уть ли не наполовину из женщин, и фактический глава государства, 
сегун, со своим официальным сёгунским правительством. Императоры, возводимые и 
низводимые волею сегунов, получавшие от них свое содержание, подчинявшиеся 
данному им сёгун-скому регламенту, даже в своей уединенной дворцовой жизни, и 
сегуны, получавшие свой титул от этих же императоров, распоряжавшиеся 
бесконтрольно финансами страны, имевшие свой двор и церемониал, ведшие 
международные сношения. Мятежники-императоры, возмущавшиеся против сегунов, и 
сегуны, каравшие этих мятежников ссылкой за их посягательство на сёгунские 
права. Сегуны, основавшие свои сёгунские династии, развившие и закрепившие 
феодальный строй, давившие своей умелой политикой, с одной стороны, феодалов, с 
другой — императоров, при помощи тех же феодалов. Феодальный строй, прочно 
установившийся и разработанный, развитый до беспримерной детальности. Сами 
феодалы с их дружинниками, видевшие в императоре своего верховного повелителя, 
признававшие за ним его верховные права, его божественное происхождение, и в то 
же время клявшиеся на верность сёгунским династиям, гонявшиеся за императором, 
как за преступником, по повелению сегуна. Феодалы, из которых одни воевали за 
императора против сегунов, другие за сегунов против императоров, причем 
лояльность и тех и других признавалась общественным мнением. Наконец, само 
общественное мнение, взгляд страны, всего его населения, спокойно смотревшего 
на совместное существование двух логически несовместимых явлений, считавшее их 
в порядке вещей, признававшее права как за одними, так и за другими. Эта страна,
 это население, допустившее оба явления, одинаково поддерживавшее их оба, пока 
одно из них рухнуло само собою. Ничего подобного нет и не было в такой степени 
в истории какой-либо иной страны. И поэтому «Вольная история Японии» может 
иметь для нас глубокий, захватывающий интерес, едва ли не больший, чем для 
японцев. Она дает нам историческое описание нового, незнакомого нам явления в 
области человеческих взаимоотношений, оригинального факта политической жизни 
нации» *). 
    Эти слова В. М. Мендрина прекрасно передают не только его личное недоумение,
 но и впечатление большинства европейских писателей о Японии, пробовавших 
изучать ее историю. И тем не менее, ничего особенно изумительного в этом 
явлении нет: и с точки зрения, как мне кажется, всеобщей истории, где нечто 
подобное несомненно бывало, и с точки зрения существа дела. Как сам В. М. 
Мендрин, так и большинство европейцев, следуя в этом отношении некоторой части 
японских — преимущественно официальных и официозных историков — находятся под 
гипнозом своеобразной теории, выдвинутой в Японии в процессе социальной и 
политической борьбы. 
    С точки зрения этой теории, дело обстоит, приблизительно, так: в Японии 
искони существует единая, непрерывно идущая из глубины доисторических времен 
линия царствующего дома. Это — императоры, восходящие к самой божественной 
прародительнице — богине солнца Ама-тэрасу, через своего первого земного предка 
императора Дзимму; их власть обусловливается волею самой Аматэрасу, 
предоставившей своему внуку, богу Ниниги, Японию в управление и вручившей ему в 
знак власти три священных эмблемы: зеркало, меч и яшму. С тех пор верховная 
власть в Японии находится в руках этого дома, последним представителем которого 
является ныне царствующий император. 
    Однако, в процессе развития исторической жизни японского государства власть 
императоров иногда ослабевала в силу различных причин, чем и пользовались 
отдельные лица для того, чтобы захватить эту власть в свои руки. Так было с 
Фудзивара, Минамото и Токугава, — и с целым рядом других. Эти узурпаторы иногда 
держались очень короткое время, — так было с домом Тайра, иногда же создавали 
свою наследственную власть, становясь уже настоящими основателями династий: так 
было с Токугава, правившими Японией два с половиной века. Но власть их, хотя и 
держалась долго, тем не менее основывалась исключительно на захвате, и назвать 
их иначе, чем узурпаторами — никак нельзя. Поэтому с течением времени 
создавалось мощное движение с целью эту узурпацию уничтожить и вернуть власть в 
руки ее законного и естественного, по существу, обладателя — императора. Так 
оно и случилось в 1867—1868 г., когда сёгунская династия Токугава была 
свергнута и власть перешла к ее исконному носителю. С этой точки зрения 
переворот 1867—1868 г. и следует называть реставрацией. 
    Мне кажется, что относиться к этой теории, иначе, как с величайшей 
осторожностью, — нельзя. Не то уж чтобы принять ее и строить на ней 
характеристику японского исторического процесса, но даже частично пользоваться 
ею очень опасно. Мне она кажется с начала до конца почти неприемлемой, и я 
думаю, что последующее развитие японской исторической науки, а главное — 
внесение полной объективности в исторические оценки, вполне отвергнет эту 
господствующую теорию. Если принять ее — тогда придется недоумевать подобно В. 
М. Мендрину и поражаться тому, что японский народ спокойно смотрел на 
совместное существование двух логически несовместимых явлений, считая их в 
порядке вещей, признавая права, как за одними, так и за другими — причем делал 
это не раз и не два, не год и не десятилетие, но в течение всей своей истории, 
и — как, например, при династии Токугава, два с половиною века непрерывно. 
Что-нибудь одно: или японская история алогична и японское самосознание 
совершенно своеобразно, или же все обстоит в этой области вполне благополучно и,
 наоборот, что-то не так в самой исторической теории. Думаю, что a priori 
следует допустить бо