Нара в город Хэйанкё, т. е. нынешний Киото. Это произошло в 
правление Камму — в 794 г. и знаменует собою начало распада Нарского 
абсолютизма. 
В. Период распада абсолютизма
    Рассматриваемый период, в сущности говоря, не ознаменован какими-либо 
особыми решительными событиями. Выделение его в особую единицу находится в 
зависимости от того несомненного факта, что эти годы были временем постепенного 
ослабевания абсолютизма в смысле централизованной монархии бюрократического 
типа с сильной верховной властью в лице царей. С перенесением столицы из Нара в 
Киото (из Хэйдзё в Хэйанкё), начинается новая эра, тесно связанная в истории 
японской культуры с этим городом и именуемая в более популярных историях — 
Хэйанской эпохой, бывшая периодом мирного существования страны, не омрачаемого 
никакими особенно крупными военными и социальными неурядицами; эпоха, которую 
называют золотым веком культуры Японии, особенно в области литературы и форм 
общественного быта; эпоха, давшая в своем кульминационном пункте своего рода 
«галантный век», — наш европейский XVIII в. То, что расцвело впоследствии, 
зародилось именно теперь, и первую ступень всего последующего мы можем 
определенно отметить двумя гранями: первая — приведенная выше, т. е. 794 г.; 
вторая — 859 г., — момент Фудзивара Ёсифуса регентом государства. Первая дата 
указывает на переход правительственного центра в место, где его первоначальная 
форма стала незаметно подтачиваться внутренними факторами, вторая — знаменует 
начало перехода верховной фактической власти в руки аристократического сословия.
 
    Эти 65 лет периода, несмотря на свою кажущуюся мирную и спокойную 
обстановку, были временем чрезвычайно важных процессов, происходивших в недрах 
самого нового строя и составлявших и создавших его элементов. Происходило 
незаметное сначала перерождение их, и даже вернее, не столько перерождение, 
сколько восстановление основных органических тенденций предыдущего 
социально-экономического процесса, ход которого был несколько нарушен и 
отклонен в другую сторону и замедлен особыми условиями, ближайшим образом 
создавшими реформы 645—710 г. г. После краткой полосы абсолютизма монархов, 
государственное строительство Японии пошло по тому пути, который намечался 
сразу же — по пути образования истинно сословно-аристократического государства. 
Те группы, которые новый режим создали и которые в первый момент — как это было 
описано выше, не смогли или не сумели сразу установить свой строй, теперь были 
уже не теми, что раньше. Процесс формирования первого сословия заканчивался, 
оно становилось уже вполне организованной и сознающей себя силой, уже имевшей 
свою собственную идеологию. Аристократия и примыкающие к ней слои, на которых 
базировался Нарский абсолютизм, окрепли настолько, что с этим абсолютизмом рода 
Сумэра-но-микото они более примириться не могли. Политическая актуальность 
этого сословия усиливалась все более и более и оказалась направленной к захвату 
в свои руки фактической верховной власти. Актуальность эта находила пока еще 
внутреннее выражение и проявлялась мирным путем, но в виду того, что власть 
Нарских монархов в значительной мере зависела от поддержки этих 
аристократических групп, то с переменой их ориентации и значение этой власти 
ослабевало. 
    Однако, все это не грозило новым государственным переворотом. Режим Нарской 
монархии был создан тем же сословием, только находившемся в начальной фазе 
своего политического развития, и его формы вполне удовлетворяли нужды и 
требования этого сословия, так что в их замене другими никакой особенной 
надобности не ощущалось. Важно было лишь, сохраняя эти очень удобные для 
осуществления власти над всей страной формы, влить в них иное содержание. 
Верховная власть была нужна, ее монархическая организация была очень удобна для 
аристократического сословия, ореол Нарских правителей был достаточно высок, 
следовательно, менять всей организацию этой верховной власти не имело смысла. 
Поэтому аристократическое сословие направило свои усилия в другую сторону — 
лишения Нарских царей фактической власти, — и этого добилось. 
    Властители Японии, никогда почти, за очень редкими исключениями, не бывшие 
сами по себе очень крупными личностями, не могли противопоставить свою личную 
силу в защиту своего абсолютизма. Они не могли этого сделать потому, что, 
во-первых, сами были настолько связаны с аристократическим сословием, что во 
многом от него зависели; их предыдущий абсолютизм был, с одной стороны, 
обусловлен только недостаточной организованностью сословия; во-вторых — плоды 
расцветающей культуры уже начали давать себя знать и в отрицательном смысле: 
буддизм, бывший орудием централизации, начал оказывать на личность и характер 
монархов свое умиротворяющее и вместе с тем ослабляющее влияние, направляя 
активность совершенно в иные сферы; китаизм, вместе с перенесением 
государственных и просветительных институтов Китая, повлек за собою и роскошь 
материальной культуры, сопряженной с изнеженностью и ослаблением творческой 
воли. Эти явления, ставшие потом характернейшим признаком всего сословия 
аристократии, в этот период были уделом, главным образом, рода Нарских монархов 
и значительно облегчали аристократии достижение ее целей. Борьба теперь имела 
внутренний характер и личность самих монархов стала иметь большое значение. 
    Помимо этих общих причин падению абсолютизма Нарских монархов 
способствовало и еще одно специальное обстоятельство: уже с конца периода 
законодательства, с царствования Момму (697 — 707) установился обычай выбора 
супруг для царей исключительно из рода Фудзива-ра, т. е. рода того Каматари, 
который был вождем группировки аристократии в период Тайка. Значение Каматари и 
его дома стало настолько большим, что если он и не занял сам весь трон, то 
обеспечил его половину своей фамилии установлением этого своеобразного порядка. 
Поэтому, в сущности говоря, сама царствующая фамилия была наполовину теми же 
Фудзивара, что и давало возможность легкого овладения фактической властью для 
наиболее честолюбивых представителей этого рода. И поэтому, когда 
аристократическое сословие окончательно созрело для своей власти, у него 
оказался готовый вождь и представитель — род Фудзива-ра, которому было уже 
нетрудно осуществить вожделения и задачи своего сословия: в 859 г. Фудзивара 
Ёсифуса принимает звание регента, возводя на престол девятилетнего Сэйва, и 
получает официальное признание фактического правителя государства. Этим и 
заканчивается период распада Нарского абсолютизма. 
Г. Период упрочения сословной власти
    Этот период, длившийся с небольшим 70 лет (859—931), заполнен главным 
образом упрочением нового порядка вещей. Аристократия, найдя для себя очень 
удобную форму власти, в виде такого способа управления самим «правителем», 
постаралась укрепиться на занятой позиции и повернуть ход вещей уже во всем 
государственном механизме в соответственном этому направлении. Ёсифуса принял 
на себя звание регента государства; его преемником в 877 г. оказался такой же 
Фудзивара — Мотоцунэ, взявший регентство от имени 10-летнего монарха Ёдзэй. 
Низложив вскоре этого последнего, Мотоцунэ возвел на престол другого монарха, 
себе более угодного, и принял новое звание: верховного канцлера, каковой титул 
с тех пор надолго оставался в полном распоряжении Фудзивара. С уходом с 
политической сцены Мотоцунэ, после небольшого перерыва, пост верховного 
канцлера занял Фудзивара Тадахира и этот момент — 931 г. — и знаменует собою 
начало этой диктатуры Фудзивара от лица всего аристократического сословия, что 
и составляет конечную грань этого периода. 
    Время это ознаменовалось, следовательно, окончательным возвращением всего 
процесса сословно-государственного развития, сдвинутого разными причинами 
немного в сторону, — на свой основной путь. Аристократическое сословие, начав 
свою политическую карьеру распрями домов Мононобэ и Сога, бывших еще в большей 
степени просто родовыми старейшинами, чем истинными продуктами сословного 
развития; пройдя через Каматари, произведшего вместе с царским домом переворот, 
но не сумевшего сейчас же создать сословный государственный механизм, — 
закончило организацией уже подлинно своей сословной власти в образе 
аристократической монархии, сделав аппаратом этой власти, во-первых — захват в 
свои руки царствующей фамилии путем внедрения в нее через женщин, чем достигло 
почти полного слияния этой фамилии с сословием, во-вторых — институт регенства 
и верховного канцлерства, как средоточие фактической власти. Ближайшим образом 
процесс этот начался в предыдущий период, был осуществлен в данный, и 
последующее время застает уже ничем не прикрытую форму сословной диктатуры. 
Таким образом, гранями периода окажутся: первое регентство Есифуса в 859 г. и 
окончательное утверждение власти в руках Фудзивара со вступлением на пост 
канцлера Тадахира — в 931 г. 
Д. Период сословной диктатуры
    Время после водворения у власти верховного канцлера Тадахира является 
вершиной могущества аристократического сословия и вместе с ним рода Фудзивара. 
В течение 130-ти с лишком лет государством правят канцлеры из этого рода от 
лица монархов, возводимых ими на престол и низводимых по своему желанию. 
Благодаря системе заполнения женской половины дворца женщинами из семейства 
Фудзивара, становившимися не только законными супругами монархов, но и их 
фаворитками и наложницами, при этом в большом количестве одновременно, 
царствующий род был на большую половину частью той же фамилии Фудзивара. 
Одиннадцать монархов, начиная с Дайго (с 898 г. ) и кончая Горэйдзэй 
(1046—1068) были ближайшим образом связаны с этой фамилией. Однако не только 
этим путем держали в своих руках Фудзивара верховную власть: они неустанно 
стремились к возведению на престол малолетних, свергая и заставляя отрекаться 
от престола начинающих входить в самостоятельный возраст, так что большинство 
лиц, занимавших престол в этот период, были именно детьми, с которыми канцлерам 
Фудзивара можно было не считаться. И, наконец, третьим средством захвата власти 
служило упрочение за собою поста верховного канцлера с приданием ему 
первенствующего в политическом смысле значения, как соединенного с официальной 
высшей властью во всем государственном аппарате. Итак, женщины, малолетство 
царей и юридическое признание — вот на чем держалась власть фамилии Фудзивара. 
    Овладение государственным аппаратом произошло путем заполнения всех 
ответственных должностей и сколько-нибудь влиятельных постов в стране членами 
или приверженцами этой фамилии. В сущности говоря, это овладение было настолько 
прочным и так зорко охранялось, что проникновение на государственную службу в 
ее мало-мальски значительной сфере было невозможно даже для самих членов 
царского дома. Весьма многочисленные, в силу системы жен и наложниц, члены 
этого дома, все эти принцы крови не находили себе прибежища и применения и 
часто пытались играть политическую роль путем занятия какого-нибудь важного 
служебного поста. И в этих своих поползновениях они постоянно натыкались на 
противодействие Фудзивара, ревниво оберегавших свою власть. Поэтому весь 
правительственный механизм оказался не только сверху до низу построенным на 
сословном начале, находясь в руках аристократии, — таковым он был с самой почти 
Тайка, — но и заполненным членами и ставленниками рода Фудзивара. Впоследствии 
это привело к двум разнородным результатам: с одной стороны, к внутренней 
борьбе за преобладание в недрах самой правящей фамилии, с другой — к усилению 
недовольства ее диктатурой и скрытой подготовке ее свержения. 
    Зенитом периода, в свою очередь являющегося апофеозом всего 
сословно-аристократического строя, нужно считать правление верховного канцлера 
Фудзивара Митинага с 996 г. по 1017 г. Это безусловно кульминационный пункт 
всей эпохи. Фигура Митинага одна из самых колоритных во всей японской истории. 
Великолепно образованный, владеющий всей китайской культурой, со всеми ее 
блестящими сторонами, тонкий знаток и любитель изящного и художественного во 
всех областях, особенно же — в поэзии; умеющий ценить и любить и свое 
национальное, японское, тем самым не впадая в слепое преклонение перед всем 
китайским и не превращаясь в китайского начетчика; авторитетный и ловкий 
политик, правивший совершенно самодержавно и державший в пределах своей 
досягаемости почти весь огромный государственный аппарат; и, наконец, 
изысканный участник сложного и утонченного обихода и быта, — Митинага во всем 
блеске являл своим живым примером все достоинства Хэйанской культуры. Культура 
эта ознаменовалась замечательным расцветом литературы и форм аристократического 
быта, и совершенно правы те историки японской культуры, которые считают, что, в 
сущности говоря, вся цивилизация Японии в эпоху, связанную со столицей Хэйан, т.
 е. с 794 г. по 1192 г., является цивилизацией одного аристократического 
сословия и еще точнее — цивилизацией одного дома — Фудзивара. 
    Конечной гранью периода приходится считать появление в 1069 г. на престоле 
монарха Госандзе, сумевшего ослабить значение Фудзивара и подорвать их 
диктатуру. Событие это, не имевшее еще социального значения, так как все те же 
группы, только в других комбинациях, продолжали пока стоять у власти, знаменует 
все же начало конца: с этого момента власть аристократического сословия идет 
неизменно к своему упадку. 
Е. Период перманентного регентства
    Настоящий период ознаменовался совершенно своеобразным явлением, 
наблюдаемым, надо думать, в истории одной только Японии. Государственная власть 
выпадает из рук самих монархов или представителей знатных домов и переходит в 
руки нового элемента: страною начинают править отрекшиеся от престола и 
«удалившиеся от дел» монархи, или же те же монархи, но вместе с отречением от 
трона отрекшиеся и от мира, т. е. экс-монархи и цари-монахи. И такой способ 
фактического управления страной, при наличии официальных государей на троне, 
отнюдь не является случайностью, эпизодом в истории, обусловленным особой 
конъюнктурой, характерным своеобразием личностей самих государей, — он 
возводится в систему, становится постоянным, официально признаваемым порядком. 
Система эта, именуемая в японской истории эпохой Инсэй *), началась в 
рассматриваемое время и продолжалась все время вплоть до наступления новой 
большой эпохи, в виде окончательной победы военного сословия и установления 
военной империи Ми-намото в 1192 г. Однако, ее политическое значение было 
актуальным в течение не всего этого времени: возвышение первого военного дома 
Тай-ра, имевшее место еще в эпоху аристократической монархии и знаменовавшее 
собою уже окончательный распад могущества первого сословия, положило предел 
власти и этих экс-государей, сделав, таким образом, и ее такою же номинальной, 
как и власть государей, занимавших трон. Поэтому нет никакого основания брать в 
основу определения граней этого периода факт самого существования системы Инсэй.
 Рассматривая внутри каждой эпохи стадии ее внутреннего развития и эволюции 
политической власти, мы должны считаться с фактическим положением дела и 
закончить период на том моменте, когда эта система управления страной, 
оставаясь полностью на месте, утратила уже политическое значение. Следовательно,
 начальной гранью периода можно считать вступление в 1069 г. на престол 
Госандзё, который первый отрекся от трона — с указанными намерениями — в пользу 
Сиракава, и хотя и не достиг вполне своей цели, но все же положил начало 
системе, которая полностью осуществилась его преемником Сиракава, отрекшимся от 
престола в пользу Хорикава и постригшемся в монахи в 1087 г. Собственно говоря, 
точнее было бы обозначить начало периода с этого именно года, если исходить из 
факта первого полного проведения системы Инсэй, но я предпочитаю считать 
началом именно год восшествия на престол Госандзё, и по следующим соображениям: 
если исходить с точки зрения новой правительственной системы, Госандзё — первый 
пришел к ней и если и умер, не достигнув цели, то все же открыл собою саму эру, 
обеспечив своему преемнику ее успешное проведение; если же основываться на 
фактической стороне дела, отправляясь от тех сил, которые явились фактическими 
держателями власти, то, обозначив предыдущий период, как эпоху диктатуры 
Фудзивара, мы неизбежно должны отметить момент ее ослабления и ухода власти в 
другие руки; это же последнее случилось именно со вступлением на престол 
Госандзё. Поэтому 1069 г. и следует считать начальной гранью периода. 
    Конечным моментом периода является, согласно нашему общему принципу деления,
 переход фактической власти в руки дома Тайра, в лице его главы — Киёмори, 
который в 1167 г. занял пост Дайдзёдай-дзин — т. е. первого министра. В виду 
того, что весь дома Тайра уже целиком принадлежит вновь появившемуся военному 
сословию, вступление во власть Киёмори означает уже полный распад 
сословно-аристократичес-кой монархии и дезорганизацию первого сословия. 
Следовательно, период перманентного регентства в лице экс-государей и 
государей-монахов с политическим значением этого явления длился немного менее 
ста лет, с 1069г. по 1167 г. 
    Система Инсэй явилась продуктом новой очень своеобразной политической 
конъюнктуры. Она возникла на почве распада сословной диктатуры и ослабевшего 
могущества правящей фамилии Фудзивара. К этому времени аристократическое 
сословие не только достигло зенита в своем политическом и культурном развитии, 
но уже начало болеть той смертельной болезнью, которая оказалась привитой 
долгим пребыванием у власти и у самого источника культуры, без необходимости за 
это бороться и это особенно развивать. Социальная структура в эпоху Хэйан была 
такова, что соперников у аристократии еще не было. Образовав свою монархию и 
превратив вскоре верховную власть в исполнительницу своих целей, аристократия 
могла свободно предаться мирному развитию в спокойной окружающей обстановке. 
Поэтому мы и наблюдаем сначала необычайный расцвет культуры этого сословия, 
достигшей своего апогея в эпоху Митинага, а затем начинаем обнаруживать и 
признаки гипертрофии этой культурности, превращение ее в явление экзотическое, 
не имеющее уже более не только общенародного значения, но даже, пожалуй, и 
общесословного. Культура, как и власть, стала достоянием рода Фудзивара и 
ближайших к нему групп. То, что мы наблюдаем в эту эпоху, представляет ряд 
разительных контрастов: с одной стороны, блистательная столица, с другой — 
полуварварская провинция; утонченные, изнеженные придворные — и примитивная во 
всех отношениях народная масса; изощренная административная схема, и живущее 
еще во многом по-старому — в традициях родового быта, население; роскошь двора 
и знатных аристократических домов — и сильное обнищание населения; налоги и 
подати — и слабая экономическая производительность; высшие достижения техники в 
области жизненного обихода в домах знати — и грубые орудия в распоряжении 
народа; великолепные колесницы — и малопроходимые дороги; штаты чиновников, 
сановников во всех отраслях государственной жизни — и разбойники сейчас же за 
оградой Хэйанской столицы. Если показная сторона Хэйанской эпохи, т. е. картина 
жизни и быта аристократического сословия, блещет всеми цветами радуги, — ее 
обратная сторона рисуется очень мрачными красками. Народ и страна не были 
достаточно вовлечены в общий прогресс культуры, они оставались в стороне, и их 
развитие пошло своими и особыми путями. Все же, представляющее Хэйан, 
сосредоточилось исключительно в пределах одного сословия, и это обстоятельство, 
сделав его культуру несравненной по богатству и блеску, в то же время послужило 
причиной его гибели. Дом Фудзивара, лишенный соперников во вне, скоро нашел их 
внутри: уже с Митинага начинают обнаруживаться признаки внутренней борьбы в 
среде самих Фудзивара. Может быть — и даже наверное, здесь действовали и иные 
сословные группировки, пользующиеся теми или иными представителями Фудзивара 
ради своих целей; но так или иначе, внимание Фудзивара было целиком поглощено 
этой внутренней распрей. Скопившееся во дворце огромное население в лице жен и 
наложниц государей, сознавая свое значение в деле овладения фактической властью,
 создавало одну интригу за другой, так что двор — в его внутренних частях — 
оказался буквально раздираем этим взаимным соперничеством конкубин, жен и т. д. 
С другой стороны, эти же интриги создавали и сами правители, действуя, в случае 
надобности, через своих ставленников во дворце. Поэтому в середине Хэйан, и 
особенно с этого времени картина жизни высшего сословия, группирующегося вокруг 
двора, являла собой образец непрерывных интриг, внутренних переворотов и даже 
преступлений. Затем, как только что было сказано, борьба велась и между 
отдельными ветвями Фудзивара на почве уже личного честолюбия и жажды власти. 
Все это настолько ослабило их, что среди этого моря сложных интриг уже 
открылась почва для выступления и других группировок придворной знати, и именно 
на этом основании и выросла система Инсэй. 
    Были ли эти новые монархи сами по себе людьми с сильной волей и большим 
честолюбием или же за ними действовали интересы какой-нибудь отдельной 
сословной группировки, неясно. Вернее всего и то, и другое. Мы знаем, например, 
что Сиракава, правивший как отрекшийся от престола монарх более сорока лет, был 
очень яркой фигурой подлинного властелина. Но, конечно, царская фамилия была 
настолько обессилена сама по себе действиями и мероприятиями Фудзивара, искусно 
сливших весь царский род со своим, что в ее собственной среде вряд ли могли 
создаться прочные импульсы к попыткам овладеть фактическою властью. Ее 
выдвигали группировки аристократии, ненавидящие Фудзивара, чем-нибудь этими 
последними обойденные, — или же, в лучшем случае, отдельные государи Хэйана на 
эти группировки опирались. 
    Совершенно своеобразен и исключителен тот путь, на который вступили 
Хэйанские государи с целью ниспровергнуть Фудзивара и овладеть властью. Они их 
не уничтожили, — для этого было слишком мало сил; не отняли даже звания 
верховных канцлеров: все это время на посту верховного канцлера неизменно 
пребывает какой-нибудь представитель этой фамилии; — разочаровавшись в троне, 
зная, как опасно это положение, наученные опытом всех предшествующих 
царствований, они постарались создать третий орган власти, независимый от трона 
и от правительственного аппарата, орган — неофициальный, но могущий в силу 
этого стоять вне всей административно-политической машины, и в то же время над 
нею. Этим органом и было положение отрекшегося от престола просто или с 
пострижением при этом в монахи государя, возводившего на престол своего 
малолетнего, обычно, ставленника, свергавшего его, когда нужно, терпевшего 
верховных канцлеров из Фудзивара, но замещавшего этот пост уже угодными ему 
представителями этого рода. Произошел любопытный образец захвата власти царским 
родом, так сказать, у себя самого же, при помощи использования в своих 
интересах установившегося социально-политического порядка, т. е. с оставлением 
всего, что было на месте. Это решительно в духе Японии: не ломать, не 
уничтожать, но заполнять новым содержанием старые формы или создавать иные над 
ними до тех пор, пока эти последние не умрут сами собою. Так поступил и будущий 
военный властитель Японии Минамото Ёритомо, создавший свою власть в Камакура, 
Хэйану же предоставивший безмятежно скучать и прозябать со всеми своими 
министрами, канцлерами и т. п. 
    И эта система приняла настолько официальный характер, что начиная с 
Сиракава, т. е. с 1087 г. эти экс-государи издают официальные указы, решают все 
дела, предоставляя лицам, сидящим на троне, совершать, когда нужно, ритуальные 
предписания, быть центром многочисленных дворцовых церемоний, т. е. заниматься 
с политической точки зрения пустяками; — бывшим же диктатором на посту 
верховного канцлера — выполнять даваемые им предписания, что тем было делать не 
трудно, в силу уже установившихся традиций и заполнения этими Фудзивара всего 
правительственного механизма и привычки страны этому дому повиноваться. 
Ж. Период распада аристократического сословия
    Краткий период крушения сословно-аристократической монархии является одним 
из наиболее драматических моментов японской истории, представляющим собою 
сцепление крупнейших и разнообразных событий. Годы — с момента перехода власти 
к Тайра в лице Киемори в 1167 г. и вплоть до организации нового государства в 
1192 г., резко выделяются среди общего течения всей эпохи, являя собою 
трагический и бурный конец эпохи безмятежного и мирного развития. События 
следуют одно за другим, одно драматичнее другого; каждое из них влечет за собою 
крушение чего-нибудь или ломку; столкновение интересов вызывает массу жертв; 
весь ход государственной и социальной жизни нарушается. Япония в буре и грозе 
переходит на новые рельсы. Заканчивается развитие одного сословия, начинает 
свою карьеру второе. 
    Три главных элемента участвуют во всей этой драме, играя в ней первые роли 
и усложняя обстановку до необычайности: различные группировки высшего сословия, 
воинствующие монастыри и вновь народившиеся военные дома. Из их столкновений, 
сцеплений и борьбы и слагается основная ткань эпохи. 
    Первый элемент — высшее сословие — выступает на исторической арене этого 
периода уже ослабленным и дезорганизованным своей внутренней борьбой и своим 
культурно-политическим вырождением настолько, что оно уже не имеет значения 
единого самодовлеющего фактора. Оно разбито на части, конкурирующие друг с 
другом и готовые в узких групповых интересах предать интересы всего сословия. 
Это расчленение с дезорганизацией высшего сословия шло в двух направлениях: 
прежде всего оно распалось на две основные группы: участвующих непосредственно 
в управлении государством и оттесненных более могучими домами. Диктатура 
Фудзивара вынудила целый ряд влиятельных домов отойти в тень и занять 
второстепенное и третьестепенное положение. Последующий период смут и интриг, 
вызвавший к жизни систему перманентного регентства, сильно обострил 
взаимоотношения этих групп, возбудив стремление у оттесненных фамилий занять 
первенствующее положение в связи с пошатнувшимся могуществом Фудзивара. В свою 
очередь фамилии, стоявшие у кормила правления, были раздираемы своими 
внутренними распрями на почве личных честолюбий. Поэтому высшее сословие 
выступает к этому периоду совершенно раздробленным и дезорганизованным; как 
совокупность целой массы враждующих группировок, к тому же еще и внутри себя 
раздираемых распрями, не могущих отстаивать интересы всего сословия в целом. 
    Второй элемент — воинствующие монахи, своеобразное явление, выросшее на 
японской почве в связи с насаждением буддизма, — стал играть большую роль уже 
гораздо ранее. Покровительство буддизму Нарс-ких монархов, вызвавшее к жизни 
целый ряд ставших потом знаменитыми храмов и монастырей, имело свое продолжение 
в течении всего Хэйана. Как царский род, так и влиятельные аристократические 
фамилии всячески способствовали процветанию буддизма. Ряд пожертвований, 
дарственных актов, освобождение от налогов и податей придает монастырям прочную 
экономическую базу, личное же пристрастие к буддийскому вероучению и быту, 
влекшее многих в ряды монахов, делало население этих монастырей очень 
многочисленным. В монастыри уходили по разным причинам: здесь были и искренно 
верующие, привлеченные светом буддийского учения, и неудачники, незнавшие, куда 
себя девать и проклинающие мир, где они не добились своих целей; и политики, 
полагающие, что из стен монастыря и под одеждой монахов легче и удобней 
обделывать свои политические комбинации; и эстетически утонченные натуры, 
ищущие среди прекрасной природы, окружающей монастыри, и среди художественной 
обстановки храмов и келий, в процессе самой изощренно-созерцательной жизни — 
услад и утех рафинированной души; и просто прожигатели жизни, находившие в 
стенах монастыря часто место, где можно без стеснительных светских помех 
предаваться на свободе пирушкам и удовольствиям. Кадры монахов пополнялись 
целой массой выходцев из высшего сословия, вплоть до многих членов царствующего 
дома — припомним только ряд принцев крови, отстраненных от престола или 
политически важного поста и искавших простора в своих упреках судьбе и утешения 
в стенах монастыря, или же этих экс-государей, регентов эпохи Инсэй. Поэтому и 
сам буддизм всей этой эпохи был определенно аристократическим и не охватывал 
еще широких кругов народных масс. 
    В виду этого становится совершенно понятым то, что эти монастыри с 
многочисленным населением не могли оставаться в стороне от политики. С одной 
стороны, они примыкали к общей политической борьбе, как плоть от плоти самого 
аристократического сословия, с другой же — они представляли собою и особую 
политическую группировку, не вполне совпадающую с сословием. Они были населены, 
так сказать, «изгоями», — людьми, вышедшими из сословия по какой-нибудь из 
вышеуказанных причин и имеющих уже теперь свои новые цели. Поэтому во всех 
распрях предыдущих периодов рассматриваемой эпохи монастыри выступают как 
особая сила, то союзная, то враждебная, но никогда не сливающаяся целиком с 
какой-нибудь внутренней сословной группировкой. И эти монастыри скоро стали 
солидною и воинскою силою. Вместе с господами в монастыри уходили их слуги и 
приверженцы. В монастыри, наконец, попадали и представители народных масс, в 
том числе — нового нарождающегося военного сословия. Все эти толпы монахов 
взяли скоро в свои руки оружие и стали играть доминирующую роль в междоусобиях. 
