ического существования японцев приходится в 
более глубокой древности. 
    В виду этого, в приложении к японской истории фактор письменности, как 
определитель историчности, оказывается чрезвычайно условным. Для нас несомненно,
 во-первых, существование письменности до момента появления точных сведений об 
этом, т. е. до конца III в. по Р. X. Однако, даже и при этом, появление первых 
письменных памятников относится только к началу VIII в., значит, если исходить 
из факта появления самих письменных документов, то историю Японии следовало бы 
начать только с этого времени. Но этому препятствуют те древнейшие произведения 
народного творчества, как поэтического, так и религиозного характера, которые 
вошли в состав первых письменных памятников. Если же присоединить сюда те 
сведения, которые дают нам науки вспомогательного для истории значения, т. е. 
археология и этнография, то основывать свое суждение об историческом периоде 
Японии только на основании данных одной письменности окажется совершенно 
неправильным. Историческая фаза жизни японского народа началась гораздо ранее и 
VIII-го века, т. е. момента появления первых Письменных документов, и III-го 
века, когда мы с большой долей вероятия можем предполагать несомненную 
наличность уже распространенной и употребляемой официально системы письменности.
 
    Отсюда мы подходим уже вплотную к самой проблеме граней японского 
исторического процесса. Проблема эта имеет двойное содержание, причем каждая 
часть ее, в свою очередь, распадается на два отдельных плана. Вопрос ставится 
сначала в смысле определения двух «концов» истории: пункта начального и пункта 
конечного. Требуется определить начало истории и ее «конец». Иначе говоря, 
следует с самого же начала произвести ограничительный раздел всего того, что мы 
имеем в качестве материала; отделить то, что следует отнести к доисторическому, 
с другой же стороны — то, что оказывается пока еще вне рамок 
научно-исторического изучения. Первое — отдать пока ведению доисторической 
археологии и антропологии, второе — отнести к новейшему периоду, который еще 
течет и не доступен научно историческому обозрению. Таково основное содержание 
этой проблемы основных исторических граней; но, в виду того, что весь 
исторический процесс протекает, так сказать, в двух планах — временном и 
пространственном, то, само собою, вопросы о начале и конце истории приобретают 
двойное значение. Какой момент во времени следует считать начальным для истории,
 и какой, до поры до времени, конечным? И в виду того, что вопрос о начальном 
моменте неотделим от «события», от самого исторического факта, как неотделим от 
него, разумеется, и конечный момент; в виду того, что, с другой стороны, всякое 
событие теснейшим образом связано с территорией, — одновременно с вопросом 
«когда», ставится вопрос и «где», и таким образом полная формулировка проблемы 
исторических граней сводится к следующему: какое событие в жизни японского 
народа следует считать начальным в смысле его несомненной историчности, к 
какому моменту во времени оно должно быть приурочено и с какой территорией оно 
должно быть связано; с другой же стороны — в каком событии усматривать 
последний заключительный факт исторического бытия Японии, доступного 
научно-историческому исследованию, с каким моментом его сопоставить и к какой 
территории приурочить? 
    Само собой разумеется, что все то, что может быть сказано по атому поводу в 
настоящее время, не может считаться окончательным, как в ту, так и в другую 
сторону проблемы. Не говоря уже о том, что конечный момент подлежит постоянному 
перемещению в связи с уходом в «историю» ряда элементов современности; что то, 
что представляется для нас в настоящее время заключительной исторической эпохой,
 — для последующих исследователей будет всего только одним из звеньев общей 
цепи периодов, эпох и т. п.; даже самый начальный момент истории, т. е. как 
будто бы нечто устойчивое, коль скоро оно определено, и тот постоянно 
передвигается. Такое передвижение можете усматриваться и в смысле временном, и 
в пространственном. 
    Относительно той же Японии мы наблюдаем случаи довольно значи тельного 
отодвигания начала истории в глубь веков, сравнительно с прежде принятой 
исходной точкой. Увеличивающиеся знания, привлечение новых областей 
исследования — в виде данных вспомогательных исторических наук, вроде 
археологии, первобытной истории, этнографии и т. п., а равным образом и 
улучшение собственно исторического исследования, прогресс самой исторической 
науки могут вызвать необходимость отнести начало истории к гораздо более 
отдаленным, сравнительно с установленным дотоле, временам. Возможно и обратное: 
обнаружение недостоверности какого-либо исторического памятника, крушение 
научных гипотез, служивших опорою для исторических построений, может заставить 
историков приблизить начальный момент к нашему времени, поставив все принятое 
доселе под знак вопроса, или же отвергнув его историческую значимость 
совершенно. 
    Равным образом, и в пространственном плане диапазон первоначальной 
исторической актуальности народа может быть то суживаем, то расширяем, даже при 
неподвижности самого момента действия. Относительно Японии это связано самым 
тесным образом с проблемой самого субъекта этой исторической актуальности, т. е.
 с проблемой японской нации, в смысле ее состава и происхождения. Вопрос «кто» 
предопределяет вопрос «где». Сказать, кто действовал на заре японской истории, 
значит предуказать ответ на вопрос, где это действие могло иметь место. 
Увеличение или уменьшение размеров самого носителя истории повле-кает за собою 
соответствующие изменения и в определении границ территории первоначальной 
истории. Тем более же эти границы изменяются при передвиганий самого момента 
начала исторической жизни. Вопрос о территории, где началась история, зависит и 
от этнического определения самого субъекта истории и от установления момента 
первого дейст