Их расположение заискивали наиболее могущественные фамилии, их силы не могли 
сломить самые могущественные государи. Экс-монарх Сиракава жаловался, что 
единственное, что ему не удается покорить своей воле, — это воды реки Камогава, 
игральные кости и монахов монастыря Хиэдзан. И действительно, эти огромные 
монастыри, расположенные у горы Хиэдзан, близ Киото, знаменитые и поныне, были 
наиболее внушительным элементом этой новой политической силы. 
    Третьим фактором, сыгравшим уже решающую роль в драме этого периода, было 
вновь народившееся военное сословие. 
    Военное сословие явилось вторым элементом, выделившимся из среды японской 
нации в процессе ее социального развития и дифференциации. И если аристократия 
по своему происхождению была теснейшим образом связана с родовым строем, 
являясь знатью прежде всего родовой, то из недр этого же строя появилось и 
новое сословие. 
    В эпоху Хэйан, по мере усиления могущества высшего сословия и концентрации 
всей власти и культуры в сравнительно узких пределах, страна и народ были в 
значительной степени предоставлены самим себе в смысле своего внутреннего 
развития. В народной массе — поскольку это не касалось сторон 
общественно-административной и политической — развивались те тенденции, которые 
привели к выделению среди них влиятельных родов, уже не по принадлежности к 
старейшинам, но по другим основаниям. Все это имело место в провинции, особенно 
в местностях, более отдаленных от столицы, куда глаз правительства проникал не 
с такой легкостью и быстротой. Поэтому уже с середины Хэйана, наряду с 
влиятельными фамилиями правящего сословия, мы находим повсюду в провинциях 
новые роды, начинающие пользоваться в пределах своей округи значительным, хотя 
и неофициальным влиянием. Система пожалования поместьями, широко 
практиковавшаяся в эпоху сословной монархии, сильно увеличила кадры этих 
провинциальных магнатов. Целый ряд аристократов, оттесненных от участия в 
правлении или принужденных бежать от мщения или наказания, удалялся в эти свои 
дальние поместья и здесь организовывал свой маленький двор. 
    При этом, живя в новой обстановке, они должны были существенно менять и 
свою ориентацию и стремились, поэтому, образовать вокруг себя внушительную 
военную силу. Среди этих магнатов, частью опальных, частью просто неудачников, 
находилось не мало членов и потомков самой царствующей фамилии, особенно с тех 
пор, как вошел в силу, под давлением тех же Фудзивара, обычай лишать царских 
детей, рожденных от наложниц и жен определенной категории, титула принца и 
низводить их в положение простых аристократов. Потомки именно этих принцев 
крови играли очень большую роль среди провинциальных магнатов, пользуясь 
особенно большим уважением со стороны народных масс, видевших в них отпрысков 
царского рода и, по традициям еще родового строя, привыкших к таковым 
относиться с особым почтением. Два военных дома, сыгравших основную роль в 
драматическом эпилоге аристократической монархии, Минамото и Тайра вышли именно 
из среды самого Царствующего дома. 
    Таким образом, в процессе образования военного сословия слились два разных 
по существу течения: одно, основное, — тенденции дальнейшей социальной 
дифференциации, обусловленной политическим положением страны, второе — идущее 
из недр той же аристократии, как результат ее расслоения. В виду общего 
положения дел, эти выходцы из аристократии, особенно принадлежавшие к царскому 
дому, в первой стадии процесса получили полное преобладание: именно вокруг их, 
как центров, группируются новые силы, которым суждено было опрокинуть уже 
четыре века существующую монархию. 
    Сам государственный строй некоторыми своими сторонами способствовал 
усилению и развитию этого нового сословия. Как это ни странно, но Хэйанское 
правительство почти не имело военной силы в своем распоряжении. По кодексу 
Дайхо была введена воинская повинность, которой подлежали все мужчины, кроме 
господствующего класса, причем срок службы продолжался до 60-летнего возраста. 
При этом отбывающий повинность был обязан сам заботиться об оружии и пропитании,
 т. е. обязанность снабжать его тем и другим возлагалась на его семью, род, 
селение и т. п. В виду бедности большинства народной массы, к тому же 
отягощаемой поборами и налогами, содержание такого воина дорого обходилось и 
ему, и его семье. Поэтому типичным для Хэйана явлением представляется повальное 
уклонение от воинской службы, для чего пускались в ход всевозможные средства, 
вплоть до фальсификации регистрационных списков населения и т. п. Естественно, 
что войсковые кадры формировались из наиболее бедных или даже преступных 
элементов, которым терять было нечего; при этом и они для того, чтобы содержать 
себя принуждены были обращаться к заработку, и наемный труд солдат был 
совершенно обычным явлением. 
    Разумеется, эти немногочисленные, плохо вооруженные и еще хуже обученные 
воинские кадры не могли служить надежной опорой власти аристократии. Сама же 
она к тому же была и совершенно неспособна улучшить дело: вся традиция Хэйана 
была глубоко гражданской: все, что относилось к войне, военному быту, войску 
глубоко презиралось Хэй-анскими аристократами, воспитанными на иной культуре и 
привыкшими к мирной обстановке. Поэтому они и сами не шли в войска, за 
исключением лишь тех частей, которые имели лишь только декоративное значение и 
играли роль, главным образом, во время придворных церемоний, — не пытались 
воспитывать и других в воинском духе. Культура аристократии была построена на 
полном отрицании, презрении всего военного и не могла создать нужной для 
поддержки себя военной силы. Отсюда и получались различные несообразности: в 
случае реальной необходимости военной экспедиции во главе отрядов становились 
офицеры и генералы, глубоко презирающие и свой пост, и свою цель, и свою армию. 
Разумеется, надежной опорой такие отряды быть не могли, и само правительство 
скоро убедилось в этом. 
    Несмотря на безмятежно мирное в общем и целом течение Хэйанс-кой истории, 
все же иногда случались то там, то сям вспышки возмущений, восстаний, 
недовольств и т. п., то на почве злоупотребления провинциальной администрации, 
то на почве отдельных честолюбий. С трудом справляясь с этими беспорядками 
своими силами, правительство, в конце концов, стало прибегать к более простому, 
но опасному способу: оно поручало усмирение непокорных какому-нибудь 
влиятельному провинциальному магнату, располагавшему личной военной силой. Этим 
самым оно как бы санкционировало существование этих новых средоточий конкретной 
силы и открывало им беспрепятственную возможность дальнейшего усиления. Более 
того, с течением времени и с развитием распрей внутри самого сословия отдельные 
группировки аристократии открыто старались привлечь на свою сторону эти военные 
дома. В результате, к этому периоду мы находим уже в полной силе два могучих 
воинских дома — Минамото, господствующего на востоке Хонсю, и Тайра, 
владетельствующего на западе этого острова. Постепенно их значение — значение 
конкретной воинской силы — возрастает настолько, что они становятся основными 
факторами общегосударственной политики. В них мы находим соединение авторитета 
обоих родов, старого сословно-арис-тократического, в его наиболее исконной 
части — в силу их происхождения из царствующей фамилии, и нового — воинского, 
как средоточий двух главных группировок вновь нарождающегося сословия. И 
подобно тому, как конец предыдущей ранней патриархальной монархии ознаменовался 
борьбою двух групп нового, тогда рождающегося, сословия — домов Мононобэ и Сога,
 так и конец сословной монархии заполнен драматической борьбой Минамото и Тайра.
 
    Вмешательство двух этих новых сил обусловливалось всей создавшейся 
конъюнктурой. В предыдущий период мы находим, в общем, две основных группировки,
 одну побеждающую — вокруг правивших экс-государей, другую, все более и более 
теряющую почву под ногами — группу Фудзивара. Борьба этих двух сторон не 
преминула захватить и вновь образовавшиеся силы: и монахи, с их воинским 
могуществом, были вовлечены в борьбу, не избежали этого и Минамото с Тайра, 
причем эти последние приняли в ней самое живое и даже главное участие. 
Обращение к ним со стороны аристократических группировок было тем более 
естественным, что они были все же не совсем чуждым аристократии элементом: 
связи Минамото и Тайра с сословной знатью были самые органические. И вот 
происходит распределение двух главных группировок воинского сословия по этим 
двум сторонам: за Фудзивара стали Минамото, за экс-государей — Тайра. 
    Только благодаря Тайра экс-государям удалось обессилить, как то указывалось 
выше, бывших диктаторов Фудзивара. Эти последние, вместе с поддерживающими их 
Минамото, потерпели ряд неудач и должны были отойти пока в сторону. Но не 
удержались и сами экс-государи. Тайра, действуя сначала как их союзники, после 
победы предпочли оставить власть в своих руках, что и выразилось в принятии 
вождем Тайра — Киёмори поста первого министра в 1167 г., со всей полнотой 
фактической власти. Этим закончился предшествующий период эпохи. 
    Тайра, заняв пост правителя, установил диктатуру не меньшую, чем Фудзивара, 
и своими решительными действиями и преступлениями напоминает тактику дома Сога. 
Это обстоятельство и послужило одной из причин быстрой гибели этой фамилии. Они 
пошли по следам ниспровергнутых ими Фудзивара, во всем переняв их образ 
действий. Так же, как и при Фудзивара, женщины Тайра заполнили дворец, и в 
результате на престол был возведен внук самого Киёмори — Антоку. Так же, как и 
тогда, они старались захватить в свои руки весь государственный аппарат, но 
действовали при этом как Сога, т. е. не останавливаясь перед открытым насилием 
и преступлением. Однако, если диктатура Фудзивара была органическим продуктом 
развития аристократического сословия, диктатура Тайра была уже запоздавшей и 
совершенно несовмещающейся с создавшейся обстановкой. Со старым государственным 
устройством новой силе было делать нечего; разлагающийся организм сословного 
государства не мог быть передан в таком же состоянии в другие руки. Против 
Тайра пошли и последние остатки организованной аристократии и сами отстраненные 
ими их бывшие же союзники — экс-государи, и подавленные на время Минамото. 
Против такой коалиции Тайра устоять не могли и, после упорной и драматической 
борьбы, они были уничтожены в 1185 г. в знаменитой битве при Данноура. Однако, 
с уничтожением Тайра, не восстановилась власть ни Фудзивара, ни государей; не 
удержалось у власти и все аристократическое сословие: победитель при Данноура 
Минамото Ёритомо — могущественный глава теперь уже первенствующего военного 
дома, предводитель всей коалиции, предпочел взять власть в свои руки и отдать 
государство тому классу, который ему лично доставил полное торжество — военному.
 Фактически правя Японией уже с этого 1185 г., он в 1192 г. сумел придать 
своему новому положению и политическую санкцию, сорганизовав новый 
государственный строй и начав эру военной империи. 
    Таким образом, оглядываясь на всю описанную эпоху, мы можем систематически 
представить ее развитие в следующих чертах: 
* I. Этап первый: организация аристократического сословия, в виде абсолютной 
монархии: 
o а) период созидания: — от Тайка до Нара (645 — 710); 
o б) период расцвета: — от Нара до начала Хэйана (710 — 794); 
o в) период упадка: — от начала до средины Хэйана (794 — 859). 
* II. Этап второй: организация аристократии в виде сословной монархии: 
o а) период подготовки: — второй период Хэйана (859 — 931); 
o б) период расцвета: — могущество фамилии Фудзивара (931 —1069); 
o в) период упадка: — система Инсэй (1069 — 1167). 
* III. Этап третий: переходная стадия от власти аристократии к власти воинского 
сословия: 
o а) борьба Минамото и Тайра (1167 — 1185); 
o б) распад государства и диктатура Ёритомо (1185 — 1192). 
    И соответственно этим трем этапам можно обозначить и три стадии в развитии 
самого сословия. 
* I. Сформирование сословия (эпоха абсолютной монархии). 
* II. Расцвет сословия (эпоха сословной монархии). 
* III. Вырождение сословия (эпоха перехода и смут). 
3. Эпоха военной империи Минамото
    С 1192 г. начинается новая эпоха в жизни Японии, совершенно изменившая и 
весь политический строй, и весь жизненный уклад. С переходом власти в руки 
военного сословия начинается новый период и в развитии общей культуры, пошедшей 
по своим своеобразным путям и давшей в результате то, что можно считать 
наиболее национальным достоянием японского народа. Национальная культура начала 
создаваться, главным образом, в эту эпоху, и, достигнув расцвета в эпоху 
владычества Токугава, начала смешиваться, после падения последних, с культурою 
Европы. На почве китаизма и буддизма, занесенных и укрепившихся в эпоху 
аристократической монархии, в соединении с родным синтоизмом и в условиях все 
более и более увеличивавшейся замкнутости страны, превратившейся, в конце 
концов, при Токугава в совершенно почти изолированное от внешнего мира 
государство, ревниво оберегающее свою изолированность, — и выросла национальная 
культура Японии. В этой же обстановке образовался и расцвел и тот своеобразный 
политический строй, который с трудом постигается европейцами, занимающимися 
японской историей. 
    Один из наиболее авторитетных европейских знатоков этой эпохи, В. М. 
Мендрин, работавший в противоположность огромному большинству европейских 
историков Японии над первоисточниками и при этом во всеоружии знания языка и 
письменности, в предисловии к своему переводу знаменитого памятника японской 
историографии — труда Рай Сан'ё, под заглавием «Нихон Гайси», т. е. «Вольная 
история Японии», посвященного именно этой полосе жизни страны, прекрасно 
отражает общее недоумение европейских историков: «Действительно! Верховный 
глава государства, император, с титулом, но без всякой власти, и его 
подчиненный сегун, без верховного титула, но с верховной фактической властью! 
Номинальный император, без правительства, с небольшим придворным штатом, 
состоящим чуть ли не наполовину из женщин, и фактический глава государства, 
сегун, со своим официальным сёгунским правительством. Императоры, возводимые и 
низводимые волею сегунов, получавшие от них свое содержание, подчинявшиеся 
данному им сёгун-скому регламенту, даже в своей уединенной дворцовой жизни, и 
сегуны, получавшие свой титул от этих же императоров, распоряжавшиеся 
бесконтрольно финансами страны, имевшие свой двор и церемониал, ведшие 
международные сношения. Мятежники-императоры, возмущавшиеся против сегунов, и 
сегуны, каравшие этих мятежников ссылкой за их посягательство на сёгунские 
права. Сегуны, основавшие свои сёгунские династии, развившие и закрепившие 
феодальный строй, давившие своей умелой политикой, с одной стороны, феодалов, с 
другой — императоров, при помощи тех же феодалов. Феодальный строй, прочно 
установившийся и разработанный, развитый до беспримерной детальности. Сами 
феодалы с их дружинниками, видевшие в императоре своего верховного повелителя, 
признававшие за ним его верховные права, его божественное происхождение, и в то 
же время клявшиеся на верность сёгунским династиям, гонявшиеся за императором, 
как за преступником, по повелению сегуна. Феодалы, из которых одни воевали за 
императора против сегунов, другие за сегунов против императоров, причем 
лояльность и тех и других признавалась общественным мнением. Наконец, само 
общественное мнение, взгляд страны, всего его населения, спокойно смотревшего 
на совместное существование двух логически несовместимых явлений, считавшее их 
в порядке вещей, признававшее права как за одними, так и за другими. Эта страна,
 это население, допустившее оба явления, одинаково поддерживавшее их оба, пока 
одно из них рухнуло само собою. Ничего подобного нет и не было в такой степени 
в истории какой-либо иной страны. И поэтому «Вольная история Японии» может 
иметь для нас глубокий, захватывающий интерес, едва ли не больший, чем для 
японцев. Она дает нам историческое описание нового, незнакомого нам явления в 
области человеческих взаимоотношений, оригинального факта политической жизни 
нации» *). 
    Эти слова В. М. Мендрина прекрасно передают не только его личное недоумение,
 но и впечатление большинства европейских писателей о Японии, пробовавших 
изучать ее историю. И тем не менее, ничего особенно изумительного в этом 
явлении нет: и с точки зрения, как мне кажется, всеобщей истории, где нечто 
подобное несомненно бывало, и с точки зрения существа дела. Как сам В. М. 
Мендрин, так и большинство европейцев, следуя в этом отношении некоторой части 
японских — преимущественно официальных и официозных историков — находятся под 
гипнозом своеобразной теории, выдвинутой в Японии в процессе социальной и 
политической борьбы. 
    С точки зрения этой теории, дело обстоит, приблизительно, так: в Японии 
искони существует единая, непрерывно идущая из глубины доисторических времен 
линия царствующего дома. Это — императоры, восходящие к самой божественной 
прародительнице — богине солнца Ама-тэрасу, через своего первого земного предка 
императора Дзимму; их власть обусловливается волею самой Аматэрасу, 
предоставившей своему внуку, богу Ниниги, Японию в управление и вручившей ему в 
знак власти три священных эмблемы: зеркало, меч и яшму. С тех пор верховная 
власть в Японии находится в руках этого дома, последним представителем которого 
является ныне царствующий император. 
    Однако, в процессе развития исторической жизни японского государства власть 
императоров иногда ослабевала в силу различных причин, чем и пользовались 
отдельные лица для того, чтобы захватить эту власть в свои руки. Так было с 
Фудзивара, Минамото и Токугава, — и с целым рядом других. Эти узурпаторы иногда 
держались очень короткое время, — так было с домом Тайра, иногда же создавали 
свою наследственную власть, становясь уже настоящими основателями династий: так 
было с Токугава, правившими Японией два с половиной века. Но власть их, хотя и 
держалась долго, тем не менее основывалась исключительно на захвате, и назвать 
их иначе, чем узурпаторами — никак нельзя. Поэтому с течением времени 
создавалось мощное движение с целью эту узурпацию уничтожить и вернуть власть в 
руки ее законного и естественного, по существу, обладателя — императора. Так 
оно и случилось в 1867—1868 г., когда сёгунская династия Токугава была 
свергнута и власть перешла к ее исконному носителю. С этой точки зрения 
переворот 1867—1868 г. и следует называть реставрацией. 
    Мне кажется, что относиться к этой теории, иначе, как с величайшей 
осторожностью, — нельзя. Не то уж чтобы принять ее и строить на ней 
характеристику японского исторического процесса, но даже частично пользоваться 
ею очень опасно. Мне она кажется с начала до конца почти неприемлемой, и я 
думаю, что последующее развитие японской исторической науки, а главное — 
внесение полной объективности в исторические оценки, вполне отвергнет эту 
господствующую теорию. Если принять ее — тогда придется недоумевать подобно В. 
М. Мендрину и поражаться тому, что японский народ спокойно смотрел на 
совместное существование двух логически несовместимых явлений, считая их в 
порядке вещей, признавая права, как за одними, так и за другими — причем делал 
это не раз и не два, не год и не десятилетие, но в течение всей своей истории, 
и — как, например, при династии Токугава, два с половиною века непрерывно. 
Что-нибудь одно: или японская история алогична и японское самосознание 
совершенно своеобразно, или же все обстоит в этой области вполне благополучно и,
 наоборот, что-то не так в самой исторической теории. Думаю, что a priori 
следует допустить большую вероятность второго. 
    Мне кажется, что ничего нелогического, несовместимого в существовании 
наряду друг с другом того, что принято называть императорской властью и властью 
сегуна абсолютно нет: оба эти явления ни в какой мере и ни коим образом не 
противоречат друг другу, оба они «в порядке вещей», оба они имеют «свои права». 
И японский народ был совершенно прав, спокойно взирая на то положение, которое 
не может спокойно переносить европейский историк. Если бы я не опасался слишком 
сильного уклона в противоположную сторону, в противовес этой теории можно было 
бы сказать совершенно обратное: в Японии никогда не существовало единой, 
непрерывно идущей из глубины веков (не говорю, конечно, об Ама-тэрасу, ее внуке 
и проч. ) политической верховной власти, как никогда не было единого, из века 
до века идущего однообразного государственного строя, всегда юридически 
незыблемого и лишь фактически «нарушаемого». Строй государства непрерывно 
менялся, равно как постоянно менялись правящие династии и отдельные лица в роли 
диктаторов. То, что сейчас считается императорским домом, менее чем какая-либо 
другая династия может считаться представителем единой и непрерывной верховной 
политической власти, и переворот 1868 г., отдавший в его руки власть с тем, 
впрочем, чтобы вскоре — юридическим введением конституции и фактическим 
установлением олигархии — ее опять почти отнять, был не «реставрацией», ибо 
реставрировать было нечего, но революцией, приведшей к власти новое сословие — 
третье, взамен военной феодальной знати. 
    Для того, чтобы правильно оценить сосуществование этих двух властей (пока 
допустим это выражение), необходимо прежде всего взвесить эту официальную 
теорию. Ее истинная ценность и значение обнаруживаются немедленно же, если мы 
вспомним, когда она появилась и на чем основана. Вскрыть время и обстановку ее 
происхождения — это значит понять ее целиком. 
    Уже с XVII в. в Японии — в самый разгар феодализма, под властью дома 
сегунов Токугава начинает замечаться вновь возрождающаяся со» циальная борьба, 
утихшая было после громов и бурь предшествующего периода, благодаря необычайно 
умело выработанному государственному строю. Эта борьба становится в последующем 
XVIII в. уже определенно ясной и заставляет сегунов Токугава принимать строгие 
меры к подавлению нарастающей оппозиции, той самой, впрочем, которая 
впоследствии их свергла. Борьба эта, имевшая характерную социальную подкладку, 
исходя из недр мелкого самурайства и нарождающегося третьего сословия, должна 
была выработать и свою идеологию, которую можно было бы противопоставить 
официальной и вокруг которой можно было бы объединять всех, почему-либо 
недовольных режимом правительства сегунов. Идеология эта, выросшая на почве 
политических и социальных взаимоотношений, была в своей основе ярко 
политической, хотя и выступала большей частью, в силу понятной необходимости, в 
замаскированном виде, то под видом филологического трактата, то в форме 
исторического труда и даже литературного произведения. 
    И если официальная, политически господствующая идеология естественно была 
сёгунофильской, противоположная ей идеология противо-сёгунской оппозиции должна 
была создать свою концепцию верховной власти и государственного строя, которую 
можно бы противопоставить существующей и которой можно было бы действовать, как 
орудием борьбы за захват власти. Таковая идеология и не преминула образоваться, 
и ее центральным пунктом явилась вышеописанная пресловутая теория, технически 
именуемая в Японии «сон-о-рон», «теория почитания государя». На ней и строили 
свою борьбу все коалирующие против Токугава и их режима силы. Концепции власти 
сегуна была противопоставлена концепция верховной власти в лице так назыв. 
императора, проживавшего в Киото, вдали от всякой политической жизни. 
    Для того, чтобы придать новому орудию борьбы особое значение, идеологи 
антисёгунского движения постарались подвести под свою концепцию исторический 
фундамент и нашли такой в синтоизме, использовав для этой цели знаменитые 
историко-мифологические своды, имевшие значение священных книг для японского 
народа — Кодзики и Нихонсё-ки, — особенно первую из этих книг. 
    Синтоизм, созданный в XVIII столетии, конечно, не имеет ничего общего, по 
существу, с тем, что следует понимать под этим именем в ранний период 
существования этого национального японского мировоззрения. Вместо типично 
мифологического мировосприятия, основанного на натур-мифологии с примесью 
мифологии культуры, особенно тех элементов этой последней, которые связаны с 
родовым строем, у богословов XVIII в. мы имеем и попытку построения религиозной 
системы, и, главным образом, философски-историческую концепцию. Синтоизм хочет 
быть религией с очень важной этической стороной и превращается в целую 
философию истории, давая свою концепцию всего исторического процесса Японии. 
Синтоисты XVIII в. сделали это с большим искусством, и поэтому их значение и 
место в общем течении японской культуры — колоссально. Достаточно сказать, что 
именно их философско-исто-рическая концепция одержала полную победу. На ней 
основано, от нее исходит, ближайшим образом, вся описанная теория законной 
власти «императоров» и «узурпаторского» характера сёгунской власти. 
    Синтологам отнюдь не было трудно подкрепить свою политическую идеологию 
историей: более пригодного материала, чем Кодзики и Ни-хонсёки, они и выдумать 
бы не могли. С одной стороны, эти памятники имели огромное обаяние в глазах 
японцев, как национальные святыни, с другой — они как раз подтверждали почти 
целиком всю философско-историческую концепцию идеологов-вождей нового движения. 
Этот загадочный с первого взгляда факт, тем не менее становится сейчас же 
понятным, если только вспомнить, когда возникли эти оба памятника. Их 
возникновение относится к первой половине VIII в., т. е. к самому разгару 
абсолютной монархии. Создавшаяся после Тайка, укрепившаяся кодексом Дайхо, эта 
монархия находит свой расцвет в период, связанный с городом Нара. И как раз в 
этот момент появляются эти памятники. Не нужно забывать, что оба эти сочинения 
написаны определенными авторами, из которых один — автор Нихонсёки был даже 
членом царствующего дома; это — не простая запись мифов, сказаний и 
исторических преданий, но и их обработка. И если эта обработка коснулась 
целиком всей внешней стороны, изменив язык, строй речи (Нихонсёки написана даже 
просто на китайском языке), имена (наименование царствующих лиц назад 
китаизированными именами, вроде Дзимму, Дзингу и пр. ), то тем более она 
сказалась в содержании, изменив его, где требовалось, по сравнению с устным 
преданием, а главное, придав последнему нужную окраску. В сущности говоря, в 
VIII в. произошло почти то же, что в XVIII в.: народившийся абсолютизм 
«императоров» — т. е. Сумэ-ра-но-микото, этих недавних племенных царьков, искал 
исторической опоры для нового строя и своей власти и, в поисках этой опоры, 
обратился к синтоизму, родной мифологии. В результате богословы и национальные 
ученые VIII в. обратились к устному синтоистическому преданию, соединили его с 
историческими повествованиями и создали свои своды, представлявшие, таким 
образом, не только мифологию и историю, но и своего рода философию 
исторического процесса. Сон-о-рон XVIII в. имел своим прообразом Сон-о-рон VIII 
века: и в том и другом случае одни и те же побудительные причины и 
политически-социальные основания, одни и те же старания, тот же материал и, 
естественно, те же результаты. И по существу Кодзики VIII столетия и знаменитый 
Код-зики-дэн *) — «Трактат о Кодзики» XVIII-го — явления совершенно одного и 
того же порядка. 
    Ввиду того, что антисёгунское движение, в конце концов, добилось своего, и 
государство Токугава пало, естественно, что идеология, возглавлявшая движение, 
стала пользоваться наибольшим авторитетом и сделалась господствующей, 
фактически и официально признаваемой юридически. Под ее знаком работали и 
Токугавские «национальные ученые», работают и современные профессора, 
излагающие с кафедры государственное право и историю Японии. Теперь в 
особенности, — так как уклон в свободомыслие может повлечь весьма нежелательные 
последствия для провинившегося. 
    И вот под соединенным воздействием: 1) традиционной идеологии, идущей с 
XVII — XVIII вв. и господствующей ныне политически; 2) философско-исторической 
концепции Кодзики и Нихонсеки; 3) работ ученых XVIII в., давших огромный и во 
многих областях исчерпывающий материал по филологии и истории, и 4) современной 
научной литературы, созданной под знаком этой идеологии, — и выросло воззрение 
европейских историков Японии, не понимавших, как японцы могли допустить 
логически несовместимые исторические явления, т, е. существование императора и 
рядом с ним сегуна, причем и того и другого — с функциями верховной власти. И 
от этого воздействия необходимо, прежде всего, освободиться тому европейскому 
исследователю, который хочет объективно оценить положение вещей и понять 
исторические соотношения. Это необходимо и для японцев, иначе научная история 
Японии построена быть не может. Чтобы понять ту политическую обстановку, 
которая началась с 1192 г. — победой воинского сословия в лице Минамото, 
следует взглянуть без всяких предубеждений на сущность так назыв. 
«императорской» власти в предшествующие эпохи. 
    Как уже было сказано выше, власть Сумэра-но-микото воздвигалась частью на 
мифологическом фундаменте, частью на основаниях патриархального строя. То, 
по-видимому, центральное положение, которое занял в общем мифологическом 
мировоззрении японского племени солнечный культ, придало особое значение 
исконным носителям этого культа — родовым старейшинам одного из наиболее 
исконных «японских» родов. В связи с этим почетным положением одного из 
«старших» в общей маccе чисто-японских родов, давшего к тому же всему племени 
ряд вождей при столкновениях с окружающими инородцами, эти старейшины получили 
характер «верховных старейшин» — «Сумэра-но-микото», по существу оставаясь все 
же только «первыми среди равных» в кругу остальных родовых вождей. 
    Смуты, сопровождавшие процесс рождения первого сословия, неожиданно 
возвысили авторитет этих верховных старейшин, под влиянием разных, — выше 
подробно описанных причин, — успевших стать уже настоящими государями во вновь 
народившемся государстве. «Верховные племенные старейшины» превратились в 
«царей». Однако это возвышение, будучи в значительной степени искусственным, 
создавшееся под действием китайской культуры и примера ее абсолютической 
государственности, — долго продолжаться не могло: вскоре же мы видим у власти 
истинных вождей нового сословия — Фудзивара, которые и правят страной. Если 
быть последовательным, то следовало бы говорить о династии Фудзивара. 
    И тут впервые появляется то обстоятельство, которое очень осложняет 
конъюнктуру и, повторяясь неизменно в течение всей прочей японской истории, 
путает, казалось бы, совершенно ясную картину: Фудзивара сохраняют царствующий 
дом и не занимают его место, совершенно уничтожив его представителей. То же 
делает Минамото Ёритомо, становясь во главе Японии и организуя свое новое 
правительство. Так поступают и прочие «узурпаторы» по официальной терминологии, 
и даже самый прочный из них — Токугава Иэясу, создавший наиболее совершенный 
для прошлой Японии «свой» государственный строй: представителя власти в Киото, 
так назыв. «императора» он оставил мирно «царствовать» в стенах его 
разваливающегося дворца. В чем здесь дело? 
    Прежде всего, конечно, в том, что ни один из «узурпаторов» не оставил бы 
эти полубезгласные фигуры на своих местах, если бы он не находил это нужным 
политически. Новым властителям Японии они были совершенно необходимы по двум 
основаниям, которые я считаю наиболее общими и вероятными: 1) Японии издавна 
свойственен один принцип, имеющий государственное значение и касающийся самого 
существа государственного механизма; принцип этот коренится в самой глубине 
национального мировоззрения и восходит к его мифологической концепции; причем 
последующее развитие его особенно не расшатало. Принцип этот дается в 
китаизированной формуле: «сай-сэй-итти», т. е. «политика и культ — одно». 
Положение это, свойственное, в сущности, всякой патриархальной идеологии и 
ничего специфического в этом смысле не представляющее, для Японии остается 
актуальным вплоть до настоящего времени, когда оно признано официальным и 
держится еще в народных массах. Поэтому, всякая политическая власть должна была 
иметь сакральную санкцию, всякое государственное мероприятие должно было быть 
соединенным с культовой формулой. Вопрос сакральных санкций всегда оставался 
актуальным и играл большую роль при всяком сформировании государственного строя.
 И поскольку Сумэра-но-микото были присяжными, исконными носителями 
общегосударственного культа, они оказывались и источниками этих сакральных 
санкций. Все «узурпаторы» нуждалась в этих последних для упрочения своей власти 
и для придания ей ореола своеобразной законности. Поэтому-то Фудзивара и не 
уничтожили царский род: фактически слив его со своим родом путем постоянного 
заполнения царского гарема своими женщинами, они все же поддерживали его 
номинально, сохраняя видимость преемственности. Прекратись этот род совершенно, 
их положение было бы настолько затруднительным, что пришлось бы думать о его 
фальсификации. И, в сущности, существование царского рода в эпоху Фудзивара 
было именно такой фальсификацией, к которой прибегал правящий род ради этих 
сакральных санкций. 
    Если так было нужно Фудзивара, все это было не менее необходимо и для 
последующих «узурпаторов». Естественный ход вещей, развитие социальное и 
культурное разрывало на деле это единство культа и политики, приводило оба вида 
власти — религиозную и политическую ко взаимному отъединению. Процесс 
дифференциации власти, слитой на первых опорах воедино в лице патриарха, шел 
своим путем и последующий государственный строй потребовал осуществления такого 
разделения. В виду этого и появились те, кого японская история знает под 
техническим названием «сегун». Сегун — это носитель политической власти в 
стране, как раньше «верховный канцлер», только в большей степени и с большей 
определенностью. Те же, кого официальная философско-исто-рическая теория 
именует «императорами» — были всего только в основе своей носителями 
религиозной власти. И сочетание той и другой власти, существование их обеих 
наряду друг с другом, знаменует собою тот культурно-исторический компромисс, 
который более или менее обычен в истории вообще: отделение светской власти от 
духовной, неизбежное в ходе развития социального строя, приводит к тем или иным 
формам их последующих взаимоотношений. Тип такого modus vivendi для Японии и 
установился в форме верховного канцлера — сначала, сегуна — потом, — с одной 
стороны, и «императора» в Киото — с другой. 2) Второе основание для оставления 
политическими властителями Японии на месте рода бывших Сумэра-но-микото я 
усматриваю в том своеобразном компромиссе, на котором строилась всегда вновь 
возникающая верховная власть. Как и при Фудзивара, так и при сегунах, мы имеем 
дело, строго говоря, с компромиссом и политического характера, и социального. 
Фудзивара строили свою власть на аристократическом сословии, почему и были 
заинтересованы в том, чтобы обеспечить себе все образующие его элементы. В 
составе же этих последних не последнее место занимали те группы, которые 
примыкали к роду Сумэра-но-мико-то. Хоть и значительно ослабленные умелой 
тактикой Фудзивара, они все же были настолько сильными и многочисленными, 
особенно если считать в их числе и массы личных подданных Сумэра-но-микото, 
континентальных иммигрантов, — что игнорировать их было нельзя. Поэтому 
Фудзивара и поступились внешней стороной своей власти, ради ее внутреннего 
содержания. Будучи в расцвете своего могущества неограниченными вершителями 
судеб страны, они держали на престоле всего только одно из орудий своего 
господства. 
    Элементы такого же компромисса мы находим и в перевороте 1192 г.: Минамото 
Ёритомо, строя свое государство и укрепляя свое личное положение, принужден был 
лавировать между двумя лагерями: с одной стороны — это было военное сословие, 
его сподвижники, давшие ему торжество и требовавшие своего государства, с 
другой — еще не уничтоженное аристократическое сословие, бывшее в состоянии 
анархии и разложения, но все же существующее и притом действовавшее частично в 
коалиции с тем же Минамото. Ведь борьба Минамото велась не с самим 
аристократическим сословием, как таковым, а наоборот: конкретно он боролся с 
другим воинским домом — Тайра. За Тайра стояла одна группа аристократии, — 
партия экс-монархов, за Минамото — другая, — партия разбитых Фудзивара. И если 
Минамото смог организовать свою власть, то не благодаря тому, что он ниспроверг 
аристократическое сословие, а потому что воинский класс представлял собою в 
тогдашнем ходе вещей единственную реальную военную силу, в пределах же этого 
класса у него соперников после победы над Тайра уже не было. В виду этого, ему 
и пришлось учесть два политических и социальных фактора, оставшихся после всех 
междоусобий и смут: усиливающийся с каждым днем воинский класс и неуклонно 
падающее, но все еще существующее аристократическое сословие. И как когда-то 
Фудзивара оставили ради тех элементов, которые примыкали к царскому роду — на 
троне царей, так и теперь Ёритомо предпочел ради остатков аристократии, в 
коалиции, с частью которой он был, не трогать этих царей, и не только царей, но 
даже и верховных канцлеров Фудзивара. Он предоставил им носить эти, ставшие уже 
совершенно номинальными титулы, сделав их орудием своей собственной власти. 
    В виду этих двух причин и получилась видимость монархии. Видимость потому, 
что с развитием нового строя надобность в таком компромиссе уже не ощущалась, и 
значение второй власти, даже номинальное, совершенно падало. В апогее своего 
могущества и аристократия с Фудзи-вара во главе, и военное сословие с сегунами 
во главе уже не нуждались в таком орудии своей власти, и если они все еще 
сохраняли «status quo ante», то уже исключительно ради сакральных санкций, 
необходимых им по чисто политическим соображениям. 
    Поэтому никакого догматического противоречия во всем этом нет; японский 
народ отнюдь не является каким-либо примером особого своеобразия, признавая 
разом две власти и обе считая за верховные. Кажущееся двоевластие было или 
политическим маневром новых властителей страны, в своей первой стадии, или 
просто сосуществованием двух разнородных властей: светской и духовной, с 
подчинением, впрочем, полностью второй — первой из них. 
    При свете таких соображений, я для точности смысла определений предполагал 
бы избегнуть обозначения Сумэра-но-микото во всех его дальнейших превращениях 
термином «император», как это принято в европейской литературе по Японии. Этот 
термин я сохраняю для тех, кто полностью ему соответствует — т. е. для сегунов, 
первых же предлагаю называть различно: для эпохи ранней патриархальной монархии 
это будут «верховные племенные старейшины», для всех эпох, начиная с Тайка до 
Мэйдзи, это будут «цари», причем в период нарского абсолютизма — в политическом 
смысле этого слова, потом же — только в религиозно-культовом, вроде римского 
rex sacrificulus или pontifex maximus; с 1868 г, т. е. эпохи Мэйдзи, когда 
произошло совершенно то же, что и после Тайка, — сначала монархия с 
абсолютическим уклоном, потом конституционная, ограниченная опять сословием, на 
этот раз третьим, — это будут уже императоры, так как с этого времени и rex 
sacrificulus (яп. тэнно), и сэйи-тайсегун соединились в одном лице «Верховный 
племенной старейшина», «царь» и «император» — так рисуется эволюция содержания 
японского термина Тэнно, которым одинаково обозначают теперь как Дзимму, так и 
Муцухито, т. е. два явления, абсолютно ничего общего не имеющих. 
    Что же касается термина сегун, то я предлагаю по соображениям 
терминологической точности передавать его словом «император» и делаю это по 
двум причинам: исторически, как это показал в доступном русским читателям виде 
тот же В. М. Мендрин *), термин сегун, буквально «великий воевода, покоряющий 
варваров» совпадает с римским imperator; это представитель верховного 
командования, полководец, глава войска, и подобно тому, как эти императоры, 
полководцы в Риме превращались в вершителей судеб государств, сделавшись, в 
конце концов, наследственными властителями, организовав свое управление, точно 
также и в Японии эти полководцы становились носителями верховной политической 
власти и создавали свой государственный аппарат. Поэтому государственный строй, 
образованный ими, я называю империей, ибо их власть есть именно «imperium» по 
существу и по происхождению; по тесной же связи одних из этих империй с 
воинским сословием, я характеризую это общее обозначение признаком «военная»; 
так получается «эпоха военной империи Минамото», «военной империи Асикага»; по 
тесной же связи другой из этих империй с феодальным режимом, я присоединяю к 
слову империя признак «феодальная», получается «феодальная империя Токугава». 
    Общие рамки эпохи военной империи Минамото можно определить с достаточной 
ясностью: началом ее является 1192 г., т. е. момент провозглашения Ёритимо 
императором, сэйи-тайсёгуном и сакральной санкции его соир coup d'etat; конец 
эпохи усматривается в крушений этой первой военной империи и замене ее второй, 
связанной уже с несколько другим политическим строем и с другой правящей 
фамилией сегунов Асикага, т. е. в 1392 г., когда нпрегшт перешло и фактически, 
и официально к новому императору — вождю военного класса сегуну Асикага 
Такаудзи. 
    Всю эту эпоху первой империи можно разбить на ряд отдельных периодов, 
представляющих этапы ее внутреннего развития. Главных этапов — два: один — это 
развитие и упадок самой империи Минамото, второй — крушение ее среди борьбы 
двух группировок в среде воинского сословия, сопряженной с политическими и 
социальными смутами. Эти два этапа, в свою очередь, распадаются на отдельные 
характерные моменты, исполненные большого значения с точки зрения их 
внутреннего развития. Поэтому всю схему эволюции рассматриваемой эпохи можно 
представить в следующем виде: 
* А) Период начальной организации военной империи (1192—1221). 
* Б) Период расцвета военной империи. (1222—1263). 
* В) Период упадка военной империи (1264—1331). 
* Г) Период распада первой империи (1332—1333). 
* Д) Период монархической реакции. (1334—1335). 
* Е) Период внутренней борьбы военного сословия (1335—1392). 
А. Период начальной организации военной империи
    Первый период эпохи военной империй имеет свои определенные грани. Если его 
начальным моментом следует считать полное и уже юридическое утверждение 
Минамото Ёритомо на посту верховного правителя Японии, т. е. 1192 г., когда он 
официально укрепил за собою imperium, приобретя титул Сэйи-тайсёгун, императора,
 то его конечным пунктом является момент окончательного упрочения воинского 
сословия и созданной им власти; тот момент, который надолго оставил новых 
правителей без соперников: это 1221 г., год расправы властителя того времени 
Ходзё Ёситоки с царским родом, выразившейся в отправлении трех монархов в 
ссылку, низложении одного и возведении на трон другого. И так как этот момент 
знаменует собою то, о чем говорилось выше — прекращение политического и 
социального компромисса и превращение Киотоских царей de facto исключительно в 
представителей духовной власти, т. е. переход их в положение тех rex 
sacrificulus'ов, — то он и может считаться концом одного периода и началом 
новой эры. 
    В течение тридцати лет этого периода нашел свое первое окончательное 
выражение тот процесс, источники которого восходят еще к эпохе 
аристократической монархии и который уже ярко обозначился в конце этой 
последней. Военное сословие нашло и свою политическую форму, и своего главу. 
Создается новый центр политической жизни — Камакура, главная резиденция самого 
Ёритомо. Этим самым падает значение запада Хонсю, с его столицей Киото, и 
командующее положение занимает восток этого острова. Область Канто, восточные 
провинции Хонсю — это гнездо военного сословия, то место, где впервые вызревала 
военная мопцэ этого сословия, естественно стала играть главную роль. И мы 
определенно видим, как правители Камакура всячески стараются привлечь на свою 
сторону симпатии воинских родов Канто и насколько эти симпатии имеют решающее 
значение в деле окончательного упрочения власти за ними. Ёритомо, по целому 
ряду оснований, после своей победы не последовал примеру Тайра, т. е. не 
водворился в Киото, столице страны, но предпочел организовать свою собственную 
столицу там, где он мог бы быть совершенно свободным в своих действиях, вдали 
от каких бы то ни было влияний со стороны аристократов. Таким местом оказался 
город Кама-кура в Канто, на востоке Хонсю. Этот город и стал истинной столицей 
нового сословия и организованного им правительства. Поэтому и весь период 
первой империи именуют обычно периодом Камакура. 
    Уже и раньше, в эпоху начала возвышения военных домов, Минамото Ёритомо 
было сформировано свое особое правительство. Имевшее сначала значение чисто 
родовое, т. е. распространяясь, главным образом, на род самих Минамото, оно 
потом, с развитием событий, стало уже иметь более крупное значение, являясь 
органом сословного управления всеми теми областями, в которых это сословие 
начинало уже преобладать. Когда же Ёритомо подчинил себе всю страну, оно стало 
действовать на протяжении всей территории Японии, став органом военного 
управления — первой фазы новой власти, естественной, в связи с условиями 
«военного времени», обусловленной этой борьбою. И наконец, когда Ёритомо 
получил официальное imperium и стал верховным правителем страны, объединив в 
себе военную и гражданскую власть, — его правительство приобрело, помимо 
военного, и гражданское значение. Правительство это известно в японской истории 
под названием Бакуфу, каковой термин и противополагается термину Тетэй, т. е. 
правительству Киотоского монарха. Слово Бакуфу означает совокупность тех 
учреждений военного и гражданского характера, которые составляли правительство 
императоров-сегунов, сначала из династии Минамото, потом Асикага и, наконец, 
Току-гава. Это — «императорское» правительство, в противоположности «царскому», 
в выше описанном значении этих терминов *). Вот такому постепенному развитию 
Бакуфу, начавшему, следовательно, существовать как правительство уже с 
предшествовавшего периода борьбы, и посвящено рассматриваемое нами время. За 
тридцать лет оно успело превратиться в прочно сорганизованный аппарат, имеющий 
и свои законодательно-административные органы (так наз. «мандокоро»), и свои 
судебные органы (так наз. «монтюдзе»), и свое военное министерство (так наз. 
«самурай-докоро»). Наряду с органами центрального управления оно создает и 
областную администрацию, в лице военных легатов, наблюдающих за провинциями и 
пребывающими все еще там ставленниками прежнего царского правительства — 
губернаторами, особое значение получает такой легат, пребывающий в Киото, где 
он является и представителем императорского правительства при царском дворе, и 
наблюдателем за деятельностью этого последнего, и просто главным хозяином 
области. Мало-помалу новый правительственный аппарат не только начинает 
отличаться своею внутренней полнотой и гибкостью, но и охватывает своими 
щупальцами всю страну, оставаясь в то же время глубоко сословным по своему 
происхождению и составу. Наряду с этим происходит и глубокая 
социально-экономическая реформа: мало-помалу теряет свое значение старая 
административная система отдельных провинций и начинает возрождаться прежняя 
система родовых владений, но только уже в форме вотчинного хозяйства. 
Организуется вотчина (т. наз. «мёдэн») *), из которой впоследствии получается 
нечто в роде феода и в дальнейшем превращении — настоящее феодальное владение. 
Если эпоху первой империи никак еще нельзя назвать эрой феодализма, то все же с 
этого времени Япония стала на путь его создания, и, в сущности говоря, все 
драматические события последующей истории, вплоть до 1600 г. — т. е. до 
То-кугава, все эти смуты и междоусобия, ознаменовавшие собою господство 
военного сословия, пожалуй, можно объяснить этим трудным процессом перерождения 
сословия в феодальные формы. Пока военное сословие нашло свое вполне адекватное 
выражение в лице феодальной империи То-кугава, и пока оно, вместе с тем, 
естественно недоразвилось до него, не подошло к нему органически вплотную, — 
история сословия и, вместе с тем, история Японии в целом — рисует нам самую 
бурную, самую драматическую картину. 
    Таким образом, военное сословие нашло свою политическую форму в виде 
военной империи — Бакуфу, свою экономическую форму — в лице вотчины, и свою 
верховную власть в лице императора Сэйи-тайсегуна, являющегося официальным его 
представителем и символом его могущества. 
    Я сказал, «символом его могущества» по особым основаниям: дело в том, что 
очень скоро само звание императора стало исключительно номинальным, фактическая 
власть отошла от них и перешла в другие руки. Это не были, впрочем, руки людей 
чуждых правящему сословию, — власть продолжала оставаться твердо в руках этого 
последнего; дело идет только о лицах из его же среды. 
    Совершенно неверным будет считать, что победа сословия была обусловлена 
единственно лишь родом Минамото. Как бы ни был он значителен сам по себе, без 
поддержки других могущественных военных фамилий ему бы не удалось овладеть всей 
страной. 
    Военное сословие, организуясь политически, выдвинуло и других вождей, 
которые были сподвижниками Ёритомо, но пока он пребывал во главе движения, 
оставались на втором плане. Смерть Ёритомо сразу изменила положение вещей, 
поставив на первое место именно этих его сподвижников, и прежде всего наиболее 
могущественного из них Ходзе То-кимаса. Род Ходзе уже давно пользовался большим 
влиянием в Канто, и его именно поддержке обязан и сам Ёритомо успехом своих 
действий. Пока жив был сам первый император, и власть его фамилии держалась на 
его личном обаянии и ореоле вождя и победителя, Токимаса оставался его 
помощником; когда же он умер и суровым воителям, выдержавшим на своих плечах 
всю тяжесть борьбы, предстояло подчиниться его малолетнему сыну, представителю 
уже второго поколения, — они не смогли отдать свою сословную власть в эти еще 
слабые руки, тем более, что аристократия окончательно еще уничтожена не была, 
царский двор в Киото еще существовал, и продолжала даже действовать кое в чем и 
прежняя правительственная машина. Поэтому воинское сословие призвало к власти 
тех, кто мог крепко удержать ее в своих руках и довершить начатое Ёритомо дело. 

    Именно при свете этой необходимости я и предлагаю рассматривать тот новый 
coup d'etat, который вскоре произошел уже в недрах самой империи. Уже со вторым 
сегуном — сыном Ёритомо — фактическая власть отходит из рода Минамото и 
переходит к Ходзё. Токимаса становится руководителем и опекуном молодого 
императора, очень скоро, впрочем, свергнув его и посадив на его место его брата,
 второго сына Ёритомо, тоже малолетнего. Сам он занимает пост 
главноуправляющего центральным организационно-административным органом Бакуфу, 
так наз. Ман-докоро, т. е. главным политическим учреждением нового строя, и 
сосредоточивает в своих руках всю фактическую власть. 
    Само собой понятно, что в создании этой своеобразной обстановки действовали 
различные факторы: многое нужно отнести за счет личных честолюбий и интриг, 
многое является отзвуком существования разных группировок воинского сословия, 
еще не слившихся в одну определенную массу и борющихся друг против друга. 
Однако, в своей основе, факт появления со смертью Ёритомо у власти 
представителя другого дома означает не более, как результат естественного 
развития событий: воинское сословие, одержав под знаменами Минамото Ёритомо 
победу и организуя свой государственный и экономический строй, должно было 
поддержать именно того, кто смог бы закрепить за ним все эти новые завоевания. 
Поэтому, в виду значения рода Ходзё, как одного из могущественных домов вообще 
и особенно выдвинувшегося в период борьбы, поставившей его почти рядом с самим 
Минамото; в виду искусной тактики самих Ходзё, принявших при помощи интриг и 
прямых насилий, где нужно, все меры к ослаблению рода первого императора; в 
виду малолетства преемников этого последнего, не могущих, следовательно, 
постоять за себя самих, — военное сословие признало протекторат Ходзё над 
империей и императорским домом, предоставив ему защищать общее сословное дело. 
Поэтому уже со второго сегуна, т. е. с 1199 г. начинается эпоха владычества 
Ходзё. 
    Ходзё очень скоро пришлось показать, что их пребывание у власти существенно 
необходимо и важно в интересах самого же сословия. Империя победила, но не 
уничтожила прежний режим. Оставшиеся в Киото элементы, как сам царский род, так 
и остатки аристократического сословия, сохранившие еще часть власти в своих 
руках, не могли сразу примириться с новым положением. Форма политического и 
социального компромисса, придуманная Ёритомо, при которой гегемония оказывалась 
на стороне нового сословия, не могла удовлетворять бывших вершителей судеб 
страны. Привыкшее к интригам аристократическое сословие и Киотоский двор 
продолжали строить заговоры против новых властителей и выжидали случая, когда 
можно было открыто выступить. Такой случай представился в тот момент, когда 
династия Ёритомо пресеклась со свержением и убийством третьего императора 
Санэтомо в 1119 г. 
    Происходившие среди нового правительства интриги и борьба вокруг власти 
дали Киотоскому правительству с экс-монархом Готоба во главе (система Инсэй 
продолжала процветать и в новой обстановке) организовать вооруженную силу и 
подготовить восстание. Происшедшая борьба, известная в японской истории под 
названием «смуты годов правления Сёкю» (1219 — 1221), показала, с одной стороны,
 все бессилие Киото и все могущество Камакура — с другой. Ходзё справились с 
восстанием и круто расправились с интригующим и все еще не желавшим примириться 
со своим упадком аристократическим сословием: номинально правящий царь Тюке был 
свергнут, трое экс-монархов, в том числе сам вождь восстания Готоба были 
сосланы в отдаленные местности страны, главным образом — на маленькие острова; 
этой же участи подвергся ряд принцев крови и знати, а кроме того, целый ряд 
главарей восстания и крупнейших фигур из остатков аристократии были просто 
казнены. На престол был поставлен угодный монарх, а сам город Киото оказался 
прочно занятым постоянным гарнизоном из наиболее верных частей императорского 
войска. 
    Эти события, показавшие всю мощь новой империи, следует рассматривать все 
еще в общей связи с предшествующим периодом: и там и здесь та же борьба, только 
в разных своих фазах. Сначала мы находим картину разложения прежнего 
правительства, распавшегося на две группировки — экс-монархов с одной стороны, 
и прежних диктаторов Фуд-зивара — с другой, которые начали между собою борьбу. 
В эту борьбу были вовлечены новые нарождающиеся силы — воинские дома, которые 
сражались и на стороне одной, и другой группировки. Победила сначала одна — 
экс-монархов, но эта победа была одержана силами военного дома Тайра, почему 
вместо возврата к власти монархов мы видим у власти этот последний дом. 
    Но на этом дело не остановилось: раз вызванные к жизни факторы — в виде 
нового сословия не смогли так скоро прийти к уравновешенному состоянию. Вторая, 
разбитая было группировка, в которой участвовал военный дом Минамото, вскоре 
воспрянула и, в виду внутреннего разложения Тайра, сумела с ним покончить. И 
как в первом случае, так и теперь у власти стали представители реальной силы, 
участвовавшей в борьбе, т. е. главари войск. Минамото Ёритомо пошел дальше 
Тайра, — он организовал новое правительство и принял новый титул, допуская в то 
же время некоторый компромисс, сохранив за старым правительством некоторые 
права и часть его механизма. И как последний этап в развитии этих событий, 
воспоследовала попытка Киото вернуть себе власть, перешедшую в руки нового 
сословия. С ее неудачей судьба аристократии и двора окончательно пришла к концу.
 Компромисс оказался уже опасным, окрепшая империя более в нем уже не нуждалась.
 И 1221 г. следует считать моментом полного оформления нового режима и концом 
длинного ряда событий, среди которых выковывался новый строй. Период 
организации первой военной империи и ее упрочения был закончен. 
Б. Период расцвета военной империи
    После разгрома своих последних противников, военное сословие в течение 
долгого времени могло не опасаться каких-либо новых осложнений с этой стороны. 
Сам разгром их и принятые Ходзё меры обеспечивали этот тип новой империи. С 
другой стороны, и внутри её все действующие силы пришли в состояние некоторого 
равновесия. Те децентралис-тические устремления, которые впоследствии все время 
служили источником всяких смут, еще не успели достаточно проявиться, почему 
форма военной империи создавшегося типа оказывалась пока вполне удобной для 
нового сословия. Экономически оно вступило на почву строительства вотчинного 
хозяйства, политически — оно создало свой аппарат и свела на нет значение 
прежнего; с точки зрения верховной власти — оно имело свою собственную ее 
официальную концепцию, и, наконец, оно имело и своего общепризнанного 
руководителя — дом Ходзё. 
    То положение, которое занял этот дом, отличается снова характерным для 
Японии своеобразием: Ходзё не свергли сегунов с их поста, не приняли сами 
титула императоров. По тем же соображениями, какими руководились когда-то 
Фудзивара в своей тактике по отношению к царскому дому, и Ходзё не изменили 
официального status quo. Они предпочли не ломать только что создавшийся 
государственный строй, не вносить в него дезорганизацию переменой официально 
правящей династии, но владеть этою последней и сделать ее орудием в своих руках,
 оставаясь в то же время на втором плане. 
    Уже после смерти Ёритомо в 1199 г., всю власть в свои руки взял, как уже 
упоминалось выше, Ходзё Токимаса. Являясь по своему официальному положению 
главноуправляющим организационно-административным управлением империи и ведя 
все дела от имени малолетнего сегуна, он получил прозвание «сиккэн» — буквально 
«держатель власти», каковое обозначение вскоре превратилось в официальный титул 
и стало наследственным. С него начинается своеобразная династия сиккэ-нов Ходзё,
 правящая страной вплоть до самого падения первой империи в 1333 г. И если до 
событий 1221 г., так возвысивших Ходзё, они еще могли казаться чем-то вроде 
возвысившихся временщиков, то с этого времени они становятся уже вполне и 
юридически признанными властителями Японии. В их руках находится и весь царский 
дом, где они действуют всецело по своему усмотрению, свергая, ссылая одних и 
возводя на престол других, лиц им угодных; вполне свободно они стали 
распоряжаться и с носителями императорского звания. Когда последний император 
из дома Минамото был устранен, и династия самого Ёритомо прекратилась, Ходзё 
провозглашают императором дальнего родственника Минамото по женской линии — 
одного из Фудзивара, двухлетнего младенца Ёрицунэ, и правят уже от его имени. 
    Положение Японии в этот период отличается необычайно сложной конфигурацией 
элементов власти. Во-первых, на лицо два двора: императорский в Камакура, 
правящий страной, и царский в Киото, имеющий, главным образом, сакральные 
функции и сохранивший еще некоторые из своих прерогатив. При этом последнем 
дворе продолжает оставаться исконное положение: безличная и безгласная, 
обыкновенно, фигура на троне, очень часто младенцы и отроки; один или несколько 
экс-монархов, наперерыв интригующих и строящих козни и друг против друга, и 
против империи; и при этом еще регенты и верховные канцлеры из рода Фудзивара; 
— иначе говоря, все так, как было когда-то, но с одним лишь отличием: без 
всякой фактической власти, вполне зависящее от воли, усмотрения, прихоти 
императоров, или тех, кто взамен их управляет. 
    При императорском дворе — совершенно аналогичная картина: лишенные какого 
бы то ни было значения и власти фигуры, обычно малолетние, носящие титул 
императора; экс-императоры, пытающиеся интриговать и завоевать себе фактическое 
могущество; и при этом сиккэны, своего рода «верховные канцлеры» в 
императорском правительстве — из дома Ходзё. И если бы не властная и тяжелая 
рука гэтих последних, беспощадно подавлявших всякую попытку к сопротивлению, 
откуда бы оно ни исходило, Япония неминуемо бы оказалась раздираемой смутами и 
междоусобиями. 
    Благодаря в полном смысле слова диктатуре Ходзё, Япония в течение хоть 
некоторого времени немного отдохнула от напряженной борьбы предыдущих лет. 
    Представляется чрезвычайно любопытным и знаменательным тот факт, что 
сословная диктатура второй раз уже в японской истории вылилась в одинаковую 
форму. Как в эпоху сословно-аристократической монархии, после первого периода 
абсолютной монархической власти, аристократия сумела организовать свою истинную 
власть, создав диктатуру верховных канцлеров Фудзивара, ставшую орудием этой 
сословной власти, так и теперь, в эпоху военно-сословной империи после первого 
периода абсолютной императорской власти в лице Ёритомо, военное сословие 
создает внутри нового правительства специальный орган своей диктатуры — 
сиккэнов Ходзё. И как бы ни было велико значение личной хитрости, тактического 
искусства, храбрости и просто преступности действий этого дома, он никогда бы 
не смог удержаться, если бы за ним не стояло, как когда-то за Фудзивара, 
большинство своего сословия. 
    Ходзё всячески старались внести в страну успокоение и порядок. Где нужно, 
они не останавливались ни перед каким насилием, но обычно они прилагали все 
меры к тому, чтобы улучшить положение и своего сословия, и народных масс вообще.
 Законодательная деятельность сиккэ-нов должна служить предметом самого 
внимательного рассмотрения, настолько она оказывается важной и плодотворной. В 
этом смысле необходимо особенно отметить действия третьего сиккэна Ходзё 
Ясутоки (1224 — 1242), правление которого, по свидетельству той же «Вольной 
истории Японии», было эпохой, когда страна залечивала свои раны от 
предшествующих междоусобий и всецело устремилась к мирному строительству и 
развитию производительных сил. К его времени относится и издание нового 
знаменитого кодекса законов Японии — так называемого Дзеэй сикимоку, «уложение 
года Дзёэй» (1232 г. ). Помимо этого следует своеобразный демократизм Ходзё, 
всюду старавшихся охранять интересы народа от произвола всяких властей и 
чиновников и прибегавших для этого к различным средствам, вплоть до хождения 
инкогнито в народную среду с целью наблюдения и уловления случаев произволов и 
насилия, а попутно, конечно, и каких-либо проявлений недовольства своим 
собственным правлением. Во всяком случае, и характер деятельности Ходзё, и 
особенно ее цель и объект приложения — народ — представляют собою нечто 
невиданное доселе в практике различных правительств Японии и выгодно отличают 
власть Ходзё от всего предшествующего. Конечной гранью этого периода приходится 
считать 1263 г. — год смерти сиккэна Токиёри, правившего сначала в качестве 
фактического сиккэна, потом, после отречения и пострижения в монахи, через 
своего малолетнего преемника и официально поставленного регента. С последующего 
1264 г. начинается фактическое правление этого преемника — сиккэна Токимунэ 
(официально в должности с 1268 г. ), чем и открывается эра упадка дома Ходзё, а 
вместе с ним и всей первой военной империи. Эпоха Токиёри является со всех 
точек зрения апогеем могущества и мирного процветания этой империи; после нее 
начинают обнаруживаться все сильнее признаки разложения и упадка. 
В. Период упадка военной империи
    Этот период, продолжавшийся почти 70 лет (1264—1331), представляет собою 
все увеличивающуюся картину могущества Ходзё и всего созданного ими режима. 
Происходит нечто, во многом напоминающее ту конъюнктуру, которая в свое время 
сопровождала упадок власти Фудзивара. В недрах самого правящего дома начинает 
возникать и междоусобная борьба, и, кроме того, сами сиккэны своим поведением 
действует дезорганизующе. Среди них развивается тот же обычай, который так 
привился в сферах царствующего дома: отречение от власти с пострижением в 
монахи, но не с тем, чтобы уйти от мира, а наоборот, чтобы этим миром лучше 
владеть. Ходзё были большими поклонниками буддизма и старались ему всячески 
покровительствовать. Поэтому они могли считать буддийский монастырь и надежным, 
и приятным для себя убежищем, откуда можно было с большей свободой вершить 
делами. Уже V-й сиккэн Токиёри поступил подобным образом, и по его стопам пошли 
многие из его преемников. При этом, в виду того, что на посту сиккэна в этих 
случаях обычно оказывались несовершеннолетние, возник своеобразный способ 
управления страною через специального сиккэна-регента, каковая должность была 
учреждена тем же Токиёри. 
    Если прибавить, что при подобном, фактически вмешивающемся во все дела 
экс-сиккэне-монахе, помимо официального малолетнего сиккэна и при нем 
сиккэна-регента, существовала еще должность сиккэна-соправителя, то вся картина 
запутанности положения внутри самой фамилии Ходзё станет полной. Уже в 
правление VI-го сиккэна Токимунэ, которым открывается этот период, сказываются 
первые признаки начинающейся фамильной склоки: против Токимунэ восстает его 
старший брат, сын его отца, Токиёри, от наложницы и потому отстраненный от 
наследования, И если Токимунэ удается справиться с этим последним, то все же 
угрожающие симптомы этим не уничтожаются: почти все последующее время 
ознаменовано междоусобной борьбой в среде самих сик-кэнов и это, в конце концов,
 окончательно подрывает их силу. 
    Вместе с тем появляется и еще одно обстоятельство, рисующее степень 
разложения правящей фамилии, а также, разумеется, и ускорившее ее окончательное 
падение: появление в роли хозяев над самими сик-кэнами их домоправителей, 
захватывавших постепенно в свои руки фактическую власть и, с титулом «найканрё»,
 правивших и сиккэнами, и всей страной. Эти найканрё, как, например, Нагасаки 
Такасукэ правили и экс-сиккэнами, и официальными сиккэнами, и 
сиккэнами-реген-тами, и сиккэнами-соправителями, — каждым в отдельности и всеми 
вместе одновременно, и их злоупотребления и своевластие значительно 
содействовали упадку престижа дома Ходзё среди народных масс и самого воинского 
сословия. Центробежные силы, таившиеся в недрах этого сословия и приведенные в 
некоторое равновесие и спокойствие обстоятельствами и твердой рукою сиккэнов, 
начинали обнаруживать свое существование. Наряду с этим и образ жизни, и 
картина нравов правящей Фамилии не могли не содействовать упадку ее влияния и 
не способствовать ее разложению: как когда-то Фудзивара, так теперь и Ходзё 
ввели у себя роскошь и предавались всяческим излишествам, и этим совершенно 
нарушили исконный дух воинской простоты и строгости нравов. Сик-кэны уже по 
своим нравам и образу жизни становились далекими от своего сословия. 
    Таким образом, целый ряд причин, внутреннее разложение правящей фамилии, 
междоусобная распря в ее собственной среде на почве честолюбия и политических 
вожделений, узурпация их власти их же собственными слугами-домоправителями, 
становящимися в положение первых министров, отрыв Ходзё по образу жизни и по 
нравам от своего сословия, и, наконец, пробуждающиеся центробежные тенденции в 
среде самого воинского сословия, — все это неудержимо влекло к упадку и власть 
Ходзё, и всю первую военную империю. 
    Эти центробежные тенденции нашли свое первое, уже более или менее 
определенное выражение в 1285 г., в правление Токимунэ, когда против сиккэнов 
выступила одна крупная военная фамилия — Адати. Она, правда, подверглась 
полному разгрому и была истреблена Ходзё, отличавшимися в таких случаях 
решительностью в своих действиях. Однако, этим самым таящаяся в глубине 
воинского сословия оппозиция, все возраставшая по мере внутреннего ослабления 
самого дома Ходзё, не была подавлена. Заговоры и интриги сконцентрировались в 
двух местах: среди императорского двора, вокруг самих императоров-сегунов, 
которыми были теперь с 1252 г. новые ставленники Ходзё — принцы крови, 
происходившие из различных ветвей Киотоских монархов и сменившие собою сегунов 
из рода Фудзивара, возведенных в звание по прекращении или истреблении Дома 
самих Минамото в 1219 г.; и во-вторых — среди Кио-тоского двора, вокруг царей. 
Военное сословие переживало период своей дальнейшей дифференциации и 
перегруппировки сил. Только с этой точки зрения, думается мне, и следует 
рассматривать все события, сопровождавшие гибель Первой Империи на пути к 
образованию второй в лице нового правительства Муромати (1392—1573) с новой 
императорской династией — Асикага. Ближайшими факторами этой дифференциации 
служили: во-первых, вообще присущие воинскому сословию центробежные тенденции, 
направленные к установлению своих собственных независимых владений; во-вторых 
же, всегда свойственное отдельным представителям его честолюбие и стремление к 
приоритету и гегемонии. Борьба против другого сословия сплотила воинский класс 
воедино, и его первой организацией была централизованная военная империя с 
наследственной верховной властью. Подавление исконного врага и отсутствие 
соперников в лице других сословий ослабило эту первоначальную спайку, а упадок 
твердой власти, правящей фамилии и ее собственное хаотическое состояние 
окончательно высвободили эти дремавшие тенденции. Поэтому в конце династии 
сиккэнов Ходзё мы видим новую фазу социальной борьбы: от борьбы сословий Япония 
переходит к борьбе отдельных групп внутри одного и того же сословия. 
    Ходзё довольно легко справлялись с первым центром оппозиции — двором 
сегунов: эти последние были всецело в пределах их легкой досягаемости, и Ходзё 
быстро уничтожили непосредственную опасность. Крайне знаменательно, что уже с 
первого сегуна из дома Фудзивара — Ёри-цунэ (с 1226 г. ), все сегуны — сначала 
Фудзивара, потом — принцы крови (с 1252 г. ) регулярно составляют заговоры 
против Ходзё и регулярно же находит себе поддержку среди воинского сословия. 
Поэтому, сиккэ-нам приходится также регулярно свергать их, наказывать и 
провозглашать официальными императорами других лиц. И здесь Ходзё делали, 
по-видимому, одну тактическую ошибку, не совсем понятную при их бесцеремонном, 
если не сказать больше, обращении со всеми, кто так или иначе им мешал: они не 
уничтожали пытавшихся восстать против них сегунов, но применяли к ним систему 
ссылки, и при этом ссылки в Киото. Этим самым достигалось только то, что 
оппозиция, сосредоточившаяся там самостоятельно, подкреплялась новыми 
элементами, пылавшими к Ходзё смертельной ненавистью. 
    В свою очередь, в самом Киото все время таилась скрытая оппозиция 
Камакурскому правительству в целом и, ближайшим образом — самим Ходзё, почти не 
соблюдавшим по отношению ко двору каких-либо даже внешних признаков 
почтительности и постоянно напоминавшим ему о свой тяжелой руке. Уже с самою 
правления Х-го и последнего официального сиккэна Такатоки (1316—1325), 
Киотоский двор начинает организовывать силы для освобождения из-под ига Ходзё. 
Это движение совпало с занятием Киотоского трона монархом Годайго (1319—1338), 
который являлся, по-видимому, на редкость активной фигурой на престоле и 
обладал настойчивостью и волей. Первая его попытка организованного заговора 
закончилась в 1324 г. полным крахом: Ходзё круто подавили мятеж в самом начале 
его, и сам Годайго уцелел лишь благодаря той политической изворотливости, 
которую он тут обнаружил, сумев выгородить себя лично. Но уже через два года 
движение, остановленное, но не прекращенное, разрослось настолько, что Годайго 
вновь оказался во главе восстания — уже гораздо более серьезного, благодаря 
участию в нем монашеских отрядов. И на этот раз Ходзё еще справились: Годайго 
принужден был бежать из Киото и заперся в укреплении на Касагидзан, но оно было 
взято, его отряды развеяны, а сам Годайго взят в плен, низложен и сослан. Этот 
последний проблеск силы Ходзё и правительства Камакура и может считаться концом 
периода упадка первой военной империи. Последующие события являются уже началом 
новой эры. 
Г. Период распада военной империи
    С 1331—2 г. по 1333 включительно, всего два — три года продолжается новый 
период и с ним вместе отходит в небытие и вся первая военная империя Ходзё: 
падают Ходзё — и вместе с ними падает весь строй. 
    Неудача двух предыдущих попыток оппозиции, возглавляемой Го-дайго, 
объясняется главным образом тем, что у него слишком незначительны были военные 
силы: оппозиция не обладала еще крупной военной организацией. Расправа Ходзё в 
1331 г., однако, не остановила процесса ее созревания, и он сейчас же 
возгорелся с новой силой. 
    Падение первой империи обусловлено действиями той оппозиции, которая нашла 
себе прибежище в Киото. Ее состав отличался еще небывалым в Японии 
разнообразием; против Ходзё выступили: во-первых — Киотоские монархи, 
низведенные Ходзё в самое униженное положение, вместе с которыми выступили 
сохранившиеся остатки аристократии, лишенной власти, земель, ввергнутые в 
нищету и находящиеся под постоянной угрозой жестоких расправ; далее — сегуны, 
лишенные власти и почета, ссылаемые на поселение в Киото, — а вместе с ними — и 
поддерживавшие их заговоры и стремления воинские круги, противники Ходзё; в 
третьих — смертельными врагами Ходзё были различные ответвления дома Минамото, 
погубленного сиккэнами. Ходзё не только уничтожили потомков самого Ёритомо, но 
старались всячески убрать со своего пути и все прочие ветви этого рода. Поэтому 
в самом Канто, этом оплоте могущества Ходзё, среди самого воинского сословия 
явно тлела оппозиция «захватчикам» власти и «тиранам», и если она до поры до 
времени не проявлялась открыто, то не по недостатку желания, а лишь по той 
причине, что преобладающее большинство воинских домов еще стояло за Ходзё, и 
эти последние были еще достаточно сильны. Наконец, и разгром Тайра не мог 
пройти совершенно бесследно: воинские дома, группировавшиеся в свое время 
вокруг Тайра на западе Хонсю, были побеждены, но не уничтожены вместе с Тайра. 
Лишенные главы, в лице этого последнего дома, они теперь охотно поддерживали 
Киото, и тыл киотоских заговорщиков был, таким образом, хорошо обеспечен. 
    И тем не менее, все последующие события нельзя рассматривать иначе, как 
результаты борьбы внутри самого воинского сословия. Аристократия и все 
прилегающие к ней элементы сами по себе ничего уже не значили: реальной силы 
они сами представить не могли. Они были столько раз разгромлены, так ослаблены 
экономически и политически, что без чужой помощи что-либо сделать они не могли 
бы. Все дело было решено воинским сословием: когда против Ходзё поднялись два 
могущественных дома, отпрыски дома Минамото — Асикага и Нитта, — Ходзё не 
устояли. Против них восстал и сам Канто, их опора и крепость. Создалась 
могущественная коалиция, обладавшая уже большой воинской силой — армиями 
Асикага и Нитта, вместе с отрядами раньше уже выступившего против Ходзё дома 
Кусуноки, во главе с популярным в Японии героем Масасигэ; коалиция, имевшая в 
своей среде ловкого политика Асикага Такаудзи и храброго вождя Нитта Ёсисада, а 
также нашедшая своего естественного главу — изгнанного Годайго, окруженного 
ореолом мученика и неустанного борца против «тиранов». Годайго бежал из ссылки, 
войска Ходзё терпят одно поражение за другим. Нитта Ёсисада с боя берет сам 
город Камакура и уничтожает Ходзё. Род сиккэнов, крепко продержавших власть в 
своих руках в течение почти 130 лет, — перестает существовать. 
    Центробежные тенденции в развитии воинского сословия, упадок сёгунской 
власти и разложение самих сиккэнов, вместе с утратой ими симпатий сословия 
сделали возможным образование организованной оппозиции, разрушившей первую 
империю. Первая военная империя, созданная воинским сословием, выступившим под 
знаменем Минамото, в 1333 г. пала. 
Д. Период монархической реакции
    Таким образом, в конце первой империи определились две борющихся 
группировки внутри воинского сословия: одна правительственная, поддерживавшая 
Ходзё и созданный ими режим, другая — оппозиционная, составленная из домов 
подневольных Ходзё, стремившихся к своим собственным целям, или же имевших, 
подобно ответвлениям рода Минамото, личные причины ненависти к сиккэнам. 
    Вмешавшись в борьбу, возгоревшуюся между Ходзё и Киото, где 
сосредоточивались свои особые оппозиционные элементы, эта вторая воинская 
группировка решила участь Ходзё, примкнув к Киото. Однако первые же следствия 
этой победы оказались настолько неожиданными для оппозиции в Канто, в пылу 
борьбы разрушивших свою столицу — Камакура, что все эта коалиция очень быстро 
распалась. Пути Киото и воинского сословия на время соприкоснулись и совпали — 
в процессе совместной борьбы против общего врага, но когда, вслед за победой, 
возник вопрос о замене Ходзё, иначе говоря — об организации верховной власти, 
эти пути сейчас же разошлись: интересы обоих сословий были слишком глубоко 
различны, чтобы было возможно длительное их объединение. 1334 и 1335 г. г. 
известны в японской истории под названием «периода монархической реставрации 
Кэмму» *), причем последнее слово является нэнго, т. е. наименованием годов 
правления киотоского монарха Го-дайго. Это означает, что верховная власть 
перешла в руки этого героического борца против Ходзё. Действительно, в 
результате разгрома Камаку-ра и уничтожения Ходзе, верховная власть 
сосредоточилась в руках официального вождя коалиции, бывшего, по-видимому, и ее 
душою. Борьба, потребовавшая напряжения всех сил, довольно прочно спаяла все 
разнородные элементы, и эта спайка и объединение, до поры до времени 
державшиеся, вызвали к жизни централизацию власти, причем, в силу естественной 
преемственности, вождь борьбы оказался и носителем этой центральной власти. 
    Годайго, вернувшись из ссылки, на этот раз сам низлагает возведенного 
последними сиккэнами на престол после победы 1331 г. и свержения самого Годайго 
монарха Когон и делается полновластным государем. 
    Однако, это неожиданное возвращение к власти Киотоских монархов 
сопровождалось попыткой аристократического сословия и древней придворной 
Хэйанской знати вернуть себе былое значение. Годайго оказался окруженным своими 
ближайшими, по исконным связям, кругами, которые стремились использовать его 
авторитет в своих личных и сословных целях. Может быть, и сам Годайго, боясь 
попасть в руки своих военных союзников и друзей, помня эпизод с Тайра, помощь 
которых стоила царскому дому его верховной власти, избегал искать опоры в них и 
старался создать себе прочную защиту из остатков аристократии. По этим двум 
главным причинам мы и находим в первые моменты после победы у власти эти 
элементы прежней придворной знати, стремящейся в ближайшую очередь использовать 
плоды побед в интересах личного благополучия и индивидуальных честолюбий, т. е. 
тех двух сторон, которые так долго оставались неудовлетворенными, но память о 
которых все время бережно хранилась в группах этих униженных и придавленных 
аристократов: — в более отдаленном же направлении — стремящихся создать свое 
государство, лишив воинское сословие его командующего положения. Два года 
нового порядка вещей и заполнены этими действиями Годайго и аристократических 
кругов Киотоского двора. 
    Поэтому так называемая «реставрация годов правления Кэмму», иначе говоря, 
образование на короткий срок монархически абсолютной власти, объясняется силой 
антисёгунcкой реакции: в борьбе против Ходзё сами воинские дома зашли настолько 
далеко, что не разглядели за спиною Ходзё свою же собственную власть, и 
уничтожив Ходзё, уничтожили на время свое собственное государство. Реакция 
против Ходзё превратилась в реакцию против военной империи, что и сделало 
возможным переход верховной власти в руки Киотоских государей. Абсолютизм 
Го-дайго — есть первая форма политической организации антисиккэновс-кого 
движения после его победы. Преобладание же у трона элементов старой 
аристократии объясняется центральным значением, которое получило Киото и двор в 
этом движении стремлениями знати и действиями Годайго, искавшего на всякий 
случай опоры вне воинского сословия из боязни этого последнего. 
    Однако, это не могло продолжаться долго: воинское сословие, т. е. 
опять-таки главная военная сила антисиккэновской коалиции, чьими руками была 
добыта победа, не могло потерпеть этой неожиданной диверсии своих исконных 
соперников и врагов, ставших на короткое время союзниками. 
    Воинское сословие вовсе не было склонно выпускать из своих рук верховную 
власть. Недовольство главных воителей коалиции особенно возросло, когда они 
столкнулись с экономическими вожделениями и притязаниями новой власти: прежняя 
знать пыталась вернуть себе не только политическое могущество, но и 
экономическое. Раздел добычи, доставшейся победителям, оказался в пользу 
аристократов и серьезно задел самураев. Поэтому самурайский класс оказался 
вынужденным вновь взяться за оружие; те же области Канто, которые раз уже 
сыграли при возвышении Минамото свою решающую роль, решили дело и теперь: 
Асикага, эти потомки Минамото, и бывшие сподвижники тех же Ходзё, — военный дом,
 пользовавшийся сам по себе значительным влиянием среди кантоских самураев и 
приобретший еще большее значение, благодаря большому участию в деле 
ниспровержения Ходзё, — сумели, опираясь на Канто, покончить с единодержавием 
Годайго. 
    И все же Асикага не сразу удалось организовать верховную власть в своих 
руках; воинское сословие не сразу нашло себе новую адекватную государственную 
форму. Реакция против сиккэнов была настолько сильна, что самураи первое время 
и не думали об организации новой своей империи. Они настолько мало помышляли об 
этом, что позволили даже, хоть и на очень короткое время, но все же ускользнуть 
власти в руки исконных врагов. Поэтому действиями Асикага, этим новым движением,
 открывается новая эра в развитии сословия: оно начинает идти к политическому 
восстановлению разрушенного в пылу борьбы своего государственного могущества, 
устремляется к созданию новой империи; и весь этот эпизод с «реставрацией 
Кэмму», как и последующий период «двоецарствия», т. е. все время с момента 
крушения первой империи — 1333 г., вплоть до образования второй — дома Асикага 
— с 1393 г., следует считать только временной заминкой в процессе развития 
сословия, вызванной предыдущей борьбой и расходившимися в ее пылу центробежными 
устремлениями в среде сословия, а также следствием временной реакции против 
императорского строя, возникшей под влиянием действия сиккэнов Ходзё. 
    Период монархической реакции, длившийся в течение двух лет, можно считать 
закончившимся в 1335 г. вышеупомянутым выступлением Асикага. После этого 
начинается новая полоса в истории Японии, создавшая свою и на этот раз 
единственную в своем роде для Японии политическую обстановку. 
Е. Период внутренней борьбы военного сословия
    Выступление Канто во главе с Асикага Такаудзи, хотя и привело к падению 
неожиданно возродившийся киотоский абсолютизм, но тем не менее сразу же 
повлекло за собою крупные осложнения в самом воинском сословии. «Реставрация 
Кэмму» была, в сущности, лишь мимолетным эпизодом в той борьбе, которая 
бушевала среди самурайского класса. Борьба эта обусловливалась двумя главными 
факторами: с одной стороны, все события последних периодов пробудили в этом 
сословии исконные, присущие ему центробежные силы, — с другой же стороны, 
объективное положение вещей и необходимость держать в своих руках власть и 
наглядный урок, полученный в лице Годайго и внезапно воскреснувшей аристократии,
 повелительно требовали организованности и централизации. Поэтому события 
периода 1335—1392 г. г. и следует рассматривать, как яркое выявление этой 
борьбы центробежных и центростремительных сил в среде самих самураев. Этот 
фактор является, как мне представляется, главным, но, конечно, не единственным: 
помимо его действовало и соперничество отдельных воинских домов и группировок. 
Сжатые железной рукой Ходзё, они невольно объединились, но после свержения 
своего врага, — их интересы во многом столкнулись и так как власти над ними не 
было, — они были предоставлены своим собственным импульсам, толкавшим их на 
взаимную борьбу. И, наконец, третий фактор, обусловливавший все происходившее в 
эту смутную эпоху, отделяющую момент крушения Ходзё от момента установления 
второй империи, стоит в ближайшей связи с отсутствием верховной власти и 
государственного аппарата, признаваемого воинским сословием. Прежняя империя 
была уничтожена, новая еще не создана, и строительство этой последней протекало 
очень мучительно и с перебоями, — вроде пресловутой реставрации Кэмму. Воинское 
сословие еще не вошло в берега и не могло заняться органической работой: оно 
инстинктивно стремилось к организации собственного государства и не могло сразу 
найти нужную форму. 
    В виду этого, во всех событиях настоящего периода, именуемого в японской 
истории, как эпоха «северного и южного дворов»*), т. е. двух царствующих 
династий, и следует искать действия и отражения этих трех главных факторов: 
борьбы центростремительных и центробежных тенденций внутри воинского сословия, 
столкновений личных интересов и честолюбий выдающихся военных домов, 
разгромивших Ходзё, и полной государственно-политической дезорганизации с 
отсутствием верховной власти, авторитетной для борющихся сил. 
    Эта конъюнктура сразу же обнаруживается и подтверждается той конкретной 
картиной, которую мы застаем в самом же начале этого периода. Возвышение 
Асикага или даже несколько более значительная актуальность этого дома и его 
попытки уничтожить внезапно появившуюся угрозу всему сословию в лице Годайго, 
сразу же вызвали оппозицию среди союзников. В их лагере выступление Асикага 
моментально произвело раскол: сотрудничавшие воинские дома, вместе свалившие 
Ходзё, распадаются на две враждебных группировки, во главе которых становятся 
две сильных фамилии, принимавших главное участие в гражданской войне: Асикага и 
Нитта. В свое время измена Асикага сыграла решительную роль в ослаблении 
сиккэнов, — а отряды Нитта взяли Ка-макура. Теперь же Нитта Ёсисада и Асикага 
Такаудзи становятся врагами: устремления Асикага делают из их бывших союзников 
врагов. 
    Эти две основные политические группировки, возглавляемые Асикага с одной 
стороны, и Нитта — с другой, в процессе междоусобной борьбы принуждены были 
коалироваться с различными элементами, иногда прямо чужеродными, и искать себе 
всяческой опоры где бы то ни было. И в виду того, что новая гражданская война 
являлась уже борьбой не с властью, как при Ходзё, но борьбой за власть — обе 
стороны стремились использовать все, что могли. В борьбу была вовлечена, 
поэтому, третья сторона, не принадлежащая к воинскому сословию, но сыгравшая 
уже довольно крупную роль, т. е. Киотоский двор. И та, и другая группировки 
стремились использовать эту третью силу в своих интересах. 
    И здесь произошло совершенно своеобразное явление: в виду того, что Асикага 
выступили первыми и их целью было ниспровержение Го-Дайго, противники их — 
Нитта, естественно, оказались в положении защитников Годайго; иначе говоря, 
стремясь противопоставить новому врагу все, что можно, помешать его возвышению 
всеми средствами, Нитта воспользовались личностью и значением Киотоских 
монархов и этим пытались усилить свою позицию. И так как эта третья, 
аристократическая, киотоская группировка показала себя еще недавно довольно 
значительной, и за ней числились еще некоторые военные дома, вроде Кусуно-ки, 
присоединившиеся к ней в эпоху войны против Ходзе, не говоря уже о сакральном 
значении Киотоских монархов, — такой ловкий политический маневр Нитта 
чрезвычайно укрепил их положение. 
    Асикага, столкнувшись с необходимостью вести новую гражданскую войну, уже 
определенно бороться за свою власть, не могли оставить в руках врагов такой 
ценный козырь; они сумели противопоставить нечто совершенно равноценное и этим 
самым выбили карты из рук противников и дезорганизовали его ряды: таким новым 
фактором явился второй монарх, параллельный Годайго, но уже находившийся в 
стане Асикага. Асикага объявили Годайго низложенным и провозгласили царем Коме. 

    Такое провозглашение не было делом совершенного произвола: Асикага 
постарались придать всему определенную легитимистическую окраску и имели для 
этого полную возможность. Прежде всего их мероприятие облегчалось тем, что, в 
сущности говоря, существовало две самостоятельных ветви царствующего Киотоского 
дома: в эпоху первой империи, в правлении VII-го сиккэна Садатоки (1284—1301) 
было установлено, что Киотоский престол будут занимать последовательно через 
каждые 10 лет потомки двух родных братьев, сыновей Госага (1243—1246), 
царствовавших один за другим под следующими именами: Гофукакуса (1247—1259) и 
Камэяма (1260—1274). Этот порядок более или менее соблюдался, и, во всяком 
случае, при желании можно было всегда о нем вспомнить и на нем сыграл в 
политической игре. Так поступил последний сиккэн Ходзе в момент первой победы 
над Годайго (1331 г. ), происходившим из ветви Камэяма: объявив его низложенным,
 Ходзе возвел на престол представителя второй ветви, потомка Гофукакуса — Когон.
 После победы антисиккэновской коалиции с Годайго во главе, естественно, этот, 
поставленный их врагами Когон, был, в свою очередь, низложен, и царский престол 
вновь оказался в руках Годайго. 
    Оказавшиеся вновь лицом к лицу с Годайго новые претенденты на власть — 
Асикага не преминули последовать примеру последних сиккэ-нов: сами же некоторое 
время тому назад содействовавшие возвращению Годайго, они теперь вспомнили о 
том, что он уже, собственно говоря, низложен и власть в законном порядке 
перешла к другому уже монарху, как представителю второй ветви. Не желая в то же 
время или не имея возможности воспользоваться самим Когон, низложению которого 
они сами помогали еще так недавно, они предпочли овладеть им и заставить его 
назначить себе преемника. Таковым и оказался младший брат Когон — 
вышеупомянутый Коме. Характер законности был вполне соблюден и Асикага могли с 
полным правом, основываясь и на законе о престолонаследии, и на воле последнего,
 занимавшего фактически престол монарха, противопоставить враждебной стороне — 
с ее царем, своего собственного царя. С этого акта и берет начало та эпоха, 
которая известна в японской истории как время существования двух параллельных 
династий: северной, пребывающей в Киото и находившейся в руках Асикага, и южной,
 приютившейся в Ёсино и поддерживаемой враждебными Асикага элементами. Порядок 
этот закончился только в 1392 г слиянием обеих династий в одну, происшедшим 
благодаря отречению монарха южной династии в пользу представителя северной. 
Последующая японская официальная историография признает законной династией 
южную, как идущую от Годайго, считая северную всего лишь искусственной 
ставленницей Асикага, но это воззрение, конечно, может иметь какое-нибудь 
значение только в сферах ранее описанной официальной легитими-стической 
концепции японского исторического процесса. 
    Сравнительно продолжительное существование двух параллельных династий (1336 
— 1392) свидетельствует только об одном: достаточной слабости или одинаковой 
силы обеих враждебных группировок воинского сословия. Вернее первое, так как 
если группировка Нитта скоро потеряла и своего главу и была значительно 
ослаблена в своей военной мощи, то и партия Асикага переживала процесс сильного 
внутреннего брожения, вылившегося в прямые столкновения отдельных групп и лиц, 
составлявших северное правительство. Кроме того, достаточно хаотическое 
состояние страны в целом, дезорганизованой в политическом смысле, долго 
препятствовало, как одной, так и другой стороне получить решительное 
преобладание. Лишь к 1392 г. южная группа, потеряв всех своих вождей, 
окончательно распалась и дала возможность Асикага занять уже доминирующее 
положение на протяжении вс и территории Японии. 
    Началом периода следует считать 1335 г., когда Асикага Такаудзи, разбив 
последние остатки Ходзе в Канто и утвердившись в Камакура, провозгласил себя 
сейн-тайсегуном и начал организацию нового Баку-фу. Если это и не знаменует 
собою вполне утверждения второй империи, то все же является первым шагом на 
пути к ней, и все последующие действия и мероприятия Асикага направлены именно 
к такому установлению нового государства, или, если угодно, к восстановлению 
прежнего, разрушенного в пылу гражданской войны. 
    Конец периода совпадает с 1392 г., когда процесс внутренней борьбы среди 
военного сословия закончился, и оно вновь сорганизовалось в государство. 
    Монархическая реставрация Кэмму (1334—1335) и двоецарствие (1336—1392) ни в 
коем случае не могут рассматриваться как самостоятельные исторические явления: 
это всего лишь отдельные моменты этой внутренней борьбы, ее своеобразные формы, 
— этапы на пути к новой, второй по счету, военной империи с домом Асикага во 
главе. 
4. Эпоха второй военной империи Асикага
    Начальным моментом этой новой эпохи в политическом развитии Японии 
приходится считать уже упомянутый выше 1392 г., когда произошло «объединение» 
северной и южной династии, отдавшей всю страну в руки новых императоров-сегунов 
из фамилии Асикага, хотя вторая империя фактически установилась уже значительно 
раньше: Такаудзи еще в 1335 г. провозгласил себя сэйи-тайсёгуном и положил 
начало новому государственному строю, восстановив прежнее Бакуфу. Собственно 
говоря, это новое правительство продолжало существовать и развиваться за все 
время смут и борьбы, наполнивших собою период двух династий. Поэтому, есть 
некоторое основание полагать начало империи именно с 1335 г. и вести отсюда 
новую эпоху и, если я этого не делаю, то по следующим соображениям: 
1. согласно принятому общему принципу разделения политической истории Японии на 
периоды, в основание берется наличность прочной официально признаваемой и 
распространяющейся на всю страну государственной организации; Бакуфу, 
основанное Такаудзи в 1335 г., вплоть до самого 1392 г. имело лишь местное 
значение — в пределах северной части страны, во-вторых же — не пользовалось 
всеобщим признанием даже в недрах самого воинского сословия; 
2. основанное в 1335 г. Бакуфу имело значение всего лишь чисто организационное, 
являясь мерой укрепления новыми сегунами своего тыла, а также служа делу 
собирания распавшегося военного сословия: знакомый флаг военной империи должен 
был собрать под свою сень привыкших к нему самураев; 
3. лишь с 1392 г., когда были изжиты на время центробежные силы в воинском 
сословии, Бакуфу получает значение общегосударственного политического органа и 
не имеет больше серьезных противников на всем протяжении страны. 
    Концом второй империи обычно считается 1573 г., — момент официального 
прекращения существования Бакуфу с низложением и изгнанием последнего сегуна из 
фамилии Асикага — Ёсиаки. И здесь также фактически империя пала уже раньше: с 
того момента, когда новый вершитель судеб страны — Ода Нобунага стал диктатором,
 терпя пока еще в течение некоторого времени рядом с собою, хоть и совершенно 
лишенных значения, императоров. Это возвышение следует отнести к 1568 г., и 
если этот год неудобно принимать за начало новой эпохи, то только по сходным с 
вышеизложенными основаниям: старый государственный строй, хотя и номинально, но 
все еще существовал, как существовал еще, хоть и номинально, носитель верховной 
власти — сегун. Лишь с официальным падением того и другого можно считать эпоху 
законченной. 
    Японская история обозначает весь период власти дома Асикага термином 
Муромати-Бакуфу, или же Асикага-Бакуфу. Слово Бакуфу, как было уже не раз 
указываемо выше, имеет значение «военное правительство», т. е. правительство 
императоров, в противоположность слову Тё-тэй, каковым обозначался Киотоский 
двор со всеми его учреждениями. Специальное обозначение этого правительства 
словом Асикага — понятно, так как именно эта фамилия положила ему начало и 
стояла в его главе. Название же Муромати-Бакуфу основывается на территориальном 
признаке: в Муромати, местности, расположенной в пределах Киото того времени, 
это новое правительство имело свое местопребывание. 
    Вся эпоха второй империи чрезвычайно знаменательна с двух точек зрения: с 
одной стороны — она является второй формой политической организации воинского 
сословия в государственном масштабе, с другой — она представляет собою, по 
своему существу, промежуточный этап на пути создания того особого типа 
политической организации самурай -ства, который вылился в форме феодальной 
империи Токугава, и который был для этого сословия наиболее адекватным. 
    Вторая империя явилась в результате столкновения центробежных и 
центростремительных тенденций, обнаруживавшихся все время в среде воинского 
сословия, причем, временно победа оказалась на стороне последних. Центробежные 
силы, стремление к независимости своего рода, своего владения, к обособлению 
своего хозяйства от господства над ним государства, искони присущие этому 
сословию и подвинувшие его на путь политической активности в форме завоевания 
политических и экономических прав в эпоху аристократической монархии, эти силы 
чрезвычайно увеличились за время первой империи, когда получила твердое 
основание для себя вотчина. Утвердившиеся в разных местах страны воинские 
фамилии, достигнув верховных политических и экономических прав, как сословие в 
целом, теперь перешли к борьбе за политическую и экономическую свободу для 
отдельных составных элементов нового государственного организма, — отдельных 
полуфеодальных вотчин с крупными военными домами, как их наследственными 
владетелями. 
    Этот процесс, сдерживаемый еще в границах существованием твердой 
центральной власти, с ослаблением этой последней, принял острые формы и привел 
к распаду сословия на ряд отдельных группировок и к гражданской войне между 
ними. Однако, по пословице: вместе с водой из ванны оказалось выплеснутым и 
дитя: уничтожая Ходзё, самураи уничтожили аппарат своей же сословной власти, и 
это оказалось чреватым настолько крупными и грозными последствиями, что 
скрывшиеся было центростремительные тенденции вновь выплыли на поверхность и 
заставили сословие еще раз объединиться под эгидой военной империи, т. е. 
вернуться к испытанной уже политической форме. Самурайский класс еще не 
выработал себе ясную феодальную психологию, экономика страны и отдельных 
вотчинных хозяйств была еще слишком дезорганизована и неустойчива, чтобы можно 
было думать об обособленных политических и экономических единицах. Самурайство 
не сумело и не смогло по объективному положению вещей перейти к организованному 
феодальному режиму: как политика, так и экономика класса не успели еще до этого 
доразвиться. 
    Однако, если с внешней стороны вторая империя является почти полным 
повторением первой, в ее существенных чертах, все же она показывает и свои 
особые специфические признаки, значительно меняющие содержание этой внешне 
идентичной картины. Асикага назвал свое правительство тем же именем — Бакуфу: 
был восстановлен прежний центральный правительственный аппарат, в виде трех его 
главных органов: Мандокоро (законодательно-административное управление), 
Монтюдзё (судебная палата), и Самурайдокоро (военное министерство); в этом 
центральном правительстве была установлена особая должность Канрё — первого 
министра, что соответствовало посту сиккэна в первом Бакуфу; было создано даже 
особо важное генерал-губернаторство Канто-Канрё, только уже не для Киото, где 
теперь помещалось само правительство, но для Канто, т. е. восточных областей с 
центром в Камакура, территории, откуда правительство само ушло, но которая 
имела по-прежнему первостепенное значение в политической жизни государства. 
Однако, наряду с этим, положение во многом было иное: то, на чем держался весь 
этот аппарат, само сословие было уже иным: хотя оно и нашло еще возможным 
объединиться под эгидой Асикага, но та самостоятельность, которую проявили в 
течение смутной эпохи отдельные могущественные военные фамилии, не могла 
совершенно исчезнуть. В эпоху второй империи мы видим существование крупнейших 
военных домов, владеющих огромными территориями на правах почти феодальных 
сеньеров. Владения эти, отчасти образовавшиеся еще при Минамото и Ходзё, 
отчасти же приобретенные в гражданских войнах конца первой империи, достигали 
нередко очень значительных размеров и сообщали своим собственникам крупную не 
только политическую, но и экономическую мощь. Становится возможным говорить уже 
о даймё *), т. е. о феодальных сеньёрах, которые в своей полной и отчетливой 
форме выявились в эпоху Токугава. Во всяком случае, Япония начинает создавать 
уже совершенно определенные предпосылки к феодализму, и вторая империя явилась 
лишь исторически предварительной формой этого будущего феодализма, так сказать 
— своеобразным организационным подходом к нему: в ее эпоху феодальные 
устремления воинских домов обнаружили свое подлинное лицо и нашли свое 
адекватное выражение. После новой полосы гражданских войн, означающих собою, 
собственно, ничто иное как передел территории, согласно новому феодальному 
принципу, и процесс образования настоящих феодальных княжеств, — новый порядок 
нашел свое окончательное выражение в империи Токугава (1603 — 1867 г. ). 
    Подобно всем предыдущим, уже описанным эпохам, и рассматриваемую эпоху 
второй империи можно разделить на ряд периодов. Один из них — первый, могущий 
быть названным предварительным, восходит, собственно говоря, еще к эпохе первой 
империи, вернее к ее распаду: это период с 1335 г. — первой организации Бакуфу, 
до 1392 г. — объединения второй империи в руках Асикага. Эти годы являются, так 
сказать, промежуточными, так как события, имевшие место в это время, с одной 
стороны, естественно примыкают к гражданской войне конца Ходзё, с другой — 
служат основой для последующего объединения. Поэтому все течение предыдущей и 
последующей истории можно представить в виде такой схемы: 
* I. Первая империя. 
o 1) Период предварительной организации первой военной империи (возвышение 
Тайра, гражданская война Минамото-Тайра, победа Мина-мото и организация им 
своего правительства). 
o 2) Период могущества первой военной империи (Минамото-Ёритомо, как признанный 
император с 1192 г., подавление попыток возмущения аристократического сословия 
в 1221 г. и твердый курс сиккэнов Ходзё). 
o 3) Период распада первой военной империи (Ходзё Токимунэ в 1268 г., начало 
борьбы среди дома Ходзё, упадок центральной власти, перманентные заговоры и 
гражданская война с победой антисиккэновс-кой коалиции в 1333 г. ). 
* II. Монархическая реставрация Кэмму (1334 — 1335). 
* III. Вторая империя. 
o 1) Период предварительной организации второй империи (провозглашение Асикага 
Такаудзи себя сегуном, основание им правительства в Камакура и перенесение его 
потом в Киото, в Муромати; борьба за объединение империи, — с 1335 по 1392 г. ).
 
o 2) (или 1-й по принятому распределению). Период могущества второй империи (А) 
(1393 — 1441). 
o 3) (или 2-й по принятому распределению). Период упадка центральной власти (Б) 
(1442 - 1507). 
o 4) (или 3-й). Период анархии и распада второй империи (В) (1508 — 1573). 
А. Период могущества второй военной империи
    Период этот начинается, по принятому нами распределению, с 1393 г., когда 
прекратилось существование северного и южного правительств и власть второй 
империи стала распространяться на всю страну. Концом периода можно считать 
правление VI-го сегуна Ёсинори (1429—1441), с которым прекращается мирное 
развитие и процветание Бакуфу и начинается новая полоса смут, ведущих новую 
империю к окончательному упадку. Убийство Ёсинори в 1441 г. знаменует собою 
начало этой полосы. 
    К этому периоду следует отнести окончательное упрочение нового 
правительства и почти полное успокоение страны. Я говорю «почти полное», потому 
что — даже в самый расцвет власти императоров, дело не обходилось без попыток к 
возмущению. Тем не менее, в течение полстолетия Япония все же наслаждалась 
значительным спокойствием. Самураи и новые даймё оседали на своих местах и 
закрепляли их за собою и политически, и экономически. Военное сословие было 
занято упрочением той перегруппировки, которая произошла в эпоху гражданских 
войн конца предыдущей эпохи. И расцвет империи в значительной мере объясняется 
одинаково как утомлением всех от бурь междоусобной борьбы, ослаблением ряда 
могущественных домов, потерпевших поражение, или просто принужденных напрягать 
все свои силы, так и этим процессом оседаний и укреплений на завоеванных 
территориальных и экономических позициях. Нужна была передышка для внутреннего 
упрочения создавшегося порядка, и эта передышка создала расцвет власти Бакуфу. 
В центральном правительстве нуждались те, кто с его помощью приобрел то или 
иное, преимущественно экономическое могущество — и эти элементы его и 
поддерживали. Случавшиеся же там и сям вспышки возмущения следует отнести 
именно за счет этого оседания и экономического передела: дело не могло все же 
обойтись без того, чтобы интересы каких-либо фамилий не столкнулись, но эти 
вспышки были слабы и быстро ликвидировались не потому, что Асикага были очень 
сильны, а потому что в главных чертах вся экономическая и территориальная 
перегруппировка уже закончилась в течение предыдущего периода, т. е. в конце 
третьей эпохи, и империя должна была только ее политически и юридически 
закрепить. 
    Асикага, положив начало новому правительству в родном воинскому классу 
Канто, в той же Камакура, очень скоро перенесли свою резиденцию в Киото, в 
примыкающую к нему местность Муромати. Этот акт новых властителей был 
обусловлен совершенно реальными потребностями политической обстановки. Как ни 
важна была Камакура, этот центр Канто, еще более важным пунктом по условиям 
того времени был Киото, Этот город мог служить лучшим опорным пунктом для 
борьбы с южным правительством в Ёсино; он служил для Асикага операционной базой 
для действий против своих соперников в лице южной группировки. Следовательно, 
Асикага перенесли свою резиденцию в Киото прежде всего по стратегическим 
соображениям. К этим последним присоединилось еще то особое значение, которое 
получил этот город во всех событиях минувшей эпохи: он был средоточием 
антисиккэновской коалиции и играл первостепенную политическую роль. И, наконец, 
Асикага должны были утвердиться именно в Киото и еще по одним основаниям: 
пользуясь для достижения своих целей самой системой Киотоского монархизма и 
противопоставив южной группировке, с ее монархом Годайго и затем его потомками, 
— своего собственного монарха, могущего также считаться законным, они нуждались 
в троне для этого последнего; и в виду того, что власть монархов, как по 
существу не политическая, а преимущественно сакральная, была тесно связана 
именно с местом, престолом тех rex sacrificulus'а, иного выбора, как Киото, и 
не было: всякое другое место, как не освященное культовой и религиозной 
традицией, сразу же выдавало «незаконный» характер ставленников Асикага. 
Поэтому Асикага и старались прочнее захватить Киото, так как это придавало 
особое значение их монархам и делало сакральную санкцию новой власти, 
источником которой были эти ставленники-монархи, особо авторитетной. 
Следовательно, и стратегические, и политические соображения неминуемо 
заставляли новых императоров обосновываться в новом для военного сословия месте.
 Переход центра был вынужденным, и этот вынужденный характер сразу же сказался 
в период создания третьей империи, когда подобной конъюнктуры уже не 
существовало и не было вышеприведенных соображений: столица вновь была 
перенесена в Канто, на этот раз, правда, не в Камакура, но неподалеку от нее — 
во все растущий город Эдо (нынешний Токио). 
    В связи со временем процветания второй империи необходимо отметить ту общую 
роль, которую стали играть в государстве буддийские монахи. Благодаря общему 
упадку культуры и мирного просвещения, вызванному смутами и гражданскими 
войнами, благодаря особому складу самурайской идеологии, культивировавшей так 
наз. «Бусидо», т. е. принципы рыцарского мировоззрения во вкусе идеалов 
воинского сословия, круг носителей мирной прогрессирующей культуры чрезвычайно 
сузился и, в конце концов, ограничился почти пределами одних монахов. Монахи, 
как буддисты, поддерживали сношения с материком, Китаем, приобщаясь там к 
китайской культуре, и переносили потом свои знания и искусства в Японию. И 
поэтому чрезвычайно характерным является то, что наряду с самыми необузданными 
проявлениями самурайского духа, в культуре второй империи находят себе 
прибежище и ряд самых мирных «гражданских» начал. Начинается период нового 
процветания изобразительного искусства, создается специфический японский театр 
«лирических драм» — «Но», развиваются изящные стороны японского жизненного 
обихода: так наз. чайная церемония, культивирование комнатных растений, 
искусство миниатюрных садов и пейзажей и т. п. Насадителями же всего этого 
оказываются буддийские монахи и особенно — представители секты Дзэн, 
пользовавшейся особой популярностью среди самураев. 
Б. Период упадка центральной власти
    Центральным событием этого периода, сыгравшим решительную роль в деле 
ослабления центральной власти и вместе с ней второй империи, явились так наз. 
«беспорядки годов правления Онин», начавшиеся собственно в эти годы (1467 — 
1468), но захватившие в общей сложности целых 11 лет. Как самый характер 
происшедшей смуты, так и ее протекание как нельзя лучше рисуют картину 
политических взаимоотношений в недрах новой империи. 
    После убийства Ёсинори (1441 г.), власть Бакуфу начинают колебать те же 
самые элементы, которые это Бакуфу создали: могущественные воинские дома вновь 
проявляют свою политическую активность. Вновь создаются отдельные группировки, 
настолько могущественные, что они начинают держать в своих руках и самих 
Асикага. Источники смут коренятся в самом политическом строе второй империи. 
Асикага сами создали возможность будущих осложнений установлением двух 
должностей: наместника или генерал-губернатора Канто, так наз. Канто-канре, и 
премьер-министра императорского правительства, так наз. Киото-канре. Положение 
почти полновластного правителя той области, которая всегда составляла оплот 
воинской мощи империи, неизбежно толкала Кантос-ких канре на путь сепаратизма. 
Этот сепаратизм вождей охотно поддерживался и питался и самими их ближайшими 
управляемыми элементами, владетельными домами этой области. Еще в самом конце 
предыдущего периода Кантоский наместник Мотоудзи уже открыто отложился от 
Бакуфу, и, если Асикага успели с этим возмущением справиться, то корни для этих 
выступлений тем уничтожены не были: у Кантоских самураев быстро нашлись новые 
вожди. В рассматриваемый нами период весь Канто становится все более и более 
вне сферы влияния Киотоско-го правительства. 
    Вторым источником брожения явились Киотоские канре, премьер министры Бакуфу.
 С 1398 г. этот пост окончательно закрепился за тремя сильными фамилиями: Сиба, 
Хатакэяма и Хосокава, которые переменно и занимали его в последовательном 
порядке. Этот порядок обусловливал и борьбу этих трех домов между собой, и 
внутреннюю борьбу в каждом из них на почве личных честолюбий и экономических 
выгод, который этот пост предоставлял. 
    Ко всему этому присоединяется, как обычно, упадок самой правящей фамилии, 
которая утрачивает свой воинственный характер и впадает в изнеженность и 
роскошь, вплоть до расточительности. Поэтому им перия дома Асикага начинает 
определенно идти к концу под совместным давлением всех этих факторов, за 
которыми, конечно, стоит основная и главнейшая по существу причина: военные 
дома, занятые было своим упрочением на местах и, нуждаясь в центральной власти, 
поддерживавшие Киотоское правительство, теперь, окрепнув, стихийно стремились к 
созданию нового строя, который бы превратил их в полных господ на своей 
территории, т. е. к феодализму. 
    Беспорядки, возникшие в годы Онин, разделили империю на две главных 
группировки: западную и восточную, причем инициаторами смуты явились отчасти 
сами Асикага, втянув в свою внутреннюю борьбу могущественные военные фамилии. 
Каждая группировка имела своего кандидата на пост сегуна, вокруг которого и 
сосредоточивалась вся борьба. Но, в сущности, боролись между собою две новые 
силы, образовавшиеся к тому времени: фамилия Хосокава, одна из трех, занимавших 
пост канре в Киото, и дом Ямана, — могущественных дайме, имевших в своем 
распоряжении большую воинскую силу. Борьба этих двух группировок захватила саму 
столицу империи и отличалась чрезвычайно ожесточенным характером. Ослабление 
обоих домов, смерть вождей и провозглашение сегуном кандидата группировки Ямана,
 — знаменовавшее собою ее преобладание и, наконец, внутренняя дезорганизация 
самих воинских отрядов, как той, так и другой стороны, пока спасли еще империю 
от падения. Концом периода упадка можно считать 1507 г., к какому моменту можно 
приурочить распад последнего оплота центрального правительства — дома канре 
Хосокава. 
    С разложением этой фамилии власть Киото падает и вся империя погружается в 
состояние военной анархии, среди которой положение сегунов оказывается самым 
пассивным. 
В. Период анархии и распада второй империи
    Даты этого последнего периода существования второй империи определяются 
довольно отчетливо. Начальною мы можем считать распад дома Хосокава — в 1507 г.,
 хотя стремившегося к своему собственному возвышению, но все же кое-как 
поддерживавшего идею центрального правительства. Конечною датой является момент 
официального появления в роли диктатора Ода Нобунага, свергнувшего в 1573 г. 
последнего, шестнадцатого по счету, сегуна Асикага Ёсиаки, и уничтожившего 
вместе с ним и вторую империю. Промежуток времени между 1507 и 1573 г. является 
наиболее смутным и тяжелым периодом японской истории. Воинский класс, прежде 
чем придти к феодализму, должен был пройти через стадию военной анархии, 
непрерывных гражданских войн всех против всех и через полосу личных диктатур 
отдельных военачальников. Лишь проделав все это, самурайское сословие завершило 
свой круг развития в форме феодальной империи Токугава, — этой наиболее 
совершенной и в то же время последней формой его политической организации и 
социального господства. Вслед за нею наступает черед уже третьего сословия. 
    Период этот в японской истории носит обычно название «Сэн-коку -дзидай», т. 
е. период (дзидай) сражающихся (сэн) областей (коку), каковой термин указывает 
именно на войну всех против всех: не только отдельные области враждовали друг с 
другом, но и внутри многих из них наблюдались смуты и междоусобия. Наряду с 
этим существует и другое принятое обозначение для этого же периода: это — 
«Эйю-каккё», т. е. утверждение в отдельных местностях (каккё) выдающихся героев 
(эйю), что должно указывать на новую территориальную перегруппировку 
самурайских домов и спорадическое возвышение одних из них и падение других. Эти 
технические наименования, в сущности, вполне исчерпывают основное содержание 
периода, указывая на два главных признака: на борьбу, в которую была вовлечена 
вся страна, разделенная на ряд независимых друг от друга элементов, и на 
постоянную смену этих последних, вызвавшую к жизни ряд новых возвышений и 
падений. 
    Чрезвычайно трудно разобраться в сложной картине всех этих смут и 
междоусобий: каждая часть империи представляла собою отдельную самостоятельную 
арену столкновений и войн, и разобраться даже в этих пределах оказывается не 
всегда легким и простым делом. Можно лишь указать на причины, источники всех 
этих смут и основные линии их развития, или, вернее, того процесса, отражением 
которого эти смуты явились. 
    Основным фактором всего периода, дававшем направление всему процессу, 
должно считаться стихийное устремление к феодальному строю. Все это время и 
часть последующего ознаменовано стихийным ростом этого феодализма, начинающего 
уже определять свои основные экономические формы и создавать свою политическую 
идеологию. Если до этого воинское сословие лишь понемногу вступало на этот путь,
 теперь оно уже закреплялось на новых позициях, причем процесс этого 
закрепления был на первых порах полным торжеством центробежных сил. Их полное 
высвобождение и создало всю запутанную обстановку рассматриваемого времени. И 
понадобилась тягчайшая военная страда, чтобы был найден компромисс между 
центробежными тенденциями, теперь уже окончательно окрепшими, и необходимостью 
общесословной политически-экономической организации, в виде определенного 
государственного устройства. Компромисс этот стал обозначаться лишь к XVII в., 
все же это время дает нам бурную картину полного господства центробежных 
тенденций среди воинского сословия. Происходило новое перемещение движущих сил 
и передел территории, дававшие в конечном результате к тому же XVII в., 
типичные феодальные образования. Наряду с этим необходимо отметить еще одно 
обстоятельство, имевшее большое значение для экономики этих будущих феодальных 
владений: выдающиеся дома, вроде Такэда в провинции Каи, Уэсуги — в Этиго, Мори 
— в Тюгоку и др., создавая свои владения, всячески старались привлечь на свою 
сторону симпатии народных масс, населявших эти места, и заботились об их 
экономическом благополучии. Конечно, они руководствовались при этом 
соображениями личной выгоды, но все же, благодаря таким действиям многих даймё, 
среди этого бушующего моря образовывались то там, то сям очаги мирного развития 
и сравнительного благосостояния. Поэтому рассматриваемый период, будучи 
охарактеризован с трех точек зрения, может казаться совершенно неоднородным по 
своему содержанию: с точки зрения государственной — это будет эпоха полной 
децентрализации и политической анархии, когда единой верховной власти 
фактически уже не было; с точки зрения социальной — это будет эпоха повышенной 
самодеятельности отдельных групп и представителей воинского сословия, создающих 
себе феодальные владения, и с точки зрения народных масс, — это будет временем 
расстройства жизни и хозяйства, но, вместе с тем, нередко и большого 
экономического подъема. В виду этого, некоторые историки склонны даже проводить 
аналогию этого времени с эпохой Ходзё, круто расправлявшихся со своими 
противниками, но в то же время проникнутых своеобразными «демократическими» 
стремлениями. 
    Положение центрального правительства среди всей этой обстановки было, 
конечно, самым ничтожным. С одной стороны — его власть почти нигде больше не 
имела никакого значения и меньше всего могла содействовать успокоению и порядку.
 С другой же стороны — и сами сегуны постоянно вмешивались в распри военных 
домов, призывая то один из них, то другой к себе на помощь в целях усиления 
собственной власти. В результате они и погибли от руки ими же вызванных сил: 
последний сегун Ёсиаки, обязанный своим провозглашением могучему вождю 
самурайских дружин — Ода Нобунага, был им же свергнут за попытку сопротивления 
его воле. 
5. Эпоха личных диктатур
    Эпоха личных диктатур, наступившая вслед за распадом второй империи и 
выросшая на почве предыдущих смут и неурядиц, продолжалась, как впрочем и всюду,
 где такой порядок наступал в процессе социальной и политической борьбы, очень 
краткое время. Она насчитывает, как бы ни считать даты ее начала и конца, не 
более трех десятков лет. Наиболее общепринятой датой ее начала является год 
свержения известным героем Ода Нобунага последнего сегуна Ёсиаки, т. е. 1573 г.
; моментом же, чаще всего почитаемым за его конец, оказывается год битвы при 
Сэкигахара, что означало переход власти из рук дома второго диктатора эпохи — 
Тоётоми Хидэёси в руки основателя трегьей империи, То-кугава Иэясу, т. е. 1600 
г. Этот промежуток времени можно подвергнуть и некоторым сокращениям, считая 
началом эпохи год возведения Ода Нобунага замка Адзути, где сосредоточились 
теперь главные политические нити, т. е. 1575 г., концом же — год смерти Тоётоми 
Хидэсси, вместе с которым фактически закатилась и звезда всей его фамилии, т. е.
 — 1598 г. Можно несколько и удлинить эпоху, считая концом ее 1603 г., момент 
официального провозглашении Токугава Иэясу сэйи-тайсёгуном и, следовательно, 
окончательного оформления нового государственного порядка; и даже 1615 г., 
когда окончательно погас весь род второго диктатора. 
    По принятому нами принципу хронологических разделений, наиболее правильным 
будет установить даты этой эпохи в таком виде: принять год официального 
ниспровержения второй империи — 1573 г. — за начальный и год официального 
установления третьей империи дома Токугава — 1603 г. — за конечный пункт эпохи. 

    Эпоха личных диктатур знаменует собой краткий, но чрезвычайно выразительный 
период японской политической и социальной истории. Рассматривать ее возможно 
под разными углами зрения. Прежде всего она имеет, конечно, свою собственную 
самодовлеющую цельность, так как содержание ее не совпадает ни в какой мере с 
предыдущим и последующим: политический режим, воцарившийся вместе с нею, 
отличается своим достаточным своеобразием и особенностями. С другой стороны, 
вся эпоха целиком уходит своими корнями в предыдущий период — конца второй 
империи, в упомянутые выше годы смут и гражданских войн: появление у власти 
единоличных носителей ее и сугубо военный характер самой природы этой власти 
стал возможным исключительно благодаря предыдущей социально-политической 
обстановке, когда спорадически возвышались и падали и целые дома, и отдельные 
вожди. И, наконец, с третьей точки зрения, — эпоха эта опять-таки целиком 
примыкает к последующему периоду феодальной империи: в течение именно этих 
30-ти лет господства военных вождей, сначала Ода Нобунага, потом Тоётоми 
Хидэёси, созревала та политическая и экономическая атмосфера, которая дала 
возможность последнему по счету военному диктатору Токугава Иэясу, сподвижнику 
второго, приобрести не только личную власть, но и организовать новое 
государство По существу говоря, власть Токугава была совершенно такого же типа 
и происхождения, как и власть Ода и Тоётоми, и только обстоятельства, 
политическое умение и дальнозоркость превратили его из простого диктатора — 
военного вождя в наследственного императора. По всем атим соображениям эпоха 
личных диктатур может рассматриваться как переходная от второй империи к 
третьей, от одной формы политически-государственной организации и воинского 
сословия — к другой. 
    Понять все то, что произошло с наступлением этой эпохи, не трудно, если 
учесть именно ее переходное значение. За ней оставался период политической 
анархии и экономического передела в среде воинского сословия, что 
обусловливалось со своей внутренней стороны тем сдвигом, который давно уже 
начал обнаруживаться у правящего сословия: она стремилась к такой форме 
государства, которая давала бы им возможность иметь наиболее независимую 
политически и экономически позицию, свое небольшое государство, находившееся в 
ее полном распоряжении, с другой стороны — придало бы этому порядку, этим 
владениям окраску законности, дало бы им организационную и юридическую санкцию. 
Крупные даймё определенно шли к превращению своих владений в феодальные 
княжества, за ними тянулись и более мелкие, мелкопоместные самураи. В течение 
предыдущего периода в значительной мере же ясно обозначился этот 
концентрирующий процесс: целые воинские фамилии предпочитали примыкать к 
какому-нибудь повышающемуся дому, чтобы усилить его, а с другой стороны, с его 
же помощью отстоять свое собственное бытие и благополучие. Гражданские войны 
часто ставили на карту само существование ряда военных фамилий, почему в их 
интересах было такое объединение на правах, конечно, подчинения, — с более 
могущественным домом, могущим стать надежной опорой и оплотом для процветания и 
даже просто для существования. Поэтому мы и видим не только стремящиеся к 
независимости крупные военные дома, но и естественно группирующиеся вокруг них 
самурайские массы. И если присоединить ко всему этому еще явления прямого 
захвата и принудительного подчинения, картина образования будущих феодальных 
княжеств станет достаточно выразительной. Дальнейшее течение процесса 
становится уже ясным; стоило одному из этих новых крупных поместных владетелей 
объединить вокруг себя крупную самурайскую массу, привлекая ее и своим 
политически-военным могуществом, и своими экономическими преимуществами, — 
усилиться настолько, что прочие дома не могли в достаточной мере конкурировать 
с ними, — как такой владетель мог явиться в роли укрепителя нового порядка уже 
в государственном масштабе. Феодальный сеньёр становится феодальным сюзереном и 
узаконивает весь получившийся порядок созданием системы феодальной империи. Так 
оно и произошло: именно таким крупным владетелем, талантливым военным вождем и 
искусным политиком явился Токугава Иэясу, который привлек на свою сторону 
огромное большинство, как рядовых самурайских масс, так и феодальных домов. С 
такой поддержкой ему удалось быстро справиться с иными претендентами на 
первенство и стать во главе государства, создав уже вполне адекватный 
политическому и экономическому положению воинского сословия государственный 
режим. Однако, прежде чем Япония могла увидеть у себя новую империю, ей 
пришлось пережить период личных диктатур. Если угодно, этот период представляет 
собою некоторый излом истории, задержку на пути ее естественного развития, и 
сама конечная неудача обоих диктаторов — что по существу и произошло — лучше 
всего свидетельствует о том, что их власть могла иметь лишь временное и 
подготовительное значение: не они организовали государство, но ставленник 
большинства феодалов — Токугава Иэясу. Они лишь расчистили ему дорогу, 
объединив страну своим мечом и заставив расходившееся море страстей, 
возбужденных гражданской войной, или улечься, или же направиться по новому 
руслу, к другим целям. Среди бурной обстановки предыдущего периода было 
невозможно государственное строительство; та обстановка, наоборот, только 
разрушила свою же империю дома Асикага. Нужно было некоторое успокоение, 
некоторая полоса сравнительного мира и покоя, чтобы кто-нибудь мог начать 
строить новый порядок. Это успокоение и внесли оба знаменитых диктатора 
японской истории: Ода Нобунага и Тоетоми Хи-дэрси, последовательно, один за 
другим, державшие в своих железных руках власть над страною. Их появление было 
совершенно необходимо, но краткий срок их эпохи свидетельствует, что не к этой 
форме шел весь процесс политического и экономического развития страны. 
    Эпоха Ода и Тоётоми замечательна целым рядом особых явлений, придающих ей 
свою характерную физиономию. Политически она характеризуется, главным образом, 
тем, что все эти годы политическая к власть, в сущности, находилась в одних 
руках, диктаторски распоряжавшихся страною, вне какого бы то ни было 
конституционного режима. Как органы администрации, продолжали действовать не 
столько установления прежней империи, сколько ее традиции, вернее просто 
исторические навыки воинского сословия, приобретенные за долгие годы 
политического господства. Нобунага и Хидэёси правили, прежде всего, своей 
армией, затем своими верными сподвижниками из вождей отдельных отрядов, наконец,
 своими союзниками и вассалами из даймё. Весь действительный политический 
аппарат сводился почти исключительно к военной силе в том или ином ее 
проявлении, на ней зиждилась вся власть диктатора. Но при этом сфера его 
влияния была очень ограничена по своему размаху. Нобунага и Хидэёси 
довольствовались политическим подчинением даймё, не вмешиваясь особенно в 
управление последних их собственными владениями. Такой курс был уже 
определенным шагом к феодальному устройству страны, и в дальнейшем ему же 
следовали и Токугава, предпочитавшие не раздражать даймё своим вмешательством 
во внутренние дела их княжеств и уделов. 
    С социальной стороны эпоха диктаторов характеризуется очень крупным 
фактором, игравшим с тех пор решительную роль во многих политических событиях 
страны: в их время ясно обозначилось то влияние, которое получил класс самураев,
 т. е. главная масса воинского сословия, стоящая ступенью ниже военной 
аристократии — глав домов и фамилий — даймё. Эта самурайская масса имела уже 
очень большое значение в предыдущий период, в конце второй империи, когда, 
примыкая то к одной, то к другой враждебной группе, она решала часто судьбу 
столкновения. Это значение самураев иногда оказывалось настолько большим, что 
из их среды выходили даже крупные политические вожди всего сословия в целом: 
так, например, сам знаменитый диктатор Тоётоми Хидэёси отнюдь не принадлежал к 
верхушкам военного сословия, а вышел из самых его низов; он был ставленником 
широких сословных масс. Интересно заметить — для характеристики эволюции 
значения этих самурайских масс, что так называемый переворот Мэйдзи 1867 — 1868 
г., т. е. свержение третьей империи, был в значительной степени делом рук этих 
последних. 
    Помимо такого начинавшегося расслоения воинского сословия, в области 
социальной структуры страны в указанный период имело место и еще очень важное 
явление: в эпоху диктатуры начинает обнаруживать свое существование и третье 
сословие — в форме городского населения. С конца Асикага города приобретают уже 
большое значение и даже играют некоторую политическую роль, пытаясь иногда 
организовать свою собственную самозащиту от бурь военной анархии. «Вольных» 
городов Япония, конечно, не знала, но в период междоусобия и смут городское 
население, естественно, стремилось к некоторой сплоченности и организованности, 
необходимым в целях защиты своих же экономических интересов. В рассматриваемую 
эпоху диктатуры это городское население растет и численно, вместе с основанием 
новых городов и развитием старых, оно усиливается и экономически, благодаря 
развивавшейся внутренней торговле и необходимости поднятия мирных 
производительных сил страны, значительно подорвавшей свое благосостояние среди 
конца Асикага; оно укрепляет свое положение и тем, что ведет довольно 
оживленные коммерческие сношения с заграницей — Китаем и Кореей. Период 
созревания этого сословия приходится отнести, главным образом, к последующей 
эпохе Токугава, но его первое оживление имело место уже теперь. 
    И, наконец, еще одно явление нужно отметить при изучении социальной 
структуры Японии в рассматриваемую эпоху: это — ясное оформление крестьянства, 
как нового классового элемента в общей конъюнктуре. Сельское население начинает 
играть заметную роль в экономике страны и впоследствии, в эпоху Токугава, его 
уже определенно учитывают, как основной экономический фактор. Выступление этого 
нового социального элемента является признаком происходящей уже со времен конца 
Асикага классовой дифференциации общества, при господствующих пока еще 
сословных его формах. Вероятно тогда еще, в силу отрыва самурайских масс от 
всякой производительной работы и обращения их исключительно к военному делу, 
начался этот процесс дифференциации того, что прежде было тесно связано между 
собою: мелкого самурайства и крестьянства. В эпоху господства меча, когда армия 
являлась главным политическим фактором, этот отрыв самурайства стал совершенно 
ясным и, в связи с этим, ясно же обозначился и новый классовый элемент, 
приобретавший с течением времени все более и более важное экономическое 
значение. 
    Таким образом, эпоха Нобунага и Хидэёси знаменательна во всех отношениях, 
как рисующая картину зарождения новых политических и экономических сил, 
достигших своего расцвета в последующие столетия японской истории. И если 
прибавить сюда уже упомянутое выше оживление сношений с материком, и усиление, 
в связи с этим, не только торговли, но и просвещения; если вспомнить о новой, 
после долгого промежутка, попытке военного вторжения в Корею, указывающей на 
рост национальной актуальности Японии, — станет ясно все значение этого 
краткого тридцатилетнего срока. 
    Подобно всем предшествующим эпохам, и настоящая может быть подразделена на 
два главных периода. На этот раз критерием разделения являются не столько 
изменения политических форм, сколько смена лиц, стоящих во главе нации в роли 
диктаторов. Поэтому и можно установить два нижеследующих периода: 
* А. Период диктатуры Ода Нобунага (1573 — 1582). 
* Б. Период диктатуры Тоётоми Хидэёси (1583 — 1603). 
А. Период диктатуры Ода Нобунага
    Диктатура Ода Нобунага началась еще в конце второй империи: последний сегун 
из дома Асикага — Ёсиаки был поставлен на свой пост силою и волею этого 
могучего вождя самурайских дружин. Таким образом, фактически и в течение всего 
«правления» Ёсиаки, т. е. с 1568 г. по 1573 г., Нобунага уже самовластно 
распоряжался судьбою большей части страны и самого сёгунского дома. Но период 
его единоличного правления без всяких официальных властителей, стоящих, хотя и 
номинально, над ним, начался со свержения Ёсиаки, т. е. с 1573 г., и 
продолжался до самой его смерти в 1582 г. 
    Эпоха Нобунага явилась первым фактом крупного возвышения отдельной личности 
среди междоусобных войн воинского сословия. Постоянные столкновения создавали 
очень много удобных условий для проявления личного героизма и политического 
искусства. В лице Нобунага выступает уже не столько какая-нибудь новая военная 
фамилия, не дом, — но отдельная личность; не род, но герой, вождь, полководец. 
    Этому вождю пришлось, конечно, выдержать довольно длительную и ожесточенную 
борьбу с соперниками; объединение страны далось не сразу. Дело Нобунага было 
значительно облегчено, однако, тем, что он мог вскоре же внедриться в сферы 
самого сёгунского правительства: он вмешался в распри, происходившие в среде 
самого Бакуфу, на почве борьбы за сёгунский пост и стал опорой одной 
группировки, возглавляемой кандидатом на этот пост — Ксиаки. С его помощью 
Ксиаки достиг сёгунского положения, но был уже всецело во власти своего 
защитника и, как только стал показывать признаки нежелания безропотно сносить 
его тяжелую руку, то сейчас же и оказался уничтоженным. Такое вхождение в 
качестве главного деятеля в сферы сёгунского правительства поставило Нобунага 
твердой ногой в Киото. К тому же и двор монархов, совершенно Упавший и 
влачивший самое жалкое существование, рад был за самую малейшую поддержку, хотя 
бы в смысле простой материальной помощи, стать на сторону того, кто бы захотел 
ему несколько покровительствовать. Поэтому Нобунага занял вдвойне прочную 
позицию: он играл главную роль и в Муромати, и служил центром упований 
священного двора. Имея такой политический плацдарм для дальнейших операций, 
стоя во главе победоносных отрядов, Нобунага быстро шел по пути полного 
объединения страны. Смерть помешала ему завершить свою миссию: он умер во время 
одного из своих походов, но дело, выпавшее из его рук, было подхвачено не менее 
сильными руками: его соратник, полководец и сподвижник — Хидэёси продолжал 
начатое им и благополучно довел до конца дело успокоения страны. 
Б. Период диктатуры Тоётоми Хидэёси
    Диктатура Хидэёси стала развиваться сейчас же вслед за кончиной Нобунага, 
когда он, узнав об этом событии, столь большой для него, как ближайшего 
сподвижника покойного диктатора, важности, поспешил вернуться из очередного 
похода, предпринятого по повелению Нобунага, для того, чтобы немедленно же 
овладеть положением. Однако потребовалось еще целых два года, прежде чем ему 
удалось справиться со всеми конкурентами на наследство первого диктатора, 
происходящими из самой среды военачальников этого последнего и со стороны 
подавленных им даймё. Поэтому полное замирение страны под эгидой нового 
властителя относится лишь к 1585 г., каковой и считается годом официального 
вступлений Хидэёси во власть. Японская хронология в исчислении событий, имевших 
место в правлении второго диктатора, отмечает еще 1591 г., считая его чем-то 
вроде конца официального нахождения Хидэёси на посту верховного правителя. Дело 
в том, что в этом году он действительно передал свои верховные гражданские 
функции усыновленному им Хидэ-цугу, оставив себе полномочия военного вождя. С 
этой точки зрения, годы официального правления Хидэёси могут исчисляться с 1585 
г. по 1591 г., но, конечно, это совершенно неправильно, так как верховная 
власть диктатора ни на минуту не прерывалась до самой его смерти в 1598 г. 
    И все же концом периода следует считать и не этот 1598 г.; обаяние великого 
вождя держалось еще некоторое время после его смерти и, хотя фактическая власть 
уже стала отходить из рук его преемника Хидэёри в другие, очень крепкие — 
Токугава Иэясу, все же тень диктатора продолжала заслонять собою все остальное. 
Лишь с 1603 г., когда Иэясу смог уже, не считаясь ни с чем, провозгласить себя 
Сэйи-тайсёгуном, начинается новая эра. 
    Личность Хидэёси давно служит предметом пристального внимания как 
европейских историков, так и японских. Существуют попытки сопоставить его с 
западноевропейским Наполеоном. Аналогия эта основывается не только на том, что 
Хидэёси достиг верховного положения своими талантами, мужеством и счастливой 
звездой, но и на том, что он явился выразителем крупных агрессивных устремлений 
вновь нарождающегося государства: он явился вождем того похода на Корею, о 
котором так много и красноречиво повествуют японские исторические источники. 
Причин для этого похода у Хидэёси было несколько. Одной из них было стремление 
дать новое направление беспокойной воинственности самураев, дать ей новую цель 
и тем отвлечь их внимание от внутренних дел; другой причиной являлась 
очевидность для Хидэёси той новой спайки, которая могла создаться среди 
представителей разных групп на почве заманчивой военной авантюры; и, наконец, к 
этому движению на континент толкали самураев и экономические обстоятельства: 
перед ними была не столько сравнительно бедная Корея, сколько богатый Китай. И 
в виду того, что японцам пришлось столкнуться именно с этим Китаем — в лице 
династии Мин, стоявшей за спиною Кореи, вся эта авантюра с военно-политической 
точки зрения кончилась ничем, принеся немногое и в смысле культурных 
позаимствований. 
6. Эпоха феодальной империи Токугава
    Начальная и конечная грани этой новой эпохи японской истории обрисовываются 
с полной ясностью: с одной стороны, мы имеем 1603 г., как год официального 
провозглашения императором Токугава Иэясу, с другой — 1867 г., когда последний 
сегун Токугава — Кэйки принужден был сложить с себя власть, уходящую отныне в 
другие руки. Если угодно, можно считать началом эпохи и 1600 г., когда Иэясу, 
после решительной победы над противниками и соперниками в битве при Сэкигаха-ра,
 стал уже полновластным вершителем судеб государства. 
    С организацией новой военной империи, на этот раз уже определенно 
феодального типа, заканчивается весь долгий процесс развития воинского сословия 
в Японии: государство Токугава представляется высшей и наиболее совершенной 
формой военно-сословной власти. После первого открытого выступления этого 
сословия при Тайра, после водворения его У власти при Минамото, после 
устойчивого закрепления при Ходзё, после смут, сопровождавших рождение новой 
империи Асикага, после стихийного роста феодализма, ознаменовавшего конец этой 
второй империи и приведшего на первых порах к личным диктатурам отдельных 
вождей, — правящее сословие сумело найти адекватную своему историческому 
состоянию политическую форму. Третий крупный вождь, выдвинутый им — Токугава 
Иэясу, оказался не только талантливым полководцем, но и выдающимся политическим 
организатором. 
    Вместе с новой империей политический центр оказался опять перенесенным на 
восток, в Канто. Иэясу, воцарившийся после ряда побед в качестве феодального 
сюзерена в этих областях, здесь же, среди своих владений установил и новую 
столицу, причем ею оказалась не прежняя Камакура, связанная с первой формой 
политической организации воинского сословия, и не Одавара, игравшая крупную 
роль в Канто в эпоху междоусобий, но новый город Эдо, впоследствии, с 
превращением в столицу новой монархии в 1868 г., переименованный в Токио. 
    Однако, будет ошибочно полагать, что вся эта эпоха знала только один центр 
— город Эдо. Разумеется, политическое значение его было преобладающее: здесь 
пребывало само правительство — Бакуфу, здесь сосредоточивалась культурная жизнь,
 город расцветал и экономически. Но тем не менее при изучении всех явлений и 
происшествий, связанных с именем империи Токугава, необходимо иметь в виду уже 
довольно быстро растущий второй политический центр — Киото, старой столицы 
Хэйанского периода, местопребывание священных царей. Если значение Эдо 
основывалось на Канто, т. е. на силе и влиянии восточных феодалов, — и запад 
Хонсю, а за ним и примыкающий к нему юг, в лице острова Кюсю, скоро стал 
представлять собой самостоятельную политическую группировку. Канто — «восток от 
заставы», т. е. горной цепи Хаконэ, и Кансэй — «запад от заставы», являются в 
течение почти всей второй половины феодальной империи теми двумя регуляторами, 
от которых зависело течение и политической, и культурной жизни страны. Из 
Кансэй, между прочим, явились и те главные силы, которые опрокинули государство 
дома Токугава. Поэтому при исследовании этой эпохи нужно иметь в виду прежде 
всего, конечно, первый центр — Канто, с его городом-столицей Эдо, командующим 
политически над страною, а затем и Кансэй, с его центром Киото, начинающим 
играть все более и более активную роль и в политическом смысле благодаря 
группировке вокруг Киото «легитимистических» элементов; и в экономическом 
смысле, благодаря огромному значению своего порта Осака, и даже культурно, 
благодаря появлению именно из этих областей многих выдающихся культурных 
деятелей всей эпохи. 
    Первым, чрезвычайно характерным для данной эпохи, признаком является 
система закрытия страны для внешних сношений. Этот вопрос занимал Бакуфу и в 
начале его существования, и вокруг него же сосредоточилась и та борьба, которая 
привела к падению феодальной империи. Токугава решили вопрос удовлетворительно 
в том смысле, что страна отныне должна быть независима от каких бы то ни было 
внешних влияний. Такой акт нового правительства, имевший место в правлении 
III-го сегуна Иэмицу (1623—1651) был вызван рядом еще не вполне выясненных 
причин: с одной стороны, здесь играло роль опасение сегунов за свою власть, 
которую могли расшатать те идеи, которые заносились с материка — из Китая, и с 
юга — из Европейской Индии, сношения с которой начались уже несколько раньше и 
откуда шла пропаганда христианства. Крушение Минской династии (1368—1644) и 
происходившие в Китае смуты не могли не беспокоить новых властителей, 
опасающихся занесения и на японскую почву вредных примеров. Проникновение же 
европейцев — в лице миссионеров и сильно распространившееся, хотя и подавляемое 
в эпоху диктатур христианство — мешало прочному установлению и 
правительственного строя, и особенно его идеологии: в правление того же Иэмицу 
имели место очень крупные беспорядки, в виде восстания христиан на почве 
запрещений и преследования. Беспорядки были подавлены, и христианство было 
строжайшим образом воспрещено. С другой стороны, правительство закрывало страну 
от всего прочего мира и для того, чтобы сосредоточить все внимание на 
внутреннем управлении. Укрепление экономического строя, организация 
правительственного аппарата и политической системы феодальной империи требовали 
большого внимания, сосредоточения всех сил и искусства управителей. Поэтому 
Токугава стремились к тому, чтобы развязать себе руки от всякой внешней 
политики и сосредоточиться исключительно на задачах внутренних, и, может быть — 
отчасти благодаря этой именно системе феодальная империя просуществовала так 
долго и была эпохой мирного процветания страны, управляемой твердой и властной 
рукой, посредством детально разработанной системы. 
    Власть дома Токугава и всего созданного ими режима держалась на трех, 
чрезвычайно важных, установлениях, изобретенных ими с необычайным знанием 
обстановки и проводимых с неукоснительной последовательностью: на их политике 
по отношению к самим феодальным сюзеренам — даймё, на их территориальных 
мероприятиях, и на их брачной политике. Необычайному искусству в этих трех 
областях Токугава обязаны своей долгой властью, а Япония долгим миром и 
спокойствием. 
    Политика Токугава в отношении самих «даймё» была основана из стремлении 
всячески не допускать усиления какого-нибудь владетельного дома, постоянно 
иметь над ним надзор, не предоставлять его и его Удел самим себе, но держать в 
своих руках, не давая это чувствовать постоянно изо дня в день, но напоминая об 
этом изредка, когда это было нужно. С другой стороны, Токугава неуклонно 
стремились приучать даймё к идее централизованного государства, привить им вкус 
и привычку к общеполитическим, не только к своим феодальным интересам и 
проблемам. Это делалось для того, чтобы оберечь страну от местных восстаний, а 
также и для того, чтобы на случаи такового в распоряжении центрального 
правительства оказывались бы ценящие централизующий режим сторонники из тех же 
феодалов. Средствами для этой цели Токугава служили: сначала привлечение под 
всякими предлогами сильных феодалов в столицу и возможно продолжительное 
задерживание их при дворе сегуна, награды и «пособия» тем из них, кто селился 
на более продолжительный срок тут же на глазах сегуна; потом же III-й сегун 
Иэмицу ввел уже, как законное установление, обязательное пребывание половины 
всех даймё поочередно при дворе сегуна. Этим достигался некоторый отрыв 
феодалов от своих территорий, возможность в это время более свободно 
распоряжаться ими в общеполитическом порядке, а также держание половины 
сюзеренов всей страны в полной личной зависимости от воли сегуна. Кроме того, 
на случай возмущения в распоряжении сегунов оказывалась такая сила, с которой 
кому-либо совладать было невозможно. Вместе с этой системой обязательного 
периодического ежегодного пребывания половины феодалов всей страны в Эдо 
установился порядок поселения в столице их же семейств, что давало сегунам 
возможность всегда иметь под рукой заложников. 
    Бакуфу всячески содействовало упрочению этого порядка: с одной стороны, оно 
жаловало пребывающим даймё владения на территории Эдо, с дворцами и садами при 
них, т. е. стремилось устроить их по возможности роскошнее; с другой же — оно 
беспощадно подавляло всякое ослушание в этом смысле, и история феодальной 
империи знает не мало примеров проявлений такого твердого курса. 
    Второй основой могущества Токугава и всего центрального правительства 
являлась та система распределения феодальных владений, которая была установлена 
в первые же моменты после водворения новой династии. Токугава позаботились о 
том, чтобы все наиболее важные в политическом и стратегическом отношении земли 
составляли феодальные владения или самих членов правящего дома, или же его 
верных и исконных слуг. Так все провинции Канто оказались распределенными между 
этими верными и надежными элементами; затем часть Кансэй, — с Киото и Осака во 
главе, также стали уделом преданных Токугава вассалов. Правительство 
позаботилось и о том, чтобы и связь между этими двумя центрами находилась в его 
руках: с этой целью две большие дороги между Канто и Кансэй — области Токкайдо 
и Тосандо были распределены между теми же надежными элементами. Наряду с этим, 
Токугава создавали вокруг крупных феодальных владений, принадлежащих иным 
вассалам, которые могли бы при случае стать в оппозицию к центральному 
правительству, — надежное окружение из владений членов своего собственного дома 
или зависящих от него феодальных сеньёров. Таким образом, в нужную минуту такой 
мятежник мог бы быть немедленно изолирован от всей прочей страны и уничтожен 
силами, в кольце которых он находился территориально. 
    Помимо этого, Бакуфу установило ряд территорий, не составляющих в прямом 
смысле слова феодальных владений, но находящихся в административном заведывании 
самого центрального правительства. Этими местами управляли специально 
поставляемые правительством чиновники — губернаторы, независимые от каких-либо 
феодальных князей. Таким путем в руках правительства сосредоточились все 
крупные промышленные и торговые центры страны: местоположения рудников, места 
крупных производств, торговые города вроде Нагасаки, где велась торговля с 
Голландией и т. д. Бакуфу стремилось изъять главные экономические ресурсы 
такового рода в стране даже из рук членов самого правящего дома и поставить их 
исключительно в собственность правительства, как такового. 
    Третьим средством, с помощью которого Токугава стремились оградить свое 
могущество от опасностей со стороны даймё, явилась установленная ими система 
брачных союзов для своего дома. Вероятно, в этом отношении действовал тот 
пример, который дважды повторился в японской истории: пример Фудзивара, 
державших, благодаря женщинам из своего рода, в своих руках царствующий дом, и 
пример Ходзё, узурпировавший власть Минамото с помощью жены Ёритомо — Масако, 
бывшей из их рода. Токугава постановили, как правило, заключение брака лишь с 
женщинами из фамилий прежних аристократов, т. е. из тех остатков Хэйанской 
знати, которая составляла «двор» Киотоского монарха. С другой стороны, Токугава 
стремились внедрить и в дома наиболее могущественных феодалов элементы 
собственной фамилии, выдавая своих дочерей замуж за даимё, а то и заставляя 
этих последних усыновлять членов дома Токугава. Этим самым укреплялись личные 
связи между правящей фамилией и прочей феодальной знатью. 
    Таким образом, закрыв страну от внешних влияний, как материка, так и 
христианства, с идущим вслед за ним европеизмом, захватив в свои руки феодалов 
как благодаря системе периодических пребывании половины их при дворе сегуна, 
так и при помощи брачной политики; овладев главнейшими промышленными и 
торговыми центрами страны, превратив их в административные единицы, подчиненные 
самому правительству в целом; заняв преданными и надежными элементами наиболее 
важные в политическом и стратегическом отношении территории, сделав из них 
феодальные владения или самих членов дома Токугава, или же его вассалов, — 
Токугава и вместе с ними все правительство новой империи могло чувствовать себя 
спокойными; и до того момента, как пробудились новые силы и стала расшатываться 
сама эта система, власть династии и империи стоит незыблемо. 
    Социальной основой этой империи было, конечно, воинское сословие. Однако, 
оно само уже теперь не было однородном в своем составе. Оно слагалось из своей 
собственной аристократии — феодальных сюзеренов — даймё, владевших крупными 
уделами; из своего среднего слоя: феодальных сеньёров, частью самостоятельных в 
отношении своей территории, частью находившихся в вассальной зависимости от 
сюзеренов; затем шли широкие массы самураев — вассалов крупных владетельных 
домов; и, наконец, вне всей этой группировки находились очень многочисленные 
кадры так называемых ронинов. Под этим именем разумелись те слои воинского 
сословия, которые в результате гражданских войн и гибели во время их многих 
владетельных домов, оказывались лишенными и своей территории, и своих сюзеренов.
 Это — слой обезземеленного сословного пролетариата, стоящего вне вассальной 
зависимости к какому-нибудь дому. Эти ронины, родившиеся в эпоху смут и бывшие 
очень многочисленными, имели большое политическое значение, служа в умелых 
руках надежным средством для приобретения власти. В большой мере содействию 
этих беспокойных «изгоев» обязаны своим возвышением и оба диктатора прежнем 
эпохи. В то же время из их среды постепенно выросла и та общественная группа, 
которая может быть названа японской интеллигенцией: из кругов этого сословного 
пролетариата, принужденного пробивать себе дорогу собственными силами, бороться 
за существование в большей мере, чем кто-либо другой, — выходили активные 
деятели культуры и просвещения; в частности — от них идет целый ряд крупных 
ученых и педагогов китайского толка, т. е. представителей нового просвещения, 
основанного на китайской философии и науке; они же сыграли немалую роль в 
ниспровержении империи Току-гава впоследствии. 
    Помимо этого правящего сословия, в Японии в эпоху Токугава стало 
приобретать все более и более увеличивающееся значение третье сословие, в лице 
городского населения, пока еще не дифференцировавшееся на классовые группы. 
Развитие городов, начавшееся обнаруживаться еще с прошлой эпохи, полным темпом 
продолжалось во все время Токугава. Японские историки, знакомые с развитием 
городского быта в Западной Европе, утверждают даже, что по быстроте и широте 
этого процесса эпоха Токугава не знает равных себе во всей всемирной истории. 
Поскольку это так, сказать трудно, но все же остается несомненным фактом то, 
что главнейшие японские городские поселения обязаны своим развитием именно 
третьей империи. Причин, вызвавших этот прогресс, было много: с одной стороны — 
замки феодальных сюзеренов, их резиденции становились центрами новых городских 
образований; с другой — развивающийся ремесленный и промышленный быт требовал 
таких мест своего сосредоточения; и, наконец, в городах нуждалась и торговля 
страны. Поэтому развитие городов необходимо ставить в самую тесную связь с 
развитием третьего сословия, в которое вошли и ремесленники, и торговцы. Этот 
новый слой стал с течением времени настолько многочисленным и влиятельным, что 
наложил свою печать и на многие отрасли культуры страны: в частности — 
литература эпохи Токугава является литературой именно этого третьего сословия, 
театр создан им же и для себя; на него работает искусство. Третье сословие, 
вместе с ронинами, становилось понемногу наиболее деятельным, жизненным и 
влиятельным социальным элементом страны. 
    Необходимо отметить также и еще одно особое обстоятельство, которое может 
быть отчасти охарактеризовано, как признак начинающейся власти торгового 
капитала и вместе с тем указывает, наряду с прочими явлениями, на сущность этой 
стадии в развитии экономической жизни Японии: это — то большое значение, 
которое и для правительства, и для феодальных князей имели представители 
крупного торгового капитала. Купцы Нагасаки, Хаката и других крупных 
торгово-промышленных центров служили нередко источником денежных средств; к ним 
обращалось и Бакуфу и даймё, и чем в большую финансовую зависимость они 
становились от купцов, тем большее политическое значение приобретали эти 
последние. 
    Кроме этих социальных элементов, особое положение занимало крестьянское 
сословие, многочисленные кадры «мужичья» (хякусё), занятые земледельческим 
трудом. Как уже было раньше указано, именно на них строилось все хозяйство 
феодальных владений; основной единицей при исчислении доходности этих последних 
считалась натуральная подать в размере одной «мерки» (коку) риса. Так что и 
сами даймё обычно обозначались как владельцы дохода в «1000 мерок риса», или 
«10000 мерок», или же миллиона таких мер, что считалось уже очень крупным. 
Класс этот не играл еще никакой особой политической роли, но был той почвой, на 
которой разыгрывалась вся экономическая жизнь страны. 
    Таким образом, социальная структура Японии в эпоху феодальное империи 
Токугава может быть представлена в следующих чертах: 
1. наиболее многочисленным, первостепенно важным экономически, но политически 
неактивным, является слой земледельческого населения, находившегося в 
вассальной зависимости от феодальных владетелей и платившего им подати; 
2. непосредственно над ним располагалась широкая самурайская масса, владеющая 
своими наделами, но находящаяся в вассальном подчинении своим феодальным 
сеньёрам; ) 
3. эти широкие самурайские массы объединялись под эгидой отдельных владетельных 
фамилий, являющихся, таким образом, феодальными сеньёрами в большей или меньшей 
значительности; 
4. отдельные фамилии феодальных сеньёров могли объединяться, в свою очередь, 
вокруг особенно могущественного дома, становясь в вассальную от него 
зависимость; эти последние дома и составляли аристократию воинского сословия — 
феодальных князей. 
    Вся эта сословная организация с ее почвенным слоем — крестьянством и 
верхушкою — феодальными князьями возглавлялась императором в лице 
Сэйи-тайсёгуна из дома Токугава, бывшего и одним из крупнейших феодалов, с 
одной стороны, и главою всего сословия — с другой. 
    Помимо этого, вне организованного воинского сословия располагались 
следующие общественные группы: 
5. городское население, состоящее из ремесленников и торговцев, выделявшее 
понемногу уже и свою собственную аристократию — представителей крупного 
торгового капитала; 
6. внеклассовое объединение «изгоев»-ронинов, создающее кадры интеллигентного 
пролетариата. 
    Для пополнения картины следует отметить существование и еще одного слоя, с 
которым японская история уже как будто бы давно распрощалась: 
7. группы старого аристократического сословия «кугэ», уцелевшие при дворе 
Киотоского монарха и ревниво оберегающие свою сословную чистоту. 
    Своим крушением империя Токугава и весь феодальный режим обязаны целому 
ряду сложных факторов. Огромное значение имел распад самого военного сословия, 
ослабивший его силу и подточивший его политическое могущество. Те же сегуны 
своей политикой возможно большего ослабления феодалов, как политически, так и 
экономически, постепенно делали их влияние призрачным и их власть, в сущности, 
уже ни на чем не основанной. Экономическое ослабление феодалов приводило их в 
зависимость или от Бакуфу, или от представителей торгового капитала, так что 
нередко с виду могущественный владетельный князь фактически был совершенно в 
руках своих кредиторов, было ли ими само центральное правительство, или же 
купцы Осака и Нагасаки. Если прибавить к этому те старания Токугава воспитать 
даймё в духе централизованного государства и полицейского строя, которые 
обнаружились в установлении системы периодического пребывания их при дворе 
сегуна, то становится понятным, почему эти феодалы очень часто становились 
похожими на простых чиновников Бакуфу — уполномоченных центрального 
правительства на местах. Сам феодальный строй незаметно подменялся другим, и то,
 что произошло после 1868 г. под громким наименованием «уничтожение феодальных 
владений», в сущности, явилось только официальной квалификацией уже давно 
сложившегося порядка. Феодальные князья сами, пожалуй, рады были передать свои 
владения правительству уже официально, с тем, чтобы освободиться от 
экономических тисков, в которые они попали — вместе со своим уделом взвалить на 
плечи центральной власти и свою задолженность, обеспечив в то же время себе 
приличную пенсию, дающую возможность поддерживать внешнее благополучие, может 
быть даже в большей степени, чем это было при «самостоятельном» владении 
обширной территорией. Если же присоединить сюда и то, что с установлением новой 
сословной системы, они заняли ее верхние ряды, в форме так наз. «кадзоку» — 
аристократии, вместе с сопряженными с нею и политическими, и экономическими 
преимуществами (титулы, участие в верхней палате парламента, высшие должности и 
т. п. ), станет вполне понятным, почему все эти даймё легко примирились с новым 
порядком, или даже более: к нему определенно стремились. 
    Разложение феодального порядка, с одной стороны, вызывалось действием новых 
экономических условий и изменениями в среде воинского сословия, с другой 
стороны — влекло к распаду само это сословие. В эпоху Токугава принял большие 
размеры процесс взаимной диффузии сословий, приводивший и ко взаимному 
объединению самые широкие массы народонаселения, а вместе с этим порождавший 
новые, уже чисто классовые, группировки в этих массах. Мелкое самурайство тесно 
соприкасалось и с крестьянским, и с городским населением. Фигура самурая 
смешивается с толпой городских обитателей. А тот слой, который выделился из 
этого самурайства, — ронины, определенно примыкал к третьему сословию. Все эти 
отдельные социальные элементы и явились главными деятелями происшедшего 
переворота, свергнувшего Токугава. Экономику переворота создало крестьянство, 
стремящееся освободиться от гнета феодальных повинностей и стать в зависимость 
от центрального правительства, и городское население, стремящееся к наиболее 
широким и наиболее обеспеченным формам экономической активности; и широкие 
круги самураев, искавшие улучшения своего материального положения в 
бюрократическом устройстве государственного аппарата, открывшем бы им прямой 
доступ к государственной казне; и сами даймё, стремившиеся освободиться от 
задолженности и обеспечить себе благополучие посредством «выкупа» 
правительством их владений. Идеологию же переворота выработала нарождающаяся 
интеллигенция, преимущественно из ронинов, создав знаменитую легитимистическую 
теорию, известную под именем «сон-о-рон» — учение о почитании исконного монарха.
 
    Выше уже было разобрано это легитимистическое учение, возникшее в эпоху 
третьей империи, и сейчас нет надобности вновь к нему обращаться. Необходимо 
лишь установить тот факт, что основою всего этого легитимизма явилось то 
стремление к централизованному государству, которое теперь уже могло 
базироваться не на силах одного сословия, но на коалиции различных общественных 
сил; которое имело бы в виду интересы не одного сословия, но всех тех групп, 
которые завоевали себе прочное экономическое положение. Переворот Мэйдзи не 
явился победой исключительно третьего сословия, он явился результатом коалиции 
различных вышеописанных сил. И в виду разнородности этих сил, куда входила и 
военная знать, и самурайство, и городское население, и интеллигентный 
пролетариат, — стало совершенно необходимым и преобразование государственного 
строя: Япония шла определенно к формам, поскольку это возможно, всесословного 
государства, в котором основную роль могли бы играть широкие массы третьего 
сословия и примыкающего к нему самурайства, т. е. проще сказать средний слой 
народонаселения с постепенно развивающимся в его пределах капиталом. Поэтому 
сословный аппарат Токугава оказывался уже непригодным, и на его место должен 
был стать новый. Идеологи нового движения, бывшего по существу глубоко 
экономическим, быстро подыскали историческую форму, могущую служить прообразом 
желательного строя: пример абсолютизма периода Нара, вообще эпоха 
аристократической монархии, когда Япония знала одно правительство в лице 
Нарских, а потом Хэйанских монархов, независимо в чьих руках находилась 
фактическая власть, — был извлечен из недр истории совместно с созданными тогда 
же, в эпоху расцвета этого абсолютизма, знаменитыми историческими и 
религиозными памятниками — Коазики и Нихонсёки. С установлением Нарской 
монархии закончилось существование обособленных родовых владений: та же, 
приблизительно, обстановка рисовалась и теперь — только в форме уничтожения 
феодальных владений; с реформой Тайка была введена система провинций и областей 
с губернаторами во главе: то же мыслилось и теперь на месте уничтоженного 
феодального разделения территорий страны; в эпоху Нара государство пыталось 
заменить родовую власть бюрократической, основанной на институте чиновничества: 
того же хотели и новые коалирующие силы. Вполне естественно, что интеллигенция, 
насчитывавшая в своих рядах очень большое число крупных ученых — филологов и 
историков, быстро сумела подвести под свои притязания исторический базис. И в 
виду того, что с той структурой государства была связана определенная концепция 
верховной власти в лице царей, теперь также — особа Киотоского монарха стала 
приобретать политическое значение и явилась как бы символом нового 
политического движения. Этот своеобразный легитимизм стремился найти свой 
объединяющий конкретный центр, который, с одной стороны, не принадлежал бы к 
правящему сословию и не являлся его ставленником, с другой же — мог бы равным 
образом удовлетворить, или вернее, не мешать интересам коалиции. Личность 
Киотоских монархов, бывших игрушкой в руках военного сословия уже столько 
времени, низведенных на положение самое униженное, зависящих даже материально 
от милостей сёгунов и, с другой стороны, лишенных сами по себе какой-либо 
социально-экономической опоры, следовательно, не опасных, — естественно явилась 
таким объединяющим центром. Обаяние же вновь возрожденных Кодзики и Нихонсёки с 
их синтоизмом, пробудили с новой силой идею юридической законности этой власти, 
как верховной не только сакрально, но и политически. Накопление этих и подобных 
идей и создало легитимизм XVIII и XIX столетия, который и стал, в результате, 
оружием активной борьбы против сёгунского режима, и привел к новому 
государственному устройству: из феодальной империи Япония превратилась сначала 
в абсолютную, затем в конституционную монархию, а верховная власть отошла от 
дома Токугава и перешла в руки Киотоских царей, превратившихся в императоров 
Японии уже в европейском смысле этого слова. 
    Подобно всем вышеприведенным эпохам истории Японии, и рассматриваемую ныне 
можно разделить на несколько периодов, соответствующих этапам ее внутреннего 
развития. Таких этапов можно насчитать пять. 
* А. Период первоначальной организации феодальной империи (1603— 1651). 
* Б. Период развития нового общественного порядка (1651—1716). 
* В. Период реорганизации правительства (1716—1786). 
* Г. Период расцвета третьей империи (1786—1853). 
* Д. Период распада феодальной империи (1853—1867). 
А. Период первоначальной организации феодальной империи
    Вся работа по организации нового государственного строя падает, главным 
образом, на время правления первых трех сегунов Токугава, и если 
основоположником феодальной империи является, бесспорно, Иэясу (официально у 
власти с 1603 по 1605 г), то завершителем его дела был III-й сегун Иэмицу 
(1623—1651), представлявший собою одну из крупнейших фигур на посту сегунов. В 
этот период новая правящая фамилия успела ввести и закрепить ту систему 
распределения территорий, о которой упоминалось выше, и которая делала князей, 
не принадлежащих к роду Токугава, совершенно беззащитными среди враждебного 
окружения; тогда же со всей строгостью установилась система обязательных 
пребываний даймё в Эдо. Иэясу, прежде всего, стремился именно к закреплению 
своей позиции, ослабляя по мере возможности дома, могущие быть ему соперниками. 
Одних ему пришлось просто уничтожать военною силою: так погиб род Тоётоми 
Хидэёси — второго диктатора страны, бывшего господином самого Иэясу; так же 
погибли и другие, которые пытались открыто сопротивляться новому властителю. 
Словом, весь период был посвящен окончательному избавлению от соперников, либо 
путем их физического уничтожения, либо путем введения сложной системы 
стратегического окружения их владений, либо же посредством подрыва их 
экономического благосостояния. Наряду с этим уже Иэясу стремился к захвату 
экономически важных пунктов, создавая из них земли, находящиеся в 
непосредственном заведывании центрального правительства. 
    Чрезвычайно характерно для первых Токугава то, что они всячески стремились 
воздерживаться от внешних военных авантюр. Может быть, здесь действовало 
впечатление от безрезультатного, в конце концов, корейского похода Хидэёси; 
может быть, сегунами руководило желание всецело отдаться внутренним делам; но 
только, когда при падении Минской династии в Китае (особенно в годы 1645 — 
1661) для японцев представилась удобная возможность вмешаться в происходившую 
там междоусобную борьбу, правительство, невзирая на то, что появилось сильное 
движение в пользу такого вмешательства, решительно воздержалось от него. Этот 
поступок, в связи с политикой закрытия страны для внешних сношений вообще, надо 
думать, объясняется просто дальновидностью и умом Токугава, сознающих, что пока 
еще не время для внешних выступлений, когда государство едва только еще 
налаживалось. Может быть, это отчасти предохранило третью империю от многих 
смут и беспорядков, но изоляция страны привела потом к ее гибели, когда 
наступил тот момент в развитии бассейна Тихого океана, когда существование там 
изолированных, не входящих в общий исторический круговорот государств, 
сделалось немыслимым, и правительство, следующее таким принципам, должно было 
погибнуть. 
    Грани этого периода устанавливаются с достаточной ясностью: началом его, 
как уже было сказано раньше, следует считать 1603 г., когда Иэясу официально 
занял пост Сэйи-тайсёгуна, конец же приходится на 1651 г. — момент смерти 
III-го сегуна-завершителя, Иэмицу. 
Б. Период развития нового общественного порядка
    В течение этого периода, продолжавшегося 65 лет, начиная с IV сегуна Иэцуна 
(1651) и кончая V-м Иэцугу (умер в 1716 г.), с одной стороны, продолжает уже 
чисто исторически укрепляться новый порядок, с другой же — начинают 
обнаруживаться первые признаки постепенного внедрения в правящие сферы новых 
элементов. Они пока не вносили никакой дезорганизации в феодальную систему, не 
подрывали сам правительственный аппарат: они служили ему и его укрепляли, но 
все же самый факт их появления на политической арене очень знаменателен. 
    Уже в правлении IV-го сегуна Иэцуна начинают играть некоторую роль западные 
группировки феодалов, т. е. Кансэй, вместо одностороннего доселе господства 
востока, т. е. Канто. Это обстоятельство находит себе подтверждение в том очень 
любопытном факте, что, когда после смерти Иэцуна наступила некоторая заминка в 
выборе кандидата на пост сегуна, первый министр (Тайро) центрального 
правительства Сакаи Тадакиё, так наз. «Гэба сёгун», игравший первую роль в 
политических сферах своего времени, подумывал о провозглашении сегуном даже 
кого-нибудь из дома Киотоских монархов, как представителя западной группировки. 
Если это и не удалось, так как и империя, и дом Токугава были еще очень сильны, 
то все же этот факт необходимо учесть при прослеживании сложных политических 
нитей эпохи. 
    В правление V-го сегуна Цунаёси, этого ученого на посту верховного 
правителя, имело место возвышение до главных постов в государстве представителя 
совершенно низкого рода, выходца из низов населения — Яна-гисава Ёсиясу. Это 
означало собою уже крупный сдвиг в сословной системе и начало эры проникновения 
в правительственный аппарат, так сказать, «разночинцев». Вместе с этим в это же 
время замечается усиленный рост третьего сословия во всех его различных 
элементах и кладутся прочные основы культуры третьей империи, которой суждено 
было стать не культурой воинского сословия, как то было в эпоху Камакура или 
Асикага, но культурой этих новых социальных элементов. 
    Правление VI-го сегуна Иэнобу ознаменовалось деятельностью крупного ученого,
 историка и государственного деятеля эпохи третьей империи — Араи Хакусэки. С 
его помощью и по его указаниям был проведен ряд важнейших реформ, коснувшихся, 
главным образом, экономики страны и организации финансовой системы. При этом 
появление Хакусэки на посту ученого советника сёгунского правительства имело и 
то значение, что в его лице мы опять сталкиваемся с Кансэйской группой: он 
занял то положение, которое до сих пор было в исключительном обладании ученых 
конфуцианцев школы первого такого официального советника при сегуне, 
выдвинутого еще Иэясу — известного Хаяси Досюн; в то время, как сам Хакусэки 
принадлежал к так наз. Киотоской школе, основанной ученым конфуцианцем Киносита 
Дзюн'ан. 
    Это появление в недрах самого правительства ученых советников, иногда 
игравших даже крупную, подобно Хакусэки, политическую роль, очень характерно 
для устремлений самого дома Токугава: при них конфуцианство, представленное 
школой знаменитого китайского философа-систематика Чжу-цзы, пользовалось 
официальным признанием, как политическая и моральная доктрина. Сами сегуны 
часто бывали знатоками китайского права и этики, и всячески поощряли 
распространение такого просвещения. V-й сегун Цунаёси учредил даже специальную 
высшую школу для изучения китайской науки и сам лично всячески старался 
насаждать ее среди своих приближенных и вассалов. 
    Вместе с тем в тот же период замечаются характерные симптомы сближения 
правящей фамилии и примыкающих к ней кругов со старинной знатью Киотоского 
двора. Это сближение имеет отчасти и политический оттенок, служа как бы для 
большего выделения сёгунского дома среди всех прочих феодальных фамилий, 
отчасти же вызывается стремлением Токугава придать своему двору действительную 
пышность и блеск. Это обстоятельство, содействуя некоторому разложению верхушек 
феодальной знати и порче нравов в их среде, в то же время создает внешний 
расцвет Эдоского двора и всей столицы. Японская история особенно выделяет годы 
Гэнроку (1688—1703), как отличающиеся особым блеском Эдоской цивилизации. 
    Весь описанный период является, таким образом, вполне характерной полосой в 
развитии третьей империи: он укрепил начала, заложенные Иэясу и окончательно 
формированные III-м сегуном Иэмицу, придал им значение уже исторической 
традиции; с другой же стороны, он выявил многогранную физиономию всего режима 
эпохи, показал нам и представителей разных групп и феодалов, и даже выходцев из 
народной среды; обрисовал феодалов-властителей и феодалов-ученых. В это же 
время стала созревать и своя особенная уже народная культура, создателем и 
носителем которой были уже не отдельные группы и сословия, но широкие массы 
городского населения. 
В. Период реорганизации правительства
    С именем Ёсимунэ, VIII-го сегуна Токугава, связана новая полоса истории 
третьей империи. Японская история обрисовывает его чертами крупного 
государственного деятеля, дальновидного политика и искусного устроителя страны. 
Ему принадлежит ряд реформ, коснувшихся почти всех сторон государственной жизни,
 начиная с организации самих центральных органов и кончая бытом народных масс. 
Ёсимунэ старался установить прочную законность, и с его именем связаны 
знаменитые «сто статей» — так сказать, уложение Токугава; он же сумел найти и 
выдающегося исполнителя своих реформ в этой области — известного японского 
народного «Соломона» — главного судью города Эдо — Ока Тадасукэ. Он 
реорганизовал податную и финансовую систему прежних сегунов, стараясь внести в 
нее строгую закономерность и порядок. Им же производились настойчивые попытки 
всячески поднять благосостояние страны путем увеличения пахотной площади и 
введения культуры сахарного тростника и картофеля. Тот же Ёсимунэ стремился к 
распространению образования, при этом в практическом, не чисто китайском 
схоластическом направлении, для чего им было снято запрещение пользоваться 
ввозимыми голландцами европейскими сочинениями. При этом все его мероприятия 
были направлены на пользу не столько владетельных домов, сколько на благо 
широких народных масс, и его деятельность поистине может считаться новой 
полосой в истории Бакуфу, становящегося теперь в положение правительства, 
действующего подлинно в общегосударственном масштабе. Ёсимунэ в то же время 
решительно принялся искоренять те тенденции к роскоши и нравственной 
распущенности, которые стали проявляться среди его фамилии и верхушек 
феодальной знати. В этом смысле он следовал примеру отчасти Иэясу, отчасти 
Иэмицу, стремившихся насадить простоту нравов, бережливость и поддерживать 
здоровый воинский дух. Поэтому он занял очень сдержанную позицию но отношению к 
Киотоскому двору и старался культивировать исконные свойства воинского сословия.
 Вместе с этим он сильно поднял значение Канто, в частности Эдо, стараясь не 
пропускать в правительство элементы Кансэйской группировки. 
    Созданный Ёсимунэ режим продолжал в общих чертах держаться, несмотря на то, 
что после его смерти в правление IX и X сегунов у кормила правления оказались 
люди противоположных нравов: или же нравственно распущенные, или же прямые 
хищники. Большую, но отчасти печальную известность приобрел министр Бакуфу 
Танума Окицугу, державший в течение сорока лет в своих руках все управление 
страною. В его время правительственный аппарат наполнился взяточниками и 
расхитителями. И все-таки тот же Окицугу крепко поддержал власть центрального 
правительства и не допускал никаких послаблений созданного режима. Со смертью 
Х-го сегуна Иэхару в 1786 г. заканчивается эта полоса в развитии империи 
Токугава, продолжавшаяся, таким образом, 70 лет: с 1716 по 1786 г. 
Г. Период расцвета третьей империи
    Необходимо отметить одно немаловажное обстоятельство, уже достаточно 
выявившееся в течение всего предыдущего периода и характерное для режима 
Токугава. Власть ушла собственно из основной линии самого Иэясу и перешла в 
другие ветви дома Токугава. При этом все наиболее значительные сегуны — вроде 
V-го Цунаёси, VI-го Иэнобу, VIII-го Ёсимунэ и XI-го Иэнари, которым открывается 
настоящий период, были из этих боковых ветвей правящего дома. Этим самым 
отчасти достигалось периодическое обновление сёгунской линии и внесение в нее 
свежего духа. При этом, вслед за новым сегуном приходили его новые сподвижники, 
часто люди из его личного владения, которые не были еще заражены атмосферой 
столицы, с ее клонящимися к упадку нравами. И этому последнему обстоятельству, 
— появлению многих выдающихся фигур на постах министров и советников сегуна, 
третья империя и обязана отчасти своим долгим процветанием. 
    Таким именно выдающимся государственным деятелем правительства Токугава 
являлся Мацудайра Саданобу, призванный к власти XI-м сегуном Иэнари, воцарением 
которого открывается рассматриваемый период, когда империя достигла высших 
точек своего могущества и апогея своего процветания. Годы правления Кансэй 
(1789—1800) рисуются японской историей, как эпоха нового расцвета центрального 
правительства, руководимого Саданобу. 
    Политика Саданобу сводилась к умелому руководству обеими сторонами 
государственной жизни: гражданским управлением и военным делом, — проблема, 
постоянно ставившаяся в японской истории, но почти никогда удовлетворительно 
неразрешенная. Саданобу продолжал во многом дело V-го сегуна Цунаёси, 
содействуя распространению образования; с другой же стороны, он, подобно VII-му 
сегуну Ёсимунэ, не давал вырождаться воинскому духу самураев. Саданобу сумел 
покончить со взяточничеством и хищничеством, свившими себе прочное гнездо в 
правительственных сферах, и привлек на службу кадры новых лиц, могущих 
осуществлять его планы. 
    Помимо этого, политика Саданобу была построена на умелом балансировании 
между двумя центрами политической, экономической и идеологической жизни страны: 
Эдо и Киото, Канто и Кансэй, сегунами и Киотоскими монархами. Прекрасно видя 
назревающее легитимистичес-кое движение, учитывая его значение и стараясь 
всячески ему помешать, Саданобу пытался, в то же время, парализовать его своими 
мероприятиями по отношению к Киотоскому двору, выказывая внешне большое 
почтение к нему и стараясь улучшить его материальное состояние, чтобы тем лучше 
держать его в своих руках и вместе с тем не дразнить попусту легитимистов. 
    Правление Саданобу явилось последней полосой процветания третьей империи, в 
его время оппозиция сёгунскому режиму хоть и была уже очень значительной, но 
все же не выступала открыто с попытками ниспровержения существовавшего строя. 
Понадобились внешние события, чтобы оппозиция могла перейти от слов к делу, от 
пропаганды к действию. Поэтому рассматриваемый период знаменует собой зенит 
третьей империи, с которого начинается уже неуклонное падение. Может быть, 
деятельность Саданобу и подобных ему, вроде его преемника у власти Мид-зуно 
Тадакуни и сдерживала бы еще в течение долгого времени разраставшееся 
антисёгунское движение, если бы не произошло роковое для Бакуфу внешнее событие 
1853 г., сразу дезорганизовавшее всю политику центрального правительства, 
совершенно неподготовленного к нему, а с другой стороны — придавшее новые силы 
оппозиции. Этим событием было появление в японских водах, у самой столицы, в 
бухте Урага американского военного флота, под водительством знаменитого 
«крестного отца» новой Японии — коммодора Перри. С этого момента начинается 
неуклонное разложение Бакуфу и распад третьей империи. И внутренние, и внешние 
события неминуемо ведут к этому. 
    Хронологической датой периода является водворение на посту XI-го сегуна 
Иэнари в 1786 г., с привлечением к власти Мацудайра Саданобу, концом же его 
является знаменитый 1853 г., год прибытия коммодора Перри, являющийся моментом 
открытия Японии для международной политики. 
Д. Период распада феодальной империи
    Ангисёгунская оппозиция, происхождение и содержание которой выяснено выше, 
шла под определенным знаком легитимизма. В XVII в. появились уже главные 
основоположники и глашатаи этой идеологии. Знаменитый Мотоори Норинага 
(1730—1801), ученый филолог, историк и богослов, восстанавливает родной 
синтоизм и противопоставляет его процветавшему в среде Бакуфу конфуцианству. С 
синтоизмом устанавливается прочная религиозно-историческая почва для стремления 
к новому государственному устройству. Власть монархов в Киото объявляется 
единственно законной, сегуны же попадают на положение узурпаторов. За Мотоори 
идет длинный ряд так наз. «вагакуся», или «кокугаку-ся», т. е. национальных 
ученых, изучающих отечественную историю, литературу и мифологию. Новая 
легитимистическая идеология проникает даже в крупнейший историографический 
памятник эпохи, знаменитую «Историю Великой Японии», составленную под 
руководством ни более, ни менее, как одного из Токугава — Митоского князя 
Мицукуни, косвенно содействовавшего, таким образом, гибели своей же собственной 
фамилии. Появляется ряд памфлетов, направленных против сегунов; выступают 
пропагандисты новой идеологии в лице, например, «трех удивительных людей годов 
правления Кансэй»: Хаяси Сихэй, Гамо Кумпэй, Такаяма Хикокуро, старавшихся 
всячески использовать какие бы то ни было промахи Бакуфу. Это движение, 
начавшееся еще в прошлом периоде, теперь перешло уже к открытой борьбе против 
сегунского строя, воспользовавшись затруднениями Бакуфу в иностранной политике. 

    Период распада третьей империи начинается прибытием американского флота в 
1853 г. и заканчивается 1867 годом, когда последний, XV сегун из дома Токугава 
— Кэйки принужден был отречься от своей власти и передать ее восшедшему на 
престол Киотоскому монарху — Муцу-хито. Со следующего 1868 г. начинается новая 
эпоха в жизни Японии — так наз. эра Мэйдзи. 
    Третья империя пала по целому ряду неизбежных причин. С одной стороны, ее 
падение вызвалось экономическим и финансовым крахом центрального правительства; 
усилением третьего сословия, стремившегося к политической власти; 
затруднительностью положения многих дайме, запутавшихся в долгах и не знавших, 
как от них освободиться; разложением воинского сословия, бывшего оплотом 
государства, но теперь достигшего уже апогея в своем развитии и растворяющегося 
в общей народной массе, входя в нарождающиеся классовые образования; общей 
эволюцией социального быта, идущего к созданию более широких форм 
государственного строя, не основанных исключительно на сословном признаке. С 
другой стороны, вся международная обстановка слагалась так, что Япония не могла 
оставаться более изолированной от внешнего мира С развитием Америки и 
укреплением западноевропейских держав в Китае, с широкой актуальностью России 
на берегах Тихого Океана, Япония неизбежно должна была вовлечься в 
международный политический круговорот. Европейцы и американцы были сильно 
заинтересованы в том, чтобы иметь базы для своего мореплавания на японских 
островах, и мероприятия Бакуфу, неизменно отклонявшего все попытки войти с ним 
в сношения, запрещение высадки иностранцев на территории Японии, где бы то ни 
было, кроме Нагасаки, и то только для голландцев и китайцев, неоказание помощи 
даже потерпевшим кораблекрушение, отказ принимать обратно также японцев, если 
они случайно попадали в другие государства, — только заставляли обращать более 
серьезное внимание на японский вопрос. К тому же развивавшаяся торговля, 
колониальная политика великих держав требовали все новых и новых территорий, и 
потерпеть в сфере своего достижения закрытое государство — ни Европа, ни 
Америка не могли. Америка постаралась предупредить других, и президент Филльмор 
оказался вполне правым, решив достигнуть цели посылкой не мирного посольства, 
но эскадры военных судов. 
    Политическая обстановка, создавшаяся в Японии с прибытием Перри и с 
последовавшими, вслед за этим, аналогичными действиям других держав, отличалась 
большой сложностью. Правительство Токугава находилось между двух огней: с одной 
стороны, оно стояло перед недвусмысленными угрозами репрессий со стороны держав,
 в случае отказа от заключения договоров и открытия портов, угрозами, 
подкрепляемыми при этом демонстрациями военных флотов, переходящих по временам 
и к прямой бомбардировке прибрежных укреплений, пользуясь каким-нибудь удобным 
поводом для этого; с другой — вся антисегунская позиция требовала сохранения 
прежнего положения изолированности и обвиняла Бакуфу в измене отечеству. 
Легитимизм выступил с новым лозунгом: «Долой иностранцев», бывшим по существу 
не более, чем тактическим маневром со стороны антисегунской коалиции, потому 
что, как только она стала у власти, этот лозунг был заменен противоположным: «К 
европейской культуре и науке»! Заключение Бакуфу договоров с Америкой, 
Голландией, Россией, Англией и Францией было сочтено оппозицией сигналом для 
открытого выступления: сначала оно выразилось в форме террора против вождей 
Бакуфу — так был убит первый министр сегунс-кого правительства, подписавший 
договор — Ии Наосукэ, потом с оружием в руках выступили отдельные феодалы 
Кансэйской группировки. Среди наступивших смут и внутренних неурядиц неустанно 
росло политическое значение Киото, как средоточие всей коалиции, а вместе с ним 
— и центральной фигуры Киото: монарха, бывшего символом всего 
легити-мистического движения. Сложившаяся обстановка заставила, наконец, Бакуфу 
отойти в сторону и передать власть в руки Киото, уже имевшему в своих руках 
большую воинскую силу, основу которой составляли два больших феодальных 
княжества — Тесю и Сацума, а также масса рядовых самураев. В 1867 г. Токугава 
Кэйки — по японской терминологии — «вернул верховные права» Киотоскому монарху 
Муцухито, ставшему императором Японии уже в новом, европейски современном 
значении этого термина. 
    С переходом власти в руки новой коалиции, разумеется, был отброшен лозунг: 
«Долой иностранцев», и новое правительство поспешило как можно скорей овладеть 
вновь открывшейся культурой, чтобы этим путем получить возможность успешно 
противостоять агрессивности великих держав. Последующая эпоха Мэйдзи ясно 
показала, насколько Япония в этом преуспела. 
7. Эпоха конституционной монархии
    С 1868 г. начинается существование новой Японии в форме монархии, сначала 
неопределенно-абсолютного типа, потом конституционной, построенной по 
европейским образцам. Этот период уже выходит за пределы собственно 
исторического рассмотрения, так как он во многом еще не закончился и недоступен 
строго историческому исследованию. К тому же, излагать историю Японии в 
последнее время — это значит переходить уже в рамки всеобщей истории, так как 
все происходящее в этой островной империи тесно переплетается с политикой и 
экономикой европейски-американского, не только азиатского, мира. Тем не менее, 
в целях завершения того общего представления об эволюции страны и государства, 
которое дано в вышеприведенных главах, я дам несколько дополнительных замечаний 
и о новейшем периоде жизни японского народа. 
    В общем и целом вся эпоха характеризуется постепенным переходом социальной 
структуры страны на новые рельсы. Происходит процесс водворения у власти 
буржуазии с развивающимся в ее недрах капитализмом. В будущем, когда пройдет 
достаточно времени, вероятно, всю эту и последующие главы японской истории 
возможно будет — в соответствии с вышеприведенными определениями, обозначить, 
как эпоху буржуазной монархии, иначе говоря, как эпоху политической гегемонии 
третьего сословия, ставшего на место военного, как это последнее, в свою 
очередь, когда-то заняло место аристократии. 
    Переворот 1867 г. был совершен слишком разнородными силами, чтобы в 
результате получилась бы сразу же однородная форма классовой или сословной 
гегемонии. В нем участвовала и военная знать, в лице крупнейших феодалов, в нем 
действовали и широкие круги военного сословия — самураи. В первое время после 
революции вся верховная власть фактически даже сосредоточилась в руках этой 
знати: те же даймё образовали новое правительство и руководили установлением 
нового режима. Такое явление было вполне закономерным в историческом ходе вещей,
 так как военное сословие — даже распадающееся — было все еще очень большой и, 
главное, привыкшей к организованности силой, чего недоставало еще третьему 
сословию, участвовавшему в общей антисёгунской коалиции. Токугава не давали еще 
этому сословию возможности политически развернуться, чем и вызвали его на 
борьбу, но чем, с другой стороны, и лишили его возможности быстро сорганизовать 
свое государство. К тому же, первые годы после переворота новому правительству 
приходилось уделять много времени и забот на подавление как последних остатков 
сил Бакуфу, так и групп недовольных из собственного лагеря. Военные действия 
прекратились не сразу, а знаменитое восстание на о. Кюсю (Са-цумское) в 1877 г.,
 руководимое выдающимся генералом Сайго Такамо-ри, потребовало даже напряжения 
всех сил нового государства. Поэтому самураи, эти вооруженные и привыкшие к 
военному делу массы, естественно продолжали играть, хоть и в иной форме, если 
не исключительную, то все же значительную роль в общественно-политических 
сферах. 
    Однако, это третье сословие не могло долго оставаться в тени. За время 
режима Токугава оно успело возрасти и количественно, и качественно, имея в 
своей среде крупных вождей, идеологов и культурных деятелей. Создавая свою 
культуру, оно не могло тогда, по условиям того времени и своего внутреннего 
развития, создать и свою политику, — в форме государства; не могло оно сделать 
этого и теперь, в первые минуты общей суматохи и неустойчивости, когда нужны 
были не только испытанная дипломатическая ловкость, не только 
политически-организационный опыт, но и реальная военная сила. Ни того, ни 
другого, ни третьего у этого сословия в первые моменты после переворота не было,
 и естественно, что оно не могло сразу же завладеть командующими высотами в 
государственном и социальном механизме, оставаясь пока только тем пластом и 
силою, на которые опирались первые послереволюционные вожди Японии. Но очень 
скоро, — едва успели только несколько улечься бури революции и наступило 
некоторое спокойствие и работа по укреплению нового строя, — как это третье 
сословие, допустив поневоле правительство без себя, или со своим малым участием,
 не пожелало такое положение закрепить надолго, и в недрах самой антисёгунской 
коалиции вновь возгорелась борьба. К основным кадрам третьего сословия, в 
собственном смысле, примкнули широкие массы самурайства, близко к нему 
подошедшие в своем развитии за время Токугава, как в экономическом, так и в 
социальном отношении. Все эти элементы были слишком активны и жизненны, чтобы 
помириться с создавшимся положением. Начинается движение за участие в 
правительстве, за реорганизацию установившегося режима. Это движение вылилось в 
формы борьбы за представительный строй, борьбы за конституцию. 
    Весь ход социального и экономического развития Японии, конечно, заранее 
предрешал исход этой борьбы. Третье сословие после переворота было главным 
двигателем экономики страны. Капитализм, развивавшийся в его недрах и дававший 
себя чувствовать еще в эпоху Токугава, освобожденный теперь от пут 
военно-сословного режима, получивший доступ на заграничные рынки, особенно в 
Китай и Корею, пришедший в соприкосновение с европейско-американским капиталом, 
— начал стихийно расти. Промышленность и торговля стали развиваться в усиленном 
темпе и невиданном для Японии масштабе. Прежние даймё по всей своей природе не 
смогли примкнуть к этому процессу и овладеть им извнутри; они могли лишь до 
поры до времени сковывать его в политическом смысле, пока, наконец, он не 
вырвался и из этих пут. 
    С другой стороны, это третье сословие стояло на естественной очереди в ходе 
исторической эволюции, как наиболее жизненная и прочная общественная сила. 
Старая родовая знать влачила только призрачное существование, военное сословие 
переживало полосу своего распада как сословия, — входя в различные группировки 
уже классового типа; четвертое сословие только еще зарождалось в ходе развития 
капитализма; поэтому, в естественном ходе вещей буржуазия оказывалась 
единственно прочным фактором в организации политического и экономического строя.
 Она имела, к тому же, и свою культуру и идеологию. Это было единственно 
живущее и развивающееся в это время во всем социальном аппарате. Культуры 
воинского сословия, как и аристократического, — уже не было, как не 
существовала еще культура пролетариата. В виду всего этого, вся эта борьба 
третьего сословия за надлежащее место в управлении государством и закончилась 
его победой: после целого ряда реформ и уступок, в 1889 г. правительство Мэйдзи 
принуждено было, в конце концов, ввести представительный строй. Была 
опубликована японская конституция, действующая до сих пор. 
    Этот момент с исторической точки зрения может считаться поворотным пунктом 
всей эпохи. С него начинается уже другая полоса нового строя; конституционная 
монархи, с одной стороны, и все более и более широкое участие в делах правления 
третьего сословия, переходящее постепенно в его гегемонию. Растет капитализм, 
принимающий уже международные размеры, и вместе с тем политическая активность 
этого третьего сословия. Его интересами регулируется внешняя и внутренняя 
политика страны. Все сословные конкуренты отходят на задний план, или в силу 
естественного отмирания, как воинское сословие, или в силу молодости и 
неорганизованности, как пролетариат. Если даймё еще и сохраняют в чем-нибудь 
свои позиции, то единственно в форме верхней палаты, созданной для них, и 
особенно же в форме так называемого «Ген-ро-ин», т. е. совета старейшин при 
особе императора, куда входят наиболее заслуженные деятели этого сословия. 
Временами влияние этого Ген-ро-ин очень велико, и оно почти диктаторски 
распоряжается судьбами страны, но все же пружины, двигающие и его действиями, 
исходят из круга интересов того же третьего сословия и особенно из его 
капиталистической верхушки. На деле — Генро-ин не военно-сословный аппарат, но 
аппарат — правда, верхушек буржуазии, но все же буржуазии. 
    Вся последующая история после 1889 г. проходит под двумя знаками: с одной 
стороны — не прекращающегося расширения политических и экономических прав 
третьего сословия, стремящегося к полной социально-политической, экономической 
и культурной гегемонии и уверенно к ней идущего, с другой — происходящего под 
влиянием капиталистического режима перерождения этого третьего сословия в 
классовое образование. Составленное из разнородных социальных элементов, это 
третье сословие переживает процесс дифференциации и расслоения на классы, из 
которых формируется подлинное капиталистическое общество. И тот и другой 
процесс идут в настоящее время полным ходом и ознаменованы уже крупными 
результатами: в одной области — несомненно, изменяется значение Генро-ин и 
верхней палаты, как средоточия бывшей военно-феодальной аристократии: туда все 
более и более проникают и явные представители третьего сословия, и капитала; в 
другой — формируется слой капиталистов и пролетариат. Грандиозное развитие 
японской промышленности, происходящее у всех на глазах, сулит в скором будущем 
ряд новых и новых явлений в этой области. Тот факт, что ныне Япония вовлечена в 
международный круговорот, живет совместной жизнью со всем остальным миром и, 
следовательно, подвержена всем влияниям, исходящим оттуда, обусловливает 
невероятно быстрый ход этого процесса, в некоторых своих частях столь 
развившегося, что его можно рассматривать под одним углом зрения с аналогичными 
европейскими явлениями. Таков японский капитализм, к которому вполне возможно 
уже подходить с теми же мерками, как и к европейскому. 
    Будущая история Японии может пойти по двум направлениям: либо нога в ногу с 
европейско-американским миром, слитно с международной историей; либо же по 
своему собственному, — усвоив по-своему всю эту вторгнувшуюся европейскую 
цивилизацию и повернув ее на свой своеобразный путь, как это уже было один раз 
в VII — VIII веках с культурой Китая, — вторгнувшейся, перевернувшей в Японии 
все вверх дном, но усвоенной и подчиненной своим своеобразным национальным 
целям. 
    Вся новейшая эпоха, в соответствии с вышеуказанным, естественно распадается 
на два отдела: 
* А. Период борьбы за представительный строй (1868—1889). 
* Б. Период буржуазной монархии (с 1890 г.). 
    В дальнейшем остается эти периоды кратко характеризовать. 
А. Период борьбы за представительный строй
    Весь этот период, с точки зрения своего внутреннего развития, в свою 
очередь, распадается на два этапа. Начальный момент первого из них образует 
провозглашение нового строя, правда, еще только в виде общих принципов, но все 
же достаточно выразительное, хоть и недейственное, которое было сделано в 
первом же году после переворота (1868) в форме так наз. «императорской клятвы», 
т. е. декларации правительства, объявленной от имени императора. Сущность этой 
декларации сводилась к обещанию руководствоваться во всей внешней и внутренней 
политике общественным мнением, а также к заявлению, что отныне власть будет 
всесословной, опирающейся на всех граждан страны, а не на одно военное сословие.
 В сущности, эта «клятва» содержит уже в себе туманные гарантии будущего 
представительного строя, и так понималась, по-видимому, и самими составителями 
ее, и народом. По крайней мере, во всех последующих манифестах, сопровождавших 
какое-либо нововведение, новый шаг к парламентаризму, всегда присутствует 
ссылка на эту декларацию и делаются настойчивые указания, может быть, 
вынужденные, на то, что данное мероприятие совершается в соответствии с самого 
же начала принятым курсом. 
    Конечный момент первого этапа может быть связан с первым крупным шагом на 
пути к осуществлению представительного строя: с открытием в 1880 г. 
провинциальных совещательных собраний. Они были созваны с целью содействия 
правительству в делах внутреннего управления и государственного хозяйства и 
имели сравнительно небольшое правовое значение, но все же были крупным успехом 
в борьбе буржуазии за широкое участие во власти. Впрочем, правительство 
предварительно озаботилось созданием особого органа для удержания главной 
власти в ограниченных кругах: именно в 1875 г. учреждается знаменитый Генро-ин, 
своего рода «совет верховников», фактически руководивший общим направлением 
всей политики и составленный иа небольшого числа лиц. Имея этих Генро — 
«верховников» и Генро-ин, как юридическое установление за собою, правительство 
смогло пойти на уступки общественным домогательствам. 
    В первый момент после переворота японское государство совершенно неожиданно 
приняло уже, казалось, давно изжитые формы: была восстановлена вся система 
Нарского абсолютизма, с его «верховными» канцлерами», «правыми и левыми 
министрами» и т. д. Впрочем, это явилось на первых порах, пожалуй, и 
естественным, в виду того, что вся борьба против сёгуната велась под знаком 
легитимистической идеологии в духе Нарской монархии. Если теория государства и 
концепция верховной власти была взята именно оттуда, естественно, что весь 
размах движения спервоначала захватил собою и конкретные правительственные 
установления. Была повторена, в сущности, mutatis mutandis, реформа Тайка (645 
г. ). В 1871 г. оказались уничтоженными феодальные владения, к тому времени уже 
утратившие всякий смысл, и введена система губерний и префектур с 
правительственными администраторами во главе. Установлено новое сословное 
деление общества на три класса: аристократию (кидзоку или кадзоку), дворянство 
(сидзоку) и простой народ (хэй-мин), причем впервые в японской истории права 
гражданства оказались предоставлены и бывшим париям, так наз. Эта и Хинин. Была 
установлена новая «табель о рангах» и призвано к жизни бюрократическое 
чиновничество, с построением на нем всего центрального и местного 
правительственного аппарата. 
    Однако, разумеется, этот по инерции всего движения восстановленный Нарский 
абсолютизм не мог продержаться сколько-нибудь значительное время; он совершенно 
не соответствовал ни новым объективным условиям, ни самим устремлениям и 
запросам создавших это движение. Весь этот аппарат быстро исчез сам собою под 
влиянием внутренних и внешних потребностей, и Япония быстро вступила на путь 
действительного обновления своего политического и социального строя, вводя у 
себя учреждения по европейскому образцу. 
    Второй этап этого периода устанавливается с момента открытия провинциальных 
собраний в 1880 г. и особенно со следующего 1881 г., когда первый крупный шаг 
со стороны правительства, на пути к парламентаризму, повлек за собой и второй: 
в этом году правительство торжественным манифестом объявило предрешенным 
конституционный режим и назначило срок созыва первого парламента — в 1890 г. 
Однако концом этапа можно считать не этот созыв, но окончательное объявление 
конституции 11 февраля 1889 г. Через двадцать два года внутренней борьбы третье 
сословие и примыкающие к ней народные массы добились превращения феодальной 
Японии в конституционное государство. Этим самым событием — введением 
конституции и заканчивается первый период новейшей истории — борьбы за 
представительный строй. 
Б. Период буржуазной монархии
    Второй период существования новой Японии ознаменован с внутренней стороны 
дальнейшим укреплением нового конституционного строя. Социальная борьба была 
введена в рамки парламентаризма, локализована в политических партиях и не могла 
более препятствовать планомерному строительству страны. Это строительство идет 
вглубь и вширь и охватывает все области народной жизни и хозяйства. Происходит 
уже вполне серьезная и заботливая перестройка Японии на западноевропейский 
образец, — уже не в виде наскоро набросанных реформ, но обдуманных мероприятий. 
И все это время знаменуется самой широкой активностью буржуазии не только 
внутри страны, но и вне ее. Необычайно быстрый рост капитализма и развитие 
промышленности выводит Японию из ее собственных пределов на широкую мировую 
арену. Зарождается японский империализм, обращающийся туда, куда естественно 
тяготеет Япония, в силу своей предыдущей истории: в Корею и Китай. И центр 
тяжести истории, в связи с этим, переносится уже со внутренних происшествий на 
внешние события. 
    Можно установить и для этого периода два самостоятельных этапа — 
соответственно этому новому критерию внешних политических событий, этапа, 
знаменующих собою рост Японии уже в международном масштабе. Первый этап 
заканчивается японо-китайской войной 1894—1895 г. г.. победоносно закончившейся 
и прочно поставившей Японию на азиатском континенте. Второй — выходя уже за 
предел эпохи Мэйдзи (1868— 1912), заканчивается недавней мировой войной, 
победоносный исход которой для союзников, к которым примкнула и Япония, 
поставил ее уже совершенно прочно не только в число азиатских государств, но 
предоставил крупное место и вес и в мировом концерте держав. И даже более: 
отход германских тихоокеанских колоний по версальскому миру к Японии поставил 
ее в центр той тихоокеанской проблемы, которой, по всей вероятности, в 
недалеком будущем предстоит сделаться той осью, вокруг которой будет вращаться 
и вся мировая история. 
    Происшедшие за это время еще два крупных внешних события — русско-японская 
воина и аннексия Кореи не являются самостоятельными по своему внутреннему 
содержанию: русско-японская война 1904— 1905 г. г. и присоединение Кореи в 1910 
г. — всего только логическое развитие положения, создавшегося после 
японо-китайской войны. Японский империализм, выдержавший победоносно свою 
первую операцию и окрепнув на ней, продолжал развертываться дальше, в сторону 
наиболее уязвимого и легко доступного на континенте пункта — Кореи, — и здесь 
столкнулся с встречной волной другого империализма — русского. Аннексия Кореи — 
всего лишь естественное последствие русско-японской войны и завершение первого 
наступления японского империализма, расширившего после японо-китайской войны 
диапазон своих устремлений до всеазиатских пределов. Совершенно так же следует 
рассматривать и японскую интервенцию на русском Дальнем Востоке после 
октябрьской революции. Подобно тому, как русско-японская война и аннексия Кореи 
— результат того положения, в которое стала Япония после японо-русской войны, 
точно также японская интервенция в России — результат новой позиции Японии 
после мировой воины, первое следствие расширившегося до международных пределов 
того же японского империализма. По-видимому, очищение Приморской области 
означает введение этого нового наступления японского империализма в 
определенные рамки и концентрацию его внимания на одном — особенно доступном 
пункте — Сахалине. И здесь наблюдается полнейшая аналогия с тем, что произошло 
после японо-китайской войны — первого поворотного пункта международной истории 
Японии: Япония оккупировала было Ляодунский полуостров с гаванью Порт-Артур, но,
 под давлением держав, и в первую очередь России, должна была его очистить, 
удовольствовавшись территориально одним лишь островом Формозой, примыкающим 
отчасти к цепи японских островов — с юга. Теперь Япония также широко 
размахнулась, оккупировав русский Дальний Восток, но под давлением 
международной обстановки принуждена была его очистить, и удовольствуется, 
по-видимому, точно также одним только островом — Сахалином, могущим отчасти 
рассматриваться примыкающим к общей цепи Японского архипелага — с севера, если 
только международная обстановка это допустит, и позволит внутреннее состояние 
самой Японии: японскому империализму приходится в настоящее время действовать 
уже в обстановке начинающей зарождаться классовой борьбы.